Носорог для Папы Римского 46 страница

— Якопо. Все они, кроме Руджеро. Набросились на нас, как собаки. — В горле у него негромко забулькало, голова мягко ударилась о палубу. — Два кораблекрушения. Трижды брали на абордаж. Однажды высадили на необитаемом острове. Штормов было больше, чем можно запомнить. А теперь — это. — Альфредо тихонько постучал по палубе. — И кто же теперь поведет нашу старушку? — пробормотал он.

У Сальвестро стало покалывать в затылке. Наступившая тишина настораживала его, заставляла напрягаться его внимание. Он медленно обернулся. За спиной у него стоял Диего со скрещенными на груди руками. Лицо у капитана было пустым и каким-то осунувшимся. Казалось, он нисколько не удивлен их присутствием. Они с Сальвестро молча смотрели друг на друга, потом позади Диего появилась Уссе. Солдат опустил голову и не сводил с Сальвестро глаз, пока тот не вынужден был отвести взгляд. Когда он посмотрел снова, капитана с девушкой уже не было. Он услышал голос Уссе, донесшийся из каюты под ними. Встав на колени рядом с капитаном Альфредо, он расталкивал его, пока тот не раскрыл затуманенных глаз.

— Мы могли бы заковать их в кандалы, — сказал капитан. — Связали их внизу, да. Всех скрутили, но не… — он болезненно сглотнул, — не для этого. Они визжали как свиньи.

— Якопо и остальные?

Капитан застонал, заявляя тем самым о своем опьянении. Сальвестро не отставал от него.

— Вы их связали, — настаивал Сальвестро. — Для чего?

Что-то в его тоне затронуло пропитанный спиртом мозг Альфредо. Его глаза широко раскрылись, а одна рука попыталась дотронуться до Сальвестро или ухватить его за рубашку.

— Не для этого, — повторил он. — Диего мне обещал. — Он задыхался и сопел, когда говорил. — Он пошел вниз. Девица — за ним. Это она его заставила. Я их слышал, слышал, как она это сделала. И Диего перерезал им глотки.

Его рука дотянулась-таки до рубашки Сальвестро и ухватилась за нее, когда он вытолкнул эти слова наружу. Сальвестро мотал головой.

— Как? — настаивал он. — Что значит — «она его заставила»?

Он никак не мог этого понять.

— У нее над ним власть, — продолжал Альфредо. Кашлянув, он притянул Сальвестро ближе и прошипел ему в ухо: — Кто еще управляет нами? Кто еще, Сальвестро? Это она. Теперь мы все у нее в руках.

Акулы пожрали тела. Альфредо протрезвел. Корабль плыл дальше, Сальвестро понял, что той ночью они гребли, описывая правильную широкую окружность, в центре которой пребывала практически неподвижная «Лючия», и к ее носу они в итоге и прибыли. Отклонились ли они на запад, в открытый океан, а затем снова пошли в сторону берега, или же на восток, к берегу, от которого затем отдалились, — этого Сальвестро так и не понял. Он все думал: а ведь сначала лодка, двигаясь по кривой, подходила все ближе и ближе к берегу. Но вот где-то посреди этой лишенной ориентиров тьмы один-единственный гребок усталых рук Бернардо стал уводить их обратно — возможно, когда от берега они отстояли не более чем на долю лиги. Жестокая шутка, которую они сыграли сами с собой.

