Ханс-Юрген наблюдал за этим, ничего не понимая, и готов был потребовать дальнейших объяснений, когда из-под моста донеслись разгневанные крики и появились Вольф, Вульф и Вильф: они сломя голову неслись вдоль берега, не обращая внимания на грязь и ловко прокладывая себе дорогу среди оторопевших паломников, качавшихся и вскидывавших руки, чтобы сохранить равновесие. Крики под мостом стали громче, и секундой позже в поле зрения Ханса-Юргена ворвался Бернардо.
Двоим наблюдателям показалось, что в толпу ничего не подозревающих людей врезался взбесившийся и замызганный грязью буйвол, опрокидывая доски, по которым семенили паломники, и прорезая полную хаоса просеку в преследовании спасавшейся бегством троицы. Все четверо успели скрыться за изгибом набережной, когда сбитые с ног начали выбираться из слякоти, озираться вокруг в озлобленном потрясении и счищать со своих одежд пятна грязи, из-за чего те только размазывались.
— Это уже во второй раз, — сказал Сальвестро. — Через минуту появятся снова.
И они появились.
— Стойте! — крикнул Ханс-Юрген, и трое послушников заскользили, останавливаясь и задирая кверху обезумевшие глаза; крики и смех замерли у них на губах, и внезапно они сделались островком неподвижности среди пошатывавшихся паломников. — Идите сюда!
Из-за угла вновь появился Бернардо. Гигант не обращал никакого внимания на различные препятствия в форме паломников, которые чудесным образом рассеивались при его приближении или оказывались лицом в грязи. При виде послушников он резко остановился, на мгновение ошарашенный таким завершением гонки.
— Наверх! — крикнул Сальвестро, а затем повернулся к Хансу-Юргену. — Мы увидели их там, внизу, и решили, что они заблудились, — пояснил он. — Так что Бернардо вызвался их, э-э, забрать. Мы думали…
— Успокойтесь, — ответил Ханс-Юрген. — Вы все сделали правильно. Я и сам их искал.
Он сурово взирал на троих монахов, что взбирались по лестнице, ведущей от реки, и наконец остановились в ожидании у начала моста. Вильф обернулся на недавнего преследователя, который тащился по ступенькам вслед за ними. Все трое снова захихикали.
— Тихо! — крикнул Ханс-Юрген и снова обернулся к Сальвестро. — Благодарю вас.
Он помедлил, словно желая сказать что-то большее. Чувствовал он себя неловко, как-то скованно. Это ведь нанятый помощник, проводник, к тому же неверующий, напомнил себе Ханс-Юрген. Он избегал этих двоих с той поры, как они нашли его на берегу, — будто тогдашняя беспомощность Ханса-Юргена была чем-то постыдным. За все путешествие они обменялись лишь несколькими словами.
Все, во главе с Бернардо, пошли обратно, пробиваясь через толпу. Сальвестро и Ханс-Юрген шагали сзади, а трое юнцов в середине переговаривались на пониженных тонах.
— Вы видели Папу? — улучив минуту, спросил Сальвестро.
— Нет, — коротко ответил Ханс-Юрген.
Когда они свернули с виа Алессандрина, уже сгущались сумерки. Улицы сужались и темнели, пока Хансу-Юргену не стало казаться, что наступила ночь; правда, когда он остановился у входа в «Посох» и посмотрел вверх, небо все еще светилось. Иоахим-Хайнц и Хайнц-Иоахим вернулись, пока их не было. Они решили разделиться и обследовать реку, идя по разным берегам, а потом сойтись на мосту у острова Тиберина. Иоахим-Хайнц наблюдал заключительную часть сцены преследования троих послушников, потеряв из виду их и Бернардо под мостом Святого Ангела. Чуть позже приковылял Маттиас, которого поддерживал Георг. Оказалось, его лягнула лошадь. Недоставало только Герхарда.
