Носорог для Папы Римского 37 страница

— Руфо, — последовал ответ. Они стояли возле двери в мастерскую. — И теперь я хотел бы некоторым образом искупить свой обман…

Серон со смехом пытался отказаться от его предложения, но Руфо оказался неуступчивым и убедительным, едва ли не настойчивым, и секретарь в конце концов подчинился, сняв свои скрипучие туфли: сначала левую, опершись на протянутую ему руку, затем правую, слегка покачиваясь, — неуклюжий, полный недоверия аист, — меж тем как Руфо объяснял ему, что к чему.

— Хотите верьте, хотите нет, дон Антонио, но есть средство для борьбы с этим удивительным образцом сапожного искусства — предмет, который я держу в руке. Если вам приходилось когда-нибудь видеть людей, выбритых цирюльниками Навоны, или молочного поросенка, сервированного для Пасхи, вы поймете, что я имею в виду.

Он говорил, как и прежде, любезным тоном.

Серон в изумлении поднял взгляд.

— Яблоко, друг мой, — сказал Руфо, поднося его ко рту секретаря. — Откусите кусочек.

Его озадаченность превратилась в замешательство, и мгновением позже он закричал бы, но рука Руфо с силой втиснула плод между челюстями, а мгновением позже на голову Серона обрушился эфес шпаги, и он упал без чувств.

— Хорош, — в мрачном восторге пробормотал дон Диего.

Глаза дона Антонио были устремлены мимо них обоих, шея странно вывернулась, а лицо исказилось. Шпага Диего вонзилась в спину жертвы немного ниже лопатки, а затем продолжила свое движение через грудную клетку вниз и наискосок, чтобы вынырнуть снова в области поясницы. Кровь свободно лилась из обоих отверстий. Обширная лужа быстро растекалась по полу. Яблоко, торчавшее изо рта дона Антонио, удерживало его челюсти разомкнутыми и туго натягивало кожу на скулах. Он был связан по рукам и ногам. Сальвестро заметил, что на секретаре не было туфель.

Страх его перешел в шок, а затем — в какое-то странное легкомыслие. К нему обернулся Диего, кровь на шпаге которого уже начинала высыхать. Он вытер ее начисто краем холста. Лезвие снова тускло засияло.

— Вставай.

Сальвестро нерешительно оглянулся по сторонам, уже зная, что бежать больше некуда. Смысла повиноваться вроде как не было, так что он остался сидеть и ждать, что произойдет дальше. Диего ухватил его за воротник камзола и рывком поднял. Сальвестро еле стоял, ноги его подкашивались. Он отвернулся, испытывая странное раздражение и тошноту и все еще чего-то выжидая. Вкладывая саблю в ножны и уже направляясь к двери, Диего обратился к нему резким тоном:

— Если бы у меня было намерение тебя убить, ты уже был бы мертв. А теперь поднапряги-ка мозги, если они у тебя есть. Времени очень мало.

Ловцы начали с того, что встали в круг шагах в десяти, но вскоре это было признано несостоятельным, стоило только Штоберину пронестись над их головами и грузно приземлиться неподалеку от двери. Они отступили, затем еще раз отступили, пока наконец не оказались за пределами склада, где и остались стоять, ухватив друг друга за руки и устремляя взгляды на великана, готовившегося внутри к очередному запуску. Карлики быстро сменяли друг друга — то их кидали, то ловили, то они сами ловили кого-то из своих товарищей. Великан был неутомим, бросал он мягко, и было ясно, что все это доставляет ему огромное удовольствие. Главное, однако, заключалось в том, что он был точен.

— И-и-и-и-и… Ух!

Это был Генерал, первым заметивший Бернардо, подходившего к ним: при виде взрослых лиц в сочетании с детскими головками на лице гиганта нарисовались нерешительность и смущение.

— Опять отлично, Бернардо! — крикнул он. — В следующий раз попробуем сальто.

— Правильно! — донесся ответ, меж тем как великан нагнулся, чтобы поднять Копперина.

