Носорог для Папы Римского 28 страница

— Дон Антонио, мы вас только ни свет ни заря и видим, — обратился к нему сверху голос трактирщика. — Все еще ищете корабль? Несколько дней назад проходил генуэзский…

Но корабль уже добыт или же все равно что добыт, а этим утром Антонио совсем не до шуток. Родольфо похлопывает его по плечу, и голос его несется вдогонку секретарю, пока тот поднимается по следующему лестничному пролету.

— …Анжелика и Изабелла о вас спрашивали, говорят, им недостает самых мелких чаевых в этом городе, — кричит он со смехом, исчезая на кухне.

Через несколько минут Антонио выходит через «парадный» вход, под шестом без вывески, и направляется вниз по переулку, к церкви Санта-Катерина. В стойла ведут цепочки лошадей, народу на улицах здесь больше. На нем теперь испачканный фартук и тяжелые башмаки, голова обвязана шарфом. Он выглядит портовым грузчиком или кем-то вроде этого. Его маскировка допускает множество истолкований.

Сжатый и распухший из-за сужения русел, поток воды по обе стороны острова Тиберина ускоряется, так что гребным лодкам и небольшим баркам, перевозящим мешки пшеницы и бочки вина с больших пристаней Рипа-Гранде, приходится сражаться с течением, пока русла не воссоединяются и поток не успокаивается. Серон пробирается вдоль самойо рукой:

— Нет, только не козы. Коз я не возьму…

Люди с налитыми кровью глазами, глядящие поверх кружек, уделяют ему меньше внимания, чем открывающемуся виду (реке, лодкам, пасущимся на другом берегу коровам, куполу церкви Сан-Пьетро-ин-Монторио), а этому виду — опять-таки меньше, чем пиву в их кружках, постепенно убывающей живительной влаге. Тот, с кем Серон должен здесь встретиться, к этому времени уже наверняка его заметил и теперь следит за тем, как он идет мимо таверн, выстроившихся вдоль береговой линии, как входит в гостиницу «Подъемная решетка», стоящую едва ли не последней в этом ряду. Внутри туда-сюда мечется приземистый, беспокойный с виду парень, пытаясь продать — нет, отдать кому-нибудь даром — хлеб, но хлеб у него плоский и черствый, будто вырезан из кожи. Никто не берет хлеба. Теперь надо собраться, хотя опасность позади, а не впереди, если только… Отогнать эту мысль. Корабль найден, вот что ты ему скажешь. Сальвестро и Бернардо? Нет. О них помалкивай. Он будет спрашивать о булле, о подшивках документов, о вкладах и петициях, но сообщить об этом нечего. Лето немилосердно к деятельным умам чиновников Папского престола: многие из них уже покинули Рим в подражание своему Папе, который вскоре отправится на загородный отдых. Булла положена под сукно, где и пребудет, пока на виду не окажется и не вырастет либо один, либо другой корабль, на палубе которого будет живое, ревущее, топочущее чудовище… Решение его святейшества зависит от этого.

Но это будет не мой корабль, думает Серон. И не корабль Фернандо. И не мой зверь. Нож в переулке теперь очень далек. По обе стороны от лестницы отходят коридоры, один, другой и еще один, покороче. Будет два корабля. Один — из дерева и парусины, оглашаемый победными криками команды… А другой — корабль-призрак, корабль, который не вернется. Это будет корабль Вича, и хотя он потерпит крушение в тысяче лиг отсюда, чего не увидят ни посол, ни кто-либо еще, Вич тем не менее утонет вместе с ним. Шаги обрываются.

За дверью скрывается маленькая комната под самой крышей, из-за чего потолок ее скошен. Зимой тут очень холодно, но зато из комнатки открывается прекрасный вид на суматошливые пристани внизу. Человек, с которым он здесь встречается, будет стоять перед створным окном, опустив взгляд. Сам же он сейчас не тот, кто есть, но необходимое промежуточное звено между тем, кем он был, и тем, кем будет: послом Сероном. Я не предатель, говорит он сам себе, открывая дверь и просовывая голову под перемычкой.