Отец Йорг лежал на своем тюфяке, губы у него шевелились в неразборчивой молитве. Остальные монахи разбрелись по двое, по трое, тихонько переговариваясь, — Ханс-Юрген не слышал о чем. Трое послушников перешептывались, ерзая и толкаясь. Казалось, только их проводники чувствовали себя непринужденно: Сальвестро дремал, а Бернардо отковыривал от своей одежды грязь, по мере того как она подсыхала. Ханс-Юрген подумал было, не присоединиться ли к приору в его молитвах, но никак не мог настроиться. Слепой или почти слепой… Он вновь и вновь изумлялся собственной недалекости. Сколько других сегодня поняли, где слабое место Йорга? Неважно: довольно скоро об этом узнают все. Такое утаить невозможно. Поскорей бы закончился этот день, подумал Ханс-Юрген.
Вероятно, он погрузился в сон, но непродолжительный и беспокойный. Внезапное волнение заставило его зашевелиться и беспокойно оглянуться. Что такое? Братья поднимались на ноги. А где Йорг?
— Братья, сегодня мы подверглись испытанию. Наши прежние тяготы сменились другими…
Интересно какими, спросил сам себя Ханс-Юрген. Он с трудом поднимался на ноги, а Йорг все говорил о пережитых злоключениях, трактуя их как испытания, пройдя через которые братья будут вознаграждены. Сначала в его словах чувствовалась напористость, и монахи ловили их с жадностью. Они хотят верить, подумал Ханс-Юрген — или попытался подумать. Однако вскоре приор начал плавать, путаться и повторяться, и Ханс-Юрген почувствовал, что слушатели так же лишаются руля и ветрил. И тогда, посреди речи, хлопнула дверь.
Йорг прервался и повернулся к источнику шума. В дверном проеме стоял Герхард. Последовала неловкая пауза.
— Ты опоздал, брат, — сказал наконец Йорг.
Герхард с макушки до пят был покрыт слоем белой пыли и выглядел даже еще более странно из-за того, что Йорг никак это не отметил. Он небрежно извинился, и Йорг вернулся к прежней теме, став развивать аналогию между их злоключениями и невзгодами, выпавшими на долю Папы, но монахи больше не слушали. Они поглядывали на Герхарда, который стоял среди них и отвлекал внимание на себя, в то же время изображая ревностное внимание к словам приора. Когда Йорг закончил, все взгляды были устремлены на Герхарда, который направился к своему тюфяку у дальней стены. Ханно и Георг последовали за ним.
Той ночью монахи успокаивались медленно — они тщательно звбивали комки в своих тюфяках, по одному, по двое выходили ополоснуть лица водой. Новые ритуалы, подумал Ханс-Юрген. Его тревога неуклонно росла.
Отец Йорг достал свое перо и с болезненной медлительностью начал писать, глаза его от пергамента отделялись лишь несколькими дюймами.
Дьявол обманом возводил в пустыне города для Христа, чтобы испытать Его и Его веру. Точно так же предстал перед монахами Узедома этот город, называемый Римом. Некоторые видят город церквей и паломников. Остальные видят только трудности и задачи, которые они предпочли бы переложить на других. Некоторые выстоят, остальные нет. Монахи Узедома подвергнутся здесь тому же испытанию, что и Христос, и зерна будут отделены от плевел. Они уже очищаются от шелухи…
Йорг остановился, не вполне уверенный, что делать дальше. Он хотел кое с чем разобраться, однако не знал как. Приор прислушался к звукам, наполнявшим помещение, — к чуть слышному бормотанию, шелесту соломы, разрозненному кашлю и чиханию… Затем возобновился скрип заостренного кончика его пера.
Монахов Узедома привел в Рим их приор, но некоторые шли против собственной воли…
Он снова остановился. Звуки были те же самые, но вот тишина — иной. Герхард, Ханно и Георг все еще сидели тесной кучкой в дальнем конце комнаты, и собеседники Герхарда время от времени кивали. Йорг вновь склонился над пергаментом и стал писать быстрее, чем раньше, отбросив прежнюю сдержанность.