Он выпрямился, откинулся назад, после чего запустил карлика в пространство. Полный переворот в воздухе и — хоп! Очередное идеальное приземление. Папе это понравится.

Поначалу Бернардо настаивал на довольно скучной игре: он хотел стоять, расставив ноги и раскинув руки, пока те будут карабкаться по нему вверх и вниз, так чтобы на каждой его ноге их было бы по двое, на каждом бедре — по одному, а остальные полдюжины свисали бы с его рук и плеч.

— Я могу держать вас часами, — гордо провозгласил он.

Затем вернулся Альберих, наводивший справки в трактире, и попытался завершить пирамиду, встав великану на голову.

— Но он же не карл… — начал было возражать великан.

— Ш-ш-ш! — прошипел ему на ухо Генерал. — Он очень обидчив насчет этого.

В Альберихе было почти четыре фута росту.

— Запросто получится, — весело пропыхтел он, наступая одной ногой на голову Конопаса.

Обхватив рукой шею Бернардо, он начал раскачиваться из стороны в сторону…

— Кажется, — задыхаясь, выдавил из себя Бернардо, — кажется…

Во всяком случае, если не считать нескольких синяков, никто не поранился, и они, отряхиваясь, объяснили обеспокоенному и раскаивающемуся великану, что карлики вообще намного крепче, нежели выглядят, и что всякий, кто пережил ежедневное втирание себе в спину материнскими руками жира, вытопленного из кротов, летучих мышей или сонь… в общем, такой человек уже знает довольно много того, что можно знать о неприятностях, так что беспокоиться не о чем, и как насчет другой игры, например бросания карликов?

Ай-ай… Плюх!

Альберих еще раз доказал, что проблем с ним не оберешься, громко запротестовав, когда вместо четверых, как обычно, карликов ловить его выстроились шестеро, а потом жалуясь, что ловцы всякий раз продвигаются на несколько шагов вперед и он проводит в воздухе недостаточно времени. Как только наступала его очередь, он яростно махал руками, чтобы карлики отошли подальше, из-за чего все чаще приземлялся ближе, по эту сторону двери, и гневно себя бранил, что, казалось, приводило великана в смятение. Каждый следующий запуск часто оказывался каким-то неуверенным, с неловкими, неуправляемыми переворотами, что доставляло немалые трудности ловцам. Последние тем не менее каждый раз бешено рукоплескали, ибо потребность великана в ободрении казалась неутолимой.

— Бернардо, ты — самое лучшее, что мы встретили на своем пути с тех пор, как покинули Магдебург, — признался ему Штоберин, поднятый до уровня плеч великана. — Мы собирались остановиться у моего кузена в Риме. Он обещал нам комнаты в самом Ватиканском дворце, обещал представить его святейшеству. И что же произошло, когда мы там оказались? Выяснилось, что живет он в комоде и что Папа уже больше года не обращает на него никакого внимания… Иногда я думаю, что мы — самая невезучая труппа карликов во всем мире.

— Я тоже, — сказал Бернардо, прочно упершись в землю ногами.

— Хорошо, — сказал Штоберин, глядя на ловцов, выстроившихся в тридцати шагах от него, за дверью. — Я хочу сделать полное сальто с двойным переворотом. Закрути меня хорошенько.

Бернардо неторопливо кивнул. Штоберин увидел, как, полные готовности, согнули колени ловцы, почувствовал, как напрягся великан, заметил необычную паузу перед броском, а затем понесся вперед, ощущая обещанный крутящий момент и вскидывая ноги над головой, чтобы сделать сальто, но что-то было не так, да, что-то явно было не так… Что же?

Направление. Штоберин увидел, как рассыпается его план, как он расстается с невидимой линией, что оканчивалась прямо у группы ловцов, — они-то были на месте и ждали, пригнувшись, в конце гладкой и красивой кривой, четкой дуги, проходящей через открытые двери амбара: чудная, чудная линия. Но не имеющая отношения к нему. Потому что летел он к закрытой двери.