— Вы опоздали, дон Антонио, — говорит Фария, отворачиваясь от окна, чтобы взглянуть ему в лицо, — Чем вы меня сегодня порадуете?

В сумерках слуги разжигают костры и выносят во двор мебель. Возимое имущество Папы водружается на телеги, в которые еще не впрягли лошадей; конюхи вручную перекатывают их по двору в сложном подобии игры в шашки, сдвигая пять или шесть уже загруженных повозок и высвобождая те, что пока еще пусты. Любимые стулья, наборы ножей и бокалов, сундуки с бельем, оловянной посудой и книгами его чиновников продвигаются внизу медленными процессиями, озаряемыми красными отблесками костров, и укладываются поверх мешков с овсом и мукой. Сушеные окорока завертывают в пропитанный маслом муслин. Масло тоже выносят наружу.

ые. Жители Романьи прекратят работу и преклонят колени на обочине, ожидая его благословения. И он его, разумеется, даст. Если повезет, то к ночи они доберутся до охотничьего дома у Ла-Мальяны.

Неуклюжие узлы закрепляются при помощи истертых веревок и молитв: его имущество готовится к перемещению. Это уже заняло большую часть дня и, конечно, продолжится за полночь. Когда же он умрет, его апартаменты разграбят ровно за десять минут.

Появляются двое, ухватившиеся за ствол небольшой пушки с обеих его сторон. Когда они проходят перед красным пламенем костров, их силуэты наводят на мысль о крабах, сцепившихся в замедленной и беспорядочной схватке. Пушка будет служить для оповещения о тех или иных событиях. Например, если ему случится убить оленя. К человеку, безмолвно стоящему позади него, он испытывает смешанные чувства — тот нужен ему, но внушает отвращение. Сейчас человек безучастно наблюдает. Или тоже смутно взволнован? Кастрюли и дрова. О чем думают крабы, расчленяя друг друга? Пушка прислонена к стене и там оставлена.

— Вы понимаете, зачем я вас вызвал? — спрашивает Лев, по-прежнему глядя в окно.

— Они здесь.

Лев кивает.

— Где именно? Все можно уладить этой же ночью.

В самом деле — где? Их видели в Борго, один из bancherotti упоминал об «огромном недотепе» и его товарище. Обрывки подобной информации поступали и от осведомителей Лено с виа делле Боттеге-Оскуре. В самом ли деле это они? Диего, по словам Лено, точнее, одного из людей Лено, узнал их, но ничего другого не предпринял. Что ровным счетом ничего не доказывает, ведь Диего не может не знать, что за ним наблюдают. Он ревностно относится к своим обязанностям, постоянен в своих привычках… Он не раскрывается перед своими подчиненными… (Или ему не в чем раскрываться?) Две недели назад он взял женщину, которая приходит к нему по ночам… Если бы Диего знал, где их можно найти, он бы их избегал — как собака, уводящая в сторону своего охотника. Он говорит обо всем этом своему посетителю, затем поворачивается к нему.

Перед ним предстает широкое гладкое лицо. Улыбка, никогда не вырывающаяся на поверхность, таится в очертаниях рта Руфо.

— Я начну с таверн здесь и вокруг церкви Санта-Катерина, — говорит тот. — А затем нанесу визит некоему торговцу, с которым мы оба знакомы. Я уверен, что он будет счастлив возобновить наши старые связи.

— Да, да, — бормочет Лев.

Кожа у Руфо словно восковая, выражение его лица не меняется. Сшитое со вкусом пышное облачение смутно дисгармонирует с тем, что Льву о нем известно. В Ферраре, сообщил ему Гиберти, именно Руфо пытал герцога.

— Гиберти все для вас здесь устроил. Если у вас появятся новости, то до Ла-Мальяны рукой подать.

— Я знаю их в лицо, — говорит Руфо.

Хвастовство? Угроза?

— Да, и дон Диего — тоже, — парирует Лев.

Они смотрят друг на друга. Когда Руфо откланивается и отступает, он опять поворачивается к окну.

