Носорог для Папы Римского 42 страница

— На Риу-Реал?

— Вряд ли это можно назвать рекой. Берег там — что-то вроде болота или затопленного леса, и это тянется на пятьдесят лиг. Тамошний народ — иджо, рыбаки. Но торговли — никакой. Ни золота, ни перца, малагетского или бесхвостого, ни рабов.

Теперь они почти вышли к берегу. Мешкита уже шагал по пирсу, который закрывал от них дона Франсишку. Алема объяснял Тейшейре, что устье Риу-Реал находится на равном удалении от мест впадения в море Фермозу и Камароньша.

— Если бы кто-то вздумал торговать с этими всемогущими эззери, то бросил бы якорь именно там, — сказал он. — Вы так не думаете?

Тейшейра кивнул, но теория лоцмана лежала в области догадок и предположений. Судно могло быть загнано туда ветром или же бросить якорь, чтобы взять на борт воду или рыбу у этих самых иджо. Ему до этого не было никакого дела. Его беспокоил один только зверь. Лоцман умолк.

— Вы хорошо справились со своим поручением, — сказал Тейшейра, когда они подошли к пирсу. — Я буду рекомендовать вас Перешу, когда с ним увижусь.

Казалось, это обрадовало Алему.

— Вы поплывете прямиком в Белен? — спросил он.

— Если будет на то Божья воля, — отозвался Тейшейра, постукивая по прижатому к груди письму. Воля Переша, подумал он.

Там они расстались, и Алема быстрым шагом пошел по пирсу к каравелле. Тейшейра проследил за тем, как он поднялся на борт, затем пошел дальше вдоль берега. Черная вода бухты обращалась в белую пену, когда набегала на берег и разбивалась о него, подсвеченная пробирающейся между туч луной. На ее фоне различались шесть высоких фигур, затем видна стала лодка, а в последнюю очередь, немного выше по берегу, он углядел распростертого на земле человека. Фидалгу громко храпел, подобрав колени к груди.

— Конина, — пробормотал он себе под нос. — Чудовище.

И притом злобное… Тейшейра постоял над спящим, терпеливо ожидая, пока во рту у него не соберется слюна, потом стал бесстрастно наблюдать, как она льется наземь. Негры смотрели на него.

— Забросьте его в лодку, — сказал он.

Приветствую вас, дон Жайме, еще раз.

Пишу вам второпях из Айямонте, где наше положение становится угрожающим по три раза на дню, а волны точь-в-точь такие же мощные, как те, с которыми вы сталкиваетесь в море, хотя и другого рода, — это все, о чем я могу вам поведать…

Слова Переша, его голос, его рука. В послании, которое он держал перед собой, Тейшейра ощущал присутствие этого человека.

«Ажуда» отплыла двумя днями позже, отремонтированная и пополнившая запасы провианта. Теперь, укрывшись у себя в каюте, он перечитывал это письмо, отыскивая намеки, ключи, все то, что мог упустить при первом торопливом прочтении в ночь устроенного Меллу банкета. Это было нечто такое, что можно было бы бросить в лицо дону Франсишку. Он слышал, как на палубе над ним кричат матросы. Через час они будут в открытом море; пока же судно стояло на якоре в заливе, он не мог доверять фидалгу, это должно произойти сейчас, прежде чем Гонсалу развернет их и они направятся на юг, чтобы поймать пассаты, которые вернут их домой. Не на юг, подумал он. На север. Не прочь от огромного континента, который они почти обогнули, но по направлению к нему… Разнообразием реплик дон Франсишку не отличался.

— Что? Вы посмели прийти ко мне и просить, чтобы, чтобы…

Он поднимал шум и ярился на глазах у всей команды, когда они стояли вдвоем на полуюте рядом с Эштеваном, который старался оставаться глухим и слепым к бредовым требованиям фидалгу и был полностью поглощен наивыгоднейшей установкой парусов. Их придется переустанавливать, лениво думал Тейшейра, когда дон Франсишку пыхал ему в лицо гневом, — ведь он все равно добьется своего.

