Носорог для Папы Римского 16 страница

Фернандо сказал ему по секрету: «Я не стану посылать армию на Молуккские острова, если один хороший говорун способен выиграть для меня эту войну в Риме…» Впрочем, эти слова Фернандо зафиксированы на какой-то из бумаг, здесь хранящихся. Есть Индии на востоке, и есть Индии на западе. А добраться к ним можно как угодно — отправляясь хоть на запад, хоть на восток. Так эта папская граница — она разделяет мир или служит отправной точкой? Начало это — или (за вычетом полушария) конец пути? Нет, Фернандо армию не послал, но слухи об армии понеслись на всех парусах, это были призрачные паруса, похожие на крылья морских птиц, а перед ними несся эскадрон возникающих и исчезающих по приказу островов. Португальцы испугались, кинулись к Юлию за подтверждением своих прав, получили его. Вот почему он, хоть и занимал здесь свой пост уже почти два года, все равно считался «недавно прибывшим послом Фернандо». Булла «Еа Quae» снова подтвердила Тордесильясский договор, и линия оставалась невидимой, неосязаемой, но совершенно изменила свою конфигурацию. Как такое могло произойти?

Дон Херонимо представлял себе растущую из глубин морских землю, потоками скатывающуюся с нее соленую воду, чудесным образом вырывающийся на свет новорожденный берег. Колоновы Индии. Новый Свет Кабрала. Географы и астрономы должны были отправиться в плавание, чтобы нанести на карту эту драгоценную линию, — ради этого заключили целый ряд договоров, однако по непонятным причинам испанские корабли так и не вышли из порта. Новый берег пер к востоку, пересекал границу — подарок портингальцам. Это препятствие преодолели когда-то их первопроходцы, но сейчас испанцы были привязаны к нему, став заложниками своего былого невежества, границы-призрака. Игры словами, терминами, договорами. Плещутся где-то невидимые моря, хлещут их по щекам влажными ладонями. Замыслы проваливаются, идут ко дну. Но теперь игра возобновилась — суетятся ушлые теологи и чиновники, снуют туда-сюда по Апостолической камере, перешептываются, плетут интриги. Дон Маноло со своими присными в фаворе у Папы. Готовится новая булла, это-то достоверно известно. Все остальное — домыслы, однако всем понятно, что булла уж точно будет не в пользу Фернандо. Папа — арбитр непредсказуемый, и постановления его текучи, как само море.

— Скажи, Антонио, а вот если бы я попросил тебя указать главную причину наших неурядиц, какую бы ты назвал? — спрашивает он у секретаря.

Антонио ерзает, раздумывая, и отвечает:

— Слона.

Так оно и есть. С того времени, как прибыло посольство портингальцев, ему приходится балансировать на слоновьей спине. Но с сегодняшнего утра, после выступления Папы, после его хорошо разыгранного учтивого удивления: «Как? Неужели никто из вас не читал Плиния?» — он, оказывается, зависит уже совсем от другого зверя. «Он затачивает свой рог о скалу, чтобы лучше пронзать им брюхо слоновье, он свиреп и неукротим, но в присутствии девственниц становится ручным…» Цитируя это описание, Папа прямо бурлил от восторга. Но существует ли такой зверь?

— Ему нужен напарник для Ганнона, — говорит Вич. — Теперь его милости зависят от этого.

— От напарника? — удивляется секретарь.

— Ему хочется посмотреть, как они будут сражаться, — пожимает печами Вич, так, словно давно уже перестал удивляться папским прихотям.

Снизу, из tinello[15], раздаются странные звуки — звон горшков, грохот отодвигаемой от стен мебели, окрики его помощников, ответные вопли слуг. Затем посол и его секретарь слышат, как стукнула где-то внизу дверь, и напрягаются: по ступеням кто-то тяжело и медленно поднимается. Затем распахивается дверь комнаты, и на пороге возникает некто, закутанный в плащ, в низко надвинутой шляпе, с лицом, прикрытым огромным шарфом. Посетитель отдувается. И нещадно потеет. Сначала сброшен плащ, потом шляпа, наконец вновь прибывший разматывает шарф и глазам присутствующих предстает раскрасневшаяся от жары физиономия, которая приветственно ухмыляется, в то время как все остальное тело странно приседает и дергается, словно уклоняясь от плохо нацеленных бросков камнями, — это, по-видимому, долженствует изображать поклоны. Антонио взирал на извивающееся и дергающееся существо с плохо скрываемым презрением.

