Носорог для Папы Римского 23 страница

Но дело, с которым явились сюда Бернардо и Сальвестро, было необычным — или же не вполне обычным. Перебираясь от стола к столу и собирая на себе подозрительные взгляды — живописные багрово-синие кровоподтеки с одной стороны лица Сальвестро сильно бросались в глаза — и замечания вроде «Занятно…», или «Чудная филигрань…», или «Никогда ничего подобного не видывал…», они следовали вдоль целого ряда тех, кто взвешивал предлагаемые им тяжелые ножны, ногтями отколупывал сальную патину или выставлял их на солнечный свет, но все это сопровождалось неизменными «Боюсь, что…», или «К сожалению…», или, чаще всего, «Нет».

— Есть три вещи, к которым я и кончиком шеста не прикоснусь, — прямо заявил им последний. — Во-первых, к шведским далерам, во-вторых, к лому…

Бернардо уже начал было поворачиваться.

— Ладно, где мы сможем это продать? — вспылил Сальвестро.

— Такую вот штуковину? На вашем месте я расколотил бы ее молотком на куски и продал бы в Рипетте, а до той поры держал бы подальше от чужих глаз.

Сальвестро обдумал услышанное.

— Мы их не крали, — сказал он.

— К тому же у нас нет молотка, — добавил Бернардо.

Какое-то время меняла невозмутимо их оглядывал.

— Так вы говорите, они ваши по праву? — (Оба кивнули.) — Ладно, коли так, попробуйте обратиться к Лукулло.

Он указал на огромную толпу, собравшуюся чуть дальше по виа дель Элефанте вокруг нескольких прилавков, за которыми сновали трое или четверо молодых людей: они взвешивали предлагаемые им вещи и с необычайной быстротой отсчитывали за них монеты.

— А к чему третьему вы бы не прикоснулись? — спросил Сальвестро, меж тем как к прилавку приближались двое других паломников, неся большой увесистый мешок.

— Ни к чему французскому, — сказал меняла, поворачиваясь к новым клиентам.

Вскоре вслед им по улице понеслись яростные вопли вместе с заверениями, что всего несколько минут назад цена была предложена вдвое большая.

В противоположность остальным клиентам на пьяцце, те, что толпились возле столика Лукулло, выглядели спокойными и добродушными, даже веселыми, не спорили, не торговались, и мешочками здесь обменивались каждые несколько секунд, а не минут; когда же кто-нибудь пробовал разыграть возмущение, то его тут же утихомиривали нахмурившиеся соседи, словно это было верхом неприличия. Над здешними прилавками витали флюиды сердечности и доброжелательности. Паломники дожидались очереди, сравнивая свои блошиные укусы и приспуская чулки, чтобы показать друг другу колени, ободранные во время карабканья по Святой лестнице Латеранского дворца. Сальвестро размахивал ножнами, пока к нему не обернулся один из молодых людей, только что обслуживший клиента, — тот остался вполне довольным.

— Нам нужен Лукулло, — объявляет Сальвестро. — Это вы?

Молодой человек мотает головой.

— Нет, я — Лучилло, его сын. Как и все мы. — Он указывает на других. — Его сыновья, я имею в виду. Вещица необычная. — Он берет ножны в руки. — Боюсь, мы не сможем предложить вам цену на лом, пока не вернется отец. А это будет только ближе к вечеру. Вы можете подождать?

— Это все, что у нас есть, — признался Сальвестро. — Что же нам делать все это время?

— И что нам есть? — добавил Бернардо.

— Ладно, можете поискать его в «Сломанной шпоре». Если не найдете, ступайте в «Хитрого голландца». Или, может, в «Золотой Дождь».

Он секунду подумал, потом обратился к своим братьям:

— Где еще он может быть?

— Сегодня вторник. Скорее всего, он у Родольфо, — крикнул в ответ один из них.

— Ах да, конечно. Он, господа, должен быть там. Это таверна «Сломанное колесо», в Рипе, чуть дальше церкви Санта-Катерина. Могу я еще чем-нибудь быть вам полезен?