Не буду повторять во всех подробностях, что заставило нас искать такой выход. Вы не одиноки — об этом я должен сказать вам в первую очередь, — хотя находитесь не в том обществе, которого я бы для вас желал. Все усилия, предпринимаемые мной в Айямонте, направлены на обеспечение безопасности новых владений нашего короля — как известных, так и тех, которые еще предстоит исследовать. Такова моя задача. Что касается ведения дел в Риме, то я хотел бы, чтобы вы по этому поводу не беспокоились. Нашим посланником там выступает Жуан да Фария. На него и на Вича, посланника Фернандо, возложена задача добиться согласия Папы по поводу договора между монархами, ибо Лев обещал дать его, но медлит, подтверждал свое согласие, но уклоняется от решительного шага. Булла прозябает в канцелярии Папского престола вот уже два года. Я уверен, что вам известна цена, которая требуется от нас, чтобы его святейшество протянул руку к чернильнице…

Зверь: он повторял это себе в последовавшие дни. Умирающее чудовище. И притом злобное… Он снова искал лицо того, кто, появившись у двери в его каюту, предупреждал его, — внимательно осматривал всех вахтенных, которые сменялись при каждом восьмом перевороте песочных часов. Матрос так и не появлялся. Он доверился Эштевану, но тот смог лишь сообщить, что в промежуток между появлением матроса в каюте Тейшейры и их высадкой на Сан-Томе пятнадцать человек умерли. «Возможно, он был в их числе», — сказал боцман, умолчав, что, по его мнению, тот матрос был плодом воображения, предвестником болезни, которой предстояло свалить Тейшейру. Возможно, дело обстояло именно так. Времени, чтобы обдумать это, рассмотреть со всех сторон и под разными углами, было предостаточно, потому что, пока корабль плыл на север, ветры, как и течения, были слабыми и встречными. Гонсалу, как всегда, сидел на полубаке и молча наблюдал за водой. Осем все дни проводил на палубе, порой помогая матросам управляться с канатами, так как на судне теперь не хватало рук, но по большей части посиживал возле клетки, в которую по утрам охапками просовывал сено — лишь затем, чтобы вечером выгрести его обратно нетронутым. Зверь не издавал ни звука. Каждый день, в разное время, не придерживаясь какого-либо порядка, Тейшейра перехватывал взгляд смотрителя и вопросительно взирал на него. Каждый день Осем давал все тот же бессловесный ответ, и тогда Тейшейра раздумывал, не пора ли поговорить о деле, касавшемся их обоих. Он жрет конину… Смотритель отворачивался. Возможно, завтра Тейшейра наконец спросит — а если не завтра, то в другой день. Но не сегодня.

Теперь сообщаю вам следующее: испанцы тоже ищут зверя, подобного тому, что находится на борту «Ажуды». Такое соглашение было достигнуто в ходе наших переговоров, и это соответствует нашему намерению развлечь Папу, одновременно постаравшись склонить его нашу сторону. По словам проницательного доктора Фарии, всякое соперничество Папу забавляет, а потому, будучи добрыми христианами, мы с испанцами изображаем соревнование с целью доставить ему некоего Зверя. Так что, дорогой дон Жайме, вы — избранный нами воитель. Надеюсь, что нарисованная мной картина поразвлечет и вас самого, потому что все дело к этому и сводится. В Айямонте я делаю набросок раздоров между нами и испанцами, и этот набросок раскрашивается нашим посланником в Риме, становясь таким похожим на правду, что его святейшество уже хлопает в ладоши и пощипывает лавры, которые мечтает водрузить на голову победителя. Но теперь, подобно статуе, сходящей со своего пьедестала и идущей, покачиваясь, среди всех наших забот — забот дона Маноло и дона Фернандо, моих и ваших, — воображаемое становится явью.

