Носорог для Папы Римского 47 страница

Отец?

Эри упал с неба, которое было образом тех мест, где она не бывала. Он упал на сотрясающуюся землю, мягкую и грохочущую, которую успокоил и укрепил клинком из кузни оки. Она выжидала какое-то время, сидя на корточках и прислушиваясь.

— …Дочка? Ты вернулась?

Эри был первым из Эзе Нри. Он погрузил свой клинок по самую рукоять и почувствовал, как тот дрожит и извивается. Вцепившись в него обеими руками, Эри смягчал эту дрожь и вскрывал землю, вытаскивал клинок и вонзал его снова, пока содрогания не прокатились вверх по лезвию и не замерли у него в костях. Он был сильным человеком. Вложив клинок в ножны, он оглядел землю вокруг себя. Земля была в пятнах. Эри испугался содеянного.

Ты успокоишь мою родину? Пробудишь меня ото сна?

Отец, я привела белых…

Эри сказал: «Ала, Мать Земли, я запятнал тебя своей работой. Что мне делать?» Ала услышала его и обратилась к другим Алуси — к Игве-на-Небе и Аро-Времени, к Ифеджиоку, охраняющему ямс, и к Агву, богу-шутнику. Игве послал дождь, чтобы смыть пятно, но оно глубоко въелось, засохло и никак не смывалось. Аро заглянул в будущее, но, насколько он мог видеть, пятно оставалось на месте. Ифеджиоку ничего не сказал. Агву надо всеми ними насмехался. Тогда Ала пришла к Эри и велела ему очистить землю, ибо, когда Аро размотал достаточно времени, выяснилось, что земля снова начнет содрогаться, станет мягкой, как море, и его народу придется снова успокаивать ее и укреплять.

Зри сказал: «Но как я узнаю, когда настанет это время? Я — Эри, и я не знаю. Как я скажу им?»

Ала объяснила ему.

Я доставлю их к тебе.

Как ты обещала.

Как я обещала…

Когда она поднялась, небо на востоке уже светлело. Устало идя обратно, она заметила в слабом утреннем свете, как чья-то голова тихонько — украдкой — опускается на циновки из рафии, предоставленные вождем для троих ее спутников. Она снова забралась на кровать и стала искоса оглядывать пространство внутри изгороди, наблюдая за троими мужчинами, один из которых притворялся спящим. Но все трое выглядели одинаково: раскрытые рты, разметавшиеся конечности, смеженные глаза.

Ил менял цвет, голубой и черный уступали место темно-ржавому, по мере того как они удалялись от пределов досягаемости морских прибоев и вода в лагунах и ручьях становилась все менее соленой. Сальвестро зачерпнул ее горстью и плеснул себе в рот. Все еще солоноватая, но не так, как вчера, тем более — как позавчера. Он понимал, что путь их лежит на север.