Сальвестро оглянулся на улыбающиеся лица тех, кто напирал на прилавок по обеим сторонам от него.

— У вас здесь, должно быть, очень хорошие расценки, — заметил он.

— По правде сказать, намного ниже, чем у других, — сказал Лучилло. — Но это лишь потому, что мы имеем дело с некоторыми малораспространенными монетами, которые невозможно обменять где-либо еще в Риме. А невысокие расценки на них снижают среднюю величину.

— Например, расценки на шведские далеры?

— Отличный пример, — серьезно отозвался Лучилло. — Мы обмениваем медные далеры, но только в качестве лома. Текущая цена составляет четыре тысячи двести пятьдесят восемь далеров, или чуть больше ведра, за один сольдо. Мы настоятельно советуем своим клиентам тратить свои далеры там, где их принимают как платежное средство, например в самых северных областях Шведского королевства.

— А как насчет всего французского? — продолжал расспрашивать Сальвестро.

При этих словах клиенты с обеих от него сторон затрясли головами, но Лучилло, убрав с лица мимолетную оторопь, восстановил равновесие.

— Фирма «Лукулло и сыновья» проводит активную политику, которая пересматривается с учетом достоверных сведений о событиях и подразумевает осторожность в отношении конкретных сделок, предлагаемых нам нашими индивидуальными ливровыми клиентами. В некоторых случаях мы осуществляли сделки с французскими ливрами, в других — имели дело непосредственно с клиентами, которые, по нашему мнению, в то время были французами, но чтобы и то и другое разом — никогда.

— А сейчас?

— В настоящее время наша политика состоит в том, чтобы не прикасаться ни к чему французскому даже концом очень длинного шеста.

Теперь, когда все другие русла были забиты, паломники устремлялись вверх по виа дель Элефанте. Лица, отмеченные печатью нетерпеливости и волнения, то показывались, то исчезали из виду: люди подпрыгивали, пытаясь хоть как-то рассмотреть, что их ждет впереди. Один или двое приостановились, оглядывая Бернардо, а затем и Сальвестро, прежде чем течение увлекло их дальше. В нескольким трактирах открыли ставни и натянули тенты из выцветшей мешковины для защиты от солнца. Первые из выпивох расселись за лучшие столики, чтобы с кружкой в руке понаблюдать за толчеей и давкой. Возвышаясь более чем на голову над самыми высокими паломниками, Бернардо оглянулся на улицу, затем посмотрел на пьяццу.

— Вижу наших монахов, — сообщил он, прикрывая от солнца глаза. — По-моему, это они.

— Пойдем, пойдем, — сказал Сальвестро. — Надо отыскать этого Лукулло.

К арке ворот, ведущих во двор Сан-Дамазо, тянулась огромная толпа: в передней ее части люди были плотно прижаты друг к другу, а дальше, там, где она разбухала, растекаясь по всему северо-западному углу пьяццы, стояли свободнее, но выглядели куда беспокойнее и сварливее. Ханс-Юрген чувствовал, как в ребра ему врезаются острые локти, обонял запах прокисшего пота, которым разило от соседей. Каждые несколько секунд он приподнимался на цыпочки, прикидывая, продвинулись ли они хоть немного вперед. Прежде чем пропустить просителей во двор, каждого из них опрашивал, вписывая имена в гроссбух, некий священник, по бокам которого стояли двое солдат с пиками, облаченных в яркую форму — кричаще-розовое с зеленым.

— После полудня никого пускать не будут, — встревоженным голосом сказал кто-то неподалеку.

Тут же последовали сходные замечания. Напряжение людей, подстегиваясь такими репликами, превращалось в тихую панику, которая убывала, затем поднималась опять, вызывая у просителей вспышки раздражительности. Им, притиснутым друг к другу, было жарко. Они стояли там уже два часа.