В Риме их приор обнаружил, что его враги не переменились. Брат Герхард строил против него козни на острове, а теперь противодействовал ему в Риме. Он высмеивал своегадать, чем же он занимается на самом деле. Таким образом, внимание монахов Узедома было недолжным образом отвлечено от приора. Затем брат Герхард собрал вокруг себя недовольных, чтобы по капле вливать в их грудь ту же самую желчь, которая отравила его, а именно зависть, ибо он некогда полагал, что сам сможет стать приором, однако наш Господь распорядился иначе…
Йорг продолжал в том же духе, а дойдя до конца страницы, остановился и стал перечитывать написанное.
Ханс-Юрген лежал на своем тюфяке, краем глаза наблюдая за Герхардом и прислушиваясь к скрипу пера. Постепенно мелкие шумы улеглись: исчезло царапанье пера по пергаменту, так как Йорг закончил свой отчет, шуршание прекратилось, тишину нарушали всего лишь несколько чуть слышных голосов. Приор все сидел, согнувшись, над пергаментом и наконец протянул руку, чтобы потушить свечу. По комнате распространился запах свечного дыма. Ханс-Юрген услышал, как приор сдвинулся с места, и догадался, что тот снова достал перо. Опять послышалось царапанье, но звук был грубее, чем прежде, причем много раз повторялось одно и то же движение. Это он вычеркивает все написанное, с запозданием догадался Ханс-Юрген… Он заснул или был на грани засыпания, когда на ухо ему кто-то шепнул:
— Это известковая пыль. Мы видели его в карьере.
Он сбросил с себя оцепенение не сразу же, а когда поднял голову, рядом никого не было. Известковая пыль. Карьер… Что-нибудь еще? Или нет? Голос принадлежал Сальвестро.
— Гиберти!
— Да, ваше святейшество?
— Где сержант Руфо?
Слуга со щипцами для снятия нагара и со свечой в руке осторожно заглядывает через выдвижную дверь в дальней комнате, замечает их и останавливается, расставив ноги на ширину всего порога. Лев нетерпеливым жестом велит ему заниматься своим делом. Вскоре из темнеющей комнаты к ним тянутся струи свечного дыма. В кишках угрожающе урчит и булькает; завтрашнее испражнение сулит оказаться очень болезненным. Возможно, думает он, сведения Лено окажутся недостоверными. А возможно, думает он, что и нет. Один Руфо узнает наверняка, потому что один Руфо сталкивался с ними лицом к лицу. Они прислушиваются к шагам в смежной комнате. Руфо и, может быть, полковник. Наконец дальняя дверь закрывается.
— Полагаю, он на службе у Венецианской республики, ваше святейшество, — говорит Гиберти.
Не глупо ли с его стороны собирать в Риме участников того, что творилось в Прато? Не будет ли с его стороны еще большей глупостью ничего не предпринимать, в то время как они маневрируют вокруг него? Если людей не направлять, они ошибаются. Если направлять по ложному пути, они грешат. За сим следуют несчастья, и начинают зиять ненасытные категории: глубокое «непредвиденное», засасывающее «неожиданное», столь же лишенные измерений, как и затемненная смежная зала, где шамкал своими губчатыми губами епископ Специи. Будущее всегда превосходит ожидания… Мудро ли это?
Да, решает он, взвешивая и прикидывая, лучше ошибиться по эту сторону осторожности. Лучше перерезать им глотки.
— Пошли за ним, — говорит он.
— …?
— …!
Это занимает неделю. Предварительно пережеванный коренными зубами клириков и наполовину растворенный в слюне говорливых папских чиновников, этот сочный кусочек сплетни передается изо рта в рот по направлению к Тибру, перебирается через мост, затем выкашливается прямо в город: тошнотворная слизь информации, которую следует обнюхать, как осторожные собаки обнюхивают кислотную пену блевотины друг друга. Чем таким озабочен ныне Его Затей-Потей-Святейшество?
— Епископ Специи?
— Это было несколько месяцев назад…
— Да нет, на прошлой неделе.