Он перечитывал это письмо ежедневно, или почти ежедневно, и теперь уже вызубрил его наизусть. Ему не давало покоя «подобие раздора» — ведь сам он, Тейшейра, оказался в совершенно противоположных обстоятельствах. А как насчет раздоров, которые не являются подобиями? — недоумевал он. Беззвучные, неосвещенные сражения… Как насчет них? Пятнадцать человек. Зверь: пожиратель конины. Осем слегка пожимал плечами, и это повторялось изо дня в день, пока наконец Тейшейра не уселся грузно рядом с ним, уже зная, что именно прояснится, и не удивился, когда это произошло, едва ли даже разозлился, — а стратегия Осема даже вызвала у него смутное восхищение, ибо Тейшейра понял, что недооценил своего соперника.

— Что будете делать, дон Жайме? — спросил его Осем после всео.

Он нервничал — Тейшейра никогда не видел его таким близким к испугу. Опасается кровопролития, подумал Тейшейра.

— Что я могу поделать? — прямо сказал он.

Что мог поделать любой из них? От животного воняло. Он вспомнил о матросе в гамаке — как тот открыл рот после осторожной подсказки Осема и как обдало его гнилостным дыханием. Тогда он отпрянул. Ныне это стало привычным. С другой стороны от грот-мачты распахнулась дверь каюты дона Франсишку. Осем снова скользнул по нему взглядом, но выражение его лица не изменилось.

Из Рима отплыл некий корабль — корабль, который возглавляет двое глупцов, нанятых для этой цели, и с помощью которого испанцы намеревались притвориться, будто настойчивы в своих намерениях. Теперь их посланник заявляет, что кораблем командует капитан-отступник, убийца и вор, добычей которого стал сам корабль и — обратите на это внимание, дон Жайме, как обратил на это внимание я, — у него имеется лоция, содержащая подробные указания для плавания вдоль Гвинейского побережья от мыса Пальмас до мыса Санта-Катарина. Корабль называется «Лючия», а головорез, занявший место капитана, выступает под именем Диего…

Там было много чего еще. Эти фразы прокручивались и прокручивались у него в голове, меж тем как текли дни, а Гонсалу вел их все дальше на север, к побережью. Должно быть, каравелла, которую мельком видел Алема, и была той самой каравеллой. А может, и нет. Может, она там, а может, уже уплыла. Может, это мираж, призрак — а может, действительно корабль, как «Ажуда», палуба которой раскачивалась у него под ногами. Эти возможности смешивались и сталкивались, поглощая связанных с ними людей.

Появился берег — темнеющая прорезь между морем и небом. Они держались в лиге или двух от него, и, чтобы плыть на запад, Гонсалу постепенно увеличивал длину галсов, борясь с преобладающими здесь слабыми западными течениями. Перед мысленным взором Тейшейры представал Ганда — тот снова топал и рычал, снова «с преизрядным тщанием» убивал свою жертву, а потом выискивал и втаптывал в палубу все что ни попадя, как то: гниющие фрукты, крыс, дрова, митру, накрахмаленные одеяния, груды скорлупы, ангелов, вырезанных из хрупкого желтого дерева, образуя изо всего этого огромную лужу крошева, месива, в которой он фыркал и завывал, молотя по ней своими столбообразными ногами. И во время самых неистовых его прыжков Тейшейра, как ему мнилось, успевал мельком увидеть другое животное, проскальзывавшее наружу только при самых резких ляганиях и корчах, заточенное в этой оболочке из кожи, безумно пляшущее там, внутри… Он зевнул и потянулся. Это, конечно, все чушь. Нет больше «неистовых прыжков». Нет и «корчей». Вонь усилилась, и он, скорее всего, обидел Эштевана, накричав на него, когда тот об этом упомянул. Это было то ли вчера, то ли позавчера.

…и мне вряд ли надо раскрывать вам глаза на то, какое последует кораблекрушение, если этот отступник добьется успеха, как основательно обратим мы судно в щепу, пусть и кажется, что оно находится слишком далеко, чтобы с ним можно было учинить подобное…

Нет, подумал Тейшейра, вам этого не потребуется. Если бы он мог встать и, преодолев все препятствия, загромождающие палубу, подойти к загородке на корме, взяться за парусину и оттянуть ее в сторону, представив Зверя на обозрение, как он это сделал на Сан-Томе…

Да?