Вдоль одной из сторон пьяццы простирался длинный ряд прилавков, чуть ли не достигая заднего края толпы. Стоявшие за ними менялы безразлично поглядывали на просителей — равно как и паломники, заключавшие там сделки. Ханс-Юрген стал озираться вокруг, пытаясь в очередной раз пересчитать братьев. Внутренние сдвиги и ерзанье толпы заставили их растянуться в длинную извилистую цепочку, но не похоже было, чтобы они хоть чуть-чуть приблизились к воротам с момента прибытия сюда. Вдруг раздался пронзительный вопль; голос был ему знаком. Оказалось, кто-то наступил на ногу брату Маттиасу.

Прошло еще сколько-то ленивых секунд, неповоротливых минут. Он пытался уйти в себя, направить все внимание вовнутрь, но его отвлекал и притягивал заветный проем ворот. Никто из братьев так к нему и не приблизился. Люди просачивались во двор мучительно медленной и слабой струйкой. Оглянувшись, он увидел лица, отмеченные печатью того же приглушенного беспокойства, которое испытывал и сам. Позади него стояли Вульф, Вольф и Вильф. Вольф как раз спрашивал у него, как следует обращаться к Папе, когда разразились крики.

Это случилось впереди, возле входа. Рассерженные лица обращались в ту сторону, где порывисто колыхалась серая ряса, похожая на его собственную и, вероятно, зацепившаяся за чью-то накидку. Потом накидка исчезла — вернее, сгинул с глаз ее владелец, — и Ханс-Юрген увидел, что та серая ряса принадлежала Герхарду, который яростно расталкивал других просителей, пробиваясь вперед. Казалось, вся толпа возмущенно вскричала, когда стоявший впереди Ханно протянул Хансу-Юргену руку и потянул за собой. Он едва успел ухватить Вольфа за капюшон рясы, прежде чем все монахи начали цепочкой продвигаться вперед, бесцеремонно протискиваясь сквозь толпу к воротам, где Герхард наорал сначала на двоих стражников, а потом и на священника, который, кивая, отошел в сторону. Ханс-Юрген, пробираясь вперед, продолжал удерживать Вольфа, Флориан, кажется, ухватил двоих остальных и следовал за ним по пятам. Но толпа поняла теперь, что именно происходит. Какая-то старуха обрушилась на него с бранью. Кто-то яростно пихнул его промеж лопаток, и он едва устоял на ногах. Когда они тоже прошли под сводом ворот, отец Йорг старательно выговаривал свое имя, чтобы священник лучше мог его разобрать: «Йо-орг с У-у-узе-дома…» — двое стражников отталкивали тупыми концами своих пик остальных просителей, а Герхард с самодовольным видом пояснял Георгу: «Ладно, кому-то надо было это сделать, иначе мы простояли бы здесь весь день…» Кто-то плюнул на Вильфа, и тот плакал. «Мы расскажем об этом Папе, когда его увидим», — мстительно пообещал Вольф.

Людей во дворе было едва ли меньше, чем снаружи, но здесь они выглядели спокойнее: прохаживались небольшими группами, поглядывали на лоджию или отдыхали в тени колоннады. Некоторые спали. Через широкий и высокий проезд в южной стене квадратного двора доносилось ржание, тянуло запахом конского пота, и время от времени конюхи в ливреях, похожих на форму стражников, выводили оттуда чью-нибудь лошадь, уже оседланную. Так все происходило внутри; гомон же, стоявший на пьяцце, стал немного резче по тону, когда братья пробрались сквозь ворота. Священник с гроссбухом исчез, а стражники мотали головами, загораживая вход пиками.

ь, покрытая фантастической резьбой. Она оставалась закрытой. Ханс-Юрген подавлял острое желание расхаживать по двору. В желудке у себя он ощущал пустоту и легкую дрожь. Йорг стоял немного поодаль от остальных, на самом солнцепеке. Другие просители наблюдали за ним с любопытством. Лицо у него было спокойным и собранным, а взгляд, казалось, устремлялся в никуда. Ханс-Юрген вспоминал о тех случаях, когда видел у него такое выражение. Это было в ночь обрушения церкви. И в ночь смерти настоятеля. И на следующий день. Как мог он сомневаться в этом человеке? Разве его собственная вера настолько слаба? Вот ведь теперь тот булавочный укол света, который усмотрел их приор, превратился в целое пылающее солнце. Вскоре их проведут в прохладу дворца, и там их будет ожидать он — сам Папа.