Потрескивание костров, топот ног, скрип поклажи и ворчание усталых людей смешиваются внизу и эхом доносятся со двора. Там стоят три женщины с факелами. Несколько телег все еще пусты. Покинуть Рим, где есть Руфо, он будет только рад. До него доносится негромкий трубный звук, и он задерживает взгляд на слугах во дворе, пока не понимает, что те не могут слышать этого звука. Из садов позади дворца — вот откуда исходит слабое гудение. Ганнону опять нехорошо.

Все дело в жаре, говорит ему смотритель. Может, здесь слишком жарко для слона? Или нет? В послеполуденный зной Ганнон валяется в выкопанном для него бассейне у восточной оконечности сада, — теперь здесь все провоняло слоновьими фекалиями. Его шкуру собираются умягчить ланолином. Лев думает об одиночестве зверя и тешится фантазией о том, что они вполне могли бы поменяться ролями. Изогнутые серые слоновьи хоботы указывают на него, семенящего то туда, то сюда, и мягко трубят на слоновьем языке: Гляньте-ка, Папа. Посмотрите на его смешную шляпу. А теперь обратите внимание: он служит мессу за упокой души тех, кто скоро умрет. Видите, какой он дурной человек, неудивительно, что собственные экскременты доставляют ему больше страданий, чем расплавленный свинец…

Руфо разделается с ними, и со всем этим делом будет покончено.

Теперь слуги во дворе снуют между разными входами и телегами, перенося большие решетчатые ящики. Он осознает, что все время ждал появления этих ящиков, точнее, их содержимого. Ящики укладывают штабелями перед двумя незагруженными телегами и там оставляют. Несколько минут люди слоняются без дела, затем по двое, по трое исчезают в окружающих строениях. Тявкающий хаос лап и языков, которого он полубессознательно ожидал, возникнет не сейчас, но, как это бывает всегда, утром. Он сбит с толку, вот в чем дело. И этим объясняются многие его мелкие ошибки. Собак будут грузить утром.

Он не был похож на человека, имеющего что продать.

— Речь не о шерсти, собственно. Это лишь обещание, что шерсть будет потом, — объяснил торговец.

Диего кивнул, прислушиваясь к слабым ноткам раздражения, которые периодически набухали в голосе его собеседника, замечались им и подавлялись, а затем набухали снова. Лошадь того, приземистая и ширококостная, была, судя по ее голове, с примесью низкорослой испанской породы. Он вспомнил смуглых людей, перегонявших небольшие стада горных пони из Сьерра-де-Сегура на ярмарки, проводившиеся возле Лорки и Мурсии. Спина у лошади купца была такой же покатой, как у тех пони. Лошадь терпеливо стояла снаружи, пока они разговаривали, укрывшись в тени конюшни. Обычно с этими людьми общался дон Антонио, выуживая у них обрывки сведений, которые те собирали, следуя из Венеции в Геную, а затем из Генуи в Рим через Флоренцию. В ответ он снабжал их рекомендациями и (почти бесполезными) паспортами для Неаполитанского королевства. Обычно они требовали встречи с послом. Этот же спросил об Антонио, назвав его имя, как будто зная, что путь к дону Херонимо неизбежно проходит через его секретаря.

— Его здесь нет, — ответил Диего.

Торговец шерстью вздохнул.

Дон Антонио был в Остии. Починка корабля и выплата долгов кредиторам капитана должны были задержать его там на большую часть недели. Сам же Вич уехал без эскорта всего за несколько минут до прибытия купца, не сказав, куда отправляется: значит, к любовнице. Солнце почти уже заходило. Стоявший перед ним человек был покрыт пылью и струйками пота, однако возможности подождать до следующего утра у него не было. На изысканно-старомодном испанском он говорил о состоянии дорог, пролегавших через Романью, о своих делах в Италии, связанных с продажей английской шерсти итальянским портным. Он был своего рода посредником.

— Меня зовут дон Альваро Уртадо из Айямонте, — сказал он во второй раз. — Возможно, нынче вечером вам удастся замолвить обо мне слово дону Херонимо.