Читая убористый почерк легенды, испещрявшей карту Гонсалу, он отслеживал Малагетский Берег, который затем делался Берегом Слоновой Кости, затем — Берегом Мины, затем — Невольничьим Берегом, а затем — берегом, вдоль которого они сейчас плыли, — извилистой темной лентой, разделяющей два сверкания — воздуха и воды. Здесь росли какие-то деревья, временами попадались песчаные пляжи, которые они различали только ночью, когда лунное сияние слабо освещало тяжелые белые буруны прибоя. На карте Гонсалу этот берег был никак не поименован. Осем теперь был настроен против Тейшейры. Каждый день приходилось напоминать ему о его обязанностях, следить, чтобы он просовывал в клетку охапки свежего сена и выгребал испорченное. В ответ на эти требования смотритель безучастно кивал, а исполнив их, тоже кивал, но теперь уже горестно.

Снова заняли свои места лотовые. Гонсалу подвел «Ажуду» ближе к берегу. Их голоса звучали так же размеренно, как и прежде, убаюкивая Тейшейру. Долгие часы по оба борта было свободно, но по мере того, как Гонсалу постепенно подбирался ближе, моряки снова начали выкрикивать глубину: восемь слева, восемь справа, потом семь и семь, шесть и шесть. Они были менее чем в полумиле от берега, который обратился в затопленный лес мангровых деревьев, корни которых высовывались из воды, а кроны порой сливались в непроницаемую чащу, подвешенную в воздухе на высоте пятнадцати футов. Вода здесь была не пресной и не соленой, но горьковатой. Иногда деревья выдавались далеко вперед, образуя зеленые пирсы. Иногда они отделялись от других, образуя маленькие острова или даже целые архипелаги, которые затем сливались друг с другом и снова становились берегом. В ветвях сидели цапли и чайки — время от времени они ныряли в стоячие воды и поднимались с рыбинами, извивающимися у них в клювах. Через пять дней плавания начали появляться другие деревья, вокруг которых порой на пятьдесят футов не было мангровых зарослей. После однообразия, которое предшествовало их появлению, эти деревья выглядели не от мира сего. Но по мере того, как корабль продвигался на восток, они появлялись все чаще и сделались более привычными. Однажды утром Гонсалу поднял через борт полное до краев ведро воды и объявил, что она пресная. Они держались от берега в трех или более милях, потому что впереди у них был мыс, выдававшийся из материка. Когда они обогнули его после полудня, оказалось, что они плывут вдоль берега, образованного островами мангровых деревьев.

Тейшейра, Гонсалу, Эштеван, дон Франсишку и все остальные столпились у поручня правого борта. Острова эти были прорезаны бесчисленными бухточками и проливами, извивающимися между группами мангровых деревьев, кроны которых иногда соединялись в воздухе, образуя мосты или затененные тоннели. Порой острова были так малы, что состояли из одного-единственного дерева, порой попадались целые леса. Корабль плыл вдоль этого странного берега более часа, прежде чем кто-то вскрикнул и показал рукой: в нескольких сотнях шагов впереди мангровые заросли неожиданно прерывались. Открывался проток, где между берегами, поросшими искривленными деревцами, текла широкая медленная река, впадающая в море. Они вошли в середину потока, а потом все матросы «Ажуды» замолчали, широко раскрыв глаза. В устье реки стоял на якоре корабль.