Урезанная команда «Лючии» наобум выставляла вахты, вместе поднималась по вантам, откачивала воду, рулила, кормилась и спала. Руджеро в трюме орудовал пилой и молотком. Он построил клетку и починил насос. Бернардо провел один полный тошноты день, откачивая жижу из трюма, после чего вернулся в гребную лодку, которую «Лючия» буксировала, как и прежде. Уссе работала вместе с мужчинами, карабкалась по мачтам, раскачивалась на концах реев и дергала за тросы, управляющие жестким полотном, когда требовалось увеличивать парусность либо взять паруса в рифы. Ее черная кожа лоснилась от пота, когда она спрыгивала на палубу, постепенно восстанавливала дыхание, а потом вливала себе в рот воду из питьевого бачка. От малейшего движения ее конечностей под кожей вздымались маленькие плоские островки мышц. Сальвестро смотрел на девушку голодными глазами, потом вспоминал о Якопо и остальных, вспоминал, что Диего тоже на нее смотрит. Солдат стал более замкнутым, рассеянным и подавленным. В нем скрывался безумец, тот, который ревел и бесновался в трюме. Теперь он молчал, но Уссе, разговаривая с Диего, понижала голос, словно боялась рассеять хрупкие чары, сковывавшие эту его часть, и остальные четверо были в его присутствии настороже, опасаясь затаившейся в нем угрозы. Руджеро показал Сальвестро в трюме бимсы с засечками, оставшимися там, где их зацепил клинок Диего, потом — гниющие, потом — изогнутые шпангоуты и растрескавшиеся доски, через которые просачивалась вода, набухавшая крупными каплями, прежде чем скатиться вниз, пополнив лужу на дне.

— Мы связали их здесь, внизу, — сказал он, вонзая свой гвоздь в грот-мачту там, где она входила в киль. — Спиной к спине. Она обошла вокруг них… Энцо, по-моему, был уже мертв. — Руджеро не отрывал взгляда от толстого комля мачты. — Но не остальные.

Сальвестро огляделся по сторонам, стоя в протекающем трюме. Масляная лампа Руджеро разливала тусклый свет в ограниченном пространстве, меж тем как шпангоуты отбрасывали увеличенные тени вдоль бортов, тени корабля вдвое больших размеров. Когда они сидели здесь, привязанные спинами к мачте, вода, должно быть, доходила им до пояса. Они наверняка видели, как девушка тихо спускалась вниз, смотрели, как она шла вброд по направлению к ним, озадачивались ее присутствием… Он повернулся к трапу. Руджеро снова занялся своими проверками и починками.

Они миновали Берег Белых Песков и после этого стали прижиматься к береговой линии, потому что, памятуя об указе дона Маноло сбрасывать прямо в море моряков всех кораблей, кроме португальских, капитан Альфредо настаивал на том, чтобы держаться как можно восточнее от Канарских островов. В канун святого Мартина они наблюдали прилив у мыса Бохадор, внушавший морякам законный ужас: он разбивался о северный берег мыса и выталкивался обратно в океан. Корабль лавировал вниз вдоль берега, устремляясь из одной точки в другую по цепи спрямленных дуг, соединявших залив Рыбы с рекой Золота, хотя то была не река и никакого золота там не содержалось, потом — с заливом Гонсалву де Синтры, который на самом деле был небольшой бухтой, а Гонсалву де Синтра в действительности погиб, когда плавал у острова Наар в заливе Аргин, находившемся около восьмидесяти лиг к югу, затем — с заливом Сан-Сиприано, откуда они вышли в день святого Григория, и мысом — Санта-Ана, куда они добрались в канун святой Цецилии. После же длинной отмели Кабо-Бланко земля отодвинулась в сторону и появилась снова в виде расплывчатого багрового пятна по левому борту. Негромкая перекличка отдаленных цапель, становящихся на крыло, а затем, на протяжении многих дней, — ничего. Не было ни мысов, ни кос, ни рек, а береговая линия, когда они ее видели, представлялась низким и нескончаемым песчаным гребнем, отороченным белыми бурунами. Солнце поднималось из-за него, взбиралось над кораблем и погружалось в океан на западе. Они просыпались, работали, засыпали снова. Руджеро соорудил фишбалку, чтобы поднять якорь из трюма. Сальвестро карабкался вверх и вниз по выбленкам. Бернардо дождался, чтобы волдыри у него на ладонях зажили, и вокруг «Лючии» снова запрыгала гребная лодка, подчеркивая своим радостным плесканием неоспоримую медленность продвижения главного судна, меж тем как Бернардо стоял на ее корме и переставал молотить несчастную воду лишь затем, чтобы поспать или забросить себе в глотку изрядную порцию соленой свинины, — веселая двуногая зубатка с прекрасными зубами и аппетитом. По мнению Сальвестро, там ему было гораздо лучше. На «Лючии» царила атмосфера розни, дымчатая завеса взаимного пренебрежения и несовместимых желаний. Их курс представлял собой сумму различных маршрутов, плаваний, исполненных противоположных надежд, движением по касательной, компромиссным направлением, по-настоящему устраивавшим только девушку. Однажды на рассвете они обогнули острова Зеленого Мыса, а на следующем — мыс Мачт, где в роли «мачт» выступали три огромных, давным-давно высохших пальмовых дерева. Северо-восточные ветры дули устойчиво, и паруса переустанавливали только к ночи. Альфредо сидел на полубаке, положив рядом компас и развернув у себя на коленях карту Диего, на которой время от времени вычитывал зловеще-туманные фразы: «Сенегал есть окончание земли темных мавров и начало земли черных», или: «Острова Бижагош окружены мелями и песчаными банками, намываемыми Рио-Гранде примерно на пятнадцать миль к северу от устья», или, этак грубовато-небрежно: «Тангуарин. Избегать». Когда они плыли мимо Малагетского берега, их курс постепенно отклонялся к востоку, и наконец, после того как корабль обогнул мыс Пальмас, солнце стало каждое утро подниматься над носом, а каждый вечер — опускаться прямо за кормой. Здесь они в последний раз видели землю, потому что карта сообщила, что португальцы держат форты в Аксиме и Мине. Плыть у португальцев на виду они не осмелились. С невидимого берега дул сухой ветер, который покрывал все и всех на палубе мелкой красной пылью. Руджеро подогнал и остругал последние доски, чтобы приладить новую верхушку к фок-мачте, и они вместе с Сальвестро целый день балансировали на рее, пока Руджеро отсекал расщепленный конец бревна, выпиливал паз и закреплял в нем лапку верхнего отрезка с помощью трех аккуратно подогнанных шипов. Восстановление «вороньего гнезда», как и бушприта, сочли безнадежным делом, и в любом случае у них не было больше дерева.