— Из духовенства, а?

Этот голос заставил его вздрогнуть. Обернувшись, он обнаружил, что к нему обращается морщинистый старик, сощурившийся от солнца. Ханс-Юрген кивнул ему.

— Как вы только пробрались? — продолжал тот. — Монахов обычно сюда не пускают. Во всяком случае, не часто.

— Мы проделали сюда весь путь от Узедома, чтобы обратиться с прошением к его святейшеству, — с доброжелательной улыбкой ответил Ханс-Юрген. — Уверен, что он нас, по крайней мере, примет.

— Вот как? — воскликнул старик, рассмеявшись. — Но ведь это совсем другая история. Я удивляюсь тому, как вы оказались здесь.

— Мы здесь для того, чтобы подать свое прошение, — сказал Ханс-Юрген, уже гораздо суше.

— А! Одно-единственное прошение. Вот как вы здесь оказались. Зачем возиться с тридцатью просителями, если можно обойтись одним и его двадцатью девятью товарищами? Да, так оно и есть. Ушлые парни, эти клирики. Меня зовут Батиста, если вам угодно это знать — или даже если не угодно.

В это мгновение раздался внезапный крик, и почти все из людей, прислонившихся к стенам и колоннам, улегшихся на землю или стоявших небольшими группами, как один принялись взывать к пустой лоджии наверху. Около дюжины человек бросились к воротам дворца.

Батиста небрежно огляделся вокруг.

— Ложная тревога, — бросил он. — Немного погодя привыкнете.

Шум утих так же быстро, как и начался. Батиста уковылял прочь. Три женщины окружили под колоннадой мужчину в странных пурпурных одеяниях и осыпали его насмешками: «Как, тот самый приор из Минервино? Знаменитый? Ладно, ваше минервинство, позвольте поцеловать вашу задницу, раз уж вы не желаете поцеловать мою…» Тот яростно на них замахивался, но без всякого толку. Ханс-Юрген снова посмотрел на приора. Тот стоял в одиночестве, совершенно неподвижно. Большинство монахов сидели на плитах, прислонясь спиною к стене и обмахиваясь чем-нибудь. Вульф, Вольф и Вильф играли во что-то вроде чехарды. Двое метали в стену мелкие монеты, и тот, кто мог растопыренной ладонью дотянуться от своей монеты до монеты противника, оставался в выигрыше. Нетерпение не выходило пока из берегов. Минуты упрямо капали и капали, растекаясь по двору лужей, и счета им не было.

Он медленно прошелся вдоль одной из сторон двора и обратно, до стены дворца, повернулся, снова направился к пьяцце. Герхард, Ханно и Георг молча сидели рядом, и всякий раз, проходя мимо них, он чувствовал на себе их внимание, отзывавшееся чем-то вроде покалывания в воздухе. После поражения, которое Герхард потерпел в здании капитула, поведение его изменилось. На протяжении всего путешествия, перенося все его тяготы, постоянную сырость и холод, ужасающую пустоту гор, он держался с непоколебимой простотой и на все вопросы, кроме самых очевидных, отвечал: «Я умею лишь строить», или: «Мне известно, как обращаться с камнем и деревом, и больше ничего», или просто разводил руками, словно покрывавшие их шрамы и мозоли были стигматами, освобождавшими его от расспросов. Как понимал Ханс-Юрген, это было только временным отступлением. Герхард не отрекся от прежних своих воззрений и не выказывал никаких признаков раскаяния. Он сомневался, он интриговал — и оказался не прав, ибо теперь они находились в самом Риме; стоит лишь немного забежать мыслями вперед, и можно представить себе зал аудиенции с троном посреди него, а на троне — человека, не имеющего себе равных во всем христианском мире. Папа, говорит сам себе Ханс-Юрген, так и этак осмысливая огромность этого понятия, грезя наяву и не особо задумываясь, когда увидит Папу воочию.