Он продолжал говорить, через каждые несколько минут возвращаясь к своей просьбе и не воспринимая наблюдательное молчание дона Диего как отказ или согласие. Он был не настолько глуп, чтобы прибегать к угрозам или лести, а Диего — не настолько глуп, чтобы расспрашивать о сведениях, столь важных, что они так и норовили прорваться сквозь ширму неисчерпаемого терпения «торговца». Двор едва ощутимо остывал, и из открытой конюшни шел теплый воздух, насыщенный запахами сена и лошадей.

Наконец Диего сказал:

— Если я сумею сегодня вечером переговорить с доном Херонимо, то где вас разыскивать?

Торговец назвал постоялый двор и заверил, что будет к их услугам в любое время.

— Скажу привратникам, чтобы разбудили меня.

— Заодно заплатите им, — посоветовал Диего.

Торговец ухмыльнулся в знак согласия, затем попрощался. Диего смотрел, как он садится верхом на свою лошадь и медленно выезжает со двора, а сам уже обдумывал, в какой момент будет наименее несвоевременно вытащить посла из постели Фьяметты. Чем позже, тем лучше, решил он. Уж лучше нарушить сон, чем соитие. Он услышал, что лошадь его недавнего собеседника перешла на ленивую рысь. Никакой ты не торговец шерстью, подумал он.

Мысленно он последовал за лошадью и ее седоком по улице. Вскоре они минуют полузаброшенную таверну, на почти стертой вывеске которой сохранились следы красок — некогда там виднелся лев со скипетром в лапах. Пользуясь преимуществами занятой им позиции, человек, сидящий на диване у окна, аккуратно опишет, как выглядят лошадь и всадник, отметит время их появления и убытия. Иногда там сидел невысокий малый с резкими чертами лица, иногда — другой, потолще, краснолицый и страдавший одышкой. Порой их заменял еще кто-то, но на посту круглосуточно был часовой. По ночам он ходил вокруг палаццо, загадочным образом не привлекая внимания стражи.

Соглядатаи, тенью ходившие за ним по городу, бросались в глаза меньше. Иногда он не замечал их присутствия целыми днями. Это ничего не значило: они были неизбежны, и только таковыми он их и воспринимал. Он не знал, в чем состояла их задача: то ли помешать ему разыскать пресловутую парочку, то ли обнаружить ее, ведя за ним слежку. Возможно, ему надо было последовать за двумя друзьями в ночь мессы у Колонны. Проходя мимо замка Святого Ангела или глядя на Ватиканский дворец, он думал об укутанной в горностаевую мантию особе, семенившей по тамошним коридорам, чтобы услышать донесения своих агентов: Сопровождал дона Херонимо Вича к часовне Санта-Чечилия, но внутрь не входил… Вступил в спор с возчиком, загородившим дорогу через Рипетту. Возчик уступил… Исполнял свои обязанности в обычной манере, ел, как всегда, пил не чрезмерно, как и мочился, спал хорошо… А что сами головорезы? Никаких признаков…

Сны его сделались странно бескровными: фигуры в рясах, вертящие пухлыми пальцами, потеющие чиновники, собирающие всяческие тайны, мимолетные волнения и тревоги, и все — вне пределов слышимости. Во времени была какая-то невесомость. Дни передавали свое значение другим дням, а те, в свою очередь, делали то же самое. Будущее возводило свой замок, и с этим ничего нельзя было поделать. Если у него напрягались и расслаблялись нервы, сводило и отпускало желудок, то его влекло обратно, к тем минутам перед сражением, когда он погребал свой страх под определенностью ближайшего будущего: броска вперед, безбрежной громкости шума, разделения людей на победителей и побежденных… Это должно произойти. Здесь-то и кроются корни глубочайшего спокойствия. Его святейшество наблюдал за ним с другой стороны поля боя, уставленного церквями, конюшнями, домами, ночлежками и магазинами, поверх всего римского хаоса, ожидая, что он дрогнет, как его собственные люди сломались под обстрелом у Равенны и бросились через изрытую ядрами землю. После чего и были изрублены на куски, меж тем как Кардона в панике бежал, а слизняк Медичи покинул поле боя без единой царапины.