БАМММ!!!

Мгновением позже он пришел в себя. Над ним стояли две пары близнецов, причем одна пара была одета просто, а другая — так же пышно, как и великан. Или два великана, потому что казалось, два великана пятятся в глубь помещения с искаженными паникой лицами, в то время как пышно разодетые близнецы их увещевают.

— …нет, Бернардо, нет. Все изменилось. Дон Антонио не помог бы нам, даже если бы мог. А теперь поторопись. Нам надо попасть на корабль. Идем…

Бернардо мотали головами и в то же время шагали вперед, а двадцать два карлика и два одинаковых Альбериха умоляли их остаться, но тщетно. Просто одетые близнецы вообще ничего не говорили. Штоберин почувствовал, что на макушке у него вспухает шишка с яйцо величиной. Надо было закрутить получше, слабо подумал он, прежде чем потерять сознание.

У Обони на обеих руках и ногах было по шесть пальцев. Воин племени игала с севера, он завоевал высокогорную страну, где проживало племя нсукки, и равнинную страну, где проживало племя идома. Он достиг этого в одиночку. Он заставил своих людей воздвигнуть высокую, до небес, башню, чтобы воевать с духами, обитающими наверху. Башня обрушилась, когда он на нее взбирался, и убила многих из его людей. Тогда он объявил войну духам, обитающим внизу. Он заставил своих людей вырыть в земле огромную шахту, но и шахта тоже обрушилась. Только Обони удалось выбраться наружу живым. Его имя звучало как слово, обозначающее женский орган. Многие из-за этого смеялись над ним.

Обони искал себе жену. Уссе была старшей дочерью короля Оничи. Обони взял ее, когда она в одиночестве прогуливалась по берегам Реки, и сделал ее своей женой. Эту историю рассказывали и люди вокруг Оничи, и люди племени игала в Иде. Ее назвали в честь этой Уссе, а еще она звалась Эзе Ада. Она была старшей дочерью короля. Она когда-то была старшей дочерью короля — этот язык походил не мачете, рассекавшее жизни на крохотные отрезки времени: сейчас, и тогда, и еще тогда, и перед тем… Но король был мертв. Ее отец умер. А этот белолицый Обони поймал свою Уссе, когда она сидела на корточках у замочной скважины.

к вон плохо, но она поняла. Это был враг «слона». «Слон» — это Эньи, она знала, что это такое-Врагом его был Эзоду.

— Это не враг, — сказала Игуэдо, закончив рисовать двоих этих животных в пыли своего обиталища. — Противоположность. Как небо и земля. Мудрый старый Эньи и безумный старый Эзоду. — Потом она сказала ей, как они стали такими различными, как рассорились, как Эзоду в ярости убежал в пустыню, а Эньи затрусил на юг, чтобы жить в лесу. — В точности как мы, — сказала Игуэдо.

— Это оттуда явился народ нри? — спросила она.

— Откуда мы явились? Откуда мы явились? — передразнила ее интонации Игуэдо. — Дурацкий вопрос. Куда мы направляемся? Вот о чем подумай.

— Никуда, — ответила она в тот же миг. — Мы остаемся здесь.

Она была умной. Намоке говорил ей об этом по двадцать раз на дню.

— Дурацкий ответ, — сказала Игуэдо. — Все куда-нибудь да направляются. Но вот как они движутся? Как Эньи? Или как Эзоду?

Груди Игуэдо сосали более дюжины детей, пока те не сделались такими же плоскими, как и ее собственные. Никто никогда не сосал ее грудей. И ничто. Как-то раз она попробовала заинтересовать ими Онугу, самого младшего и глупого из трех своих глупых младших братьев. Тот разревелся.