Потом он припомнит последовательность звуков более точно — шуршание и скрип, быстрые шаги и хлопанье дверей, а потом — невообразимый гомон, при котором он оглянулся и увидел, что двери открыты и в них стоит человек в черном одеянии, окруженный все теми же швейцарскими стражниками, все с тем же гроссбухом в руках, рот у него открывается и закрывается, но из-за криков ни единого слова не слышно, что-то вылетает из двери, не один, а целых пять, нет, шесть раз, и все просители напирают друг на друга и толкаются, чтобы оказаться ближе. Потом крики стали озлобленными и наконец сменились стонами разочарования, раздались возгласы: «Нет! Нет!» — но двери уже закрывались, и во внезапной тишине раздался их глухой грохот, когда они захлопнулись. Продлилась эта тишина всего одно мгновение, а затем сгрудившаяся у дверей масса распалась на отдельных людей, ворчащих и причитающих. Один человек плакал навзрыд.

Они побрели к сводчатым воротам, обратно на пьяццу, и Хансу-Юргену пришлось проталкиваться через них, чтобы добраться до приора. Монахи сгрудились вокруг Йорга, переводя взгляды с него на закрытые двери, затем на проходящих мимо просителей — и опять на него. Но их приор молчал, пребывая в том же недоумении, что и они. Ханс-Юрген почувствовал, что его предплечья коснулась чья-то ладонь, — это был Батиста.

— Что, не повезло? Надо бы вам действовать ловчее.

— Но… его святейшество?.. — начал было Ханс-Юрген.

— Это был его секретарь, — фыркнул Батиста. — Его высокомогущество редко когда спускается сюда самолично. — Он показал позвякивающий мешочек. — Двадцать сольдо, однако. Совсем неплохо.

Ханс-Юрген повернулся и стал дальше протискиваться через поток людей, которые теперь с унылым видом то пересекали, то уступали ему дорогу. Йорг поворачивал голову из стороны в сторону, будто искал чего-то в глухой стене. Он ухватил Ханса-Юргена за руку.

— Что случилось? — спросил он. — Я слышал какие-то крики.

— Аудиенции сегодня не будет, — прямо сказал Ханс-Юрген.

— Не будет аудиенции? — эхом отозвался Вольф.

Они бросили свою игру и подобрались ближе.

— Когда же в таком случае мы увидим Папу? — спросил Вильф.

— Завтра? — попытал удачи Вульф.

Такие же вопросы разными почерками были написаны на лицах у других: почерком недоумения — у Иоахима-Хайнца, почерком изумления — у Хайнца-Иоахима, почерком разочарования — у Гундольфа и Флориана. Различные сочетания этих чувств читались и на лицах остальных, выстроившихся за ними. Позади всех стояли Герхард, Ханно и Георг, чьи лица не выражали ничего, кроме скептицизма, и Ханс- Юрген ощутил беззвучное гудение, что эхом долетело из оставшегося вдали монастыря: в нем была неопределенность, неуверенность. Чувствовалось, что среди монахов растет недовольство. Это не должно случиться еще раз, подумал он. Он не может снова их потерять. Но затем зазвучал голос приора.

— Что ж, — сказал отец Йорг, глядя в окружившие его лица, — если его святейшество не может нас принять, он, я думаю, не будет против того, чтобы мы совершили службу в его часовне. — Тон у него был беззаботным, даже шутливым.

Монахи переглядывались. Часовня Папы? Что это такое?

— Сегодня он испытывает нас, — продолжал Йорг. — Завтра он нас вознаградит. Мы отслужим мессу своему благодетелю — и отслужим ее в величайшей церкви всего христианского мира.

Он повернулся и зашагал по направлению к воротам. Несколько мгновений никто не шелохнулся, и Ханс-Юрген затаил дыхание.

— В церкви Святого Петра! — призывно крикнул Йорг, обернувшись.

Имя Петра всколыхнуло их — а может быть, та уверенность, что слышалась в его призыве. Первым был Флориан, за ним последовал Фолькер. Они двинулись вперед, затем ускорили шаг, чтобы догнать приора, и за ними пошли все остальные. Увлекая за собою последних, Ханс-Юрген медленно перевел дух, тихо-тихо, чтобы никто из них не заметил.