Но у меня есть эти головорезы, подумал он.

Или же они есть у дона Антонио. Надежно упакованные в накрахмаленное новое — белейшее! — белье, прямо под пухлым священническим носом. Отчет секретаря об их «вербовке» в экспедицию был доставлен ему в качестве осторожного подарка. С такой же осторожностью он его и принял.

— Они будут ваши, как только настанет время, — сказал тогда секретарь. — Они уверены, что будут направлять наши усилия по добыче зверя для Льва, будто у двоих неграмотных простаков есть хоть малейший шанс на успех в подобном предприятии…

Антонио рассмеялся. Диего рассмеялся вместе с ним. Он не доверял секретарю дона Херонимо.

Когда колокола церкви Сан-Симеоне пробили час до полуночи, Диего приказал слугам, чтобы его не беспокоили. Среди них, конечно, тоже был человек Льва. Заперев дверь в свою квартиру, он неслышно прошел через комнаты Вича, чтобы по лестнице, выходившей из приватного кабинета посла, спуститься на улицу. Время от времени там бывал виден верховой, лишь для блезиру патрулировавший переулки между Скрофой и церковью Сан-Аполлинарио. Луна не светила, и это было кстати. Вскоре Диего уже крался по одной из боковых улиц, отходивших к северу от Навоны. Затем крупным шагом он прошел по той же улице почти до самой реки, нырнул в гущу таверн и складов, стоявших на берегу, и по узким переулкам стал пробираться на запад, в Понте.

Оказалось, что он приближается к воротам дома Фьяметты с севера. Быстро шагая по улице, он гадал, придется ли поднимать с постели всех домочадцев, чтобы вывести наружу посла. Привратника он вспомнить не мог. Возможно, главные ворота открыты, и он сможет тихонько постучать в дверь. Сон у Вича чуткий. Они бы вернулись вместе, а может быть, отправились бы прямо к дону Альваро. Шпионы Льва — сплошь невежи низкого происхождения. Они не посмеют доложить о его исчезновении, не имея возможности сообщить, где именно он был. Диего обдумывал это, двигаясь быстро и бесшумно, но не вглядываясь во тьму. Угловатое скопление неподвижных теней у ворот он увидел, только почти вплотную приблизившись к ним.

Человек и лошадь.

Он едва не остановился, едва не сунул руку под камзол, чтобы достать нож. Но инстинкты действовали надежнее его самого, так что он не остановился и не потянулся за ножом. Тени слегка посторонились. Лошадь фыркнула. Он прошел мимо, словно не подозревая об их существовании. Человека он не видел. А вот лошадь узнал.

Ему потребовалось около получаса, чтобы добраться до заднего входа в дом Фьяметты. Ставни были закрыты, свет нигде не пробивался. Теперь в голове у него прояснилось. Может, Вичу все же не грозит опасность.

Земля позади дома шла под уклон, и стена была выше, но к выпуклой каменной кладке прижимался ступенчатый контрфорс. Он начал взбираться, нащупывая трещины в крошащемся растворе. Дважды у него оскальзывались ноги, причем во второй раз он не упал только благодаря тому, что сунул руку в щель и цеплялся, пока нога снова не обрела опору. Грубый камень до крови ободрал ему суставы пальцев. Соберись, велел он себе. Рим его размягчил.

На крыше каждая черепичина удерживалась при помощи маленьких свинцовых полосок. Оглянувшись на ночное небо, он убедился, что луны нет и его силуэт не высветится. Глядя поверх щипца, он видел двор и на нем — дровяной сарай, обшарпанную конюшню, колодец. Дальше следовала стена, загораживающая улицу, в стене имелись запертые на засов ворота. Диего различил очертания большой лошади, но масть ее отсюда определить было невозможно. На улице он узнал ее с первого взгляда. Эта лошадь принадлежала его собственному двойнику из портингальского посольства. Человек, которого он не видел, но знал, что он там, был доном Эрнандо, состоявшим при Фарии.