В следующем году началась засуха, а еще через год — голод. Она стала путешествовать с Намоке от одной деревни к другой. Иногда они отсутствовали несколько недель кряду, потому что в людях из деревни Нри нуждались теперь и в тех деревнях, где прежде их даже видеть не хотели. Время от времени она задумывалась об Эньи и Эзоду, но этолотить все эти сухие слова», как объяснила однажды эта женщина, когда Уссе уличила ее в особо возмутительной выдумке. Никто другой подобных историй не рассказывал. А потом их с Намоке пригласили в деревню иджо — так далеко вниз по Реке они еще не забирались.

Пробавлялись иджо ловлей рыбы и добычей соли — и то и другое они продавали на большой песчаной банке в полудне гребли от их деревни, — скопища свайных построек на острове, поросшем мангровыми деревьями. Они были хорошими рыбаками, но каждый год один или двое из них попадались акулам, плававшим в тамошних водах. В ответ они убивали столько акул, сколько могли, а потом акулы им мстили. И так далее. По одному или по двое в год.

Тамошний вождь был страшно тупым малым, устроившим в своей хижине небольшое святилище (джу-джу) с зубами и старыми баграми. Уссе слышала, как он говорил Намоке: сила акулы настолько велика, что есть один-единственный выход — сделать ее своим богом. Если бы, пояснял вождь, он мог сам проглотить акулью силу (тут он похлопал себя по животу, а Уссе пришлось изо всех сил сдерживать смех), то он использовал бы ее, чтобы избавиться от акул. Поэтому он и устроил свое джу-джу и запретил своим людям убивать акул. Однако в этот год акулы забрали восьмерых. Что же делать?

Намоке начал рассказывать об одной женщине из племени алуси, которую звали Онише.

— Огромная женщина, — сказал он. — Груди свисают вот досюда. — Он похлопал себя ладонями по коленям. — Живет она в лесу за мысом возле Асабы, и по ночам можно видеть, как она швыряет в Реку факелы с вершины утеса… — (Они уже замахали руками: мол это слишком далеко.) — Нет, нет, нет! — вскричал Намоке, заставив их умолкнуть. — Вам и не надо туда добираться. Она — дух Реки. Вы можете приносить ей жертвы прямо здесь…

Вождь снова закивал, а потом спросил, что именно следует приносить ей в жертву.

— Акул, — ответил Намоке. — Чем больше вы их убьете, тем лучше.

Той ночью люди из Иджо запекли им рыбу, называвшуюся одинки. Юноши с любопытством поглядывали на Уссе, но ни у кого не хватило духу к ней приблизиться. Намоке и вождь обменивались нескончаемыми льстивыми речами и пили пальмовое вино, которое Намоке всегда прихватывал с собой как свою долю в трапезе. («Когда у тебя вдоволь пальмового вина, ты можешь есть что угодно, — признался он ей однажды вечером. — Хоть собачьи лапы».) Вождь вскоре опьянел и забыл о ее присутствии.

— Ты слышал что-нибудь о береговой болезни? — небрежно спросил он у Намоке.

— Немного, — сказал Намоке, но Уссе поняла, что ему об этом ничего не известно.

— Сначала краснеют глаза, — стал объяснять вождь, — потом кожа делается цвета вот этого одинки, а потом они начинают потеть. И в то же время трясутся от холода и вынуждены надевать на себя как можно больше одежд. Но это лишь то, что снаружи. Самое худшее — здесь. Он ударил себя по груди. — Их чи обращаются в дьяволов. Они забывают, как говорить. Был здесь один калабари, он нам и рассказал… — Он продолжал болтать, поглощенный собственными цветистыми россказнями: невероятные нарушения правил гостеприимства и поведения, шумные ограбления, бессмысленное насилие. — Она приходит из мест, что дальше по побережью, во многих днях пути отсюда, — сказал он. — Тот калабари уверял, что с ними ничего нельзя поделать. Только связать или убить. И все. — Он покачал головой.

Когда на другой день они возвращались вверх по Реке, Намоке говорил очень мало, заметив только, что если бы иджо не поленились приносить жертвы у Асабы, то они смогли бы в то же время обменивать там свою рыбу и соль, причем едва ли не вдвое дороже.