Им попадались вывески, разрисованные синими, черными и рыжими котами, митрами с крестами и без крестов, улыбающимися солнцами, безголовыми матросами, барабанами, компасами, опускными решетками, рыбами нескольких сортов, но таверна «Сломанное колесо» пока не обнаруживалась. Они трижды обошли церковь Санта Катерина, прошли полпути вниз по виаделле Боттеге-Оскуре, вернулись, дважды пересекли туда и сюда реку и успели увидеть башню Мелингуло под семью из восьми возможных углов, прежде чем Бернардо заметил узкий проход, идущий между огромной конюшней и полуразрушенным зернохранилищем. В дальнем конце этого прохода из стены высовывался шест, с которого когда-то могла свисать вывеска — возможно, та самая, которую они искали. Они двинулись вперед.

Под шестом был низкий и узкий дверной проем. Согнувшись пополам, они заглянули внутрь и увидели провалившийся пол, несколько стульев и грубых столов. Вдоль одной из стен тянулся прилавок, за которым стоял человек, разглядывая их поверх края стакана, который, казалось, навсегда застыл у его губ.

— Не это ли таверна «Сломанное колесо»? — спросил Сальвестро.

При его словах человек за прилавком опрокинул содержимое стакана себе в глотку, задохнулся, закашлялся, отрыгнул и кивнул. Из глубины здания доносился гомон людей, разговаривавших на повышенных тонах. К ним приблизилась лежавшая у двери собака. Стоявший за прилавком упорно их игнорировал. Сальвестро взглянул на голый шест.

— Где же в таком случае колесо? — осведомился он.

— Сломалось, — последовал ответ. Человек за прилавком сосредоточенно наливал себе очередную порцию. — Ищете кого-то?

— Да, Лукулло. — Тот окинул их острым взглядом, горлышко бутылки отклонилось, и из него пролилось немного жидкости на прилавок. — Нас направил сюда его сын, Лучилло.

Собака, перестав их обнюхивать, отошла в сторону.

— В задней комнате. — Вторая порция последовала за первой, и человек пустым стаканом показал на дальнюю стену, у которой мрак сгущался. — Ступайте по коридору и не открывайте дверей, которые уже не открыты.

По мере того как они пробирались по темному коридору, гам становился все громче и отчетливее — громкая перепалка время от времени смешивалась с выкриками и возгласами, — и наконец, спустившись по трем ступенькам, они оказались в четырехугольном помещении размером почти с зал. Окон не было. На каждом столе пылали большие свечи, отбрасывая яркий желтый свет на лица тех, что оторвались от своих разговоров и кружек и теперь молча рассматривали новоприбывших. Из каменного пола вырастали две колонны, упираясь в потолок. Все помещение было уставлено столами и стульями, а вдоль каждой из стен располагались приподнятые над полом деревянные кабинки, по семь или восемь с каждой стороны. Откуда-то доносились кухонные запахи.

Сальвестро прочистил горло.

— Мы ищем Лукулло.

Тишина. Они уже готовы были повернуть обратно, когда раздался голос:

— Здесь я. Сюда идите.

Остальные завсегдатаи «Сломанного колеса» все как один отвернулись от них, возвратившись к своим разговорам. Сальвестро и Бернардо прошли между столов к кабинке, из которой шел голос. Оттуда высунулась чья-то голова, а затем и огромная рука, жестом велевшая войти и сесть.

Это был крупный человек, богато одетый, широкогрудый и седоволосый. Глаза его под мощным, выступающим вперед лбом спокойно взирали на то, как Сальвестро и Бернардо усаживаются на противоположную скамью. Перед ним лежало несколько пирогов, горячих, пахнущих мясом. Бернардо неотрывно на них уставился.

— Вы меня знаете? — спросил Лукулло, готовый вонзить ложку в ближайший из пирогов.