Это была каравелла, размерами меньше, чем даже «Пикансу», длиной футов в семьдесят, и оснащенная так же, как «Ажуда», хотя мачты у нее были ниже в два с лишним раза. Через несколько минут Тейшейра и дон Франсишку молча сидели бок о бок в баркасе, меж тем как шестеро матросов налегали на весла. Когда они приблизились, он увидел название «Санта-Лючия», выцветшей краской выведенное на носу. Тейшейра посмотрел на палубу в поисках каких-либо признаков жизни, но никого не обнаружил. Людей не было, если только вся команда не пряталась под палубой или в трюме. Вскоре баркас начал ударяться о его борт, и Тейшейра увидел, как напряглись ягодицы дона Франсишку, когда он перелезал через поручень. Донеслось ворчание, затем металлический лязг, который, видимо, издала абордажная сабля, нелепо зажатая меж его зубов и упавшая на палубу. Тейшейра, безоружный, последовал за ним. Моряки, сидевшие в баркасе, смотрели на него, не выказывая никакого желания присоединиться. Он не стал настаивать.

Полубак был всего лишь платформой, поднятой на фут над основной палубой. Там, поджидая его, стоял дон Франсишку. Тейшейра снял крышку с бочки с водой, принайтовленной к грот-мачте: почти полная, кишащая крошечными плавучими тварями. Они двинулись к корме, к единственной на корабле каюте, которая была встроена в полуют. Вся «Лючия» пропахла промозглой необитаемостью. Маленький стол, стул, две койки-рундука: воздух в каюте был затхлым. Дон Франсишку с грохотом откинул крышку люка.

— Они все забрали с собой, — сказал он.

Тейшейра глядел на то, как дон Франсишку неуклюже двигается в тесной каюте, на его широкую спину, на толстую шею. Шило, с помощью которого моряки зашивают паруса, вошло бы в эту плоть и едва ли оставило бы рану. Он был могуч и туп — наихудшее сочетание.

Они снова вышли на палубу. Бросившая якорь не более чем в нескольких сотнях шагов, «Ажуда» в сравнении с этим суденышком представлялась огромным деревянным левиафаном. Тейшейра запрокинул голову. Фок-мачту чинили: у самого верхнего рея различалось светлое свежее дерево. Паруса были аккуратно свернуты. Парусина выглядела новой. Дон Франсишку был занят тем, что втыкал свою саблю в палубу, затем, перегнувшись через поручень, он проделал то же самое с бортами «Лючии».

— Она вся прогнила, — сказал он; Тейшейра не ответил.

Вдвоем они подняли крышку люка и спустились в трюм. Внизу едва ли можно было распрямиться в полный рост, и они на ощупь пробирались во мраке, нагибаясь под бимсами, подпиравшими палубу. Зловоние, исходившее от водяного балласта, было нестерпимым. Там, где усохла конопать, меж досок прорезывались щели света. Тейшейра настойчиво пробирался вперед, нашаривая ногами случайные концы каната, незакрепленные доски, все, обо что он мог бы споткнуться. Огромная деревянная колонна прямо перед ним — это, должно быть, бизань-мачта. Обогнув ее, он обнаружил клетку.

Клетка была пристроена к кормовому шпангоуту. Толстые столбы упирались в палубу внизу и бимсы вверху. Три обтесанных бревна, квадратные в сечении, образовывали нечто вроде плинтусного окаймления, и от них вплоть до верхней палубы были крест-накрест набиты доски. В роли задней стены выступала переборка, отделявшая трюм от рулевой рубки. Фидалгу производил грохот, карабкаясь куда-то на другом конце корабля. Наконец он обратил внимание на то, что Тейшейра не производит ни звука, и подошел. Некоторое время они разглядывали сооружение, затем дон Франсишку ударил по одному из столбов своей абордажной саблей. Та в нем застряла.

— Прочная штука, — сказал он. — Для чего она, хотел бы я знать?

— Конина, — сказал Тейшейра.

— Что?

Оно жрет конину…

— Месть крестьянина, — сказал Тейшейра и увидел, как оцепенел при этих словах фидалгу, пораженный, вероятно, тем, что обвинение оказалось столь запоздалым и столь неприкрытым. — Чем вы воспользовались? — продолжил он. — Селитрой? Полынью? Вы рыцаря не смели убивать и потому коня его сразили…

— Не будь вы сумасшедшим, я бы прикончил вас здесь и сейчас. — Интонации фидалгу были размеренными, уравновешенными. — Ваш бред ничего не значит — ни для меня, ни для других. А коней убиваете вы, если припоминаете…

Тейшейра чувствовал, как набухает и сгущается его тревога, и не мог понять, что именно ее вызывает. Хотя вот эта клетка, пустая клетка… Может, он все еще болен, все еще не в себе?