Но дело не в епископе Специи, и не в растущей крысиной проблеме, и не в угрях. Раздетые женщины и едва ли не публичное совокупление? Мужеложство? Французы? Нет, нет, нет, нет… Достоверные источники из кухонь Папского престола сообщают о некоем разговоре…
— Ску- и, смею добавить, — чно.
— Нет, погодите, послушайте…
Затем следуют «гм…», «угу» и «ну так и что?».
Итак, на этой ярмарке слухов торгуют не вполне римским сырьем: не свальным грехом, не скандалами и не сифилисом. Не скоропостижными лишениями благосклонности, не оправданными воздаяниями по заслугам и даже не упоминаниями о всегдашней притче во языцех — кардинале Армеллини. Чувствительная коллективная кора головного мозга всего города томится в своей травертиновой мозговой котловине. Сплетня между тем подвергается мутации, выбрасывает цепкие конечности, постепенно становясь чем-то таким, что Рим в состоянии опознать… Появляется Слухо-Зверь, щеголяющий шкурой из генуэзского бархата с узором в виде гранатовых плодов, с семью ногами, одной головой и тремя хвостами (что на два больше, чем у среднего англичанина). Иберия-на-Тибре не в ладах сама с собой, она распускает о Звере еще пущие небылицы, наделяя его все большим числом омаровых щупалец. Посольское недовольство вряд ли можно считать захватывающей вещью, но оно, по крайней мере, предлагает точку опоры в этой истории, туманной и несколько оторванной от действительности.
— Ну а чего же еще можно ждать от портингальцев?
— И от испанцев.
— Хм… А это правда, что они чистят зубы мочой?
Слухо-Зверь галопом скачет то там, то сям, изменяясь и распадаясь на части, теряя на рыбном рынке два вымени, отращивая жабры в Понте, а в соседнем Парионе он исторгает пузырь трепещущей слизи и дальше движется с трудом, несмотря на добавление пятнадцати крепких щупалец. Под конец он грустно ползет вниз по виа делле Боттеге-Оскуре: оскальзывающийся арабеск, рывок на юг, к спасительной реке… Слишком поздно. Судьба уготовила ему удушение внутри панциря из его собственных, затвердевших на солнце выделений. Зверь мертв, но Слух о нем продолжает жить. Его шершавый, словно гравий, язык слюнявит уши толстопузым монахам, дамам полусвета, капризным подуотшельникам…
— Они друг друга стоят, высокомерные ублюдки.
— Надменные, я бы сказал.
— Правильно, надменные ублюдки…
А еще заносчивые, и самонадеянные, и… Что ж, первую и самую легкую опору Слух находит в многочисленных римских предрассудках по отношению к чужестранцам: все цыгане — еретики, все поляки — воры, флорентинцы — приставучие содомиты, венецианцы — чванливые брюзги, а неаполитанцы годны только для простых сельских работ. Венгры? Они задирают локти, когда выпивают, и носят странные бесформенные шляпы. Англичане — это алчные, сквернословящие, ограниченные, зловонные хвостатые жабы, а немцы жрут, словно свиньи, и ведут скучнейшие разговоры. У французов две замечательные черты: вторая — это их пение, звуки которого напоминает рев козы, задумавшей родить кафедральный собор. А первая — это то, что два года назад они убрались обратно за Альпы. В коридорах пришедших в упадок дворцов громыхают костями несколько беззубых реликтов понтификата Борджа, ревностные блюстители limpieza di sangre[45], сворачивавшейся у них в венах, настойчиво продвигающие Черную Легенду о том, что виной всему англичане, и в своем угасании неспособные усмотреть, как гонка за причудливыми животными в Индиях сочетается с репутацией беспощадных воинов, добытой испанцами ценой крови. Гораздо более оживленные споры ведутся в конюшнях и в дешевых борделях, среди конюхов, шлюх и солдат из армии Кардоны в Неаполе, временно направленных в Рим: они самодовольно расхаживают туда и сюда, подпирают кулаком щетинистый подбородок в тавернах Рипы, где разыгрывают обходительную безучастность и делают ставки на исход дела.
