Носорог для Папы Римского 44 страница

Разговор плавал и извивался вокруг этого вопроса. Бернардо напряженно за ним следил, уверенный, что если будет слушать достаточно внимательно, то роль Диего во всем этом деле и его присутствие на корабле сделаются совершенно понятными — или, по крайней мере, перестанут быть столь необъяснимыми. Зверь, постепенно улавливал он, занимал центральное место в проекте Диего, который намеревался получить доступ к Уху Фернандо. Возможно, Ухо тоже было центральным, но все равно одно явно вело к другому: Зверь был ключом к Уху, и это имело какое-то отношение к «Славе». Когда доступ к Уху будет получен, все остальное более или менее встанет на место. Будет петиция, обращенная к Фернандо (через Ухо) против несправедливости, учиненной с Диего человеком, которого (по его выражению) он «ненавидит больше всех на свете». Это мог быть только Папа, догадался Бернардо, основывая свою уверенность на том факте, что всякий раз, когда звучали слова «Медичи» или «Лев», им неизменно предшествовали эпитеты «мерзкий» или «подлый», а сопровождались они придаточными предложениями, предвещавшими насилие, — например, «чью голову я смертельно хочу увидеть на колу». Это Папа был убийцей в Прато, хотя и через действия людей, не знавших, кому они служат (здесь был упомянут Руфо), которые полагали, что они служат Диего, меж тем как на самом деле служили Папе, а потому должны были, когда их поймают, выступить свидетелями против Диего, но им или кому-то из них удалось бежать, а Диего все равно оказался в опале. И эти люди в той же мере были жертвами обмана, что и Диего, потому что их убедили, будто они защищают семью Альдо, хотя на самом деле они охраняли ее только для того, чтобы убийцы, которыми были не они, могли расправиться с семьей Альдо позже. А потом в убийстве обвинили бы этих людей, с Диего заодно.

В этой последней части было что-то очень знакомое. Обвинение в том, чего он не совершал, — это затронуло глубинные струны в душе Бернардо. Он наблюдал, как Сальвестро и Диего воздвигают здание догадок и предположений, глядя друг на друга через стол. Потом его осенило: под «людьми», убийцами семьи Альдо, которые не были убийцами семьи Альдо, и солдатами, служившими Диего, которые не были на службе у Диего (хотя думали, что были), о которых эти двое говорили между собой, на самом деле подразумевались он сам и Сальвестро.

Последовало что-то еще об этих людях — тех же самых, которые, если будут найдены и Зверь, и доступ к Уху Фернандо, станут первым звеном в цепи событий, которые помогут вывести на чистую воду «человека, которого я ненавижу больше всех на свете», где его вина сделается очевидной, и таким образом будет восстановлена честь Диего и, наверное, их честь тоже, хотя Бернардо был далеко не уверен в том, что терял ее — или вообще имел ее, чтобы мог затем потерять. Ко всему прочему, тошнило его все сильнее. Он икнул и сглотнул.

— Кардинал Медичи, — говорил Сальвестро.

— Да. Наш возлюбленный Папа. Гореть ему в аду…

— Я пойду наружу, — вмешался в разговор Бернардо.

Двое обернулись на него, и девушка тоже подняла голову, разбуженная незнакомым голосом. Два других говорили уже несколько часов.

— Меня тошнит, — добавил Бернардо, бросился к двери и захлопнул ее за собой.

Сальвестро и Диего тупо посмотрели друг на друга, словно не понимая, как оказались в деревянной клетушке, плывущей посреди моря, меж тем как мгновение назад стояли на твердой почве в маленьком городке на выходе из долины Муньоне, в сотнях миль к северу. До них чуть слышно донесся звук рвоты: бульканье на палубе, мягкий всплеск за бортом.