Среди мангровых деревьев начали показываться веерные пальмы и огромные тополя со странной листвой — частью зеленой, частью красной. Берега ручьев, вдоль которых они плыли, у самого края воды густо поросли тростником и приземистым кустарником, меж тем как необъятное сплетение вайи и лиан скрепляло панданусы, пальмы и другие деревья, названий которых Сальвестро не знал, в сплошные утесы. Некоторые лагуны были покрыты саурурусом, и их лодка оставляла за собой темный проход среди мясистых листьев, которые тут же смыкались вновь, но затем раздвигались носом следующего каноэ. Или одного из следующих каноэ, потому что после той первой ночи им уже не приходилось плыть в одиночестве. Каждое утро они отправлялись из какой-нибудь рыбацкой деревни, предложившей им свое гостеприимство, с эскортом, и тот сопровождал их до места очередного ночлега. Каноэ были гораздо быстроходнее их гребной лодки и обычно имели на борту четверых или шестерых молодых людей, которые держались на почтительном расстоянии, плывя им вслед или стрелой вырываясь вперед, чтобы разрезать лианы в труднопроходимых протоках тяжелыми, острыми как бритва мачете, потому что кроны подлеска зачастую свисали над ручьями, и тогда эти водные тропы становились прохладными зелеными туннелями, где всепоглощающая тишина болота, казалось, сгущается во что-то непроницаемое. Сальвестро ощущал острую потребность громко кричать и одновременно нежелание нарушать полный покой, шатром раскинувшийся над этими беззвучными местами. Уссе предупреждала, что здесь, в тихих водах, выжидают и прислушиваются крокодилы и водяные змеи. Но его стремление хранить тишину не имело к этому никакого отношения. Разговаривали они между собой редко, да и то вполголоса. Бернардо греб. Диего неотрывно смотрел поверх борта, и лицо его совершенно ничего не выражало, словно он предельно изнемог от недосыпа. Когда они добирались до места, где предстояло заночевать, — в каждой очередной деревне вождь и старейшины становились все более изощренно-почтительными с Уссе, — то казалось, что эти чары снимаются насовсем или на время, потому что Сальвестро с Бернардо говорили в такие часы о чем попало, Уссе обменивалась приветствиями с местными, часто указывая на своих спутников, вокруг звучала болтовня, человеческая речь среди водного безмолвия, но Диего все равно говорил мало или вообще ничего не говорил.

Чем дальше они продвигались на север, тем более торжественными становились приемы, оказываемые им в деревнях. Солнце скрывалось за растительностью, ограждавшей болото, и по воде ползли длинные тени. Сопровождающие подбирались тогда немного ближе и поторапливали их. Они огибали излучину, и внезапно появлялись знакомые хижины на сваях, а на берегу их поджидала небольшая группа людей, позади которых собирались все остальные, переговариваясь между собой, пока не замечали лодки. Они втаскивали лодку на берег, и все жители деревни склоняли головы, пока Уссе не произносила чего-то торжественного на своем языке, после чего местные стояли уже не шевелясь, а глаза их блуждали между молодой женщиной и ними. И все же, какими бы сердечными ни были взаимные приветствия, деревенские избегали смотреть на Уссе впрямую, неловко упирая руки в бока. Они боятся ее, постепенно осознавал Сальвестро, и это имело какое-то отношение к той местности, куда они направлялись, — то ли Рии, то ли Нрии. Сальвестро спросил насчет названия, и Уссе велела им всем впредь его не повторять.

Ели они рыбу, а иногда что-то вроде овсянки, серое и липкое, и заливали это сладким ликером, который местные называли «томбо». Сальвестро опрокидывал в рот столько чаш, столько мог, напиваясь до потери сознания. Вечер подходил к концу, и глаза у него слипались, но не от ликера. Усталость изматывала его, как лихорадка. Болели руки и ноги, в голове стучало. Казалось, Сальвестро едва-едва способен бодрствовать. И все же спать он не мог.

Муравьи, подумал он в первую ночь. Крылатые муравьи.

Они встретили троих человек на пирогах, которые показали им путь по напоминающему длинный шалаш ручью к своей деревне, где они поели и выпили. Это была их первая ночь на твердой почве после Рима, после плотно утоптанной грязи под мостом Святого Ангела. Уссе и какой-то старик, вроде бы вождь, тихо разговаривали между собой на своем языке. Сальвестро ничего не понимал, пока старик не начал изображать руками какие-то предметы — по-видимому, лодки разного вида. Перед этим рыбаки с любопытством разглядывали их судно, которое было шире в средней части и гораздо короче, нежели их пироги. Старик, должно быть, расспрашивал о нем. Позже им дали циновки из рафии, чтобы удобнее было спать на жестком земляном полу. Уссе заняла сделанную из планок кровать в другом конце хижины. Сальвестро помнил, как его голова бессильно опустилась на землю и сон накрыл его огромной теплой волной. Его потянуло куда-то вниз, прочь от товарищей, лежавших по обе стороны от него, от этой деревни, ото всего — в уютную тьму. Потом это все и началось.