Он начал отгибать свинцовые полоски и поднимать черепичины. У Фьяметты служили стряпуха, человек для тяжелых работ, молодая судомойка и девчонка-мавританка. В доме ночевали только две последних. Он уложил вынутые черепичины на парапет крыши и заглянул в образовавшуюся дыру. Внизу все было сплошь залито тьмой. Он просунул туда ноги, повис на руках и спрыгнул.

Последствия сражения уносят больше жизней, нежели оно само. Во время боя люди подчиняются его ходу, на счастье ли или на горе, но когда он оказывается либо выигранным, либо проигранным, ряды ломаются, войска дробятся, люди разбредаются сквозь пушечные дым, словно привидения. При этом некоторые, теряя голову, бросаются бежать по открытой местности, выкрикивая имена погибших товарищей. Под битвой простирается пустота неизвестности, и люди без конца в нее падают… Диего упал на какой-нибудь фут, и его ноги коснулись пола. Бесшумно приземлившись, он присел на корточки, чувствуя, как подергиваются натянутые нервы.

Своим людям, и необстрелянным, и ветеранам, он говорил, что в таких случаях надо сидеть тихо, если передвигаться — то медленно, ползать вдоль окопов, прятаться и наблюдать. «Если вы не знаете, где находитесь, зачем вам двигаться? — кричал он, бывало, на них. — Куда? Вот это — сражение, — он задирал правую руку, — а вот — то, что после», — он хлопал себя по лбу. Временно ослепнув, он ждал, пока глаза не приспособятся к окружающей тьме. Кровать. Пустая. Стул. В углу, кажется, несколько сундуков, поставленных один на другой. Дверь.

Он понял, что сумел различить эти предметы благодаря слабому освещению. В одном из концов спальни половицы расщеплялись полосками желтоватого света. Он осторожно опустился, чтобы приблизить глаза к самой широкой щели. Комната внизу тоже была спальней. По каждую сторону кровати с пологом на четырех столбиках стояло по свече. Видны были две огромные мясистые ноги. Ноги Фьяметты. Никаких следов Вича. А кровать здесь была пуста, и это означало, что тот, кто на ней спит, где-то в доме. Сохранило ли постельное белье тепло его тела? Не забывай, что снаружи — Эрнандо, сказал он себе.

Поднявшись, он открыл дверь и носком ноги нащупал первую ступеньку. Он был настолько сосредоточен на беззвучности своих шагов, что услышал голоса, лишь когда достиг площадки piano nobile. Они доносились снизу и стали более отчетливыми, когда он одолел второй пролет. Мужские голоса, свободный разговор без всякой боязни быть подслушанными. Один из голосов принадлежал Вичу. Другой? Другой тоже был ему знаком, и, сойдя с последней деревянной ступеньки на каменный пол прихожей, Диего сможет сказать, кто это. Однако он застыл на месте. Тайна пустой кровати раскрылась перед ним в виде силуэта припавшей к двери девчонки, но испугала его не она. Присутствие Эрнандо у ворот стало вдруг понятным, самоочевидным.

— А как поступить с Вентуро? — долетел до него через дверь голос Вича.

— Предоставьте его нам, — ответил другой голос, который Диего теперь опознал. Голос принадлежал Фарии.

Однажды она увидела свое будущее в речной заводи. Вдоль берега стояла роща толстоствольных деревьев ироко, цеплявшихся за рыхлую глину корнями, которые высовывались из земли, словно шишковатые локти. Река, проложившая было себе путь среди них, дальше поворачивала обратно, и небольшой каскад воды, переливавшийся поверх ряда скал, падал в длинную спокойную протоку. Под высокими кронами деревьев было тенисто и прохладно. Ударяясь о поверхность реки, солнечный свет был резким и ярким, сплошное нескончаемое сияние. Здесь он пробивался через темную лоснящуюся листву в сотне футов у нее над головой и столбами упирался в подлесок. Босые ступни холодила земля, набивавшаяся между пальцами ног.