— Мы были в авангарде, когда поступил приказ наступать. Я нашел Альдо в его дворце, в той самой комнате, возле которой ждал, пока он разговаривал с Медичи. При нем была одна только старуха. Охраны не было, а будь там охрана, мы бы ее перебили. Никто его не защищал, ты же помнишь? — (Сальвестро кивнул.) — Он был почти уже мертв, разлагался изнутри, судя по запаху. Он сказал только: «Значит, то, что рассказывают об испанцах, правда», а потом попросил о встрече со своей семьей, но, как я думал, все они бежали. Он улыбнулся, когда я это сказал, и, по-моему, так было лучше. Он уже знал, что умрет жалкой смертью. Позже прибыл кардинал и попросил у меня разрешения произвести последний обряд «для его старинного друга». Я, естественно, согласился. Еще одна ошибка. Когда он ушел, Альдо переменился, едва ли не обезумел. Он снова спросил о своей семье, и я сказал, что они уже далеко, возможно даже во Флоренции. На этот раз он стал возражать, громогласно заявил, что они по-прежнему в городе, что я должен найти их и охранять, как для его блага, так и для моего собственного. Он был умным человеком. И уже понял, что происходило. Я не обратил на него внимания. Я ничего тогда не понимал.

— Но вы же выслали патрули, разве нет? — спросил Сальвестро.

— Слишком поздно, — сказал Диего и уставился на масляную лампу. Этот вопрос мог быть задан кем угодно.

Дверь снова открылась, и Бернардо осторожно переступил через порог. Она захлопнулась за ним, и этот звук заставил Диего вскинуть голову, словно бы пробудив ото сна.

— Меня вырвало, — сообщил Бернардо. Сальвестро бросил на него испепеляющий взгляд.

— Что? — запротестовал Бернардо. — Что с того?

— Остальное ты знаешь, — сказал Диего, — если то, что ты говоришь, правда. — Он глядел на Сальвестро. — «Последнего обряда» для Альдо не было. Медичи захватил его семью в качестве заложников, чтобы добиться от него молчания, а вас хотели выставить людьми Диего и тем самым возложить вину на Диего. Человеком Медичи был Руфо, но вы не спрашивали, как его зовут, так ведь?

Сальвестро не ответил, поэтому Бернардо кивнул головой. Ему было немного лучше, хотя лоб его по-прежнему усеивали бисеринки холодного пота. Луна была очень яркой. Его рвота напоминала замоченную в воде рубашку, и он, по-видимому, пропустил несколько важных эпизодов, пока выходил. Сальвестро растолкует их ему позже.

— Альдо умер на двадцать пятый день разграбления, — продолжал Диего, — хотя два дня об этом никому не было известно, даже Медичи ничего не знал. Еще один день, и я бы спас его семью. — Здесь он нахмурился. — Ему сообщили об этом сами жители Прато. Овцы, выкликающие волка.

— Колокола, — сказал Сальвестро, и теперь пришла очередь Диего кивнуть.

— На другой день уже начали перешептываться. От меня стали отворачиваться те, с кем я вместе сражался по всей Италии, вдоль и поперек. Я и нашел тела, но это ничего не доказывало. Позже состоялся трибунал, и ваш старый приятель Гроот исполнил все трюки, которым его обучили в подвалах под крепостью…

— Гроот! — вломился в разговор Бернардо. — Гроот жив?

— Жив, — подтвердил Диего. — Разве не это привело вас в Рим?

— Нет, это монахи, ну, на самом деле это мы их привели, — начат Бернардо и уже приготовился к долгому выстраиванию своих мыслей для рассказа о том, как это они оказались в Риме, но тут Сальвестро знаком велел ему сидеть тихо.

— Так или иначе, он жив, — продолжил Диего. — Причем живет на пенсион от Папы, я полагаю. — В его голосе звучало слабое насмешливое удивление. — Он признался в убийствах, совершенных по моим приказам. Этого было достаточно.

— Гроот никого не убивал! — опять вмешался Бернардо. — Он и я, мы там были одни, а потом появились другие солдаты…

— Это неважно, — нетерпеливо сказал Диего.