— Играть в азартные игры! Еще один отвратительный иберийский порок.
— Играть на что?
Не очень ясно на что. Дальнейшие видоизменения Слуха связаны с пристрастием горожан к экзотике. Добрый старый Ганнон играет какую-то роль в странном трехстороннем соглашении, заключенном в садах Бельведера (об этой встрече теперь говорят как о «натянутой» или даже «бурной»), а слоновья популярность подпитывает расцветающее пышным цветом любопытство римлян. Что это за зверь, которого надо раздобыть? Чем невероятнее, тем лучше: серьезные шансы у Камелопарда, и у страшного Чешуйчатого Вепря, а также у разнообразных драконов. Распространение могучего, грубого, корявого Слуха сродни запуску воздушных змеев: так же увлекательно и так же символично.
— У него, — Колонна приумолкает, делает выдох, затем вдох, задумывается, с усилием распрямляется, начинает снимать рубашку, — самая непробиваемая на свете шкура. Броня, а не шкура.
Виттория цокает языком и причмокивает губами, когда ее отец, наблюдаемый ста двадцатью семью парами глаз, повторяет эту bon mot[46]. С ног его слетают башмаки. Вскоре он оказывается совершенно голым, если не считать шляпы. Виттория молча его уводит. Почему ему всегда надо проделывать это во время мессы? Разве он не любит Бога? Кончик стрелы погружается в его череп немного глубже.
— Копыта, — говорит карлик своей жене-карлице в прокаленной зноем чердачной комнате где-то в Ватикане. (Слухи подпитываются от болтовни и тучнеют.)
— Копыта, — повторяет она.
Это становится у них чем-то вроде пароля. Труппа из Магдебурга, состоящая из их родственников, собирается навестить их поздней осенью и попытать удачи с Папой, который, говорят, благоволит к карликам.
— Копыта, — говорит он снова.
— Копыта, — говорит она.
— Хвост как у крысы, — бормочет кардинал Ceppa в своих апартаментах за четверть мили оттуда. — Может, это и есть крыса.
Он не в настроении, потому что Вич не оказал ему доверия и отклонил подряд три приглашения на обед в одном только прошлом месяце.
— …а спит он, прислонившись к дереву, потому что из-за отсутствия коленных суставов он, единожды опрокинувшись, самостоятельно встать не может. Пила и запас терпения — вот и все, что требуется. И зверь ваш. Есть и альтернатива: зверя можно выманить и приручить с помощью девственниц. Он очень неравнодушен к девственницам, этот зверь…
Слушатели кивают.
В запертом подвале фермы на холме Пинчо, изолированной, тщательной выбранной, пропахшей тронутой плесенью штукатуркой и коровьим навозом, Кровавая Всадница откидывает с голых плеч копну рыжих волос и плотно обхватывает бедрами голову молодого парня. Угрожающее прикосновение одного из заостренных ногтей к покачивающемуся члену — и его язык вынужденно тянется кверху, в ее недра. Она ерзает, устраиваясь в седле потверже.
— Что (уф!) мне хотелось бы знать (м-м-м)…
Вителли с мягким удивлением глядит на жену, когда парень начинает сопротивляться. Та ухватывает строптивца за яйца.
— …это какой величины (ох-хо) этот его рог (а-а-а), что расположен (а-а-а!) на конце его носа? Й-е-е-у-у-у-а-а-а-А-А-А-А-А-А-А!
— …но самое важное из всего…
Они подаются вперед, выказывая вежливое волнение.
— …обстоятельство наиболее, по сути, значительное…
Они наклоняют головы, в своей восторженности и терпеливой зачарованности делаясь зеркальными отражениями друг друга.
— …вернейший ключ к пониманию природы этого зверя…
Их головы соприкасаются, настолько безраздельно их внимание.
— …состоит в том, что он совершенно не может терпеть слонов.
Благодарим вас.