— Присядьте, Вентуро, — приглашает дон Херонимо.

Человек садится — сначала прямо, потом наклоняется вперед, затем снова откидывается назад, и все это время вертится, чешется, подскакивает, словно стул, на котором он сидит, весь утыкан гвоздями. По лбу у него сбегают беспорядочные струйки пота, затекая в глаза, из-за чего он все время моргает. Он вытаскивает платок, быстро промакивает лоб. Шляпа превратила его волосы в воронье гнездо. Антонио и дон Херонимо терпеливо ждут: расспрашивать Вентуро смысла не имеет — рот у него и так никогда не закрывается.

— Проклятая жара. И духотища. Да, интересные дела, очень интересные. — Посетитель снова вытирает лоб. — Это по поводу прошения. И по поводу буллы, которую скоро издадут. Да, буллы. Названия у нее пока еще нет, имейте это в виду, нет названия, но прошение я видел, черновик. В палате видел, оно уже там, с ним начали работать, говорят. У меня там есть знакомые, так что я посмотрел, хорошенько посмотрел, вот так-то. — И посетитель в подтверждение своих слов яростно трясет головой. — И они не собираются расширять ваши владения, вовсе нет. — Он опять мотает головой. — Насмерть стоять будут, вот что. И — ни — ногой.

— Вентуро, это вы о границе? — уточняет Антонио.

— Триста семьдесят лиг к западу от островов Зеленого Мыса, как и раньше. Дон Маноло к востоку, мы к западу… Я вас чем-то обидел, дон Антонио?

Это «мы» коробит Антонио настолько, что острого отвращения, написанного на его лице, не может не заметить даже Вентуро.

— Продолжайте, — говорит дон Херонимо.

— К западу, вот так-то. От полюса до полюса, но не кругом. В этом-то и загвоздка, да? Не кругом, — Вентуро для убедительности описывал руками окружности. — Ни-ни, не вокруг.

— Вентуро, это же только прошение. Пока издадут саму буллу, многое может измениться.

— Либо изменится, либо нет. Доктор Фария предпочитает, чтоб ничего не менялось, вам нужно, чтобы все поменялось, и решительно. Чья возьмет? На чью сторону склонится его святейшество? Интересные дела, вот что я вам скажу. Весьма интересные. Сестра Фарии у королевы во фрейлинах. И она написала дону Маноло, что при дворе в восторге от этой новой манеры вести дипломатию. Вы видели, какое у Медичи было лицо, когда зверь обрызгал водой кардиналов? Этот зверь ему дороже собственной родни, я слышал, Папа отказался одолжить его своему кузену — побоялся, что зверь, пока будет топать до Флоренции, ноги себе повредит. Отказал собственному кузену! Слыханное ли дело?

Теперь Вентуро вертится уже не так прытко — только раскачивается взад-вперед да заламывает руки. Повествование его все так же перескакивает с предмета на предмет: восторг Папы, камень в желчном пузыре у его собственной сестрицы, слухи о том, что Лено и Армеллини поссорились, чуть позже — о том, что они вроде как помирились, доходы от Пармы и Пьяченцы отойдут к герцогу Моденскому, а агенты Бентивольо из Болоньи вступили в переговоры с Венецией.

Дон Херонимо сидит, подперев рукой подбородок, и сам удивляется собственному терпению — надо же, он слушает болтовню этого мошенника, хотя сам еще час назад кипел от злобы на его хозяина.

— Давайте-ка ближе к делу, — вмешивается Антонио. — Вы испытываете терпение моего господина.