Эзоду вернулся, подумала Уссе, но, возможно, не тогда, а позже, когда все уже поняли, что это не болезнь, а племя. Ни она сама, ни кто-либо еще из Нри с Эзоду пока не сталкивались, никто не утверждал, что видел их собственными глазами. Сейчас Эзоду находились на побережье. Откуда они явились? Куда шли?

Дурацкие вопросы, подумала Уссе, усмехаясь про себя. Они явились отсюда. И сюда же направляются. Люди Эзоду…

Она подумала об этом снова, стоя на коленях перед дверью, за целый мир от Нри. За дверью разговаривали двое. Она понимала, что эти люди не знают, откуда они явились и куда идут. У них не сохранилось воспоминаний об этом животном. Здешние улицы были похожи на разлившиеся реки, слепые и яростные. Мужчины и женщины были вздымающимися волнами и подводными течениями. Неудивительно, что их Папа разыскивал своего зверя. Они забрались дальше собственной памяти. Это очень опасно и, может быть, служит также предостережением для нее самой. Когда рука солдата скользнула по ее щеке, чтобы зажать ей рот, когда другая его рука, подобно толстой лиане, обвилась вокруг ее талии, чтобы оторвать ее от пола и бесшумно поднять по лестнице, когда он отпустил ее и прошипел ей в ухо: «Что ты знаешь?» — а лицо его полнилось яростью, не имевшей к ней никакого отношения, когда он ожидал, что она так и будет стоять, онемевшая от шока, и не выдавит из себя ни слова, глупая маленькая служанка, тогда она взяла и сказала: «Я знаю все…»

В ту ночь она отдалась ему, и с тех пор это повторялось еще семь раз. Но не в прошлую ночь, подумала она сейчас, глядя в окно, как и велел ей покрытый рыбьей кожей Обони, ее шестипалый завоеватель. Река была усеяна лодочками, многие из них стояли на якоре и ждали появления того же судна, которое в блеске воды высматривала и она. Должно быть, кто-то прискакал из Ла-Рокки с вестью о его приближении, потому что толпа народу устремилась из трактира к причалу. Люди, собравшиеся возле склада, двинулись наискосок, чтобы присоединиться к остальным. Ее любовник и еще двое по-прежнему оставались внутри. Вскоре они появились снова и быстро пошли, едва ли не побежали против потока людей, изливавшегося из трактира. Она глянула в окно, выходившее на юг. Корабль, который заберет их отсюда, был неотличим от того, что доставил ее сюда три года назад. На его палубе двигались какие-то люди. Повернувшись, она успела увидеть троих своих будущих спутников за миг до того, как подоконник скрыл их из виду.

Слушая, как они поднимаются по лестнице, она думала о том, как сама топала вверх и вниз по лестнице в доме Фьяметты. Три года подряд, но теперь с этим покончено. Она ожидала указаний от отца в святилище своей спальни, но его ммуо так и не появилось. Это хорошо. Это означало, что они его не похоронили. Это означало, что трое ее глупых братцев еще верят, что она жива: Онугу, Апия, Гбуджо. Только Эзе Ада могла обмыть его тело, напомнила она себе. Только Эзе Ада могла короновать его преемника. Она снова посмотрела вниз.

Толпой на пристани занимались теперь люди в изящных шляпах, стараясь оттеснить ее подальше. С реки приблизилась было небольшая лодка, но на нее гневно замахали руками и отогнали прочь. Из-за излучины выше по течению показалась и стала увеличиваться барка Папы.

Благовонный воздух расширяющейся реки, ласкающие слух всплески весел, погружающихся в воду и рассекающих ее, удобное сиденье с подушкой — все это вносит свою лепту в чувство благополучия, испытываемое Папой этим солнечным утром. Приветствовать его собралось множество народу, Гиберти называет их количество «отрадным», хотя даже на таком расстоянии — в несколько сотен шагов — они представляются Папе листьями, дрожащими на дереве в мощном потоке солнечного света, размытыми и сливающимися друг с другом; сосчитать их может один только Господь Бог. Так что он останавливается на «отрадном количестве», что соответствует полному его удовлетворению, откидывается на своем троне и прислушивается к обеспокоенному щебету придворных, чиновников и гостей, которое сгрудились на палубе и которых приходится сейчас силой удерживать от того, чтобы они не устремились на левый борт, откуда лучше виден приближающийся пирс. Опрокинуться сейчас было бы крайне некстати.

