Носорог для Папы Римского 54 страница

Потом она увидела свет. Дверь в палаццо открылась, к берегу шли три или четыре женщины. Виолетта видела, как они заколебались и стали жаться друг к другу под своими шалями, когда дождь поприветствовал их первыми холодными шлепками. Недолговечные монументы, воздвигнутые кораблекрушением, истыкали берег к северу и к югу: концы канатов и хлопающие паруса, зацепившиеся за расколотые столбы и доски, шпангоуты, торчащие из грязи, воды и песка. Из-за очень большой груды обломков, лежавшей шагах в двухстах или трехстах, появилась Амалия с палкой в руке. Виолетта прищурилась. Девочка словно не замечала дождя, методично передвигаясь от одного приземистого бугорка к другому и тыча их палкой. Два тычка, недолгое ожидание, еще один тычок — и она переходила к следующему. Виолетта уже думала о работе, которую надо будет выполнить до послеполуденного прилива. Трупов было по меньшей мере двадцать, и каждый придется втаскивать на крутой откос. Прилив, вероятно, принесет еще больше. Это может продолжаться несколько дней — пришла к ней беспощадная мысль. Ниже по берегу остановилась Амалия. Земля вокруг палаццо была болотистой даже летом. Теперь, должно быть, она пропиталась водой насквозь. Как же хоронить их? — думала Виолетта. Амалия теперь опустилась на колени, будто собиралась молиться… Нет. Будто боролась. С трупом? Виолетта, снедаемая любопытством и недоумением, сделала шаг-другой, а затем перешла на бег. Под неуклюжими прикосновениями Амалии труп зашевелился.

Он лежал ничком и пытался подняться. Ноги скребли и царапали по грязи, отыскивая в ней точку опоры, а ладони захватывали полные пригоршни той же самой субстанции, словно он пытался вытянуть себя, перебирая руками некий канат. Он был гол, если не считать лохмотьев того, что некогда было рубашкой. Тощие руки и ноги были заляпаны грязью, которая, по-видимому, въелась в плоть, потому что дождь ее не смывал. Там, где сквозь грязь проглядывала кожа, она была либо белой, как кость, либо покрытой сыпью и язвами, и когда «трупу» удалось наконец поднять голову, лицо у него было как у слепца, глядящего перед собой и ничего не видящего. Амалия пыталась перевернуть тело на спину. Виолетта заставила себя признать, что это человек, хотя он и несколько звероподобный, такой, которому еще только предстоит обрести человеческие черты или который утратил их вследствие лишений. Вздрогнув, Виолетта пришла в себя, сняла с плеч промокшее одеяло и опустилась на колени рядом с девочкой. Человек пытался что-то сказать, но разобрать его невнятное бормотание она не могла. С помощью Виолетты девочка перекатила его на одеяло. Он снова забормотал, изо всех сил стараясь что-то произнести.

— Я тебе уже три раза говорила, — сказала Амалия с девчоночьей раздражительностью. — Он утонул. Они все утонули, кроме тебя, Сальвестро.

Глаза человека закрылись. Брови как у волка, подумала Виолетта и тут же помотала головой, отгоняя неуместную мысль. Займись-ка ты делом, настоятельно посоветовала она себе. Открытие малышки выбило ее из колеи. Как внести его в палаццо?

— Он скоро умрет, — раздался голос у нее за спиной. — Когда они перестают дрожать, то умирают. Я видела такое раньше.

Позади нее стояла женщина, называвшая себя Минеттой, а рядом с ней — еще три женщины, и все смотрели на неподвижное тело, которое и в самом деле перестало дрожать. Дрожало ли оно раньше? Виолетта не могла вспомнить.

— Нет, не умрет!

Амалия явно была возмущена подобным предположением, как будто ей лично нанесли оскорбление.

— Мы отнесем его в дом, — сказала тогда Минетта. Она двинулась было, чтобы обернуть их будущую ношу одеялом, как вдруг одна из ее товарок испустила негромкий визг.

— Ой!