— Терпение, да? Вот именно, в этом-то вся и суть. Как я уже сказал, происходят некие события. И очень интересные. Но я вот о чем думаю: а как много я могу вам поведать? Вы, испанские господа, совсем оголодали, так сколько мне сегодня вам рассказать, чтобы насытить ваши аппетиты?

Судя по всему, Вентуро просто издевается, играет на их любопытстве, и вот этого Антонио уже вынести никак не может. Он встает, решительно подходит к Вентуро и отвешивает ему затрещину — одну, вторую. Вентуро втягивает голову в плечи, но и не думает защищаться.

— А теперь говори, ты, ублюдок! — рявкнул Антонио.

Он уже заносит было руку для третьей затрещины, но тут дон Херонимо едва заметно качает головой, и Антонио отступает. Вентуро же принимается вертеться и подскакивать пуще прежнего, снова лопочет, машет руками. Антонио угрожающе нависает над ним.

— Получено некое сообщение. От Албукерки, из Индий. Он прислал словечко сюда, в Рим, доктору Фарии. Они с ним заключили договор. Говорят, дону Маноло он очень даже на руку — маленький такой договорчик, чтобы порадовать его святейшество.

— И помочь прохождению буллы, — добавляет из-за его спины Антонио.

— Я скажу вам все, что слышал. А слышал я, что посол в последнее время прямо-таки цветет. Такой веселый стал, такой обходительный. Да, так вот, в послании говорится, что из Гоа будет послан какой-то груз. Второй зверь, товарищ для возлюбленного Ганнона.

— Еще один слон? — осведомляется Антонио.

Вентуро весь из себя изворачивается, отвечая секретарю лично:

— Да нет, говорят, совсем другой зверь. Доктор Фария говорит, что он о таком еще не слыхивал.

— И как называется этот неслыханный зверь? — мягко спрашивает дон Херонимо.

— Ах, господин посол Вич, должен покаяться, я совершенный невежда в этом вопросе. Имя-то как раз и не упоминалось, а если и упоминалось, то я при этом не присутствовал, — Вентуро нервно хихикает. — Но не сомневайтесь, ушки-то на макушке.

Дон Херонимо и Антонио обмениваются улыбками.

— Ушки на макушке?

— Это просто фигура речи такая, господин посол, не более того. Я всего лишь имел в виду…

— Имя зверя, Вентуро, имя.

— Как я уже сказал, сие мне пока недоступно…

— Антонио, он сказал, что у него ушки на макушке.

— Нет, я говорил, что имя мне пока неведомо. Клянусь, господа!

Антонио собирается было возобновить трепку, но дон Херонимо предостерегающе поднимает руку и закусывает губу. Поразмыслив, он приказывает:

— Дон Антонио, будьте любезны послать за доном Диего.

— Нет! — вопит Вентуро. Антонио направляется к дверям, вызывая на ходу дона Диего, Вентуро цепляется за его рукав. — Я же сказал, что пока не знаю!

— Однако знаете, что ушки у него на макушке? — И дон Херонимо сокрушенно качает головой.

— Ну прошу, дон Херонимо, я же все рассказал, что знаю. Я же вам всегда был верен, разве не так? А теперь я прошу поверить мне, умоляю!

Вентуро раскачивается на своем стуле, на физиономии у него написана самая искренняя мольба, а взгляд устремлен на дверь — ту, что за спиной у дона Херонимо. Внезапно дверь распахивается, и на пороге возникают Антонио и дон Диего. Дон Диего направляется прямиком к Вентуро и, ни секунды не помедлив, отвешивает тому звонкую пощечину, затем одной рукой пригибает голову Вентуро к столу, а второй ловко выхватывает нож. Вентуро разражается рыданиями.

— Да не знаю я, не знаю — вопит он снова и снова.

— Итак, имя, Вентуро… — снова спрашивает дон Херонимо, но в ответ получает лишь вопли. — Что ж, дон Диего… Вентуро здесь пообещал нам, что ради нашего дела будет держать на макушке свои собственные уши, поэтому…

— Не-е-ет-нет-нет! Пожа-а-алуйста… Я не знаю, как он называется, не знаю!