Всплески и колыхания мягкого западного течения находили достаточно опоры на обросшей ракушками подводной части «Лючии», чтобы тащить судно вперед, и в итоге кренящийся, покачивающийся, протекающий, пропитывающийся влагой, становящийся с каждой пройденной лигой все более желеобразным, с бортами, отстающий от шпангоутов, и со шпангоутами, изрешеченными червями, с трюмом, омываемым ядовитой жидкостью, характерной для днищ разлагающихся кораблей, — и неискоренимой, несмотря на усердные упражнения с помпой, которые дважды в неделю совершал Бернардо, — с мачтами, расшатавшимися в гнездах, с их удивительными отклонениями от вертикали, вызывавшими интересные искажения перспективы, если бросить взгляд вверх, с канатами, истончавшимися до состояния нитей, с набухшими шпангоутами, сочившимися влагой, с податливыми палубами, прогибавшимися и опускавшимися, упорно борясь с волнами миролюбивого моря, тяжело падая с гребней повыше и давя те, что поменьше, задыхающейся камбалой, пробираясь к земле, корабль плыл дальше.

Бернардо развлекался на гребной лодке, Альфредо занимался навигацией на полуюте, Диего налегал на румпель или пребывал неподвижным в каюте, Руджеро же суетился на нижних палубах, и его деловые отметки выглядели теперь внезапными желтыми высыпаниями, покрывавшими кожу злосчастного пациента, а самого его на протяжении всех ночей не оставляла лихорадочная тревога по поводу того, что все сооружение может просто разломиться пополам, развалиться на куски, даже раствориться… Все это, однако же, не затрагиваю Сальвестро. И Уссе. Сколько еще ей теперь оставалось?