— К чему бы мне было ждать, пока вы заболеете? — продолжал дон Франсишку. — Вы что, в самом деле воображаете, что я в одиночку спускался туда с бутылкой яда, как вы говорите? Думаете, что хоть кто-нибудь на корабле примет вашу сторону и встанет у меня на пути? Может быть, Осем? Дон Эштеван? Наш лоцман, чье имя вы грозились запятнать по всем Индиям? Матросы, чьи товарищи умирали, глотая свою кровь, чтобы вы могли прочесть письмо своего драгоценного патрона?

Был один матрос, подумал он, матрос, который приходил, чтобы меня предупредить. Но как его звали?.. А теперь он мертв. Дон Франсишку толкнул его и прижал к перекладинам клетки.

— Я мог бы заколотить вас в этой клетке, мы уплыли бы, и никто не сказал бы ни слова. Я мог бы отпилить вам голову и вышвырнуть ее за борт…

Тейшейру подташнивало; воздух в трюме был зловонным и спертым. Лицо фидалгу маячило прямо у него перед глазами — сгусток теней, следовавший за ним, когда он пытался отвернуться.

— Но я не стану этого делать, — продолжал тот. — Я исполню свой долг и доставлю вас целым и невредимым к вашему возлюбленному дону Перешу. При мне останутся мое глупое крестьянское лицо и потрепанная одежда. Я буду повиноваться вам, и меня не в чем будет обвинить. Но что будет с вами, надутый придворный, с вашими цветистыми фразами и пустой клеткой? Что с вами тогда станется?

Он оттаскивал его от клетки и толкал на нее снова, с каждым разом все сильнее. Тейшейра не сопротивлялся.

— Зверь издох, — прошипел фидалгу. — Он гниет…

Снова оказавшись на борту «Ажуды», Тейшейра спустился вниз. Он не мог смотреть на то, что, как он понимал, должно было последовать. Из своей каюты он слышал, как дон Франсишку кричит на матросов, организуя из них бригаду, которая первым делом снимет и свернет парусину, а затем пустит в дело молотки и гвоздодеры. Раздались стук и скрип гвоздей, вытаскиваемых из дерева. Гулкий грохот, эхом раскатывавшийся по всему судну, — это, должно быть, укладывались в неровные штабели столбы и доски, готовые к отправке в трюм. Последовала тишина — или же то, что последовало, было тихим. Он вспомнил, как Осем рассказывал ему, что смазывает шкуру зверя ланолином. Тот, должно быть, плавно скользил сейчас по палубе. Неожиданно раздались голоса матросов, и к ним присоединился голос дона Франсишку, перекрывающий все прочие: «Раз-два… взяли!»; пауза, в течение которой он удерживал дыхание, закрыв лицо руками, затем — громкий всплеск и наконец радостные возгласы команды — громкие, долгие, звучавшие для Тейшейры язвительной насмешкой.

По словам добрейшего доктора Фарии, его святейшество намечает турнир, состязание, чтобы проверить легендарную враждебность этого «Ганды» к слону. Об этом сообщают многие писатели, дон Маноло уже обеспечил его первым из этих зверей, и приготовления продолжаются. Наш Папа полон решимости. Не забавляет ли вас это, дон Жайме? Так же, как это забавляет меня?

В сумерках пришел Осем, чтобы вытащить его из каюты на палубу. Тейшейра лежал на койке, стиснув в руке письмо. Какое-то время оба молчали.

— Ганда издох спустя два дня, как мы отплыли от Сан-Томе, — сказал наконец туземец.

Он кивнул, но ничего не сказал в ответ. Слышно было, как на палубе вверху разговаривают дон Франсишку и Эштеван.

— Вы не хотели ничего слышать. — Это прозвучало почти извинением. Он снова кивнул.