Она стояла на чем-то, что Виолетта приняла за большой, мягко округленный камень. Он был серым, со странной текстурой, и когда та женщина надавила на него ногой, камень вдруг прогнулся. Она отпрыгнула.

— Он мягкий!

— Что это такое? — спросила Минетта.

Первая женщина беспомощно смотрела на остальных, те смотрели на нее, а потом снова на камень, который не был камнем.

— Ну так? — воззвала женщина, и по ее голосу чувствовалось, что она находится на грани истерики, причинами которой в равной мере были дождь с пронизывающим ветром и загадка, скрывавшаяся в песке.

Некоторое время все молчали.

— Я знаю, что это такое, — сказала Амалия.

Она восторженно улыбалась, стиснув руки у себя за спиной, поводя плечами и покачиваясь, — их недоумение явно доставляло ей удовольствие. Она указала на существо, лежавшее на одеяле, вроде бы пытавшееся подняться и, возможно, двинуться в сторону предмета, ввергшего их в ужас.

— Он тоже знает, что это такое.

Человек то ли что-то проворчал, то ли закашлялся.

— Ну так и что же? — спросила женщина.

— Не скажу, — ответила Амалия.

В Рим направляется корабль: трехмачтовый, с прямыми парусами, с трепещущими вымпелами, сигнализирующими о чуме, что, возможно, объясняет скудость достоверных отчетов очевидцев. Он находит себе сухие доки неподалеку от стен городов, которые прилежно огибает, каждую ночь укладываясь на ночлег в складках прилежащих холмиков или в импровизированных лесах из дородных древесных стволов. Его самые верхние реи можно мельком увидеть поверх приземистых холмов, а остов остается более или менее укрытым за сменяющими друг друга вечнозелеными зарослями. Из каркаса выступает так много досок, что кажется, будто он ощетинился короткими перьями. У него, наверное, когда-то имелись и крылья. В обросшем ракушками дне прорезаны четыре люка, позволяющие ему передвигаться необычным образом. Из пробитого дна высовываются четыре огромных серых ноги.

Здесь все наоборот: вместо того, чтобы находиться в корабле, Зверь несет его на себе. Судно, естественно, разобрано, но есть каюты, выстроенные из шпангоутов, чтобы защитить героическую команду от суровости погоды — лигурийской, тосканской, сиенской или умбрской. Говорят, что он серый, шарообразный и примерно с собор величиной. В некоторых рассказах он спасает детей из-под водяных колес или с верхушек высоких деревьев. В других разоряет сельскую местность наподобие калидонского вепря. Некоторые из рассказчиков обходятся без корабля, а некоторые — и без команды, хотя последний вариант встречается реже. Вич и Фария очень деятельно ведут себя в городе и прежде всего интересуются тем, с какого корабля команда. Испанский это Зверь или же портингальский? Торговцы Слухами вряд ли окажутся настолько недальновидными, чтобы не обратить внимание на небольшой, но весьма прибыльный дипломатический рынок. Но самым глубоким карманом располагает, как известно, Папа, и все его знакомцы в трактирах и тавернах, в салонах, нефах и на улицах более чем ясно дают понять, что папский интерес сосредоточен на Звере.

Вследствие этого Зверь с ошеломляющей скоростью меняет как форму, так и величину — рынок Слухов ничего не стоит, если не приспосабливается к обстоятельствам, — день изо дня угождая тому, Что Хочет его святейшество, а это, как все понимают, прямо связано с тем, За Что Платит его святейшество, и среднего размера поток сольдо, взятых из папской казны и обеспеченных новейшим из займов, сделанных Филиппо Строцци, поток, льющийся понемногу из неряшливых кошельков разного народа — амбициозных членов курии, рифмоплетов, уличных торговцев, переживающих упадок мелких дворян и переживающих подъем удачливых карьеристов, — пока что помог приобрести лишь согласие относительно того, что Зверь сер, огромен и у него есть рог на конце носа. Если он окажется еще более многоликим и неуловимым, заметил его святейшество в разговоре с Гиберти, придется пригласить его в Камбрейскую лигу.