Какой-то парень удил рыбу. Он стоял почти неподвижно, только рука его двигалась по тщательно рассчитанной дуге, когда он водил длинным удилищем над гладкой водной поверхностью. Парень был на другой стороне заводи, немного ниже ее. Подняв голову, он заметил, что девушка за ним наблюдает, и улыбнулся. Зубы его вспыхнули ослепительной белизной. Через подлесок пробралась цапля, но подойти ближе не осмелилась. Она опустилась на землю, прижав ноги к груди так, что поверх колен видны были только ее глаза, и стала смотреть, как парень удит рыбу. Руки у него были прекрасной формы, движения же — спокойны и изящны. С тех пор как она стала женщиной, уже дважды наступала пора дождей, но никто из парней в ее родной деревне к ней не притрагивался.

Время от времени из каноэ, стоявшего на Реке, до нее долетали мужские голоса. Эти люди были из Атани, деревни, находившейся в полумиле или около того вверх по течению. Намоке, брат ее отца, сейчас разговаривал там со старейшинами о собранном в Атани ямсе. Ямс там был не больше авокадо, этакая сморщенная мелочь. Намоке считал, что земля на участках, отведенных под ямс, испортилась из-за ссор местных жителей, и прибыл туда, чтобы снять порчу и швырнуть ее в Реку. Она помогла ему закрепить головной убор, и Намоке завел разговор, который продолжался до сих пор. Она потихоньку оттуда ушла, потому что люди из Атани, казалось, только скулили, а Намоке, казалось, только кивал, очень медленно и очень важно. От Атани до Нри было два дня пути. Этого парня она никогда раньше не видела. Сейчас, зная, что она за ним наблюдает, он смущался. Его движения сделались напряженными.

Удилище дернулось. Парень подсек. Удилище согнулось и задрожало. Он медленно потянул руку назад, заводя ее себе за ухо; леска при этом выбиралась из спокойной заводи, роняя мелкие бусинки капель. Крупная коричневая рыба разорвала водную гладь. Парень не спеша подвел ее к себе, растопырив руки, ухватил ее, нашарил во рту у рыбы крючок и вытащил. Она увидела, что на крючке все еще оставалась крохотная серебристая рыбка-наживка, которая извивалась и поблескивала. Парень не стал пользоваться удилищем, чтобы забросить наживку снова, но осторожно опустил маленькую рыбешку в воду и проследил, как она плывет к середине заводи, таща за собой леску. В лесу пахло землей и папоротниками. Она крепко обхватила колени руками, так что ноги прижались к грудям. Парень тем же манером поймал еще двух рыбин, оба раза извлекая наживку живой и предоставляя ей опять вытягивать леску.

Это была я, думала она наедине с собой во тьме своей комнаты. Маленькая рыбка боролась с тяжестью лесы, бросаясь вперед и чувствуя, что ее тянет назад, изо всех сил устремляясь к темным водам, где дно было глубже и где ее поджидали большие рыбины. О чем она думала, когда вокруг нее смыкались челюсти? О чем думала, когда челюсти снова открывались и она обнаруживала, что жива? Большие рыбы собирались сейчас вокруг нее. Из спальни внизу донесся символический протест Фьяметты: хриплое «пусть он подождет»… Вич направился к двери. Она слышала голос другого, приветствия в прихожей, скрип кухонной двери. Натянув на себя ночную рубашку, она припала лицом к щели в половицах.