Проснувшись в первый раз, он обследовал грубые волокна циновки, нащупывая выбившееся волокно, которое, по его предположению, как-то проникло ему в ухо и так натерло, что пришлось пробудиться. Он отщипнул ногтями множество грубых волокон и снова погрузился в приятный сон… Или клещи! Он, видимо, опять проснулся — те пытались влезть ему в волосы или в уши, чтобы отложить там яйца, из которых выйдут новые клещи, если только клещи и в самом деле откладывают яйца. Скорее в уши, потому что на этот раз его вроде бы разбудил какой-то звук. Это лапки насекомых царапали его барабанные перепонки. Проснувшись, он ничего такого не услышал и снова начал задремывать, ничем не тревожимый. Он заснул, но ненадолго: раздался шепот, очень отдаленный или очень приглушенный. Муравьи? Крылатые муравьи? Или, может, далеко-далеко через подлесок пробирается какое-нибудь животное побольше и звуки его неуклюжих движений разносятся в неподвижном ночном воздухе?.. Однако воздух не был неподвижен. Дул ветерок. Ветерок, который шуршал листьями деревьев, листьями размером со сковороду и листьями размером с наперсток; зонтики соцветий, вайи, лианы — все это сухо скреблось друг о друга там, далеко, в не отмеченных на карте болотах. Нет, это было чем-то другим, это шелестящее, свистящее, беспокойное шевеление, которое проникало ему в уши, прерывистое шипение, умолкавшее, как только он пробуждался, и возобновлявшееся, как только он засыпал. Выглядело это так, будто звучит множество голосов: беглые подъемы и понижения, разные регистры, — но все вместе оставалось совершенно непостижимым и сводило с ума… Сальвестро сел. Все прекратилось. Через открытую дверь хижины он видел светлевшее небо, воду, едва-едва отличимую от возвышавшихся над ней мангровых деревьев, потом какую-то фигуру, поднявшуюся у края воды и направившуюся к нему. Уссе? Да. Он опустил голову, понимая, что до рассвета остается уже недолго, самое большее час. Единственный драгоценный час. Голоса смолкли. Но на следующую ночь они вернулись.

Итак, их почти беззвучное путешествие среди беззвучных болот продолжалось, среди разнообразных пальм и деревьев повыше появлялись глянцевитые темно-зеленые папоротники, а ближе к вечеру водную поверхность разбивали окуни с зубами как у собак, заглатывая водных мушек, откладывавших личинки. Мангровые деревья исчезли, ручьи стали шире, а участки суши между ними — выше. У Сальвестро вокруг глаз образовались черные круги, и он проводил эти дни, дремля в тесной лодке, то вплывая в сон, то выплывая из него, — он знал, что из двух или трех ближайших ночей спокойно проведет лишь одну. Ручьи превратились в длинные цепочки лагун. Потом, несколькими днями позже, когда слева от них проплывала роща деревьев абара, он мельком увидел за ними что-то блестящее, пронзающее древесный полумрак. Земля там сужалась, переходя в косу, затем в стрелку, и когда маленькая гребная лодка обогнула последнюю завесу кустов, перед ними оказалась открытая вода: огромное озеро, противоположный берег отстоял от них на милю или больше. Куда ни посмотришь, везде была только вода. Бернардо приналег на весла, устремляясь к взъерошенному султану дыма, на который указывала Уссе, но чем дальше он продвигался, тем сильнее отклонялся его курс от намеченного. Они плыли по вогнутой дуге и почему-то никак не приближались к цели. Сальвестро обернулся на плотную растительность, сквозь которую они плыли до этого, на приземистый горб зелени, невыразительное побережье. Пироги, сопровождавшие их, за ними не последовали.

— Это река, — отрывисто сказал Диего.

В тот день это были первые слова, которые он произнес. Сальвестро в недоумении посмотрел вперед, будучи не в состоянии охватить разумом такое огромное количество воды, как этот пролив, простиравшийся на многие мили в обоих направлениях. Он казался бесформенным и бесконечным, чересчур большим, чтобы куда-нибудь течь.