Она в одиночестве стояла на полубаке — носовая фигура, вырезанная из эбенового дерева, — с такой сосредоточенностью устремив взгляд вдоль узкого коридора их курса, что, появись по левому или по правому борту киты или водовороты, она бы на них не взглянула даже мельком. Она укоренилась там, и «Лючия» следовала вперед, ведомая не чем иным, как силой ее воли. Никто не смел ее отвлекать. Скоро Уссе доставит их к огромному смутному пятну, которое они обогнули и вдоль которого проплыли. Его пыль уже была с ними. Там было их будущее, ожидавшее, когда придет время поселиться в их раскачивающихся телах и отнять их силу, пока она будет резвиться среди них, такая же непроницаемая, как сейчас. Наблюдая за ней, Сальвестро чувствовал себя вором. Только величайшая, устрашающая решимость могла бы объяснить ее поступки. Что она чувствовала, обращая нож против бунтовщиков? Какая огромная и узловатая рука обкатывала ее собственную, когда она вырезала в их плоти знаки своих намерений? Наблюдения ничего не давали Сальвестро. В отсутствие Уссе Диего впадал в расслабленные грезы, характер его помимо воли размягчался. При девушке к нему возвращалась целеустремленность. Он верил в нее, и Сальвестро видел, как наступления и отступления ее воли отражались на оцепенелости солдата. Она заселяла его, когда это было ей по нраву. По своему усмотрению она становилась инструментом его избавления от опалы. Или же все они были орудиями ее возвращения, и все другое ничего не значило. Он не понимал. Альфредо первым крикнул: «Земля! Земля по правому борту!» — но Уссе, должно быть, увидела ее намного раньше старого моряка. Она не шелохнулась, даже не повернулась. Они проплыли мимо берега Мины и Невольничьего берега. Теперь они находились восточнее того и другого. Береговая линия была здесь обозначена странным лесом, простиравшимся вверх и вниз по побережью, насколько хватало взгляда, лесом, растущим из моря, или набором бессчетных островков, или зарослями, прорезанными тысячами ручьев и протоков, — зарослями неведомых деревьев, корни которых торчали высоко над водой. Они плыли вдоль этого берега добрую часть дня, и Уссе ничего не говорила. Уже почти наступили сумерки, когда растущие из моря необычные деревья остались за кормой и с подветренной стороны открылся залив. Окаймленный пальмовыми деревьями и питаемый широкой рекой, он был первым разрывом в бесконечной поросли. Сальвестро видел, как напряглось тело Уссе, когда она озиралась, скользя взглядом то вперед, то назад. Потом она простерла вперед руки и выкрикнула что-то на неизвестном ему языке. Мужчины собрались на палубе и смотрели на нее снизу вверх. Она разговаривала сама с собой на собственном языке, вне их, уже далекая и такая же непроницаемая для их взглядов, как затененная масса суши, заполнявшая горизонт впереди нее. Но вот Уссе порывисто обернулась, и всех потрясло ее внезапно ожившее лицо.

— Родина! — крикнула она. — Моя родина!

V. Нри

Представьте себе крошечный ручеек, который пробивается из стены ущелья, смачивает покрывающий скалы мох и собирается в выемке на вершине темно-красного гранитного утеса. Из углубления вытекает ручей и вскоре соединяется с двумя другими, едва ли большими, чем он сам. Они, берега которых отстоят друг от друга не более чем на шаг, смешиваются — Темби, Таминконо и Фалико, — бурлят и пузырятся, блестят на солнце, когда тенистое ущелье внизу сменяется засушливой саванной, и устремляются на северо-восток в соответствии с уклоном скального ложа. Океан ждет, когда настанет пора принять эту речушку, — новорожденный поток становится вдвое сильнее, и два дня течения на запад привели бы его к морю… Однако, извиваясь между возвышенностями своих родных мест и пустыней, раскинувшейся к северу, разбухая от маленьких притоков, слепо направляясь вперед по затопляемым равнинам, не знавшим вкуса воды со времени озеленения сахеля, поток становится широкой мелководной рекой, в забытье стремящейся туда, где рельеф площе, под молотами-близнецами солнца и ветра. Притоки сдаются, но река продолжает течь. Облака, соблазнительно зависшие над дальними горами, не беременны ничем, кроме пыли. Сами же горы — это дюны, ландшафт самого низкого звания. Что происходит, когда происходить больше нечему? В песках?

И через них случается пробираться реке. Иногда она отступает. Иногда расщепляется, разветвляется на рукава или же увлажняет болотами и пойменными озерами каменное однообразие окружающей пустыни. Лишенные деревьев берега поднимаются и опадают, русло сужается и расширяется, пока не оказывается, что некоторые части реки правильнее считать озерами, а другие — водопадами. Небольшие области, полные извилистых ручьев и песчаных банок, обозначают ее самоубийственное продвижение в пустыню, где соляные ямы и сухие, изъеденные ветром речные ложа, которые жара обратила в камень, служат предостережением другим рекам, не столь удачливым. Она продолжает течь на северо-восток — огромная сверкающая безмятежность, направляющаяся в сухое забвение. Затем, через шестнадцать сотен миль от истока, она поворачивает.