Сальвестро помотал головой, но при этом им стало овладевать странное чувство — будто на самом деле он знал Лукулло, знал долгие годы, всегда тянулся к нему, грустил, когда они расставались, радовался, когда они встречались снова: от Лукулло исходило нечто вроде обволакивающего благополучия. Пока Сальвестро объяснял, зачем они пришли, оно распространялось теплыми, неодолимыми волнами.

— Можно посмотреть? — спросил Лукулло.

Сальвестро протянул ему через стол ножны. Бернардо продолжал изучать пироги.

— Немного меди примешано, это как обычно, — начал Лукулло. — А эта вот проволока, вплавленная в узор вокруг верхушки, она почти чистая. Занятная вещица, необычная.

Он взвесил ножны на двух пальцах.

— Чуть больше фунта, — Лукулло на мгновение задумался. — Могу дать сто восемьдесят пять сольдо.

Сальвестро уже потянулся было через стол, чтобы скрепить сделку рукопожатием, но Лукулло предостерегающе поднял ладонь.

— Погодите. Как основатель фирмы «Лукулло и сыновья», я обязан вам кое-что сообщить. Прежде всего, серебро в этих ножнах потянет, вероятно, на триста с лишним сольдо, и, значит, заключая сделку со мной, вы теряете больше целого скудо. Если вы отнесете их в Дзекку, то вам около трехсот и предложат, за вычетом комиссионных, которые для мелких предметов составляют десятую часть от суммы сделки. Вам, конечно, пришлось бы представить какой-нибудь документ об их происхождении, а потом десять дней ожидать выплаты денег.

— Десять дней! — воскликнул Сальвестро. — Еда нам нужна сейчас, а не через десять дней.

— Ах так. — Лоб у Лукулло избороздился морщинами. — Этого я и опасался. У вашего друга, я просто не могу этого не отметить, вид человека, жаждущего основательно подкрепиться, а потому, боюсь, я вынужден буду настаивать на первоначальном предложении. Прежде чем мы произведем обмен, вам необходимо поесть. Думаю, это будет более чем уместно.

— Более чем уместно, — радостно согласился Бернардо. Пироги, все четыре, уже начинали остывать.

— Уместно?! — вспыхнул Сальвестро. — Какого это… Я имею в виду, мы не можем поесть, потому что нам нечем платить. И что же, нам нечем платить, потому что мы не можем поесть?..

Он чувствовал, что такой оборот дела должен был бы разъярить его куда сильнее, но исходившая от Лукулло странная доброжелательность подорвала его воинственный настрой. Сопротивление Сальвестро прекратилось, когда Лукулло подтолкнул к ним все четыре пирога и Бернардо взял первый из них и целиком сунул его себе в рот. Сальвестро потянулся за ложкой.

Синяки у него на лице так и запульсировали, когда он стал поглощать куски мяса и пропеченного теста, одновременно пытаясь выслушивать Лукулло, который объяснял, что пироги — это просто подарок и никакого соглашения между ними не подразумевают, что если бы он приобрел у них ножны, пока они были голодны, то можно было бы сказать, что сделка совершена под косвенным давлением, а если бы он одолжил им денег на еду, то мог бы потом потребовать их немедленного возвращения и установить любую цену, которая пришла бы ему на ум, а поэтому, чтобы защитить репутацию «Лукулло и сыновей», он должен был либо отказаться от сделки, либо угостить их… и, кстати, что они скажут про пироги?

— Отличные пироги, — ответил Бернардо, уже разделавшийся с двумя своими.

— Теперь давайте шовершим нашу шделку, — сказал Сальвестро, все еще жевавший.

Лукулло опять предостерегающе поднял ладонь.

— Еще кое-что. Вопрос довольно щекотливый, но столь же необходимый, как, в своем роде, и пироги. Расположение духа каждого из вас, здесь и сейчас. Не будете ли вы так любезны описать его мне?

Сальвестро перевел это для Бернардо, и оба заверили Лукулло, что расположение духа у них исключительно хорошее.

— У вас спокойно на душе?

Они кивнули.

— Вы благосклонны к другим людям?

Оба кивнули.

— В частности, ко мне?