— Но он не…

— Я знаю! — Диего в первый раз повысил голос и тут же сморщился, словно тем самым выказал каким-то образом слабость. Он начал говорить спокойнее, рассказывая о последовавших унижениях, о том, как стали держаться от него в стороне равные ему по положению, как ворчали люди, которыми он командовал, наконец, об откомандировании в Рим, где ему пришлось ходить за послом, «как мастиф на привязи», по его выражению. — Суда никакого не было, — сказал он. — За этим проследили Медичи и Кардона. А что до Уха Фернандо, то это весьма уклончивый орган, он крайне разборчив в отношении губ, которым дозволено к нему приближаться, и слов, которые им разрешается произносить. Порой Ухо Фернандо даже становится совершенно глухим. Иногда приходится бить рядом с ним в барабан только для того, чтобы быть услышанным… — Он на мгновение остановился, поглощенный этой мыслью. — И я добьюсь, чтобы меня услышали. Это мое право. — Он поднял голову и улыбнулся, но не Сальвестро или Бернардо, а лежавшей на верхней койке девушке. — Это произойдет перед церковными чиновниками и прислужниками Папы, перед портингальцами, и арагонцами, и кастильцами, и, кто знает, может, даже перед французами? Двое головорезов будут моими свидетелями и адвокатами… Моим адвокатом будет чудовищное животное.

— Эзоду.

Бернардо взглянул вверх, напуганный этим голосом. Девушка неотрывно смотрела на Диего, подперев голову ладонью, без какого-либо выражения на черном лице. Они не сводили друг с друга глаз несколько долгих секунд.

— Эсс-оду-у, — старательно повторил он. — Так она называет Зверя.

— Думаю, — сказал Бернардо. — Думаю, что…

Опять эти черви, пока еще слабосильные, но крепчающие с каждой секундой. Они уже прошли через стадию яблока и приближались по размерам к небольшому кочану капусты, начинали елозить и размножаться и сформировали небольшой авангард, чтобы взобраться вверх по его пищеводу. Бернардо сглотнул, поднялся и снова поспешил к двери. Сальвестро заметил, что на лице у девушки появилась и исчезла слабая улыбка.

— Она знает этого Зверя, — сказал Диего. — Она его видела…

— Она? — Девушка села на койке.

Диего уставился на нее.

— Ее зовут Эусебия, — сказал он. — Или Уссе.

В ответ на это Эусебия-или-Уссе фыркнула, прочищая нос.

— Уссе, — сказала она. — Эусебия годится только для того, чтобы чесать кому-нибудь пятки.

— Уссе, — рассеянно повторил Сальвестро.

«Эусебия» и «Уссе». «Сальвестро» и «Никлот», который был так далеко, так давно, где-то брошенный и потерянный. Для чего годилось имя Сальвестро?

В каюте было тихо, и все движения «Лючии» сводились к убаюкивающему колыханию, содрогания замедлились настолько, что стали напоминать покачивание ведра с водой, осторожно поднимаемого из колодца. Сальвестро погрузился в смутные мысли о своем побеге из Прато, о маленькой девочке, скрывшейся в темноте. Об Узедоме, о том, как он извивался, когда его, свалив с ног, волочили к берегу. О Риме… Был еще какой-то мальчик, плывший в черной воде Ахтервассера, нырявший все глубже и глубже. Это он? Или он тот, кто убегал? Для этого имя Сальвестро годилось.

Взгляд Диего метнулся к двери.

— Это сколько же ему желудков требуется опорожнить?

Сальвестро помотал головой, прогоняя ненужные мысли, и поднялся на ноги.