Дождь, выпадающий во влажный сезон, обрызгивает землю крупными каплями, терпеливо просачиваясь через растрескавшийся гранит и пористый известняк, накапливаясь в грязных лужах и лужицах, которые переполняются, сочатся струйками и каплями, собираясь в болотца и водоемы, которые уже сами объединяют усилия, растут, проходя по ступеням иерархии родников, ручейков, канавок и ручьев, чтобы достичь любого из сотни катящихся разбухших потоков, огромных грязевых водоворотов, в которых колыхаются и дыбятся выкорчеванные с корнем деревья, цепляясь за истощающиеся песчаные берега, прежде чем их снова поднимет половодье и унесет вниз, к месту встречи, которое может оказаться ленивым речным рукавом, тянущимся обратно в затапливаемую долину, или пенным потоком среди утесов, или слабым ручейком, или болотом, или сочащимся влагой мхом… Спуск воды неизбежен, и поэтому все реки встречаются в Реке.

А Река поворачивает на юго-восток, прочь от пустыни и вниз, в саванны и леса, раскинувшиеся в ее нижнем течении, жадно высасывая нижние притоки, набухая, увеличиваясь, катя перед собой грязь и обломки скал, размывая берега и создавая обреченные озера и обратные потоки, загибаясь в сторону океана, словно серп или словно рана, которую мог бы нанести серп, если бы его острое стальное лезвие длиной в две с половиной тысячи вскрыло жилу серебра в милю шириной. Серебра, потому что Река блестит, несмотря на весь несомый ею ил, и безмятежна, несмотря на всю свою огромность. И она замедляется, несмотря на приближение океана, в котором находит свой конец. Она ленится, и ее излучины изгибаются так напряженно и причудливо, что зачастую между их выступами формируются протоки. Она разделяется, и разделяется дальше, и задерживается в стоячих малярийных заводях, которые выносят солоноватую застойную жидкость в бесчисленные ручьи, ныне являющиеся ее руслом. Ил тоже собирается, иногда образуя небольшие острова. Если бы здесь было море, эти островки и песчаные банки пополнили бы собой какой-нибудь архипелаг. Но здесь не море. Река остается рекой, хотя она и сопротивляется здесь, внизу, близ устья, близ океана, подчеркивающего ее малость, океана с его солеными водами и упорным желанием быть непохожим на реку. Последовательно отлагающиеся аллювиальные наносы лишь меняют местами части ландшафта, и маленькие иловые острова, которые Река выставляет в качестве преграды против собственного мощного течения, просто дрейфуют вокруг, растворяясь и срастаясь, исчезая и появляясь вновь…

…Отец…

…никогда не становясь полностью землей и полностью водой. Это местный компромиссный ландшафт, застрявший на стадии изменчивости, водянистое болото, дельта, упрямый остаток неустойчивой мягкой почвы, которую Эри укрепил клинком, выкованным для него кузнецом из племени оки.

— …Дочка? Ты вернулась?