Через несколько минут барка оказывается в безопасности, а его самого на импровизированном паланкине несут на уровне голов окружающих вдоль берега, по направлению к помосту. Толпа, как обычно, назойлива, все пихают и тискают друг друга, кричат, вымаливая его благословение, каковое и раздает направо и налево, меж тем как швейцарские гвардейцы пиками оттесняют от него людей. Вот деревянное сооружение, наверху натянута просмоленная парусина. Немного ниже, у пирса, пришвартовано судно. Он будет сидеть, наблюдать и ловить на себе взгляды всех прочих. Послы? Их он пока не видит.

Он вылезает из паланкина и по скамейкам восходит к своему трону. Вид на корабль отсюда великолепен, хотя теперь, когда он прищуривается, само судно представляется немного обветшалым. Кроется ли за явной изношенностью корабля что-нибудь худшее? О кораблях ему известно совсем немного. На скамейках внизу его спутники сражаются за места по совершенно очевидному принципу: чем выше, тем лучше. Зрелище довольно неприглядное. Лев улыбается.

Потом улыбка его исчезает. Вскоре начнут звучать речи, описывающие его лучшие качества и деяния, — искусное перечисление, не более волнующее, чем единый взмах его руки. Будут перечисляться его титулы и подаваться всяческие вкусности, но титулы его не вознесут, а вкусности останутся нетронутыми. Улыбка на лице Папы больше не появится, потому что сейчас, в это самое мгновение, он глядит вниз со смутным намерением приветствовать различные части толпы и вдруг среди множества возбужденных лиц различает то, которое ожидал — и был бы куда более рад — увидеть накануне вечером.

Стоя на площадке у трибуны, Руфо глядит вверх, прямо на него. Он жестикулирует, он что-то говорит. Кажется, он хочет присоединиться к нему. Хочет сидеть рядом со своим работодателем, Папой.

Лев хмурится и отворачивается. В этот день он не должен беспокоиться о прошлом. Руфо ему служит, Руфо и ему подобные. Он ими доволен, но не желает обременять себя всем этим сейчас. Единственное, чего он хочет, — хорошо поразвлечься. А-а, думает он, наконец-то, вот и послы.

Последовавшие речи приканчивают все, что осталось от его хорошего настроения, поскольку Вич и Фария, к неудовольствию присутствующих, демонстрируют свое тупоумие. Они указывают на обшарпанный корабль, потом на команду, выстроенную на палубе, — моряки довольно нестройно снимают шляпы и кланяются, когда корабль наконец отчаливает. Похожи на плохо подобранных кукол, уныло думает Лев: коротышка — дылда, коротышка — дылда… А один настолько крупнее всех остальных, что и сам корабль предстает каким-то недомерком, этаким отправляющимся в океан корытцем, причем посланники расписывают его в таких экстравагантных выражениях, что Лев готов рассмеяться. Но он уже слишком утомлен, чтобы смеяться, и слишком раздражен. И зачем только он выбрал своими клоунами этих тупиц?

А еще хуже то, что Руфо никуда не собирается уходить. Он так ли стоит внизу, жестикулируя и препираясь со швейцарцами, которые загораживают ему проход. Он появляется рядом с паланкином, когда Льва несут обратно по набережной. Он оказывается также и на пирсе, где Лев, избегая его взгляда, смотрит в море, в котором корабль-недоросток усох до размеров гребной лодки. А затем Руфо обнаруживается на барке, и это последняя капля.

— Что?! — рявкает Лев своему наемнику, сидящему на другом конце, но тот не отвечает или же медлит с ответом.