— Он разлагался, в нем завелись черви…

— Знаю! Я знал об этом!

Разговор наверху внезапно оборвался. Дон Франсишку рассмеялся. Оба прислушались к этому смеху.

— Среди раджпутов, моего народа, — сказал Осем, — к телам относятся крайне пренебрежительно. Я имею в виду, когда они умирают. — Он полуулыбался, говоря негромко, как бы с самим собой. — Обычно мы их сжигаем или бросаем в реку. Та часть, которую вы называете душой, все равно возвращается, иногда в виде камня, жабы, птицы… В виде чего угодно. Все зависит от удачи — или от того, какую жизнь ты вел перед смертью. Более умудренные, чем я, знатоки оспаривают последнее положение и, сами понимаете, смотрят на это иначе. Возможно, Ганда вернется к вам, дон Жайме. В виде рыбы, или ящерицы, или, может быть, даже человека, с которым вам предстоит повстречаться.

— Но вернется ли он в виде самого себя? — таким же тоном спросил Тейшейра. Он сбросил ноги с койки. — Отмечалось ли когда-либо подобное вашими умудренными знатоками?

— О таком я не слышал, — сказал, поразмыслив, Осем. — Но это возможно.

Тейшейра поднялся на палубу. Труп держался на воде в нескольких сотнях шагов от «Ажуды», по ее левому борту. Из воды выдавались его ноги и раздувшееся брюхо — насест для стервятников, которые опускались небольшими стаями и клевали плоть зверя, хлопая крыльями и хрипло покрикивая друг на друга.

— К утру течение унесет его прочь, — сказал Осем.

Он отвернулся и взобрался по трапу на палубу полуюта. Дон Франсишку, Эштеван и Гонсалу удивленно подняли головы при его появлении. Он уселся, и с минуту никто ничего не говорил. Это неловкое молчание нарушил Эштеван. — Когда отплываем? — спросил он.

— Отплываем? — негромко воскликнул Тейшейра. — Мы же только что прибыли!

— Дон Жайме, мы понимаем, как вы разочарованы, — мягко сказал Гонсалу. — Ваша миссия…

— Именно так, моя миссия. Полагаю, дон Франсишку так же хорошо, как и все остальные, понимает, в чем состоит моя миссия, не так ли, дон Франсишку?

— Готов повиноваться вашим приказаниям, — ровным голосом сказал фидалгу.

— Все мы готовы, — сказал Эштеван. — Но, видите ли, дон Жайме, наши припасы ограниченны. Погода может перемениться, и тогда нас выбросит на мель…

— Выбросит на мель? Думаю, друг мой, вы путаете январь с августом. А что до припасов, то мы стоим на якоре в устье пресноводной реки, которая, если мне не изменяют глаза, изобилует рыбой.

Он переводил взгляд с одного лица на другое.

— Мы остаемся здесь, — сказал он с неожиданной властностью. — Остаемся, пока не вернутся негодяи, чье судно бросило здесь якорь перед нами.

Его тон заставил всех замолкнуть. Гонсалу и Эштеван переглянулись.

— А если они не вернутся? — спросил последний.

— Мы остаемся, — снова сказал он.

На этот раз оба посмотрели на фидалгу, чье лицо на протяжении всего разговора оставалось непроницаемым.

— Так что, дон Франсишку? — раздраженно воззвал к нему Эштеван. — Вам нечего на это сказать?

— Совершенно верно, дон Эштеван, — ответил тот. Он обращался к боцману, но взгляд его был устремлен на Тейшейру. — Если дон Жайме приказывает остаться, мы остаемся. Говорить здесь больше не о чем.

Тейшейра встал и вернулся к себе в каюту. Лежа на койке, он слышал, как на палубе возобновились негромкие разговоры. Те трое перешептывались до глубокой ночи, но смеха больше не было.