Фьяметта, исходя потом, разметалась на смятой постели. Скатившись с нее, она достала ночной горшок, присела на корточки и долго мочилась. Эусебия видела, как ее госпожа вылила остатки вина из кувшина в бокал и осушила его единым глотком. На простынях видна была кровь, но чья именно, она не знала. В звуках, сопровождавших их любовные игры, было не больше неистовства, чем обычно. Утром она застирает эти пятна. Виолетте придется встретиться с виноторговцем. Фьяметта пристрастилась к крепкому вину, которым тешилась в отсутствие Вича. Бокал-другой ближе к вечеру за последние недели превратился в бутылку и даже больше. Фьяметта жаловалась на странные боли и недомогания и под конец приказывала часами массировать ей плечи и ноги, пока не впадала в ступор. Тогда она спала, хоть и плохо, а когда наутро просыпалась, от нее разило вином, распухшее лицо было покрыто пятнами. Сейчас она снова повалилась на спину среди подушек и простыней, тихонько ворча в пьяном унынии, и вскоре захрапела. Эусебия неслышно поднялась с пола и прокралась вниз по лестнице.

— …чудесный, по-видимому.

Это был голос Вича. Она припала к замочной скважине.

— Если потакать его прихотям, он проведет там весь остаток лета. Кто бы мог подумать, что наш Папа — такой заядлый охотник? — отозвался другой.

— Он добывает только кроликов — охотится и то на французский манер. На день слег в постель после поездки, а ведь до Ла-Мальяны всего лишь день пути по хорошей дороге.

— Возможно, он болен.

После этих слов оба приумолкли.

— Болен или нет, а в Остии он будет. Ему надо увидеть отбытие корабля и показать всем, что он при этом присутствует, — непреклонным тоном заявил Вич.

Его гость пробормотал что-то в знак согласия. Перед обоими стояло по бокалу вина. Пригубив свой, он сказал:

— Из Айямонте я уже больше месяца не получал никаких вестей.

— Я тоже, — заметил Вич, поднимая бокал.

— Последняя моя депеша была от Фернана де Переша. Там говорилось только о затруднениях и задержках…

— Это их затруднения. Их задержки, — возразил Вич. — Мой любезный секретарь говорит, что наше судно будет готово к отплытию через три недели. У него есть команда, есть капитан и еще двое, которые премило помашут его святейшеству с палубы и смогут, по словам дона Антонио, правильно держать лоцию и даже что-нибудь в ней прочертить…

— А что насчет самого зверя?

— Насчет зверя? Им нужно только знать, что зверь нужен Папе, — тогда, как добрые христиане, они его добудут и доставят.

Стоя на коленях за дверью, Эусебия думала о больших рыбинах. ждущих в темной воде, о себе, плывущей прямо им в пасти. Как просто было бы встать, открыть дверь и нахально войти в пределы их изумления, которое непременно заставит их разинуть рты… Заглатывайте, и я потяну вас вместе с собой к берегу… Парень внезапно дернулся. Удилище опять согнулось. И согнулось еще сильнее, туго натянув лесу. Парень глянул на нее, ухмылкой скрывая свою озадаченность. Крючок зацепился за корягу. Он сгибал удилище под разными углами, пытаясь высвободить лесу. Она улыбнулась в ответ, но из-за того, что ее колени были подтянуты так близко ко рту, он не мог этого видеть. Сидеть на мягкой черной земле было одно удовольствие.

Да, думала она, большие рыбы заглатывают тебя, когда им заблагорассудится. А потом их вытаскивают на берег. Вич подражал язвительным интонациям своего секретаря, который думал, что оставил своего хозяина в дураках.

— Особая прелесть всего этого дела в том, что я наконец разберусь с доном Антонио Сероном, — говорил он.

Она почувствовала, как натянулась леска, задергался крючок, напряглась рука, подобно огромному коричневому мускулу самой реки, и вместе с добычей потянула ее обратно в Нри…

В конце концов парень сдался и вброд пошел через заводь, ведя рукой вдоль лесы, но глядя только на нее и приближаясь к ней через воду. Она не шелохнулась, думая лишь о том, что кожа у него будет влажной и прохладной. Отыскав крючок, он прищурился. Она смотрела, как стекает по его телу вода, когда он распрямился, и тоже поднялась, думая, что здесь-то он ее и поимеет, на мягкой земле, которую она отряхивала сейчас со своих ног. Испуга не было. Она видела, как занимались этим двое ее братьев. Но когда она подняла взгляд, все изменилось.

Дата добавления: 2015-08-29