Но вот, вместо ответа, он поворачивается и указывает на предмет, к которому недавно был прикован его собственный уклончивый взгляд: это кусочек дерева с лоскутком паруса, подпрыгивающий среди надоевшего до смерти водного пространства, которое Лев созерцает уже несколько часов. Лев смотрит туда, затем переводит взгляд на Руфо.

— Итак?

III. Плавание судна «Носса Сеньора да Ажуда» из порта Гоа в залив Бенин зимой 1515 и весной 1516 года

Появились еще пять клубов дыма и несколько мгновений повисели в воздухе, прежде чем их развеял восточный ветер. Через несколько секунд донеслись звуки, несколько мягких буханий, на таком расстоянии совершенно безобидных. Тревогу подняли, едва только рассвело. Отряд Идалькао был на марше на Гондалиме. Люди Трухильо отошли через реку к форту Сан-Паулу у Бенастерима. Брод, над которым он стоял, пока еще удавалось удерживать. Позже возникли панические слухи об эскадроне, разумеется, ложные, а затем на противоположном берегу Мандови появились канониры, но в двух или трех тысячах шагов[53] выше по течению от порта. Люди, размещенные на островах Чорао и Дивади, оставались на своих постах, и сам Гоа был в безопасности. Этого нельзя было утверждать о речном фарватере, проходившем едва ли не в двух сотнях шагов от берега, прямо под пушками. Канонада служила предостережением. Затем нахлынул порыв ветра, и паруса вздыбились, как если бы по ним ударили ветряным кулаком, после чего послышалось глухое потрескивание парусины, когда они снова опали в полном бессилии. Двое людей на причале и все матросы на переполненной палубе быстро посмотрели наверх.

— Так продолжаться не может, — пробормотал Тейшейра. — Этот ветер выдохнется, и мы проторчим здесь до святого Мартина.

Но секундой позже ветер поднялся снова, и работы на борту корабля возобновились. Это был неф в две сотни тонн, бочкообразный, с высокими баком и ютом. Однажды он уже совершил carreira[54], но бимсы его оставались прочными, а штифты — тугими, так уверял герцог. Ящики, тюки, упаковочные клети и бочки теснились на всех трех палубах и даже высовывались с бортов, где их найтовили к доскам, которые затем приколачивали гвоздями к бархоуту. Два баркаса удерживались на парусиновых стропах, подвязанных позади якорных цепей. В трюме под палубой уже размещался истинный груз «Ажуды». Пока паруса распускались, а лини свертывались в бухты и укладывались, матросам приходилось карабкаться через разнообразные препятствия. Работали они вроде бы споро, почти молча и по большей части обходясь без приказов. Все были туземцами, в основном — «канари» (как португальцы прозвали индийцев). Они держались поближе друг к другу, как на берегу, так и на борту. И тогда у Тейшейры возникла мысль, как это было уже несколько раз, то ли увлекательное рассуждение, то ли вопрос: так ли необходим тот, кого они ждали?

— Где же он? — пробормотал он, обращаясь главным образом к самому себе. Товарищ его не отозвался.

Он отвернулся от корабля, устремив взгляд вдоль причала, на котором они стояли, вниз по реке, мимо суматохи, царившей на верфи, в сторону соляных залежей, где небольшие конические кучки кристаллов, казалось, излучали собственный, режущий глаза свет. Солнечный свет, игравший на воде, тоже был слишком сильным, подрагивающим и пульсирующим. Здесь все было чрезмерным. Он никак не мог понять ни этой местности, ни населявших ее людей.

Тот, кто стоял с ним рядом, пожал плечами.

— Чтобы отплыть, нам требуется еще полсажени глубины. По крайней мере еще один час. Прилив должен усилиться.

Он поднял руку, чтобы ветер обдул пот с его ладони.

Такой ветер для этого времени года был необычен. Он увлечет корабль вдоль по реке, пронесет поверх отмели и доставит в открытое море, если только продержится, а также если канониров Идалькао этот их прорыв застанет врасплох… И если дон Франсишку когда-нибудь вспомнит, что корабль отплывает сегодня, подумал Тейшейра.