Снаружи он увидел, как бушприт пересекает тонущий ковчег луны «Лючии», и с кормы ему показалось, что их судно увлекается вниз по длинному белому коридору отраженного света. Мачты были затенены, а все паруса убраны, кроме зарифованного фока, ставшего узкой полоской отсвечивающей парусины. На уступчатой палубе царила путаница острых углов и теней, и сначала Сальвестро подумал, что Бернардо нигде на ней нет. Потом на узком участке палубы между главным люком и полубаком, который находился прямо перед фок-мачтой, но был прикрыт корпусом насоса, он увидел сгорбленную тень, припавшую к полу, словно в попытке спрятаться. Он прищурился, но лунный свет, рассекаемый линями, бросал на скорчившееся тело решетку светотени, которая не давала толком всмотреться. Выглядело все так, будто один человек склонялся над другим, который пытался подняться. Он увидел руку, твердо прижимавшую… что-то. Он напряженно всмотрелся. Голову.

— Эй! — крикнул он, пробираясь вниз, на крышку люка.

Но во время движения что-то ухватило его за лодыжки, с громким глухим ударом опрокинув на палубу. Он оглянулся и увидел большой мешок — возможно, с репой, — бездумно брошенный на палубе. Он снова поднялся на ноги, чтобы добраться до тех двоих, и с вызовом обратился к агрессору:

— Кто ты такой, чтобы…

Бернардо в удивлении обернулся. Он стоял на коленях рядом с кем-то, кто лежал на палубе ничком. Этот кто-то пытался подняться, и в то же время казалось, что он пытался не подниматься. Сквозь его стиснутые зубы прорывалось сдавленное ворчание.

— Это Якопо, — пояснил Бернардо. — Он поранился.

— Ну так перестань наваливаться ему на голову, — велел Сальвестро, потому что Бернардо держал помощника капитана за затылок и не давал ему подняться.

— Не могу, — пробормотал Бернардо. — Он все время пытает встать.

— Вот и пусть встанет… — Сальвестро хотел было отчитать Бернардо, но потом заметил, что одна из рук помощника вытянута вдоль палубы, что кисть его с растопыренными пальцами распластана и прижата к доскам обшивки и что причиной этих неправильностей является шестидюймовый заостренный штырь, который вошел в кисть чуть ниже сочленения между большим и указательным пальцами и пригвоздил руку к палубе.

Якопо осторожно повернул голову.

— Думал. Он. Выпадет. За борт. Схватил. Поскользнулся.

Открылась дверь каюты.

— Осторожно! Там мешок с репой! — крикнул Сальвестро Диего, и тот преодолел препятствие, просто перепрыгнув через крышку люка.

— Так вот что это такое, — сказал Бернардо. — Я дважды из-за него падал.

Диего подоспел через секунду.

— Наступить на руку, — сказал он. — Потом ухватиться за рукоятку. И тянуть.

Прежде чем кто-либо еще успел пошевелиться, Якопо издал чудовищный крик, и все его тело пружиной взвилось с палубы. Диего распрямился и шагнул назад.

— Странный инструмент для такого позднего часа, — заметил он, взвешивая штырь в руке.

Якопо морщился и неповрежденной рукой рылся у себя в кармане в поисках тряпки, чтобы обмотать раненую руку. Секунду казалось, что он ничего не слышит. Потом он сказал:

— Я клетневал растяжку кливера по правому борту, когда… — Тут он обернулся и неожиданно вскрикнул: — Что еще за черт?!

Уссе неслышно прошла по узкому продольному мостику и стояла теперь позади Диего. Якопо ошеломленно смотрел на нее.

— Мавританка?

Ему никто не ответил.

— Разумеется, — проговорил Диего, рассеянно глядя в указанном направлении, — растяжка кливера…

Он повернулся и стал пробираться обратно к каюте. У двери он остановился и ткнул «мешок» ногой. Девушка что-то ему сказала, и Диего ткнул его снова. Послышалось ворчание.

— Завтра мы его разбудим, — сказал он ей.

Луна теперь была по левому борту и опускалась за горизонт. Якопо оставил их, не сказав ни слова, и медленно спустился в люк.

— Он теперь не хочет нас убить, правда? — спросил Бернардо.

— Правда, — отозвался Сальвестро, — Хотя какая, к псу, разница.