На этот раз Сальвестро помедлил, внезапно и ненадолго насторожившись. Проглотив последний кусок пирога, он медленно кивнул. На лице Лукулло появилось выражение покорности судьбе.

— Так я и думал, — сказал он. — Это совершенно обманчивое впечатление, и я вынужден просить вас не обращать на него никакое внимания. Все дело во мне. С самого своего детства я всем нравлюсь, все со мной соглашаются, находят меня приятным, все рядом со мне стараются быть приятными. Всю жизнь я только и слышу «да». Можете себе такое представить?

— Нет, — сказал Сальвестро, хотя на самом деле чувствовал, что такое вполне можно себе представить. Почему бы и не соглашаться с таким человеком, как Лукулло?

— За нами много раз гонялись собаки, — сказал Бернардо.

— Сыновья мои страдают тем же недугом, хотя далеко не так, как их отец. Вы сами заметили, как ведутся наши дела на пьяцце. А смысл моих слов вот какой: вы не должны учитывать все это, принимая решение о сделке. Сейчас, перекусив, вы могли бы просто уйти и попытать счастья в каком-нибудь ломбарде. Никаких обязательств у вас передо мной нет. Так что отбросьте все ваши чувства и решайте.

— Уже решено, — сказал Сальвестро и потянулся через стол, чтобы пожать Лукулло руку.

Тот принялся отсчитывать монеты из объемистого мешка, лежавшего рядом с ним на скамье, и выкладывать их столбиками по десять штук.

— За нами много раз гонялись собаки, — снова сказал Бернардо.

— А за мной никогда не гонялась ни одна собака, — ответил Лукулло.

— Значит, вам повезло, — заключил Бернардо.

Лукулло поначалу ничего не сказал, но через минуту-другую пробормотал:

— Это проклятие.

Сальвестро и Бернардо переглянулись. Сальвестро хотелось радостно кивнуть, однако оба они в то же время чувствовали, что проклятием это быть ну никак не могло.

— Почему? — спросил Сальвестро.

— Вообразите себе, на что будет похожа жизнь, если все с вами всегда согласны, — сказал тогда Лукулло. — Я имею в виду, все и всегда. Вот вы рядом с женщиной, вашей первой любовью, к примеру, и вы ей говорите: «Не прогуляться ли нам вместе по саду?» Она, конечно, соглашается, и вы идете в сад. Вы говорите, что любите ее, и спрашиваете, любит ли она вас. Она вас, конечно, любит, а чуть позже, когда вы просите о поцелуе, она вам уступает. И само собой, уступает вам и дальше, если вы это предлагаете, и говорит «да», когда вы просите ее руки, и снова «да», когда вы умоляете простить ваши измены, бесчисленные и порой чудовищные, — с чего бы ее сестре быть менее уступчивой, чем она? — а когда вы от нее утомляетесь, она безропотно убирается во вдовий приют, монастырь или публичный дом… Или возьмем таверну. Вы сидите там со своими давними собутыльниками. Еще по выпивке? Конечно! И еще? Почему же нет! Вы решаете, что вам уже хватит. Они тоже думают, что больше не стоит. Но может быть, по стаканчику рома? Отличная идея! А потом по галлону морской воды? Замечательно. А напоследок по пинте свиной крови? Конечно же! И так со всем, что вы предложите. Понимаете? Представляете, на что это похоже?

Сальвестро сочувственно кивал.

— Возможно, вы понимаете, — продолжил Лукулло более спокойно. — И возможно, моя жена действительно меня любит, а мои друзья действительно живут только для того, чтобы со мною пить. Но возможно, что все вы просто соглашаетесь со мной, с Лукулло, самым приятным человеком в Риме, с которым невозможно не согласиться. Откуда я могу знать? — Лукулло ненадолго умолк. — Так или иначе, — заговорил он снова, встряхнувшись, — все это очень мрачно, хотя, как заметил ваш друг, есть и проблески солнечного света. — (На лице у Бернардо изобразилось непонимание.) — Собаки, — напомнил ему Лукулло.

Дата добавления: 2015-08-29