Итак: норовящая отступить Река, что медлит и тянет время за плотным ковром из мангровых деревьев и сотней миль аккумулированной речной грязи — ила. Ее ручьи и острова составляют губчатый лабиринт, в котором Река счастлива была бы блуждать вечно, бездействуя, застаиваясь, никогда не выбираясь окончательно к шероховатому, колючему побережью. Тем временем в ней появляются медленные кругообороты потоков, ложные течения, просачивания, все виды водных уверток. Но дрейф всегда направлен в сторону моря. Все реки заканчиваются в море, растворяясь там и отправляясь к небу, чтобы выпасть дождем на какой-нибудь отдаленной водосборной площади, положить начало другой реке и в конце концов — еще одному растворению. Вода этого безмолвного плавучего мира выжидает в лужах и узких заливах, фальшивых лагунах и обманных озерах. Проливы между мангровыми деревьями — это плоские коричневые зеркала воды, где выставленные в воздух и отраженные водой корневые системы устремляются одновременно и вверх и вниз, словно подвешенные над бездонными оврагами. Небо кажется пудрено-белым блестящим пространством, а отраженные птицы летают вверх ногами, рыбные орлы и белые цапли, странные пеликаны, поднимающиеся из настоящих глубин, чтобы выловить жирных карпов и окуней: всплеск, блестящая лента рыбьих мускулов извивается и тонет в зеркальном мире — или же поднимается в небо. Поверхностные волнения и рябь окаймляют грязевые отмели жидким сиянием. Ил — это пастельная голубизна, или чернота, или же мраморная смесь того и другого. Он воняет, заглушая более нежный запах воды. Когда берега расширяются и эта заросшая джунглями невнятица расступается, уступая место небольшому озерцу или лагуне, над поверхностью поднимается и висит в воздухе слабый торфяной запах, приправленный водорослями и болотным газом. Сваеподобные корни более крупных мангровых деревьев окружены браслетами из синевато-черных устриц. На илистом дне покоятся бесцветные крабы. Из темно-зеленой кроны дерева падает созревший проросток, его тяжелые стержневые корни пронзают мягкий ил и распугивают крабов, которые разбегаются. В воздухе тяжело хлопает крыльями цапля. Теперь, когда паводок спал, вода по большей части неподвижна. Дует гарматан, но здесь он мягок — не более чем сырая дрожь, ночной бриз. В тихой, окаймленной деревьями лагуне над поверхностью воды на несколько дюймов выступают тонкие жерди исанговой ловушки. Три пироги, в каждой из которых по человеку, искусно маневрируют, чтобы захлопнуть ее крышку. Позади мангровых деревьев стоят группы высоких пальм-рафий. Что-то невидимое в подлеске издает каркающий звук. Что-то движется в воде — рыбаки слышат это, — плюх, плюх, плюх, плюх… Со странной размеренностью. Небольшая гребная лодка появляется из-за изгиба ручья и медленно вплывает в лагуну.

Позже вождь с торжественным лицом осторожно снял обугленную кожицу с жирной рыбины идо, вскрыл ей брюхо, вынул кости и предложил Уссе первый из дымящихся филеев. Через щели в изгороди, окружавшей его участок, она видела лица уставившихся на нее людей, но что привлекло их — визит Эзе Ада, появление трех белых или же просто приход незнакомцев, — она не знала. Трое рыбаков, проводивших их до деревни, сидели на корточках чуть подальше от очага. Вождь был очень стар и улыбался про себя, когда Уссе с вежливыми преувеличениями нахваливала еду. Рыбаки переводили взгляды с девушки на ее сотоварищей, но стоило ей бросить взгляд в их сторону, те притворялись, что смотрят на нечто совершенно иное. На ее спутников это не распространялось. Их рассматривали откровенно и пристально, словно они были причудливо вырезанными статуями, прихотливое изящество которых требовало подробной оценки. Когда Диего сделал вид, что замахивается на них, вождь проговорил что-то резким голосом, и после этого местные довольствовались наблюдением издали.

— Одна женщина отсюда взяла мужчину, брат которого живет в деревне ближе к побережью. Мужчина тот умер, и она ушла с его братом ниже по побережью. Иногда она сюда возвращается. Она плетет корзины. Внизу у них там эти бамбуковые хижины.

— Должно быть, простыла в это время года, сейчас ведь время гарматана. Так или иначе, она продает свои корзины в Иколо и заходит к нам по пути туда. У них там торгуют каждую неделю. Она заходит каждую десятую или двенадцатую неделю, разговаривает здесь со своей семьей. Этот брат — хороший человек. И там у них вдоволь еды. Знаешь это место?

При этих словах Уссе подняла голову — с того времени, как они сюда прибыли, к ней впервые обращались с вопросом. Она проглотила кусок рыбы и помотала головой.

— Как-то раз там были люди из племени нри. Это случилось еще до того, как она туда попала. Брат ей рассказывал. У них были бедствия из-за джу-джу, которое установил их вождь. Потеряли нескольких человек в Реке. Большие бедствия. Это была деревня иджо, как и здесь. Не нембе. Теперь там стало лучше.