В конце концов Бернардо достиг дальнего берега несколькими ярдами ниже широкой лестницы, ступени которой были сделаны из стволов деревьев, расколотых пополам и закрепленных на месте толстыми клепками. Несколько женщин, обернутых в хлопчатобумажную ткань ярких расцветок, занимались стиркой, стоя на коленях на нижней ступени и колотя кулаками по мокрой одежде, а потом снова погружая ее в мутную воду. При подходе лодки они оторвались от работы, с нескрываемым любопытством глядя на ее пассажиров, пока — та была ярдах в десяти от берега — к ним не обернулась Уссе. Те, что стояли на нижней ступени, так и застыли, словно пригвожденные к лестнице теми линиями, что были вырезаны на лице девушки. Но большинство стиральщиц, не остановившись даже, чтобы поднять свои корзины с бельем, вспорхнули разом, как стая птиц, и врассыпную бросились вверх.

Привязав лодку, они ступили на берег. Оставшиеся женщины осторожно наблюдали, как незнакомцы поднимаются по лестнице. Уссе провела их по тропе к деревянной арке у входа в деревню. Там стояли трое молодых людей, и Сальвестро ожидал, что они поклонятся ей, или припадут к ее ногам, или опустят головы, как делали жители остальных деревень. Вместо этого они широко заулыбались, обняли девушку и завязали с ней оживленный разговор. У всех троих были одинаковые отметки на лицах, такие же, что и у Уссе, и все трое держали в руках тяжелые посохи, украшенные искусной резьбой. Во время беседы Сальвестро, Бернардо и Диего неловко переминались поодаль. Время от времени Уссе оборачивалась и указывала на них, а мужчины кивали и быстро скользили по ним оценивающими взглядами. В конце концов один из них дал белым знак приблизиться, и они всемером вошли в деревню, которая оказалась больше всех, виденных ими до сих пор, да и иловые изгороди в ней были гораздо выше.

— Это и есть Нрии? — спросил Бернардо у Сальвестро.

Уссе обернулась и сказала «нет». Один из троих мужчин спросил у нее о чем-то и кивнул, получив ответ. В дверных проемах начинали появляться люди, провожая глазами странную процессию, следовавшую между хижин и огороженных участков. Сальвестро, Бернардо и Диего были отведены к маленькой двери, глубоко вдававшейся в стену.

— Завтра здешние люди возьмут нас с собой вверх по реке, — сказала им Уссе. — Вам принесут еду и воду. Отправляемся очень рано.

Она поворачивалась, чтобы уйти, когда Диего нарушил свое молчание.

— Кто эти люди? — спросил он, указывая на ожидавшую ее троицу. — Откуда мы знаем, что им можно доверять?

— Это мои братья, — коротко ответила Уссе.

Дверь вела в маленький двор, с трех сторон огороженный стенами. Длинное низкое здание, перед которым простиралась поднятая терраса, замыкало его с дальней стороны. Очаг, расположенный посреди двора, был выметен. С одной из сторон имелось сооружение, похожее на клетку и тщательно покрытое пальмовыми листьями, но пустое. Трое белых остались одни.

Передняя часть здания разделялась на три комнаты, и в каждой было по две двери, одна из которых выходила на террасу, а другая — в гораздо более обширное помещение, крышу которого поддерживали столбы из темного дерева. Путь к двум самым дальним комнатам пролегал через это неосвещенное пространство: ни в стенах, ни в крыше не было никаких отверстий. Они были узкими, как коридоры, и располагались одна за другой, причем дверные проемы были сдвинуты относительно друг друга, так что в последней комнате царила полная темнота, и оценить ее размеры Сальвестро смог, лишь обшарив руками гладкие стены. Везде было чисто, но в воздухе стоял затхлый запах, как будто туда долгое время никто не входил. На террасе лежала груда подстилок. Сальвестро развернул их, и они с Бернардо улеглись. Диего помедлил какое-то время, словно раздумывая, следовать их примеру или нет. В конце концов он повернулся и побрел обратно в здание.