Дон Диего и не думает останавливаться, но прежде чем он успевает хотя бы оцарапать ухо Вентуро, тот начинает верещать.

— Хватит, — приказывает дон Херонимо и откидывается на спинку кресла. — Благодарю вас, дон Диего. На сегодня достаточно.

Все с той же непроницаемой физиономией дон Диего кивает, отпускает свою жертву, разворачивается и выходит вон. Тяжелые солдатские сапоги топают по соседней зале. Вентуро, по-прежнему распростертый на столе, шмыгает носом. Антонио поднимает его за шкирку и усаживает на стул. Дон Херонимо внимательно его разглядывает. Проходит пара долгих минут.

— Что ж, Вентуро, вы вели себя как настоящий храбрец, — заключает наконец он.

Вентуро, продолжая всхлипывать, кивает.

— Кажется, вам что-то в глаза попало, вода, не так ли? Антонио, подайте Вентуро платок. Его собственный слишком запачкался. Вот так. Теперь лучше?

— Он сегодня должен был рассказать его святейшеству про нового зверя, — бормочет, вытирая слезы, Вентуро. — Сегодня собирался сказать, вы же сами там были, а не я, так откуда мне знать, сказал он или нет? Чистую правду говорю, клянусь, ничего больше не знаю.

— Естественно, Вентуро, мы вам верим. Разве иначе мы стали бы подвергать вас такому испытанию? Вы — один из нас, свой человек. Значит, когда узнаете, расскажете, верно?

Вентуро снова громко всхлипывает и кивает.

— Прекрасно. Антонио заплатит вам за труды. А сейчас подойди-те, и поцелуемся.

Они соприкасаются щеками, и Дон Херонимо чувствует исходящий от Вентуро кислый запах страха.

Несколькими минутами позже Антонио выходит к послу на лоджию.

— Ну и как, Антонио, верим мы ему?

— Ах, ваше превосходительство, он прекрасно понимал, что мы не станем колотить его по-настоящему — побоимся оставлять слишком явные следы.

— Однако испугался он по-настоящему. А я боюсь, что тот рогатый любитель девственниц, о котором говорил Папа, и есть таинственный зверь Фарии. Во всяком случае, нас больше должен беспокоить сам факт существования этого зверя, а не то, как он называется. Фария и сам не станет долго держать это в секрете: он большой мастер нахваливать себя, в этом я сегодня снова убедился. Что же касается его святейшества… С его стороны это хитрый ход — стравить нас с Фарией именно таким образом. Однако всяческие чудеса интересуют его куда больше, чем союзы, союзники и армии. Уверяю вас, если б у нас были дракон, грифон и кентавр, то мы бы овладели и Африкой, и Индиями, и Новым Светом, вместе взятыми. Но неужели кардинал Медичи так быстро забыл о том, кто ему вернул его любимую Флоренцию?

— Некоторые полагают, что это не совсем приятное воспоминание.

— О, не сомневаюсь, он вряд ли хочет, чтобы ему об этом напоминали. Возможно, этим и объясняется его страсть к развлечениям, но все равно, Антонио, он не любит ни меня, ни нашего короля. — Посол делает паузу: разговор заходит в некий тупик. — Я его не понимаю. Не понимаю я этого нашего Папу.

— Он так же наивен и предсказуем, как женщина, — отвечает Антонио. — А все проблемы — из-за его бесконечных причуд.

Они смотрят вниз, на двор. Там пусто, тихо, послеполуденное солнце так раскалило плиты, что обоим слепит глаза. Дон Херонимо вспоминает сегодняшнее утро, огромного зверя — такого неуклюжего, грубого, будто некий черновой набросок. А Папа радовался ему как малое дитя. Возможно, самые ничтожные его капризы разрастаются до таких масштабов только потому, что никогда не встречают никакого сопротивления. Горошины размером с тыквы. Мыши с волчьим аппетитом. Наверное, в этом все дело. Здесь, в садах Бельведера, причуды Папы расцветают пышным цветом — вне зависимости от времени года, ничем не обузданные, они вырастают в настоящих монстров. Наивен, как женщина? Да, так оно и есть. Дон Херонимо поворачивается к секретарю:

— У меня назначено свидание с моей дамой — я пообещал сопроводить ее к мессе во дворце Колонны. Говорят, празднества в день святых Филиппа и Иакова весьма впечатляющи, а мне необходимо развлечься.