Зверь раздувается, как пузырь, накачиваемый пьяным дыханием, и сокращается, как легкое. Печатники по всему городу распродали все тиражи «Естественной истории» Плиния и напечатали новые, которые тоже распродали. Вокруг испанцев и португальцев, чье соперничество в зависимости от обстоятельств становится то героическим, то яростным, то слегка потешным, образуются неформальные партии. Папе повсеместно рукоплещут, хотя остается неясным за что. Строители строят, швеи шьют, погонщики погоняют, пьяницы пьянствуют… Говорят все. Римские торговцы сплетнями обнаруживают, что им брошен вызов со стороны бесчисленных любителей, которые выказывают пугающую сноровку в области Доверительного Шепота, Безумного Заявления, а также Смутного и Бездоказательного Утверждения. Они ищут спасения в гиперболах и лжи.
— Почему? — спросил Сальвестро.
— Действительно, почему? — отозвался Пьерино. — Это секрет…
— Стало быть, Слон и Секрет — старинные враги, — предположил Бернардо; когда он заговаривал, наблюдатели, собиравшиеся вокруг их стола, прислушивались внимательнее. — Очень даже просто. Это как христиане и турки, кошки и собаки, французы и… э-э…
— Все остальные? — подсказал Лукулло.
— Да, — согласился Бернардо. — Секрет — это как Все Остальные.
— А Все Остальные — это как Секрет?
Все остальные кивнули.
Поначалу, когда разговоры об этом самом свежем испано-лузитанском раздоре вздымались и опадали, до основания потрясая косное внимание Рима, «Сломанное колесо» сохраняло высокомерное пренебрежение и еле осознаваемое безразличие, проистекавшие как из подлинной неосведомленности, так и из упорного нежелания завсегдатаев знать, о чем судачат в городе. Освещение таверны наводит на мысль о борделе, о «пяти минутах до полуночи»: тускло-горчичный на фоне оттенков красного цвета разновидности «пламя-наблюдаемое-сквозь-бокал-с-дешевым-вином». Кому нужна дипломатия при столь возвышенной безучастности? Такая линия выдерживалась три недели, но только что получивший имя Секрет разделался с ней за три минуты, пробившись рогом сквозь стену и заставив выпивох «Сломанного колеса» неразборчиво трепаться о его немыслимой анатомии. Наречие таверны тут же обогатилось словом «непарнопалый», а Сальвестро и Бернардо обнаружили, что они назначены местными экспертами по причудливым животным. Звание искателей приключений прилепилось к ним крепко-накрепко.
— Но мне вот что хочется узнать, — продолжил Пьерино. — Если наш Папа так страстно любит своего слона, зачем ему надобен самый лютый его враг, этот… Секрет?
— Папам надобно все, чего они не могут получить, — прозвучал чей-то голос из задних рядов тех, кто собрался возле стола; все поглядели на говорившего: его черты странным образом были собраны в центре лица, отчего голова выглядела обманчиво распухшей. — Обычно это доходы герцогства Модены. Я был переписчиком Папского престола при Юлии. Он хотел построить самую огромную церковь во всем христианском мире за три с половиной сольдо…
— Это похоже на правду, — сказал Сальвестро и хотел было развить эту мысль, но его перебил еще чей-то голос.
— Лучше бы спросить, почему испанцы или портингальцы так рвутся раздобыть для него этого зверя. — Это произнес рослый мужчина с высоким блестящим лбом; соседи воззрились на него со сдержанным возмущением; что это за долговязый выскочка рвется давать непрошеные советы выдающимся искателям приключений? — И еще — где они собираются его раздобыть?
Несколько наиболее воинственных слушателей стали ворчать: «Заткнись», «Думай, что говорить, ты, орясина», — но Сальвестро поднял руку, чтобы их успокоить.
— Оба вопроса более чем уместны. Мне и самому еще только предстоит увидеть такого зверя, когда ими станут торговать на Навоне. — В самом деле, где? И — зачем? — Он немного поразмыслил над этими вопросами. — Бернардо?
Бернардо все это время мудро кивал. Теперь он поднял взгляд и вздрогнул, обнаружив, что глаза всех присутствовавших устремлены на него. Через стол на него ожидающе взирали Лукулло и Пьерино.