— Диего болен, — сказал Бернардо, когда тот исчез. — Я видел его прошлой ночью. Он весь дрожал.

— Если Диего и болен, то только на голову, — отрезал Сальвестро.

— Как это — на голову?

— Тихо, не то он услышит, — прошипел Сальвестро, кивая в сторону дверей. — Он не знает, что делать. Почти не разговаривает. Ему известно не больше, чем нам.

Бернардо подумал над этими словами.

— А нам ничего не известно! — выпалил он.

— Правильно, — сказал Сальвестро. — Ничего. Так что же нам следует делать?

Бернардо, не зная, что сказать, помотал головой.

— А следует нам вот что: пригнуть головы и как-нибудь изо всего этого выпутаться. И если «все это» означает, что Диего потащит за нос какого-то зверя, а нам придется следовать сзади с лопатой, то мы с тобой сделаем вот что…

Он изобразил пальцами подчеркнуто осторожную семенящую походку, проведя рукой мимо самого кончика носа Бернардо.

— Как из Прато, — сказал Бернардо, глядя на шагающие пальцы. — Или из Рима.

Как из Мууда, подумал Сальвестро. Как из Процторфа, из Марна, изо всех других деревень, откуда он крался прочь под покровом ночи. Как с острова.

Он сказал:

— Ты и оглянуться не успеешь, как мы вернемся в «Сломанное колесо» и будем уминать пироги Родольфо. Кто знает, может, у нас останется место и для хлеба?

— Для хлеба, — эхом отозвался Бернардо, смакуя несколько сумбурных воспоминаний. — И для пива?

— И для пива тоже, — подтвердил Сальвестро. — Для целых бочек пива.

В животах у них ностальгически заурчало.

Обещанная еда была доставлена позже: две старухи внесли во двор большой глиняный горшок, поставили рядом большой калабаш с водой и удалились, ни разу не посмотрев в сторону тех двоих, что наблюдали за этими действиями с террасы. Внутри горшка колыхалась серая студенистая масса, в которой были целиком сварены кукурузные початки. Бернардо опустил в горшок палец.

— Соленое, — сообщил он, сняв пробу. — Где Диего?

Диего пребывал во тьме самой дальней комнаты.

— Сир, приношу вам приветствия от Фернандо Католического, короля всей Испании. Я — дон Диего из Тортосы, слуга моего короля…

Нет. У этих слов был привкус золы. Они падали с языка, словно камни. Он начал снова.

— Сир, мой король велит мне обратиться к вам от его лица. Приветствия от Фернандо Католического, короля всей Испании, который желает подарить некоего Зверя Папе Льву… Святому отцу, Льву, нашему Папе… Медичи, не святому и не отцу, моему врагу и пособнику моего крушения. И однако же желание моего короля, а следовательно, мое собственное, состоит в том, чтобы это было исполнено. Итак, по этой причине я предстаю перед вами, король Нри.

Он стоял на коленях. Во тьме пустой комнаты он видел их перед собой, видел их разлагающиеся тела: Медичи, Кардоны, наушников и клеветников.

— Он мой враг. Я хочу его смерти.

Собственный голос звучал в его ушах незнакомо, может быть, слишком хрипло. Он провел языком по зубам. Когда придет время произносить эту речь, Уссе будет стоять рядом со своим отцом. Она теперь была другой. Он больше не знал ее. Принцесса Нри…

— Сир, — начал он снова, — для меня было огромным наслаждением семь раз возлежать с вашей дочерью, и в этом искусстве она проявила огромную опытность и сноровку. Я поимел ее в разных местах и несколькими способами, включая турецкий. Ввиду этого я молю вас вручить мне Зверя, в здешних краях называемого Эзоду, и сим обещаю вам, что на рог, который растет на конце его носа, я посажу некоего жирного понтифика, называемого в моей стране Львом. Я — Диего из Тортосы, хотя не был там долгие годы и не имею намерения вернуться, и являюсь слугой Фернандо Католического, короля всей Испании, хотя и не служу ему после бойни в Прато, а его ставленникам, скорее всего, удастся меня повесить…

Он опять остановился, чувствуя, как в горле поднимается смех, — это было странное ощущение одышки, булькавшей и клокотавшей в грудной клетке, устремляясь кверху.