Затем послышались какие-то крики, и в городе, раскинувшемся позади, раздались три выстрела. Горячие головы, подумал он. Люди Идалькао не могли оказаться на острове. Истрепанные нервы, не более того. Казалось, никогда не будет конца этим атакам, совершаемым с единственной целью — выдрать из них душу, подобно тому, как зной, лихорадки да густой от испарений воздух обгладывали плоть с их костей. Он видел, как в людях, находившихся здесь, укоренялись либо глубокая безнадежность, либо аппетит, сам себя пожиравший и все же не находивший себе пищи, этакий неутолимый голод. То были различные виды пустоты, и герцог умело пользовался ими — или каким-то образом заполнял. Без него люди здесь были не более чем жертвами кораблекрушения, у которых осталась одна мысль: надо за что-то цепляться, иначе от страха утонешь. С ним они были пионерами, первооткрывателями, расширявшими владения короны дона Маноло… Дух Альфонсо был и течением под ними, и попутным ветром, и компасом, указывающим вперед. Но сам он человеком Альфонсо не был. Вы окажетесь в одиночестве, но не будете одиноки. Слова дона Фернана де Переша. Я буду помогать из Айямонте.

Так дуй же тогда посильнее, с горечью подумал Тейшейра. На дальнем берегу появилась еще одна гроздь дымовых шариков, которые на этот раз рассеялись медленнее. Ветер был каким-то припадочным, затишья чередовались с порывами.

— Они будут повиноваться вашим приказам, если дойдет до этого? — спросил он у своего спутника.

Гонсалу опустил взгляд на настил причала. Среди христиан он был лучшим лоцманом на острове — или же был когда-то. Теперь он занимался фермерством на участке близ Панхима, но более удаленном от моря, и жил с канарийкой, которую взял себе в жены. Стало быть, он casador[55], и распознать, насколько он лоялен, нелегко. Тейшейра не знал, какой договор заключил с этим человеком Афонсу, чтобы тот участвовал в плавании. Проходил он под именем Гонсалу, хотя герцог намекнул, что это не то имя, под которым он прибыл сюда из Португалии. Он покачал головой, однако невозможно было понять, утвердительно или отрицательно.

— Я сам его разыщу, — сказал Тейшейра.

Песчаная тропинка, шедшая от причала, проходила через частокол у ворот Санта-Катарина, а затем расширялась, переходя в руа Дирейту — прямой спинной хребет города, от которого, загибаясь, словно ребра, отходили более узкие проезды. Несколько торговцев установили на базарной площади свои лотки, но большинство их сегодня остались по домам. Некто по имени Мота, degregado[56], прибывший несколькими месяцами раньше его самого, вел туда группу перепуганных туземцев и mesti[57]. Лошадь Тейшейры, уже проданная в предвидении отъезда, которой он, однако, еще пользовался в этих обстоятельствах, ждала под навесом. Он велел одному из туземцев оседлать ее.

— Они атакуют Бангвиним, — крикнул ему Мота. — Два их отряда высадились у источников. Вперед!

— Кто уполномочил вас командовать этими людьми? — с вызовом обратился к нему Тейшейра, и тот обнажил два ряда желтых зубов, но ничего не ответил.

Тейшейра забрал узду из рук туземца и сам закончил седлать свою лошадь. Вскочив на нее, он спросил у Моты, не видел ли тот дона Франсишку. Мота пожал плечами, выказывая обиду и нерасположение. Никаких отрядов у Бангвинима не было. Мота знал об этом так же хорошо, как и он. А дон Франсишку находился в трех милях отсюда, у Бенастерима, поскольку был фидалгу[58] старой закалки и, ничего другого не зная, не мог не броситься в самую гущу схватки. По крайней мере, так рассуждал Тейшейра, ничего другого не зная.

Дата добавления: 2015-08-29