— Все верно, — сказал он. — В общем, не здесь. Стало быть, где-нибудь еще. Когда я думаю, где можно найти такого зверя, то не имею в виду какое-то определенное место. Я бы начал с того, что отправился бы куда-нибудь, где еще не был, чтобы посмотреть, не там ли он. Если бы его там не оказалось, то отправился бы куда-нибудь еще, как, э-э…
Он запнулся.
— Боже всемогущий, да этот человек — просто чудо! — воскликнул тогда Лукулло, и вся толпа, почувствовавшая, возможно, первые шевеления скептицизма при ответе Бернардо, мгновенно развернулась кругом. Дальнейшим словам Лукулло внимали с теплым согласием. — «Где», «зачем»? Чушь собачья! Бернардо сразу обращается к самой сути. «Как» — вот что важно, говорит он. Вот вам по-настоящему независимое мышление!
— Именно! — воскликнул Бернардо, решив присоединиться к единогласному хору. Среди лучащихся одобрением, кивающих слушателей он поискал того, кто задавал вопросы, но долговязый исчез.
Глядя на те же сияющие, дружелюбные, полные обожания физиономии, Сальвестро думает: «Надо было давным-давно прийти в Рим». Потом, наступая этой мысли на пятки, является следующая, как и вчера, и позавчера: «Надо было бежать отсюда в первый же день». Потому что здесь по-прежнему находится полковник. Где-то в том же самом городе, что так любовно прижал его к своей груди, поджидает полковник. Добро пожаловать в Рим… Они пробыли здесь двадцать пять дней. Это лицо появлялось перед ним, как только он просыпался во тьме кромешной, и не исчезало, пока он не поднимался, не перебирался через тела спящих монахов и не ополаскивал лицо водой из колодца во дворе. Двадцать пять таких мыслей и, соответственно, двадцать пять неудачных попыток прочно их уловить — когда он возвращался, чтобы поднять Бернардо, полковник начинал исчезать из его сознания. Тогда и только тогда могли начинаться их дни в Риме.
Поначалу они пристраивались к сменяющим друг друга отрядам паломников, маршруты которых петляли между римских церквей. Рано по утрам огромные толпы, распевая гимны, собирались на площади Святого Петра, откуда группами по тридцать-сорок человек отправлялись к первому из мест поклонения. По большей части они спешили к лодочникам у моста Святого Ангела или шли вдоль берега Санта-Сабины, где покидали бечевник, сворачивая к воротам Сан-Паоло, чтобы, миновав Цестиеву пирамиду, вступить на пыльную Дорогу к церкви Сан-Паоло-Фуори-ле-Мура. Другие, однако же, пренебрегали этой самой удаленной из римских церквей и начинали непосредственно с Латерана, добраться до которого можно было за двадцать минут: неспешный переход через мост и прогулка среди руин вместо часового форсированного марша по Остийской дороге. Сальвестро с Бернардо тоже предпочитали Латеран и в течение четырех дней посетили его столько же раз.
Вскарабкавшись по Святой лестнице и спустившись с нее, паломники семенили к приземистым башням ворот Азинара, чтобы оттуда отправиться к церкви Санта-Кроче-ин-Джерузалемме. Сальвестро и Бернардо тащились вместе со всеми, задерживаясь, чтобы разглядеть изображения рыб, вырезанные на внутренней стороне новенькой чаши для святой воды. Затем вместе с несколькими молельщиками они снова устремлялись в путь, поднимались на приземистый холм и через ворота Маджоре добирались до церкви Сан-Лоренцо, одиноко стоявшей на труднопроходимом выгоне и соединявшейся с городом лишь муравьиной колонной молельщиков, устало тащивших к ней свои посохи, кресты, а порой и друг друга, ибо у самых ворот стояла шумная таверна. Предстояло обойти вокруг монастыря, и затем наставал черед церкви Санта-Мария-Маджоре. Шаг паломников к этому времени замедлялся, и полчища оборванных торгашей, следовавших за ними и готовых продать все, от птичек в клетках до воды, наконец оживлялись, поскольку бредущие искали любого предлога, чтобы дать отдых ногам.