— Моих спутников называют Сальвестро Быстрая Нога и Бернардо Дюжая Рука. Откуда они происходят — бог весть. Я, однако же, Диего из Тортосы…

Он снова прервался. Смеялся ли он? Было ли это смехом?

— Являюсь слугой Фернандо Католического.

Не было никакой разницы, что говорить.

— Являюсь слугой… — начал он.

Было такое чувство, что он смеется: у него болели бока, внутренности тужились от икоты веселья, рвавшейся в горло. Рот открывался и закрывался. Тело содрогалось, но тишины ничто не нарушало. Если это было смехом, то совершенно беззвучным.

Рядом с горшком уже лежали два подчистую обглоданных початка, когда Сальвестро снова появился на террасе.

— М-м-м? — спросил Бернардо.

— Говорит, что поест позже. Оставим ему его долю.

— Пм-м-му?

— Он молится, — объяснил Сальвестро, — и не хочет, чтобы его беспокоили.

Конический вулкан высотой по пояс выкашливал из своей верхушки тонкие голубые струйки дыма. Влажные дернины, окутывавшие его бока, шипели и подрагивали от пара. Тлевшее внутри дерево потрескивало, когда огонь добирался до сучков в поленьях. Дерн предназначался для недопущения воздуха, недопущение воздуха подразумевало медленное прогорание дерева, а при медленном прогорании дерева получался древесный уголь. Кроме наблюдения за всем этим дел было совсем немного: добавлять дернины, когда дым пробивался по бокам, и обеспечивать огню приток воздуха, вороша его палкой, когда дым начинал редеть. Огонь не должен гореть слишком свободно. Огонь не должен гаснуть. Готовить древесный уголь ему наскучило.

Мальчик равнодушно поворочал палкой — почерневшим от огня шестом из дерева ироко, который был длиннее его самого. Добавил кусок дерна. Прислушался к приглушенному посвистыванию и шипению глубоко внутри конуса. Скоро стемнеет. Он уложит оставшиеся дернины и вернется на участок, где стоит хижина старика. В тени раскоряченных деревьев, окружавших поляну, ничего не росло, кроме ползучих лоз, которые извивались и скользили вниз по склону, предположительно в поисках воды. Дальше земля обрывалась, образуя расселину, по которой бежал ручей. Дом старика стоял на другой стороне, вне собственно деревни. Немного раньше мальчик отогнал шимпанзе, а сейчас прислушивался к уханью совы. Ему было велено овладеть искусством бронзового литья, и предполагалось, что этому его научит старик. Пока что он только готовил древесный уголь.

Он ткнул куски дерна кулаком и побрел по краю поляны. Под ногами хрустели кожистые листья ползучих растений. Шест волочился позади него. Небо выглядело чашей сгущавшейся синевы, и ее окаймляла неровная полоса из крон деревьев. Деревня покоилась в широкой низине между пяти крутых холмов. В длину она была куда больше, чем в ширину, и даже при дневном свете изобиловала тенями. Вверху, на гребне, располагалось джу-джу, имелись и другие, расставленные со всех сторон деревни; они образовывали защитное кольцо, предупреждая о вторжении, хотя вторгаться сюда никто никогда и не думал. Только люди народа нри осмеливались входить в Нри. Жилище старика окружала иловая стена, которая выглядела так, словно готова обрушиться от хорошего удара ногой. Старика, насколько это было известно мальчику, никто никогда не тревожил. Он подумал, что неплохо бы подобраться туда и повалить наземь раскрошившийся палисад. Так делали ммо, если кто-то неправильно себя вел, и он, как только подрастет, примкнет к ммо. Тогда он себя покажет. Он снова посмотрел вверх и увидел луну в первой четверти, висевшую высоко над головой. Огонь шипел и дымил: приземистый и раздражительный древесно-угольный божок. Пора было накладывать остаток дернин и идти домой. Ему не нравилось готовить древесный уголь. И старик ему тоже не нравился.