— Ваше превосходительство, возьмите с собой дона Диего, — предлагает Антонио.

— Ухаживать за дамой в компании солдатни? Какая нелепица! Она признает одно-единственное оружие, а дон Диего им не владеет.

— Но, дон Херонимо, в настоящее время мы вряд ли пользуемся здесь любовью. Если вас застигнут одного, без сопровождения, они смогут…

— Бросьте, Антонио, мы же не в Венеции! Фария не посмеет. Я отправлюсь к ней раньше назначенного часа, пусть это станет для нее сюрпризом. А ты еще встречаешься с этой распутницей из Рипы?

Антонио кивает:

— Я от нее за гроши имею столько же радостей, за какие в другом месте мне пришлось бы платить полной мерой. По-моему, она просто дурочка.

— Мою глупышкой точно не назовешь. У нее самые алые губы на свете, самые золотые волосы, самые маленькие ножки и самый прыткий ум. Она играет на лютне или говорит, что играет, поет, читает стихи. Меня волнует сама мысль о ней, и, клянусь, порой я даже думаю, что люблю эту женщину…

Тут дон Херонимо умолкает, словно обо что-то спотыкается, словно что-то мешает ему и дальше петь дифирамбы даме сердца. Антонио смотрит на него с любопытством. Нужно упомянуть еще кое о чем, однако преодолеть сей рубеж будет трудновато, а главное, непонятно, славить ему эту особенность своей возлюбленной или, напротив, хулить? По правде говоря, именно эта особенность и смущает и даже отталкивает Антонио, когда он размышляет о ней. Но в тиши и темноте спальни, когда плоть сливается с плотью, когда его руки скользят по всем ее склонам и возвышенностям, лихорадочно их исследуя, тогда… Ладно, если совсем уж откровенно, его возлюбленная чересчур пышна телом. Тут никак не вывернуться, это сразу бросается в глаза: возлюбленная его очень, очень толста.

День клонится к закату, Антонио поглядывает на своего господина. Громоздкость зверя и громоздкость его возлюбленной Фьяметты, они каким-то образом… согласуются? Налепи ей рог на нос, одень в серое, и?.. Нет. Он чувствует необыкновенное умиротворение, мысли его текут легко, прямо под носом у секретаря. Ах ты предатель, ах ты мерзавец, Антонио, да я тебе глотку перережу! Прямо под носом. Рога и девственницы…

И дон Херонимо, терзаемый яростью, но все же не в силах сдержать восхищения, провалившийся в пропасть между двумя этими противоположностями, вопит так оглушительно, что секретарь пугается, подскакивают сморенные полуденной дремой слуги, улепетывают в укромные тенистые уголки пригревшиеся на солнце ящерки.

— Плиний! — кричит дон Херонимо.

Этот домище, подобный утесу из травертина и туфа, возникает внезапно: он прямо-таки нависает над пьяцца-деи-Сантиссими Апостоли и тянется во всю ее длину. Маленькие, перекрытые тяжелыми чугунными решетками окна полуподвала похожи на амбразуры, вырубленные в могучих крепостных стенах. Окна следующих этажей стерегут ставни и прутья. Арочный вход также надежно защищен тяжелыми дубовыми вратами, окованными железом, выглядят они весьма неприветливо, и впечатление это усиливается примыкающей к дому церковью. С другой стороны площади на это архитектурное чудище униженно поглядывают ветхие домишки и конюшни. А замок Колонны — могучая, высокомерная, несокрушимая каменная громада — даже не замечает этих жалких, муравьям подобных пришлецов: она здесь от века и на века.