Он сделал жест рукой, возможно, указывая направление, и Уссе увидела, что его взгляд опустился на закрытый калабаш, стоявший позади него. Он повернулся к ней спиной.

— Хорошая рыба, — сказала она. — Не слишком сухая.

— Хочешь пить?

Он щелкнул пальцами одному из троих рыбаков, и тот с готовностью поднялся на ноги и начал поочередно опускать чаши в калабаш. Уссе осторожно отпила. Пальмовое вино оказалось густым и сладким, пары его опьяняли, а тепло прогревало до самого нутра.

— Пейте медленно, — сказала она троим, сидевшим напротив. — Оно крепче, чем кажется на вкус.

— Кто эти люди? — вопросил Диего. — Те, о ком ты рассказывала?

Она помотала головой. Вождь надолго приложился к своей чаше, наблюдая за обменом репликами, но ничего не понимая.

— Акулы, — сказала она, внезапно вспомнив. — В той деревне были беды из-за акул.

Вождь кивнул.

— Теперь там намного лучше. Жители во множестве убивают их после дождей, когда поднимается вода. Мы посылаем им настой катеху. Если пропитать сети, те гниют медленнее. Эта женщина говорит, что у их вождя целые ожерелья из акульих зубов. Он думает, что из-за этого зубы у него никогда не выпадут. — Вождь ухмыльнулся, показав ей полный набор сияющих зубов. — Катеху действует лучше. Как мне кажется.

Пока они говорили, голова Диего покачивалась взад-вперед. Остальные двое были заняты своей рыбой, отрываясь от нее лишь затем, чтобы отхлебнуть из чаши. За изгородью появилось еще больше лиц. До этой деревни они добирались по такому узкому ручью, что мангровые деревья смыкались над их головами, образуя глянцевый зеленый туннель. Ручей впадал в лагуну, очень походившую на ту, где они соорудили свою ловушку, с той разницей, что в центре ее находился пологий остров, на котором насчитывалось около дюжины огороженных участков. Внутри их стояли иловые хижины, крытые пальмовыми листьями, — на сваях, в четырех-пяти футах над землей. Двое детей, ворошивших угли на дне наполовину готового каноэ, при подходе незнакомцев стали кричать и подпрыгивать, но замолкли, увидев, что сидящие в пирогах люди смотрят на новоприбывших с сомнением.

— В этом году у нас много раков, — сказал вождь, — Говорят, урожай в глубинных областях опять выдался плохим. Жуки истребляют ямс. Тамошним жителям надо бы есть раков. Ловушки делать так просто…

Он начал описывать эти ловушки, длинными пальцами нарисовав в воздухе конические корзины, а затем мимически изобразив спусковой механизм. Уссе заинтересованно кивала. Трое ее спутников смотрели на вождя с большим вниманием: было смешно наблюдать, как они одновременно поворачивают головы, следя за его жестами. Уссе вспомнила первые свои недели в Риме, когда она ничего не знала, ничего не понимала. Язык человеческих рук был единственным, который она тогда понимала. Издавна существовал культ руки, называвшийся Игендой, но он предназначался для воинов и торговцев, и все его правила касались либо успеха в бою, либо обретения богатства. А должен бы существовать культ для разговаривающих рук, при том для разных языков… Ее разум блуждал среди этих мыслей, а вождь продолжал объяснять, как ловят улиток в простые корзины. Он описывал корзины в прежней манере, как поняла Уссе, отчасти из гостеприимства к троим мужчинам, которые не уразумели бы ничего другого, отчасти из доставляемого этим удовольствия (ловушки, что он описывал, были сложены под забором), а отчасти, но это стояло на последнем месте, из любопытства. Здесь не голодали. Урожай не погиб. Не было ни войн, требующих умиротворения, ни закисания почв, которое надо было прекратить, ни духов, чтобы их изгонять. Вождю хотелось знать, что здесь делает она сама, старшая дочь Эзе Нри, приплывшая через мангровые деревья с тремя спутниками, чьи лица словно присыпаны пеплом. Но он не смел обратиться к ней с прямым вопросом. Отметины на ее лице — ичи — запрещали проявлять любопытство. Сами нри запрещали делать это.