Ниже поляны поток мчался между несколькими толстенными тополями. На протяжении последних нескольких футов земля с обеих сторон круто загибалась книзу, но если хорошенько разбежаться и прыгнуть, можно было перелететь через воду и вскарабкаться по другой стороне, не замочив ног. После этого земля становилась ровной, а потом шли несколько участков кокосовых пальм, принадлежащих Игуэдо. Жилище старика находилось где-то за ними — «где-то», потому что мальчик, как ни старался, не мог окончательно определиться с его местонахождением. Там имелся давно заброшенный термитник, потом колючие кусты с длинными, отливавшими багровым листьями, потом какие-то деревья… Это было где-то за ними, хотя он без труда отыскивал это «где-то». Гнусавое нытье старика оцарапало ему уши за сотню шагов, а гоготал тот еще отвратительнее, чем обычно. Как птица-носорог, когда ей выщипывают перья. Раз так, значит, Игуэдо внутри, и, значит, будет ужин. Он протиснулся вперед через подлесок.

Дверь в изгороди всегда оставалась полуоткрытой — несколько прогнувшихся досок, связанных волокнами рафии. Игуэдо варила ямс в очаге посреди двора. Он почуял запах выкипающей горечи, когда старуха принялась толочь ямс.

— Эй, наш парень пришел! — крикнула старуха, когда он с неохотой проскользнул в обшарпанную дверь.

Из хижины донеслось несвязное бормотание, потом в дверном проеме появился старик: этакий мешок хвороста с провисшей на локтях кожей и копной белых волос на макушке. Он опять напился, так что теперь стоял, слегка нагнувшись вперед, и щурился, пытаясь разглядеть его в сумерках. По крайней мере, вел себя старик так, словно был пьян. Мальчик еще ни разу не видел, как тот пьет, но за грудой хлама, который старик называл своими инструментами, стояли кувшины с вином. Старик нетерпеливым жестом велел ему поскорее входить. Когда он куда-нибудь шел, то казалось, что ноги у него совсем окостенели, однако мальчик однажды видел, как он перепрыгнул через ручей с двумя узлами древесного угля, переброшенными через плечо, а затем вскарабкался по противоположному берегу, что твой козел. Старик этот был проворен, тощ и жилист.

— Ты что, думаешь, Игуэдо все без нас съест, а? Такая-то старая щепка? — сказал старик. — Хватит пялиться в горшок, иди сюда.

Игуэдо глянула на него и рыгнула. Старик рассмеялся.

На верстаке у старика топырился какой-то столбик из влажной глины. Мигали и дымились две лампы с пальмовым маслом. Старик хлопнул мальчика по спине и указал на предмет, стоявший на верстаке.

— Что ты об этом думаешь, парень?

Старик, такое впечатление, просто обожал выставлять напоказ разнообразные недостатки мальчика, настоящие и мнимые. Так, его грудная клетка оказывалась впалой, как внутренность калабаша, ноги — кривыми, как у бабуина, ступни — медлительными, как черепахи, и при этом куда менее привлекательными на вид. Его пуканья были менее звучными, чем у плодоядного голубя, а пенис можно было принять за крысиный хвостик. Подобные замечания всегда сопровождало старческое хихиканье, призванное их подсластить. Вчера старик заявил, что ходит мальчик так, словно в задницу ему забилась змея, после чего буйно хохотал, восхищенный собственным остроумием, — все это ему представлялось очень забавным. Да, он был тощим и длинным, но не больше, чем другие мальчишки. Ходил он нормально — с нормальной скоростью. Пенис у него был больше крысиного хвостика. Но этот усохший старик и в самом деле лишится чуть ли не всяких удовольствий, если перестанет осыпать меня оскорблениями, рассуждал мальчик; как следует все обдумав, он решил не давать этому зубоскалу с обезьяньим лицом затрещину (первое побуждение) и не совать ему в ухо козий навоз (второе побуждение), но переносить все выпады с величественной стойкостью и с тем презрением, которого они заслуживали. Это, самое последнее, унижение было менее откровенным, чем обычно, но все же стояло в одном ряду со всеми остальными. Мальчик окинул штуковину долгим взглядом, удержался о, того, чтобы швырнуть ее на пол или в старика, но изогнул губы со скрытой насмешкой и сказал:

— Ну?

Это был тщательно вылепленный глиняный пенис, по меньшей мере в восемь дюймов длиной, стоявший торчком на своем комле, с телом, головкой и толстой веной, что извивалась вдоль него, напоминая питона, наполовину погруженного в воду.

— Ну? Что это значит — «ну?». Что ты, парень, об этом думаешь?

— Ничего.

Вошла Игуэдо, бросила один-единственный взгляд на штуковину и тут же заухала от смеха.

— Ну так что же, старик? — задыхаясь, проговаривала она между приступами хохота. — Теперь твои глаза укатились туда же, куда и яйца? — Она подняла пенис и принялась им размахивать. — Ты сделал его, чтобы я не скучала, а, старичок?

Старик зашелся до колик, когда она стала тыкать штуковиной в его сторону.

— Осторожно, — увещевал он. — Он… еще не… — Договорить он был не в состоянии.

— Еще не затвердел? Это ты хочешь сказать? — Она опять расхохоталась. — Еще не затвердел? Ох, да это у тебя не затвердевал со времен Эри!

Оба повалились на пол от неистового смеха. Мальчик смотрел на них сверху вниз. Зрелище было более чем отталкивающим — двое стариков, ведущих себя таким образом. Как будто они пьяны. С таким же успехом они могли бы кататься голыми, прямо вот здесь, перед ним. Нечто подобное каждую ночь, похоже, и происходило. Он стоял, раздумывая, не лучше ли просто уйти, но парочка постепенно успокоилась, смех и непристойные шутки перешли в фырканье и сопение, ахи и охи. Старик задрал на него глаза.

— Игуэдо, он нас не одобряет. Взгляни-ка, как он на нас смотрит, а?

— А кто бы тебя, старик, одобрил? — парировала она, поднимаясь, чтобы принести еду.

Когда они уселись на циновки, старик принялся целыми горстями закидывать ямс себе в рот, жалуясь, по своему обыкновению, на его горьковатый вкус.

— Да у тебя же тыщу лет копилось во рту обезьянье дерьмо, старая ты ленивая свинья! — рявкнула в ответ Игуэдо. — Вот откуда этот вкус. Почему бы тебе не прополоскать свою пасть?

Старик скатал у себя во рту шарик из толченого ямса и выплюнул его через дверь.

— Все равно завтра сам себе будешь готовить, если только сумеешь с этим управиться и не отравиться! Будешь жрать, что захочешь, и сам себе жаловаться.

Старик так и уставился на нее.

— Готовить? Мне?

— Иду в Оничу, — коротко ответила Игуэдо.

Мальчик ел не отрываясь, стараясь как можно меньше на них смотреть. Сейчас снова начнут разоряться, думал он, а потому глядел в свою чашу с едой, жевал, глотал и не поднимал глаз. Большая часть мужчин была в Ониче. Там проводилось собрание, которое как-то касалось онье оча — белых людей, — о которых все говорили и которых никто не видел. Если бы его приняли к себе ммо, то и он тоже был бы в Ониче, обсуждая, что делать с белыми людьми, хотя в потаенных своих мыслях он все еще путал их с прокаженными, ведь и о тех и о других говорили только шепотом, да и слова при этом звучали почти одинаково. Вместо этого он торчит здесь, растрачивая жизнь на древесный уголь да на стариковские причитания.

Дата добавления: 2015-08-29