Внутри же все выглядит несколько иначе. Поколения за поколениями представители своевольного семейства Колонны удовлетворяли свою страсть ко всевозможным башням, мезонинам, балконам, переходам, небольшим укрытиям; во внутренних стенах прокладывались потайные лесенки, соединявшие спальни с гостиными, новые парадные залы возникали путем объединения буфетной с парой кухонь. Высота полов в помещениях разнилась самым решительным образом. Рабочие взмахивали молотками, будучи полностью уверенными, например, в том, что пробивают проход в некую определенную комнату, но все шло наперекосяк: стена оказывалась вовсе не той стеной, и они попадали совсем в другое помещение. Рабочие просовывали в дыру обсыпанные каменной крошкой головы, и вместо того, чтобы увидеть предполагавшийся чулан, или уборную, или чердак, видели кабинет или спальню слуг, да все, что угодно, кроме того, что предполагалось увидеть. Пожилые кузины, вертевшиеся перед зеркалами в дезабилье, вопили от ужаса, когда откуда ни возьмись в зеркалах возникали чумазые рожи вооруженных молотками мужланов. Обитателей людской заставали в разгар самых постыдных и низменных удовольствий. Согласитесь, это раздражает и нервирует — в особенности прорабов. С какой стати вон тот маленький зал оказался на этом этаже, когда должен был находиться совсем на другом? И откуда взялась эта столовая? Новые проходы-переходы заводили их в давно потерянные комнаты, о наличии которых забыли много поколений назад, в комнаты невозможные, несуществующие, входы в которые были замурованы в процессе прежних «усовершенствований».

Частенько обрушивались потолки и перекрытия. Ходили слухи о дверях, которые открывались в никуда, — откроешь, а за ними ясное небо да отвесная стена, пятьдесят футов до земли. Коридоры изгибались под самыми невероятными углами, и никто не знал, что ждет в конце. За могучим, несокрушимым фасадом замка — дыры, провалы, ловушки. В этом архитектурном хаосе есть едва ли не все — столько здесь трещин, изломов, каких-то бессмысленных и бесполезных клинообразных проемов, внутренних двориков, которые видны из окон, но в которые никоим образом невозможно выйти, колодцев, перекрытых печных труб. Время от времени эти закрытые дворы-колодцы заливает вода — откуда она берется, никто не знает, — из окон туда выливают содержимое ночных горшков, грязные тряпки, там же гниют собачьи кости и собачье дерьмо, внутренности животных, овощные очистки и прочие отбросы. Из углов и из трещин во внутренних стенах замка в самые неожиданные моменты вдруг тянет мерзейшей вонью, и зимой в эти колодцы спускают в плетеных корзинах слуг, а в самые узкие — мальчишек, хоть как-то вычерпать грязь и гниль. Летом же вонь разливается с прежней силой.

И еще одна шарада: если церковь Сантиссими-Апостоли действительно каким-то образом оторвалась от примыкающего к ней дворца, чтобы стать теперешним загадочным сооружением, то никто не помнит, когда именно это произошло. Всегда считалось, что западная стена нефа примыкает к восточной стене дворца и что западное крыло трансепта вообще вторгается в смежное здание. В том конце дворца полным-полно коридоров и переходов, но все они имеют вид запущенный и скорее смахивают на тупики. Как ни разглядывай и ни примеривайся, теория о внедряющемся во дворец трансепте представляется несостоятельной. А можно ли пройти из дворца прямо в церковь? Еще как можно — надо лишь вот в этом месте пробить стену, и попадешь на верхнюю галерею, которая идет вокруг всей церкви…

Люди, орудующие молотами и ломами, приучены уже ко всяческим чудесам, но те ночные горшки все равно застают их врасплох. Снова крошится камень, снова просовывается в дыру голова, и вот пожалуйста: та стена — она не там, где ей полагается стоять, а футах в тридцати — сорока. Когда смотришь с площади, кажется, что церковь и дворец вплотную прилегают друг к другу, а на самом деле — нет: еще одна бесцельная и непостижимая прогалина, еще одна сбивка во внутренней топографии замка (здесь явно руководствовались некоей шизофренической геометрией). Фабрицио помнит: ему было пять лет, когда он обнаружил эту тайную брешь. Он высунулся из окна и увидел внизу, футах в двадцати, внутренний двор, сверху похожий на ломоть сыра, только здоровенный, со стороной в сотню футов. Перепуганные няньки оттащили его от окна, но он пользовался каждой подходящей минуткой, чтобы поглазеть на строителей: вот они нарезают канаты, которыми будут крепить леса, поднимают лебедками балки, вываливают из мешков в чан известь, песок и конский волос для приготовления штукатурки. А один человек целый день был занят тем, что нарезал дранку. Разрыв, брешь, дыра: но для деда Фабрицио, по крайней мере, решение было очевидным.

На протяжении многих недель Фабрицио все смотрел, как дюйм за дюймом росла эта конструкция. Чем дальше она продвигалась к грубой стене напротив, тем невозможнее она казалась, а когда наконец достигла церкви, то апостолы сподобились сотворить небольшое чудо, и в одно мгновение конструкция из чего-то невероятного превратилась в нечто неизбежное, как будто этот коридор между дворцом Колонны и церковью Сантиссими-Апостоли существовал всегда, с этим его неровным полом, маленькими окошками и матовыми стеклами внутри их, с крытой свинцовыми пластинами крышей — на случай непогоды. Была ли торжественная церемония по завершении строительства или не было? Фабрицио Колонна, теперь седовласый, болезненно прямой — позвоночник совсем не гнется, — терпеливо ждет, пока слуги распечатают дверь того самого коридора, и роется в воспоминаниях. Мысли его блуждают между «тогда» и «сейчас». Когда же это было? Лет пятьдесят назад? Сейчас коридором тоже пользуются, но всего лишь раз в год. Позади переминаются с ноги на ногу сопровождающие. Кто-то кашляет. Ну конечно! Вспомнил! Цепочки слуг несли дымящиеся блюда, подносы с засахаренными фруктами. Солнечные лучи, отражаясь от фронтона церкви, проникали сквозь матовое стекло и заливали все теплым розоватым светом. Гости пили вино, переговаривались и точно так же переминались с ноги на ногу, словно пробуя настил на крепость. Сухой смолистый запах свежего дерева. Вот затворилась дверь за последним из приглашенных на празднество. Скоро ночь, лунный свет льется на бесчисленные башенки замка, на черепицу и шпили церкви, на двух этих монстров, сотворенных из камня и дерева. Тот же холодный свет просачивается сквозь матовые стекла коридора. Поначалу здесь стоит тишина, но потом слышатся шелест, фырканье, хруст, скрежет и мелкий топот — это две враждующие армии выслали вперед своих эмиссаров. В церкви и в крепости обитают не только человеческие существа. И теперь, когда между ними построен мост, конфликта не избежать. В ту ночь началась крысиная война.

Несколько недель назад, услышав, как застучали молотки, завизжали пилы, заскребли мастерки, крысы из замка стали интересоваться, что же с ними будет. Из Центрального Гнезда были высланы лазутчики-добровольцы — они протискивались в щели, проползали на брюхе под полом, вытягивали усики и напрягали все свои органы чувств. Обследовав коридор, они усмотрели в действиях строителей очередную бессмыслицу, дурость, хотя и куда менее вредную, чем предыдущие. Крысам этот коридор давал возможность построить еще одно, дальнее гнездо — в общем-то, совершенно ненужное, и без него прекрасно обходились. И лазутчики вернулись в Центральное Гнездо с сообщением: «Можно не обращать внимания».

Что оказалось неверным.

Первое столкновение, в западной части дворца, произошло случайно и было каким-то бестолковым: две самки, отправившиеся на поиски продовольствия, по возвращении натолкнулись на двух странно пахнувших самцов; в результате одну убили, вторую обрюхатили. В ту же ночь было разорено гнездо за деревянной панелью в районе кухонь: трое самцов с откушенными головами валялись на ступеньках подвала, а у нескольких самок, в ужасе забившихся в щель внешней стены, хвосты были отгрызены до основания. Вряд ли это можно было списать на обычную суматоху, сопровождавшую брачные игры. В Центральном Гнезде состоялось экстренное совещание, после чего были разосланы новые разведчики и начали раздаваться первые, пока еще робкие предложения о создании армии.

Апостольские крысы, нагло посмеиваясь, выскочили из засады и поубивали всех разведчиков — кроме одного, который и доложил о случившемся. Значит, ситуация еще хуже, чем поначалу представлялось Центральному Гнезду: соперничающая колония, такая же большая, как их собственная, такая же, возможно, свирепая, жадная, стремящаяся к экспансии… Состоялось еще несколько совещаний, хотя всем было ясно, что существует единственно возможный план действий. Из штолен и из-под крыши крепости Колонны потянуло крысиными секрециями — там шли учения, отрабатывались соответствующие позы: нападение, подчинение, победа, проигрыш… Учения сопровождались соответствующим писком, означавшим угрозу, свирепость, разочарование. В самой глубине лабиринта Центрального Гнезда девять самцов, надышавшись пьянящими испарениями крысиной ярости и дрожа от них, прижимались друг к другу, сплетая и расплетая хвосты, пока не слились воедино, превратившись в символ могучей, сокрушительной атаки.

И в последующие три ночи шла битва между крысами церкви и крысами замка, битва не на жизнь, а на смерть: случайные стычки в переходах, щелях, под полом, яростные групповые схватки, рейды, отражения атак… Им даже случалось мериться силой, грызясь один на один на открытом полу, прямо на виду у великанов. Как и в каждой войне, случались совсем уж дикие зверства. На вторую ночь колоннские использовали в качестве приманки раненую апостольскую самку — в ходе битвы ей откусили все четыре лапы. К ней, естественно, был выслан отряд с заданием прикончить ее из милосердия. Крысы продвигались осторожно, вынюхивая, выглядывая, выставив вперед усы: они понимали, что враг рядом, совсем близко, что надо быть предельно внимательными… Но как она кричала! И раны, раны — такие ужасные! Церковные, забыв об осторожности, рванули вперед, чтобы поскорее перекусить ей яремную вену, и в это мгновение замковые — все это время они, невидимые и неслышимые, наблюдали за противником — ринулись из засады, из-под стропил, на которых лежали, притаившись, набросились сверху на своих противников, переломили им хребты, выкусили глаза, и в результате на полу коридора остались лежать девять трупов, а победители отправились восвояси пировать — слизывать друг у друга со шкур капли вражьей крови.

Соседним колониям, располагавшимся под церквями и часовнями виа Лата, пришлось сменить места обитания — одни отправились на север к деревенским кузенам, добывавшим себе пропитание на виноградниках и пастбищах Пинчо, другие двинулись на юг, в центр города. Римские крысы забились по своим норам и, высунув скользкие от кислотных секреций языки, обнажив розовато-серые десны, ощерив острые желтые зубы, дрожали от ужаса перед небывалой резней. От них воняло страхом, и ферменты ужаса распространялись по туннелям и катакомбам… Свирепствующие коты и крысоловы — привычная напасть, но крысиная война! От волнения крысы сучили лапами, скребли когтями, и только те, что жили у реки, сохраняли спокойствие, хотя и до них доносились сигналы из города, и они настроили уши на верхние регистры, на частоты беспокойства, носами учуяв страх, темными потоками изливавшийся к Борго. Однако эти слабые сигналы мало их трогали. По их мнению, та война была делом частным, всего лишь репетицией апокалипсиса. Настоящая опасность придет с запада — ее принесут чудовища, притаившиеся за рекой. Крысам уже случалось видеть, как те пересекают реку: размером с небольших лисиц, щетинистые, покрытые струпьями, жилистые, ни к чему, кроме резни, не приспособленные… В один прекрасный день к ним в поисках места для новых гнезд нагрянут крысы из Борго — легионы, заселившие римские пограничные валы, прекрасно это понимали, — и вот тогда начнется настоящая бойня. Потому они прислушивались — и ждали, принюхивались — и ждали… Это, конечно, всего лишь слухи, будто крысы с Борго пожирают собак.

Дата добавления: 2015-08-29