Он думал о богато одетых мужчинах и женщинах, теснившихся на скамьях трибуны. Ярусы лиц образовывали пирамиду, на вершине которой восседал Папа. Он не был похож на человека, который напутствовал их, гарцуя на коне перед воротами Прато, — возможно, располнел, а может, дело было в его одеянии. Они с Бернардо упорно махали, как им было указано, пока толпа на пристани не стала застывшей массой неразличимых тел, а люди под навесом трибуны не усохли до маленьких кукол, толкающихся и карабкающихся под водительством того, кто был наверху и дергал за ниточки. Береговая линия стала серой кляксой, а затем они оказались здесь и теперь плыли посреди моря.

— Думаю, — сказал Бернардо. — Думаю, сейчас меня…

Сальвестро поглядел поверх темных вод, в которых плыл корабль. «Лючия» легонько поскрипывала, а волны перешептывались между собой. Желудок Бернардо опорожнился внезапным потоком, за которым быстро последовали два поменьше, которые разбрызгались по водной поверхности, образовав тонкие желтые пленки, те удлинялись, растягивались и, наконец, разрывались. Он зевнул. Бернардо сплюнул. Звезды вверху безразлично мерцали. Под ними был неподвижный воздух и корабль, который более или менее плыл дальше.

Капитан Альфредо…

— Капитан Альфредо ди Рагуза! Просыпайтесь, вы, пьянчуга!

Он кричал уже битый час, или же так ему казалось. Диего чувствовал, что горло у него начинает саднить. Первоначальные мягкие тычки сменились полновесными ударами ногой по ребрам, прежде чем из-под туловища выпросталась рука и ощупала палубу в непосредственной близости от себя. После быстрой последовательности шлепков голова ненадолго приподнялась, но ни один глаз не открылся. Потом она снова скрылась. Рука возвратилась на прежнее место. То, что осталось, по-прежнему выглядело как мешок.

Диего удвоил усилия, и вот впервые появилась нога, робко вытянувшись в сторону, словно ступня искала чего-то твердого, на что можно опереться, и при этом уговорила прм с ней. Мешок-который-был-капитаном-Альфредо остановился, чтобы поднакопить сил. Затем, неуверенно и неуклюже выставляя себя на свет, разлитый над Тирренским морем, словно это рассеиваемое облаками сияние было вулканическим взрывом иссушающего кожу пламени, переходя к бодрствованию с осторожностью эфесского отрока и начав быстро извиваться над сырыми мшистыми досками обшивки, появилась рука. За ней последовала другая, с мясистым стуком шлепнувшись рядом со своей товаркой. Толстые волосатые пальцы стали шарить вокруг — сначала слабо, затем все более настойчиво.

— По-моему, он что-то ищет, — сказал Сальвестро; остальные члены команды внимательно наблюдали.

— Бутылку, — прохрипела куча у их ног, все еще похожая на мешок, но становящаяся все более капитано-Альфредо-подобной в ответ на действие этих раздражителей.

Последовал слабый стон, и голова снова начала подниматься. Редеющие вьющиеся седые волосы разделяли лицо капитана на загрубелые участки, поросшие какой-то стальной стружкой, кожа под которой была испещрена красными пятнами и располосована лопнувшими венами. Краснота преобладала на носу — непомерно большом багровом штевне, на котором когда-то давно полопались прыщи, оставив кроличий садок дыр чуть выше ноздрей, пещеристых и густо поросших волосами. Во рту у капитана было погребено множество зубов — их надгробные камни склонялись друг к другу под разными углами. Издав сетование, рот так и остался открытым, позволяя исследовать себя таким образом или же ожидая, чтобы в него вставили требуемую бутылку. Когда стало ясно, что этого не произойдет, открылись глаза.

Глаза капитана Альфредо удерживались на месте толстыми выступами розовых век, которые морщились и собирались в складки, втягиваясь, чтобы обнажить собственно глазные яблоки. Их радужки были того синего цвета, который в серости штормовых туч ждет, чтобы солнце растворило его, распространив по всему безоблачному небу, — пугающе яркий кобальт, в данном случае оттеняемый столь же пугающе яркой розовостью там, где полагалось быть белкам. Эти глаза уставились на лица, глядевшие сверху. Рот что-то пробормотал («Ах, слизень…»?), затем осознал, что все еще открыт, и закрылся. С минуту или около того ничего больше нельзя было услышать или увидеть. Диего подумывал о ведре воды, но, прежде чем он успел претворить эту идею в жизнь, где-то в середине человеческой кучи, бывшей капитаном Альфредо, началось медленное шевеление, сопровождаемое ропотом и рокотом, ахами и охами, писком изношенных хрящей и скрипом старых костей, меж тем как окоченевшие мышцы изгибались и напрягались, пропитанные алкоголем кровеносные сосуды выдавливали венозную и артериальную жидкости в дремлющие конечности, а жизненно важные органы пытались вспомнить функции. Слюнные железы восполнили запасы мокротного клейстера, от которых отпрянул язык, и в пустой желудок закапали пищеварительные соки — в упреждающем ударе против предвкушаемой «первой за день». Прозвучало негромкое пуканье, и началась битва с тяготением. Члены начали двигаться: нога, другая нога, рука, другая рука… Спустя наполненную ворчанием минуту голова капитан Альфредо оказалась выше, а ступни — ниже всего остального. Формально он теперь стоял.

— Он в самом деле проснулся? — несколькими мгновениями позже спросил Артуро; его приятели вгляделись пристальнее.

Капитан Альфредо пребывал в вертикальном положении. Глаза у него были открыты. Он дышал. Но, казалось, он совершенно не осознавал присутствия тех, что сгрудились вокруг него, не говоря уже о корабле и море, в котором он покачивался. Диего подался вперед и легонько постучал его по носу. Глаза было моргнули, затем стали смотреть так же тупо, как раньше.

— Бутылка, — сказал Диего.

Глаза повернулись и застыли на нем.

— Сюда, — произнес он, указывая назад, в сторону каюты.

Капитан Альфредо последовал за ним.

Сальвестро был оставлен снаружи, среди членов команды, которые шаркали ногами по палубе, сплетали и расплетали руки, прочищали глотки и находили разные штуковины, чтобы вертеть их в руках или облокачиваться на них. Какое-то время никто ничего не говорил. Бернардо стоял немного ближе к баку, перегнувшись через борт и делая рвотные потуги. Якопо сидел на корточках с рукой на перевязи. Он шумно вздрагивал, когда его забинтованная кисть ударялась о грудь, и Сальвестро заметил, что матрос по имени Энцо ухмыляется. Из каюты сколько-то минут не доносилось ни звука. Дверь оставалась закрытой, и люди снаружи предавались праздности. С нижней палубы поднялся Руджеро с досками в обеих руках, увидел кучку матросов, собравшуюся на палубе у грот-мачты, и спросил, что происходит. Якопо ткнул здоровым большим пальцем в сторону полуюта:

— Альфредо проснулся.

Руджеро аккуратно сложил свои доски под переходным мостиком и пробрался вперед, чтобы обследовать поврежденную фок-мачту. К ее оставшейся части немного ниже линии облома были привязаны три шеста, чтобы казалось, будто мачта цела. Он с любопытством поглядывал на Бернардо, которого все еще рвало. Люди на палубе продолжали бездельничать. Вскоре из каюты на полуюте громкий голос недоверчиво выкрикнул:

— ЧТО?!

И несколькими минутами позже:

— ОТКУДА?..

В следующие дни по палубам корабля расхаживал задумчивый капитан Альфредо. Его пьяное ковыляние превратилось в валкую и важную походку, многоцелевую иноходь, которая была разработана и усовершенствована в течение последних трех десятилетий, чтобы удерживать его на ногах при любой качке, наклонявшей палубу менее чем на шестьдесят градусов, и которой теперь он передвигался по «Лючии», чтобы знакомиться с командой. Обнаружив, что «рыбаки», нанятые его помощником и лоцманом, были скорее из разряда «уда-и-леса», нежели «лодка-и-сеть», он опечалился еще больше. Тем не менее Альфредо разделил их на вахты, одной из которых командовал сам, а другой — Якопо, на которого капитан возложил дополнительную ответственность за обучение членов команды азам моряцкого дела, потому что никто из них не мог отличить эрнс-бакштага от браса, не говоря уже о разнице между штагом и вантой. Сальвестро и Бернардо были выставлены впередсмотрящими и размещались на полубаке, пока не будет починено «воронье гнездо» на фок-мачте прямо над ними. Тем временем оно напоминало о своем существовании, регулярно сбрасывая им на головы куски дерева, а однажды во время вахты Бернардо оттуда упал большой кусок известняка, хотя выяснилось, что его случайно уронил Якопо, чей крик «Осторожно!» донесся долей секунды позже падения камня слева от затылка Бернардо, а спустя еще долю секунды сверху явился и сам Якопо, который провалился сквозь дно разрушающегося сооружения и непременно переломал бы себе ноги, не поймай его Бернардо. Капитан Альфредо привнес в свою важную походку перемежающееся топанье, а его доморощенная команда начала входить во вкус тонких различий между, скажем, выбленочными тросами (предназначенными для лазания), гитовами (предназначенными для втягивания) и мартин-бакштагами (предназначенными для того, чтобы держаться от них подальше, потому как мартин-гик обломился много лет назад, а бушприт собирался за ним последовать). По указаниям, которые проревел Альфредо, были подняты паруса, а после долгих часов, проведенных на палубе полуюта с картами, компасом, краспицей, таблицами деклинаций, нахмуренным лбом и высунутым меж зубов языком, был установлен и курс. Они прошли в виду Устики, а несколькими днями позже показался остров Ла-Галита, от которого горячие пыльные ветры, дувшие с побережья, отбросили «Лючию» на северо-запад. Руджеро носился по кораблю с заостренным гвоздем, который втыкал в разные бимсы, планки и поручни, а затем оставлял на них таинственные пометки куском желтого мела. Каждый раз, проделав это, он поднимал сумку с инструментами, висевшую у него на плече, все выше, хмурился и ворчал себе под нос, пока не стал выглядеть так неприступно, что даже капитан Альфредо не вставал у него на пути. В двадцати лигах к югу от Картахены с жуткой одновременностью лопнули два штага, из-за чего рей бизани тяжело рухнул на палубу вместе со стоявшим на нем Якопо. Бернардо, которому случилось быть внизу, аккуратно отошел в сторону, а затем вытащил помощника из путаницы линей и парусины, и Якопо уковылял прочь со слегка вывихнутой лодыжкой. Бернардо продолжил свой путь к кормовому поручню, где должным образом исторг за борт завтрак того утра: соленые анчоусы и галеты. Сходные вложения были сделаны им у мысов Кабо-де-Гато, Пунта-де-лас-Энтинас, Кабо-Сакратиф, Пунта-дель-Кала-Мораль и во многих других точках между ними. Огромные желтые пятна плыли в кильватере «Лючии», проявляя в этих спокойных водах замечательную силу сцепления и, как ни растягивал их ветер, оставались видимыми на расстоянии до двух фарлонгов, меж тем как мелкие рыбешки питались ими и подыхали. Диего на палубе видели редко, а девушка не показывалась вообще. К тому времени, когда Сальвестро увидел Гибралтарскую скалу, немного впереди («по курсу», поправился он) и далеко справа («по правому борту»), они находились в море двенадцать дней, а «Лючия», чего не могла не заметить команда, оказалась с носа до кормы покрыта маленькими желтыми иероглифами. Руджеро завершил свой осмотр.

— Прежде чем мы начнем, я хотел бы объяснить, что означают эти пометки, — сказал он капитану Альфредо.

Они сидели на корточках на носу корабля, неловко растопырив ноги среди сваленных там канатов и швартовов. Руджеро поднес масляную лампу к массивному полукруглому шпангоуту, который с обеих сторон загибался кверху на уровне пояса и на котором был нарисован круг с точкой внутри.

— Этот значок напоминает человека, попавшего в водоворот, и означает червоточину, — сказал он.

— Верно, — сказал капитан Альфредо.

Руджеро пробрался в спутанные кольца канатов, хватавшие их за ноги, и указал вниз, где носовые шпангоуты проходили под передним гаком. Значок здесь был простым крестом.

— Этот похож на человека, плывущего лицом вниз, после того как его корабль разбило штормом, — и означает гниль. А вот этот, — пробравшись глубже, он указал на неправильный овал, — этот выглядит как рот человека, кричащего в ужасе, когда волны погребают его под собой, и означает, что шпангоут по неизвестной мне причине имеет консистенцию свиного жира и так же упруг, как мокрый шнурок. Ну что, начнем?

Имелись и другие значки: один — для ржавчины, другой — для плесени, еще один — для участков, густо поросших белыми грибами, вторым была благодать в трюме, а один — кружок, пересеченный линией, то есть человек, перерезавший собственное горло, как пояснил Руджеро, — обозначал низкое качество работы. Последнюю фразу капитан Альфредо находил все более раздражающей, пока Руджеро продвигался к корме по нижней палубе, мимо гамаков, в которых дремали Энцо, Артуро и Пьеро, среди бочек и бочонков, поднимая лампу, чтобы указать на щели в бархоуте или на те места, где фальстем отставал от форштевня. На свет являлся заостренный гвоздь, погружавшийся на четыре или пять дюймов в шпангоуты, которые после его извлечения сочились в местах проколов неопределимой черной жидкостью. Не лучше дела обстояли и в трюме, где другие бочки, гниющие канаты, кусочки дерева от сотен невидимых поломок, а также маленькая гребная лодка плавали в зловонной жидкости глубиной в фут. Руджеро постукивал молотком по балкам и доскам, пока весь корпус не наполнился эхом сырых и рыхлых звуков. Опустившись на колени в жидкую грязь, он шарил в ней молотком, пока не раздалось отчетливое дзинь!

— А! — сказал капитан Альфредо.

Руджеро осуждающе задрал бровь, затем еще раз ударил по предмету, погруженному в жижу.

— Полагаю, ты хочешь знать, что это такое… — начал капитан.

— Я знаю, что это такое, — осадил его Руджеро. — Это якорь. Я хочу знать другое — что он здесь, внизу, делает? И почему за последние двадцать лет ни единый кусок дерева на этом корабле не видел кисти для осмолки? А еще — как этот изъеденный червями, гниющий и плесневеющий ночной горшок вообще держится на плаву? Это, — он указал на зловонные помои, плескавшиеся вокруг их ног, — надо убрать. Придется залатать насос, а также фок-мачту. Я еще даже не смотрел на реи, но если все остальное на этом «корабле» показатель…

Здесь он остановился, ибо возмущение плотника на какое-то время оказалось слишком велико, чтобы выразить его словами. Капитан Альфредо воспользовался возможностью еще раз взглянуть на гребную лодку — он не помнил, чтобы видел ее когда-либо вплоть до сегодняшнего утра.

— Это же дерево, — задыхающимся голосом подвел черту Руджеро, после чего замолчал окончательно, словно был столь глубоко оскорблен дурным отношением к своему любимому материалу, что мог лишь шумно дышать в яростном ошеломлении.

— Ну да, — отозвался капитан. — Корабли, они обычно из дерева.

Позади них раздался чей-то голос:

— И добавьте клетку к этому списку, плотник. — Обернувшись, они увидели, что на трапе стоит дон Диего. Он обратился к капитану Альфредо: — Мы входим в пролив. — Помолчав, добавил, словно вспомнил об этом только что: — А Якопо упал за борт, — после чего исчез наверху.

Дата добавления: 2015-08-29