На другой день Ганда все еще оставался недалеко от корабля. С его ног свисали лохмотья мяса и кожи, и он, облепленный стервятниками, покачивался на волнах и дрейфовал по собственной причудливой траектории, то приближаясь, то удаляясь, но все время оставаясь в пределах видимости с «Ажуды». В последующие дни птиц стало еще больше: к остроклювым белым цаплям и чайкам присоединились цапли серые, а как-то раз объявился коршун: он унес одного зазевавшегося стервятника, но выронил свою добычу среди мангровых деревьев. С неба, лениво хлопая крыльями, спустились два ястреба, вскрыли желудок и обжирались до тех пор, пока не утратили способность летать. Стоя на шканцах, Тейшейра наблюдал за тем, как свежуют и обдирают труп. От ног Ганды остались одни только кости, украшенные гирляндами хрящей, а брюхо сделалось гигантской разверстой раной, черной от запекшейся крови и продуктов разложения. Река должна была бы вытолкнуть Ганду в море. Тяжесть костей должна бы утянуть его на дно. Когда труп обнаружили акулы, вокруг забурлила и вспенилась вода, но он по-прежнему оставался на плаву — зловонный, в клочья изодранный остров, неуничтожимый, никуда не плывущий.

— Здесь нет реки, которая могла бы его «вытолкнуть», как вы выражаетесь, — отрывисто сказал ему Гонсалу, когда любопытство вынудило его наконец спросить об этом. Тейшейра счел его тон пренебрежительным и собрался было уходить, но лоцман заговорил снова. — Здесь, скорее, имеется течение, проходящее вдоль кромки устья и такое слабое, что его едва ли можно назвать течением. Эта «река», как мы думаем, только из него и состоит. Но где-то там, позади, — он указал на многие и многие акры мангровых деревьев, тянувшихся в глубь суши так далеко, как простирался взор, — протекает река, и притом такая, подобной которой мы не видели ни во сне, ни наяву.

— Но разве это не ее устье? — упорствовал Тейшейра.

— Возможно, самый его краешек. Но само устье? Мы уже проплыли мимо ее устья — устья, удушаемого илом и деревьями, которые там укоренились. Это заняло у нас больше пяти дней. Подумать только, — теперь, казалось, он лишь смутно осознавал присутствие Тейшейры, — река с устьем в шестьдесят лиг шириной! Течение в ней, должно быть, сильнее, чем в Тежу. Штормы у одного берега, возможно, даже и не видны с другого…

Гонсалу глядел на низкорослые изогнутые деревья, как будто сквозь ветви и выступающие из воды корни мог различить этот громадный поток. Тейшейра посмотрел туда же, но его взгляд притягивала «Лючия». Где вы? — спрашивал он у ее исчезнувшей команды.

Той ночью тишина, обычно спускавшаяся на корабль и окружающие его воды, была нарушена странным звуком. Слабый крик, дикий и полный муки, пробудил спавшего на полуюте впередсмотрящего, тот поднял сначала дона Франсишку, а потом и Тейшейру. Они собрались на палубе, чтобы послушать, и вскоре обнаружили, что к ним примкнула добрая часть команды. Звук нарастал, потом вроде бы ослабевал, потом опять становился громче. Все переглядывались, недоумевая, что могло быть его источником, но не могли ничего различить во тьме.

— Животные? — предположил Эштеван.

Шум, казалось, окружал их со всех сторон, однако не приближался.

Рассвет все разъяснил, но поставил перед ними другие вопросы, более тревожные, чем те, что были измышлены в коконе ночного незнания. Небо на востоке посветлело, и из воды, подобно частоколу теней, появилась знакомая линия берега. Тогда стали различимы смутные очертания, дразнящие, плохо очерченные силуэты. Шум стал тише и прерывистее. Слабые завывания и блеяние. Матросы переглядывались, по-прежнему озадаченные. Очертания становились четче, но от этого понятнее ничего не стало. Их было больше двух десятков, а остальные предположительно находились на участках водного пространства, все еще укрытых в тени. Первым это увидел один из матросов. Он закричал, точнее, закричал бы, но его возглас уже обратился в икоту радостного изумления.

Дата добавления: 2015-08-29