— Эти люди со мной, — сказала она. — Мы приплыли от побережья. Завтра нам надо пробираться дальше вверх по реке. Там, в заливе, осталась большая лодка, и на ней мы оставили двоих — таких же, как эти. Им нельзя причинять вред.

— Возле того залива есть деревня нембе, — сказал вождь, явно испытывая облегчение: ведь ее дела не затрагивали его самого. — Некоторые из моих людей знакомы с ними, но они очень свирепы. И они слышали рассказы, что ходят вдоль побережья. Они ненавидят белых… — Он поворошил угли в очаге. — Утром я вышлю людей, и они расскажут этим нембе, что говорит Эзе Ада. Может оказаться слишком поздно.

Теперь было уже совершенно темно. Перешептывания по ту сторону изгороди стихли, но Уссе видела, что дюжина или больше жителей деревни по-прежнему выжидают там, наблюдая за ее подопечными и за ней самой. «А что ты думаешь об этих людях?» — спросила она у себя. Ей хотелось, чтобы все поскорее закончилось. Вождь заявил, что спать она будет в этой самой хижине, а он отправится в хижину своего сына, который сейчас отбыл в глубь материка торговать мангровой солью. Он замешкался, скользнув взглядом по троим мужчинам, и девушка заметила, что по лицу его пробежало беспокойство. Она заверила его, что те не сделают ничего сверх того, что уже делали, а именно: ели, пили, затем спали, как обычные люди. Зловредные духи ищут, кому бы навредить, и обитают в тех местах, где зарождается зло. Утром она разровняет и очистит землю, на которой спали мужчины, если от них останется какая-то отметина. Выслушав это, вождь коснулся правой рукой своего лба, подал знак женщине, стоявшей за изгородью, и та вошла, глядя себе под ноги, хотя до этого разглядывала их достаточно бесцеремонно. Она выгребла угли из очага и стала раскладывать их в неглубокой яме под планками кровати, на которой Уссе предстояло спать. Чтобы ей было тепло, объяснил вождь.

Она легла и стала дожидаться, когда заснут мужчины. Спустя какое-то время, когда из всех хижин больше не доносилось звуков, она неслышно поднялась и пошла к воде. Гарматан был прохладным ветерком, едва шевелившим листья деревьев, но все же руки у нее покрылись гусиной кожей. Она села и прижала колени к груди, обхватив их руками. Проделанное путешествие больше не было силой, толкавшей ее вперед. Как только великан, работая веслами, завел шлюпку под мангровые деревья, Уссе ощутила другую тягу, беспокойное нетерпение. Путешествие, дергавшееся позади нее, было бесполезным хвостом. Она отсекла его. Все это теперь стало неважным; девушку притягивало ее собственное предназначение. Она закрыла глаза, воображая мангровые деревья вокруг, затем саму себя, как она отталкивает их прочь, мановением руки проделывая в них огромную просеку. Оставалась вода. Вода могла бы просто утечь. Но куда? Есть ли такое место, где поместится так много воды? Ее запах щекотал Уссе ноздри. Она воздвигла земляной конус, и вода устремилась вниз по его склонам. Земля под ней была твердой. Уссе оттолкнулась от нее, поднимаясь, позволяя земле удаляться от ее ног с необыкновенной скоростью. Теперь ничего не было. Она осталась одна, не здесь, не в деревне иджо, на островке из речного ила, но где? Она ждала. Эри упал с неба, или же так гласило предание, когда его рассказывали маленьким детям. Игуэдо говорила ей, что существует другое небо, позади неба, которое можно видеть. Это было то небо, не привычное голубое, с его знакомыми облаками и знакомым солнцем. То небо. Это небо. Никогда не заходи слишком далеко, когда спишь… Клохтанье и запугивания Игуэдо. Такие, как ты, маленькие девочки, могут заблудиться… Уссе сидела далеко внизу, возле лагуны, а за спиной у нее похрапывали ее трофеи. Эусебия умерла — туда ей и дорога. Она была Эзе Ада, старшей дочерью Эзе Нри.

Дата добавления: 2015-08-29