По выходе на Авентинскую дорогу город оставался слева, а справа жилища и надворные постройки вскоре сильно редели, и за ними не было ничего, кроме полей, немногочисленных садов и причудливых развалин. Вдоль этой дороги паломники растягивались, и самые медлительные или изнуренные, выдумывая ту или иную отговорку, забирали все левее и снова исчезали в городе. Длинный пологий склон вел к церкви, до которой пилигримы обычно добирались, громко крича и театрально махая посохом, так, словно взошли на Альпы, а не на приземистый бугор Эсквилина. Этим восхождением пользовались как предлогом для того, чтобы передавать по кругу мехи с вином, хлопать друг друга по спинам или возносить причудливые молитвы за то, что им удалось выжить. Однако гимнов теперь не распевали, и Сальвестро был рад хотя бы этому. На вершине холма стояла церковь Санта-Мария-Маджоре.
Это могла быть церковь Сан-Джованни-ин-Латерано, или Санта-Кроче, или даже одна из маленьких часовенок, которые роятся рядом с большими церквями, словно старый собор взорвался и вокруг церкви, которая его заменит, оказались разбросанными его изувеченные капеллы; это могло быть одним из невзрачных деревянных сооружений, возле которых останавливались монахи, чтобы воздать хвалу за благополучие своего путешествия. Бернардо всегда входил внутрь. Сальвестро взирал на массивные стены, вперялся во тьму, царившую внутри, время от времени до него доносились обрывки мелодий или завывания хора… Когда они оказались у церкви Сантиссими-Апостоли, то его внесло внутрь напором толпы, и он оказался скорее на разнузданном карнавале, нежели в церкви. На протяжении же всех их последних вылазок он ждал снаружи, и любопытство его все возрастало, пока они не взошли на Эсквилин и он не сказал Бернардо, что в эту церковь они могли бы заглянуть и вместе, если тот не против. Тот, конечно, против не был.
Огромная колокольня словно сбрасывала с небес камни, колотившие по тарану, направленному в неф. Когда звонили колокола, звук громом раскатывался по пустотелому стволу колокольни и взрывался внутри церкви. Паломники затыкали уши и что-то кричали друг другу, но Сальвестро молча стоял рядом с Бернардо, не глядя ни на огромные колоннады, шедшие вдоль каждой из сторон нефа, ни на мозаики, украшавшие стены, ни на разноцветные мраморные плиты пола. Когда все остальные устремились в часовню, где стоял вертеп, Сальвестро обнаружил, что рядом с ним нет никого, кроме Бернардо, и что взгляд его устремлен во мрак под крышей. Подводный свет просачивался сквозь узоры резных мраморных окон и пробивался в обширные пустоты, простиравшиеся высоко у него над головой. Потом, когда свет достигал потолка, он, казалось, становился живым, напитываясь новой силой от того, обо что ударялся там, потому как потолок был сделан из золота.
Сальвестро медленно перемещался, поворачиваясь на каблуках и следя за кружащимся над ним полотнищем света. Из изгибов и выпуклостей своды образовывали калейдоскопическую мозаику, в которой присутствовали и бриллианты, и похожие на ятаганы вкрапления. Пылающее солнце, раздобревшее в послеполуденном зное, разбивалось на осколки, натыкаясь на твердый мрамор. Пробивавшиеся внутрь его лучи настолько слабо ударялись о яркие панели, словно бы сам воздух оказывал им сопротивление. Сальвестро виделись металлические чешуйки тяжелой брони, и, захваченный этим видением, потерявшись в нем, он чувствовал себя подвешенным в нефе, не смотрящим вверх, но прицепленным за подошвы и готовым вот-вот упасть головой вперед к тускло отблескивающему дну, находившемуся под ним. Все вокруг казалось вязким, и скрыться было совершенно некуда. Огромный золотой зверь вздыбился над своими владениями. Он снова оказался запертым в бочке, снова падал в Винету…
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |