Носорог для Папы Римского 29 страница

Парень уставился на ее лицо — не в глаза, ловившие его взгляд, не на рот, которым ей так хотелось к нему прижаться, но на щеки, на аккуратные шрамы, шедшие по ним сверху вниз. Она шагнула вперед, но он уже опустил голову. Мелко кланяясь, он пятился от нее через заводь. Он был испуган. Добравшись до дальней стороны, он поднял свое удилище, вытащил из воды садок с рыбой, повернулся и пустился бежать, мелькая между деревьями.

Где-то наверху скрипнул пол. Она приподняла голову. Это Фьяметта перевернулась на другой бок, подумала она. Они с Намоке пробыли в Атани еще три дня, но того парня она больше не видела. Но той ночью явилось его чи и под кроватью занималось любовью с ее собственным. Закрывая глаза, она чувствовала, что его рука прикасается к ее щеке.

— А как поступить с Вентуро? — долетел через дверь голос Вича.

— Предоставьте его нам, — ответил другой.

Корабль, зверь, эти неуклюжие люди со своими неуклюжими замыслами. Она была маленькой серебристой рыбкой и девчонкой, видевшей ту маленькую серебристую рыбку, которая была ее будущим.

Она закрыла глаза.

И ощутила на своей щеке чью-то руку.

Когда Фария с ним распрощался, Вич поднялся к Фьяметте и снова ее поимел. Та ничего не соображала и принялась сопротивляться, когда он начал ее расталкивать. Ухватив ее за лодыжки, свою любовницу, которая перекатывалась и колыхалась под ним, посол быстро вошел в нее. Фьяметта чуть ли не сочилась прокисшим вином, а когда на рассвете следующего утра Вич проснулся, воздух в комнате был несвежим из-за перегара. Его давно уже начали раздражать ее глупые советы, подаваемые заносчивым тоном. Он не нуждался в ее указаниях насчет того, как ему себя вести в качестве представителя Фернандо в Риме. Простыни были перемазаны ее румянами. Любовница вызывала у него отвращение.

Но одновременно и притягивала. Толстые складки плоти окутывали его. Вич зарылся лицом между грудей. Иногда, покрываясь потом и дергаясь у нее между бедер, он чувствовал себя так, словно тонул в ванне, наполненной размягченным жиром. В темноте ее руки представлялись мягкими валиками человеческого мяса с фарфоровыми ногтями на концах. Он содрогнулся и уткнулся ртом ей в шею, чтобы удержаться от крика в миг наиострейшего удовольствия. Фьяметта же сообщала о своем наслаждении протяжными вздохами, которые прерывались негромкими стонами и рычанием. На ресницах у нее застыли капельки выделений. Крошечный пузырек слюны надулся и лопнул в углу рта. Она протекает, думал Вич, одеваясь. Небо на востоке покрылось линялыми желтыми пятнами, предвещая очередной знойный день. Посол мягко прикрыл за собой дверь, чтобы не разбудить женщину.

Во дворе его палаццо стояла незнакомая лошадь. Диего давал указания одному из помощников конюха и поднял взгляд, когда лошадь посла вошла в ворота.

— Здесь торговец один объявился, — сказал он.

— Здесь? — Вич взглянул на перевязанную руку Диего. — А это что, происшествие в таверне?

— Происшествие со стеной, — ответил Диего. — Он прибыл вчера. Я сказал ему, что найти вас невозможно.

Второй помощник конюха поднялся и теперь подходил к ним, покашливая в рукав.

Вич спешился и передал ему поводья.

— Где он? Чего хочет? Дону Антонио следовало бы…

Он оставил фразу незаконченной.

Диего указал внутрь палаццо.

— Чего он хочет, я не знаю. Назвался доном Альваро Уртадо из… — Он умолк и призадумался. — Из города под названием Айя-что-то-такое.

— Айямонте? — спросил Вич у военного, но выражение лица того не изменилось.

— Вы слышали о таком, ваше превосходительство? Я думал, это неважно. Айямонте. — Диего покатал слоги у себя во рту; Вич наблюдал за ним с нетерпением. — По-моему, да, Айямонте, — согласился он. Посол был уже в дверях.

Вич обнаружил торговца в tinello — тот сидел на короткой скамейке, стоявшей перед камином. Когда посол подошел к Альваро, купец встал и кивнул.

— Вы меня узнаете? — спросил он.

— Я вас ждал, — ответил Вич.

Они прошли через все здание, в этот час еще прохладное и тихое, и поднялись в кабинет Вича. Вич тщательно закрыл дверь. Мгновение они смотрели друг на друга, затем лица обоих расплылись в широких улыбках, и они тепло обнялись.

— Как только я увидел твою лошадь, мне пришлось изо всех сил сдерживаться, чтобы не рассмеяться, — хихикая, сказал дон Херонимо. — Сразу же понял, что это ты.

— Лошадь лучшей породы на свете, — грубовато-насмешливым тоном отозвался дон Альваро. — И восходит она… — Он показал рукой.

— …и нисходит она, — присоединился к декламации Вич, и оба они рассмеялись. — Что, Тендилья еще жив?

Тендилья был главным конюшим графов Бургоса: именно он бросил эту фразу, объединившую их в приступе общего смеха более двадцати лет назад. Кроме того, Тендилья страстно восхвалял горных пони как единственных животных, выведенных в Испанском королевстве и для него подходящих. Они стали непринужденно болтать о своей службе в Бургосе, о холодных зимах, о палящем летнем зное, о своих эскападах.

— Мы тогда были мальчишками, просто мальчишками, — сказал Вич, утирая глаза при воспоминании о графине, женщине даже более крупной, чем Фьяметта: та порекомендовала своему мужу быть милосердным, когда их обоих застукали среди ее фрейлин.

— Надо держать голову на плечах, а не между ног. — Альваро сымитировал голос графини. — Она говорила как крестьянка, — сказал он.

— Чудесная женщина, — добавил Вич.

Дон Альваро кивнул в знак согласия.

— А где была твоя голова этой ночью? — спросил он с улыбкой.

— Восходила… — начал Вич.

— …и нисходила.

И снова дуэт. И опять жесты. И смех.

Они потребовали завтрак, и вскоре перед ними стоял поднос с хлебом, маслом и холодным мясом. Начав есть, оба приумолкли.

— Этот ваш служака, капитан Диего, — сказал дон Альваро, вытирая рот. — Он знает, что я не торговец шерстью. Или подозревает об этом.

— Ты пришел рассказать мне о Диего? Он будет держать язык за зубами, уж в этом на него можно положиться. Ну так что у тебя за новости? И как, дорогой мой Альваро, ты устроил свою поездку?

Тот в ответ широко распростер руки и беспомощно пожал плечами.

— Сушка рыбы и черчение линий на картах. Вот и все, что происходит в Айямонте; и еще чума, распространяющаяся с топких берегов. Соглашение почти заключено. По мнению портингальцев, король Жуан его одобрит. Наш король Фернандо все еще держит совет.

— Он непредсказуем. Такая политика вполне в его духе.

— Мы должны исходить из предположения о его благосклонности, если требуется, чтобы наши усилия согласовывались с усилиями портингальцев. Как идут приготовления?

Теперь пришел черед Вича пожать плечами.

— Этим занимается дон Антонио.

— Ему можно доверять? Я имею в виду, он опытен в искусстве обмана?

— Как никто другой, — ровным голосом сказал Вич.

— Разумеется. Я и не собирался кого-либо порочить… Портингальцы почти готовы. Уложатся в месяц, как мне сказали.

— Корабль и команда к тому времени будут готовы. Фария оказался надежным союзником. Правильно, что мы нашли общую цель с портингальцами, — по крайней мере, в этом деле.

— В Айямонте особой дружелюбности не было. Фария упоминал о Фернане де Переше?

Вич кивнул.

— Лицо — что твой мешок с гвоздями, а язык — что рашпиль. Увижу его снова — плюну в глаза. Дирижер их переговорщиков, — пояснил он, увидев, что у Вича задралась бровь. — Очень умный, неутомимый, дотошный. А напротив него — тупица из Бургоса!

Дон Альваро громко рассмеялся.

— У тебя нелады с этим делом, старина? — спокойно спросил Вич.

— Порядок. Что касается дона Альваро, то в уши Фернандо влита смесь яда и меда в пропорции один к одному… — Он замолк, а когда поднял взгляд, Вич увидел, что лицо его напряглось. — Ведь неприятностей не случится, правда? Никаких ошибок здесь, в Риме?

— Ошибок не будет, — заверил его Вич.

Альваро осмотрел комнату, задержав взгляд на пачках бумаг и морских карт, которыми были забиты полки возле стены.

— Это неблагодарная работа, — заметил он.

Вич промолчал.

— И такой, Херонимо, она и останется. Когда все закончится, настанет время подводить счета, ты меня понимаешь?

— Продолжай.

— Держись от этого дела подальше. Обычные люди увидят только кораблекрушение, наш провал и торжество портингальцев. Осенью Фернандо переводит свой двор в Севилью. У тебя там хватает врагов, и этим интриганам потребуется очередная жертва. — На этот раз он умолк, чтобы придать больше веса своим последующим словам. — Не позволяй сделать из себя козла отпущения. Не знаю, смогу ли я тогда тебя защитить. — Он понизил голос. — Стыдно в этом признаваться.

— О каком стыде ты толкуешь? — быстро ответил Вич. — Не тревожься об этом. Моя честь незапятнана, и так оно будет всегда. — Потом, заметив, что беспокойства на лице Альваро не убавилось, он продолжил: — Я признателен тебе за эти сведения, но такой оборот, дружище, можно было предвидеть. Знают об этом или не знают он и сплетники из Севильи, но козел отпущения уже выбран.

Затем они говорили о времени, проведенном вместе в Бургосе, о сельской местности возле Валенсии. Вич поносил итальянцев и их манеры, пока дон Альваро не расхохотался. Было уже около полудня, когда Вич подошел к окну, чтобы посмотреть, как Альваро садится в седло и медленно выезжает из ворот. Он стоял там и некоторое время после того, как всадник скрылся из виду, перебирая в памяти подробности встречи со своим старым другом. Озлобленность, да, но этого следовало ожидать. В уши Фернандо влили столько яда, что хватило бы на целый океан. Его взгляд бесцельно блуждал поверх беспорядочно разбросанных коньков крыш и печных труб. Солнце шпарило прямой наводкой, придавая глиняной желобчатой черепице бледно-оранжевый оттенок и ослепительно сверкая, отражаясь от стен. Что-то его донимало, но он не мог уловить, что именно. Что-то неясное… Стараясь изо всех сил, он покопался в их с Альваро сантиментах и понял: явное беспокойство его собеседника (словно он, Вич, не знал, как обезопасить себя с тыла), толки о козлах отпущения и сплетниках. Стыдно в этом признаваться… Почему стыдно?

Но что бы ему ни докучало, оно же от него и ускользало, и в конце концов дон Херонимо отмахнулся от этой мысли. В Бургосе Альваро был сообразителен, полезен — и слаб.

Таким он и останется, сказал себе Вич. Никакой тайны в этом нет. Просто ничего не изменилось.

Военный, судя по манере держаться… Кто еще это мог быть?

Солдаты бывают самые разные, сказал себе Сальвестро. А их манера держаться? Важная походка, заносчивость. Шляпа с пером на косматой голове. Эфес сабли — как можно выше, а гульфик панталон — как можно шире. Лучшими солдатами, это знал каждый, были валлоны, савояры, гасконцы, хорваты и корсиканцы. А еще далматинцы, но они просто ненормальные. Или взять аркебузиров: мрачные лица, покрытые оспинами и зеленовато-голубыми татуировками — пятнами от крупиц пороха. Они вертели в руках щетки банников и клочья набивки, а на марше к Прато один из них признался Сальвестро, что хранит запас восковых спичек у себя в заду, чтобы уберечь их от внезапных ливней. Швейцарские Reisl и Freihartse[48] занимались в их подразделении чем угодно, кроме того, чтобы драться, а бретонцев — их было несколько рот — можно было определить по черным крестам, намалеванным на лбу. Были солдаты толстые — эти едва ковыляли. И были худые, идущие легким шагом. Хороший копейщик всегда был в латах (самому Сальвестро обзавестись ими не удалось). Тяжеловооруженные всадники — из благородных — спали в кирасах и выезжали на поле боя в доспехах работы самого Миссальи, с ярко расцвеченными вымпелами, на лошадях размером с дом. Небольшие отряды оруженосцев и арбалетчиков поспевали за ними верхом на пони. Полевые командиры и Trossmeisters[49] были крупными, краснолицыми и крикливыми. Бомбардиры разговаривали на языке цифр, которого никто больше не понимал, а мастера обращения с arme blanche[50] разговаривали только с теми, кто мог проследить свою родословную до четырнадцатого колена… Сальвестро думал и о неподвижных фигурах, разбросанных по полям за Равенной, которые с наступлением сумерек походили на темные могильные насыпи. Была ли у мертвых манера держаться? Родольфо мало чем мог помочь с этим вопросом, который уязвил его неделю назад и до сих пор так и не отпускал.

— Говорю же, я его едва видел. Он стоял здесь, внизу, а я поднимался по лестнице. Сказал ему, что никогда ни с кем из вас не сталкивался, но если вдруг встречу, то передам его послание.

— А он, когда о нас спрашивал, называл наши имена? — не отставал Сальвестро.

Родольфо кивнул.

— Потом он вышел. Прекрасно разглядел его шляпу, если только это может чем-нибудь помочь.

Сальвестро, тряся головой, вернулся к Бернардо.

— Говорил же тебе, что это не он, — сказал здоровяк без особой убежденности в голосе.

После той ночи известие о «военном», осведомлявшемся о них, так и скакало за ним галопом, отбрасывая вперед тень, чтобы его поглотить. Они больше не осмеливались появляться в таверне, а теперь отправились туда только ради дона Антонио. В этот день он должен был вернуться из Остии с новостями о корабле и их товарищах по предстоящему плаванию. В свое время Сальвестро пришло в голову, что они могли бы сопровождать секретаря, но дон Антонио о такой возможности не упоминал, а у него, если оставить в стороне любопытство, не находилось повода самому спросить об этом. Вместо Остии им пришлось провести неделю в Риме, сидя как на иголках и смертельно скучая. Сальвестро прилагал все силы, чтобы найти какое-нибудь другое объяснение случившемуся, но в конце концов согласился с неоспоримым фактом: полковник каким-то образом их разыскал.

— Во всяком случае, — заметил Бернардо, — Родольфо сказал ему, что нас здесь не было.

За две ночи до этого Сальвестро пробудился со скользкой от пота кожей, а во тьме перед ним отпечатывался колышущийся образ полковника. Первая же мысль была отмечена тронутой гнильцой ясностью: Пора бежать… Он вертел ее на разные лады, но получалось одно: Выбирайся отсюда… В ушах звучало: Беги, беги, беги к морю…

Он сел на тюфяке и нащупал проделанную в нем дыру. Ножны были на месте. Если он будет осторожен, то они, обратившись в монеты, благополучно доставят его к северу от Альп. Один, без товарища, он ничем не отличается от любого другого оставшегося не у дел разбойника. Лежавший справа Бернардо мягко похрапывал. Слева слышалось жесткое дыхание Йорга. Сальвестро долго еще неподвижно сидел на своем матрасе.

— Он знал, что первым делом надо заглянуть сюда, — отозвался Сальвестро.

По ступенькам спустился огромный мешок и теперь, казалось, самостоятельно шагал в кухню. Его появление было отмечено приветственным стоном Родольфо. Короткие ноги появились и исчезли снова, когда мешок протискивался в дверь. Пока что никаких признаков Антонио. Сегодня, обещал он, будет назначен день отплытия. Время отбывать. Время отбывать. Время отбывать… Сальвестро неподвижно сидел на своем матрасе, глядя во тьму перед собой. Он представлял себе, как на следующее утро зажжется первая свеча и Бернардо, перевернувшись на другой бок, обнаружит, что товарищ исчез. Что тогда будет делать гигант? Сальвестро бесшумно потянулся за своей одеждой.

— Чего-нибудь поедим? — предложил Бернардо.

— Слишком рано, — отозвался Сальвестро.

В этот час они были единственными посетителями «Сломанного колеса». Из кухни донесся голос Родольфо:

— Нет. Это последнее слово.

С кем бы он там ни разговаривал, тот что-то пробормотал.

— Я сказал — нет. Есть нельзя. Я даже просто так не могу его раздавать.

— Может, возьмем хлеба? — гнул свое Бернардо, не слыша кухонных препирательств.

Лицо Сальвестро ничего не выражало. Он вспоминал, как ощупывал свои новые одежды, толстый бархат и хлопчатую бумазею, кружева и пуговицы. Монахи с неприкрытым изумлением разглядывали их, преображенных, но ни один не спросил, как это случилось. Только Йорг вообще не взглянул на них. Он теперь ничего не видел. Сальвестро случилось быть рядом, когда Ханс-Юрген то подносил к лицу приора свечу, то убирал ее, а тот говорил: «Нет, ничего. Совсем ничего. Это неважно…» Ему придется отказаться от своего пышного убранства, снова вырядиться бродягой. Он взвесил это, уже зная, что не уйдет, во всяком случае, не этой ночью. Мягкое похрапывание и хриплое дыхание приора убаюкали его и заставили лечь. Он заснул.

— Хлеба? Ну да, почему бы и нет?

Из кухни снова появился мешок — джутовая выпуклость, охваченная руками и подпираемая ногами. Покачиваясь, мешок двинулся к выходу. Сальвестро оттолкнул свой стул и направился на кухню. Мешок с трудом поднимался по ступенькам. К нему прилепился коренастый человек в белом одеянии пекаря, покрытом пятнами: спина коренастого напрягалась так, словно мешок пытался столкнуть его со ступенек. Сальвестро безразлично поглядел на неравную схватку, затем просунул голову в кухню. Родольфо тряс головой и бормотал что-то себе под нос. Он поднял взгляд на Сальвестро.

— Если хотите подкрепиться, то вам не повезло, — сказал он.

Сальвестро смотрел на него пустым взглядом. Сверху раздался звук захлопнувшейся двери.

— Ну так? — торопил Родольфо.

Еще один хлопок, более слабый — это закрылась наружная дверь.

Родольфо добродушно-насмешливо смотрел на Сальвестро. Тот по-прежнему не отвечал. Казалось, он забыл, зачем туда явился.

— В чем дело? — спросил Родольфо, теперь уже с любопытством. Сальвестро посмотрел на свои башмаки, затем повернулся, оглядел ступеньки и с отсутствующим видом обернулся к Родольфо. Родольфо увидел, как на его лице недоумение быстро сменяется замешательством, а замешательство — нежеланием верить. Трактирщик собирался спросить, что обеспокоило гостя, но тут Сальвестро резко повернулся и стал подниматься по ступенькам.

Во дворе возчик разгружал полную свежей соломы телегу с высокими бортами. Сальвестро вышел на улицу, посмотрел в одну сторону — две такие же телеги, что во дворе, море колышущихся беретов и шляп, — затем в другую — еще больше голов и шляп, лошади, двое мужчин, торгующих яблоками с ручной тележки, три женщины, грызущие эти яблоки. Мешок.

Сальвестро начал пробираться через толпу, сначала медленно, но потом, когда мешок скрылся из виду, — все энергичнее, чуть не переходя на бег и расталкивая локтями тех, кто оказывался на его пути. Приглушенные проклятия раздавались ему вслед, а прохожие либо уступали ему дорогу, либо оказывались отодвинутыми. В конце улицы он остановился. Из конюшни выводили цепочку лошадей. Глубокое синее небо служило рамой для колоколов открытой звонницы церкви Санта-Катерина. Сальвестро поглядел налево, затем направо: еще больше телег и народу, еще больше тачек и тюков. Мешка нигде не было видно.

Решив пойти налево, он быстро зашагал по более широкой мостовой, обходя кучи лошадиного навоза. Звон коровьих колокольчиков, человеческие голоса, скрип тележных колес. Примерно через каждые несколько ярдов между зданиями открывались узкие затененные проулки. Проходя мимо, Сальвестро заглядывал в них, щурясь от яркого солнца. Мешок обнаружился снова, такой же выпуклый, как и прежде, чудовищный зоб с придатком в виде человека, проворно подныривавшим под бельевые веревки. Сальвестро побежал за ним, одолев половину длины проулка, прежде чем человек и мешок достигли его конца, свернули направо и снова пропали из виду.

Маленький двор: ветхие балконы, еще больше развешанного белья, тишина и сильный запах, — Сальвестро узнал его сразу. Принюхиваясь, он ступил из проулка во двор. Вдоль двух сторон его шла низкая аркада: арки были забраны досками, но для попадания внутрь имелись маленькие двери. Сальвестро, по-прежнему принюхиваясь, перешел от одной двери к другой, и запах усилился: пахло влажной одеждой и вареным просом. Он толкнул дверь и оказался в низкой, похожей на подвал комнате, где главенствовала огромная кирпичная печь. В одном углу были свалены дрова, другой был забит мешками. На двух больших столах были разбросаны странные инструменты с длинными ручками, похожие на шпатели и внушавшие смутный страх. Пол был в мучных пятнах. Из другой комнаты донесся резкий шлепок, затем тонкий протестующий вопль. Сальвестро осторожно закрыл за собой дверь и двинулся туда, откуда шли звуки.

Он стоял спиной к Сальвестро, занеся руку над мальчиком десяти-одиннадцати лет, который съежился и, защищаясь, тоже занес руку. На мгновение Сальвестро подумал, что кисти рук у него то ли странным образом изменили свой цвет, то ли обожжены, но потом разглядел, что это несвежие хлопчатобумажные перчатки. Он сжимал предмет, который Сальвестро мог узнать по виду, по вкусу, по запаху, на ощупь и — теперь — по звуку: дряблый, серый, жесткий как подошва, овальный каравай несъедобного, никем не покупаемого хлеба, который с тупой силой шлепнулся о голову мальчика. Мальчик заверещал и тут заметил вошедшего Сальвестро.

Через мгновение мужчина по подсказке мальчика обернется, обнаружив исколотое черной щетиной лицо, красные щеки и костяной горный кряж, проходящий через весь лоб, но коренастых ног, широкой спины и жестких черных волос и без того, как и в таверне, было вполне достаточно. Мешок исчез, точнее, стал неразличим среди десятков таких же мешков, сваленных в кучу у дальней стены.

Мужчина застыл, забыв о своей обтянутой перчаткой руке, которая зависла над мальчиком. Он повернулся, чтобы посмотреть в лицо своему старому товарищу.

— Привет, Гроот, — сказал Сальвестро.

Вообразим несоразмерность: собаки виснут на скованном цепями медведе, вороны стаей налетают на одинокого ястреба, железные колоссы изливают желтую смазку на волнистый желто-бежевый песок. Щебень, шелудивая шерсть, перья и вшивый пух. Крики боли, истощение, горькая бесславная смерть. Быть Бернардо означает цепляться, напрягать все силы, чтобы мир не утратил знакомые черты, находить в нем какие-то правильные вещи и подражать им. Его выветривающиеся из памяти сновидения скульптурны, геометричны, полны картинок, с которыми связаны смутные желания. Почему явь совсем не похожа на сны? Почему явь заполонена собаками — и зачем вообще они нужны? Собачьих шкур никто не домогается. Немного найдется кухонь, использующих собачье мясо. Ожерелье из собачьих когтей силой талисмана не обладает. Так что собаки (понимаемые здесь в широком смысле) существуют затем, чтобы мучить Бернардо: он — скованный и встревоженный Простак-Здоровяк, а в роли собаки, докучающей ему и его кусающей, сейчас выступает Антонио.

— Просто оставил? Просто вышел и оставил тебя здесь одного?

— Такое и прежде бывало.

«Прежде» — это склад старых обид и вынужденных отказов от них. В лучшем случае собаки ускользают и живут, чтобы напасть на него завтра. «Прежде» — это конура, в которой они отсиживаются. Никто не сочувствует личным трудностям Бернардо, а если вдруг и сочувствует, это значит, что от него хотят чего-то ужасного, какого-нибудь невыразимого деяния. В его ладонь лучше всего ложатся камни размером с череп. Антонио хочет, чтобы Бернардо предал Сальвестро, и поэтому любезничает с ним, изображая тактичную обеспокоенность, дабы заставить его совершить очередной невыразимый поступок. Секретарь сидит напротив Бернардо, между ними — нетронутая кружка пива.

— Не могу поверить, чтобы он мог выйти просто так, не сказав ни слова. Конечно, должна быть причина. В конце концов, он знает, что мы должны здесь сегодня встретиться. Может, он пытается от меня скрыться? Может быть, я ненароком чем-то его обидел? Я ломаю голову, но…

Вот и они, на пружинистых своих лапах, с распушенными хвостами и высунутыми языками цвета рыбьего мяса, с поднятой дыбом шерстью и оскаленными клыками, отчаянные, готовые терзать плоть.

— Что могло заставить его вот так сбежать? Это в самом деле очень тревожно — и для тебя, Бернардо, не в последнюю очередь. Чего он так сильно боится? Что ж, — и здесь руки Антонио поднимаются, пальцы свободно раздвигаются в священнической беспомощности, обещая полное отпущение грехов, если устрица-Бернардо решится уступить свою жемчужину, — это его личная тайна, которую он, если пожелает, заберет с собой в могилу. Я так полагаю.

Намеки на вопросы, поднятые брови, шутливые замечания, ядовитые дымки предложений, а на другой чаше весов — смутно очерченная судьба Сальвестро: все это — игра Антонио, область, в которой он искусен.

— Например, он, может быть…

Или:

— Я могу лишь надеяться, что, в чем бы дело ни было…

И еще:

— Но я уверен, что…

Собаки.

Взгляд Бернардо украдкой встречается с твердым и благоразумным взглядом того, кто сидит напротив. Вот так оно обычно и начинается, с мягких интонаций и доводов, которым нечего противопоставить. Открытая и настойчивая обеспокоенность… Вспомни-ка Марн, «Бернардо…». Вспомни Процторф, «…а если ты не хочешь, тогда…». Тогда что? Делается хуже. Потому что скопление прошлых ошибок и глупостей стало теперь гранитным утесом, выступом его порочности и толстым скальным пластом нового прегрешения. Антонио пинает через край новые булыжники, которые разлетаются в пыль, пока летят вниз, каждый по своей отдельной дуге, и ударяются оземь, чтобы затем принять вид скальных обломков, отскакивающих от головы Бернардо. Происходит что-то дурное. Собаки и булыжники — вот весь его выбор.

— Мне не полагается говорить, — начал он. И тут же продолжил: — Все равно это был кто-то другой.

Потом он слепо побрел вперед, в гущу камней и собак, которые раскалывались о его череп и отрывали мясо с его рук, пошел на Прато и полковника, который сейчас убивал Сальвестро, где-то там, снаружи, — из-за чего еще Сальвестро мог бы убежать? Из-за чего еще Сальвестро оставил бы его одного?

— Он испанец, как и вы. И он здесь, в Риме, так Сальвестро говорит, но только это был не он. Я ему так и сказал.

Утро наступало, не ведая милосердия. Завсегдатаи «Сломанного колеса» начали прибывать и рассаживаться на стулья, расставленные полукругом, в почтительном удалении от искателя приключений и его собеседника. Никто в «Сломанном колесе» к Антонио особо не благоволил. Бернардо между фразами вперялся в него взглядом, чтобы оценить произведенный ими эффект. Утесы черного и разложившегося спрессованного греха становились чернее и все больше спрессовывались, но не падали. Собаки присели, пачкая землю блевотой, и не впивались зубами ему в руки. Сначала был Гроот, затем — Сальвестро, а теперь — Антонио. Он должен был это сделать. Ему не полагалось, это был один из огромного набора проступков, дурных поступков, гадких, всяких. Он вынужден был это сделать, а потом Антонио скажет ему, что надо делать дальше, ведь Сальвестро теперь с ним нет.

— Мне никогда не приходилось сталкиваться с этим полковником Диего, — сказал Антонио. — Расскажи-ка о нем.

Они шли парами: Гроот с сержантом впереди, Сальвестро с Бернардо сзади. У церкви Санто-Стефано на мгновение показалось, что они направляются к городскому магистрату, и Сальвестро смутно припомнил, что там полковник устроил себе штаб-квартиру. Уже почти сгустились сумерки, и на каждом углу солдаты пытались разжечь жаровни, факелы или костры из разломанной мебели. По ночам город оживляли языки пламени и искры. Казалось, никто не спит. Все продолжалось как прежде.

Они миновали здание магистрата, но внутрь входить не стали. Гроот с сержантом обменивались расхожими банальностями о жаре не по сезону и возможной заразе. Трупов в этом квартале не было — полковник распорядился, чтобы каждый, оставивший тело непогребенным, расплачивался за это головой. Сила приказа постепенно убывала по мере того, как они продвигались по улицам, становившимся все уже и темнее. Запах разложения накатывал густыми волнами, с удивительной регулярностью, но в конце концов Сальвестро осознал, что исходят они из проулков между домами. Они прошли мимо небольшого сада, в котором рычали друг на друга невидимые собаки. С ветвей яблони свисали, словно мешки, две фигуры, в убывающем свете казавшиеся черными пятнами. На шее у каждого из повешенных имелась табличка с надписью, гласившей — Сальвестро знал об этом лишь потому, что спросил, — «Трус». Два дня назад он видел, как к красильням за руки и за ноги тащили вниз лицом солдата средних лет с точно такой же табличкой. Природа преступления была неясна. Люди начинали ополчаться на самих себя.

Теперь они вошли в квартал Сан-Марко. Люди, праздно стоявшие по углам или проходившие мимо, выглядели более оборванными и бросали на их четверку подозрительные взгляды; только оружие указывало на то, что это солдаты. Здесь заправляли вольные отряды. В дальних концах улиц, ответвлявшихся влево, Сальвестро видел небольшие баррикады, укомплектованные людьми в форме, из частей Медичи и Кардоны. Своих родственников кардинал и вице-король разместили в двух замках, башенки которых возвышались над беспорядочным скоплением домов поплоше. Медичи расположился в более старом замке, вместе с умирающим Альдо. Альдо был правителем Прато и умирал от какой-то разновидности чумы. Сальвестро нередко слышал: «Этот старый козел Альдо…», и «Надо пойти и прикончить старого ублюдка Альдо…» Ему было известно, кто такой Альдо, и он знал, что баррикады предназначались для сдерживания вот этих людей, этого сброда, этих животных. Крепости соединялись двойным рядом стен — cassero, — и в обе стороны сновали посыльные, чьи силуэты пятнали темно-алое небо на западе. Через несколько минут совсем стемнело.

Сброд. Животные? Они плевали на землю и мочились на стены, ели, спали, поднимались… Остриями копий они отрывали старикам гениталии, они ломали ноги их старухам женам. Расправлялись с детьми. Убийцы и мучители. Сальвестро смотрел в их лица, сплошь красные в свете факелов и костров. Они искали, где бы достать чего-нибудь на ужин, шаркали по конюшням в поисках соломы, чтобы прикорнуть на ней, дрожали или исходили потом. Сальвестро думал о Зубатом. На всех обращенных к нему физиономиях неизменно был написан ужас. Выглядели они как обычные солдаты: грязные, усталые всклокоченные, перевязанные и замызганные. Сальвестро и сам выглядел точно так же. Я в этом не участвовал, сказал он себе. Гроот с сержантом все еще перешептывались, шагая прямо перед ним. Я протянул руку, чтобы вытащить ту, другую, девицу на безмолвной улице, совсем некрасивую. Шепот, шепот. Но она умерла.

Дата добавления: 2015-08-29