Так или иначе, Зверь высадился на сушу и направляется к нему. Это продолжается уже несколько недель. Треугольник, в котором слухи порождают Зверей, с основанием, простирающимся от Лигурийских Альп до долины Комаккьо, неизбежно имеет вершину в Риме, это воронка, опускаясь в которую «настоящий» Зверь омывается в море наличных вместе со своими подобиями, чтобы после последнего просеивания появиться здесь. Или почти здесь. Направление очевидно даже тогда, когда точное местоположение неясно. Десять дней назад имела место целая россыпь наблюдений вокруг Монтепульчано, а после этого — другая, поменьше, ниже Витербо. Рынок южных и восточных сообщений едва не обвалился, и вероятность появления Зверя на западе из небольшой превращается в нулевую. К северу от Рима — вот наиболее правдоподобный вариант, если Зверь действительно существует.

— Он будет здесь еще до вечера, — говорит Гиберти, стоящий у него за спиной. Догадаться о мыслях Папы несложно. В последнее время у него вообще только одна мысль. — Здесь, в городе, если только уже не явился.

— Уже явился! Невозможно. Если бы он был в Риме, как мог бы я об этом не знать? Если бы он зарычал в Трастевере, я бы услыхал это во сне. Если бы он нагадил на камни Аппиевой дороги, то его дерьмо оказалось бы в моем распоряжении еще до того, как перестало бы испускать пар.

— Его никто не видел, — прямо отвечает Гиберти. — Все слышали о нем только потому, что это очень выгодно, ваше святейшество.

— Неправда, — возражает Лев. — Величина, цвет, особые приметы? Серый, огромный, с рогом на носу. В этом все сообщения сходятся. Чем же ты объяснишь это, циничный мой секретарь?

— Тем фактом, ваше святейшество, что ваши агенты предлагают уплатить от трех сольдо до целого золотого скудо за любые сведения о звере, которого они описывают как серого, огромного и с рогом на носу…

— Это было позже, — раздраженно отвечает Лев. — Первые донесения были вполне ясными. Те, из Специи…

— Из Массы и Каррары, ваше святейшество. Помнится, в тех донесениях упоминалось о телеге с сеном, чудесным образом плывшей над землей, будучи подвешенной на единственной золотой нити, которая шла от лодыжки ангела в нежном возрасте. На телеге было от одного до двух десятков бродяг. На ней же, как сообщалось, был и сам зверь. Помню, я тогда подумал, что это измышлено задним числом. В то время… — Здесь он прерывается, потому что Папа испепеляет его взглядом. — Это все посланники, ваше святейшество, — продолжает он более смиренно, снова становясь держащимся в тени бухгалтером, покорной мишенью для остроумия своего хозяина. — Вич. Фария. У меня есть люди в обоих лагерях, и они знают не больше нашего. Что до портингальцев, то из Индий прибыл их корабль под названием «Ажуда» и пополнил запасы в устье Тежу более чем два месяца тому назад. С тех пор о нем ничего не слышно.

— А Вич?

— Маленький фарс, тот, что он разыграл для вас в Остии, был, кажется, единственным актом испанской комедии. Местные рыбаки высказались единодушно: тот корабль оставался на плаву только потому, что ему недоставало порядочности затонуть. Дара от испанцев не будет, и нет никакой уверенности, что он последует от портингальцев. Вы сами предложили им это состязание, ваше святейшество. И вы увязали его с вопросом о булле…

— Дорогой Гиберти, не напрягайся, — беззаботно перебивает его Лев. — Булла будет опубликована завтра, и я буду вручать ее лично, запечатанную sub plumbo[62] с головами Петра и Павла и подписанную Leo Episcopus Ecclesiae Catolicae[63] самым лучшим моим ломбардским почерком, на пергаменте толщиной с доску. Как и было обещано. А Зверь будет здесь, чтобы внести свой вклад отпечатком копыта. Ну как, это тебя утешает?

При внимательном взгляде на своего секретаря Лев совершенно ясно понимает, что нет, не утешает. Гиберти озабочен больше, чем он рассчитывал. Ему хочется сказать, что нет никакой разницы, получат они свою буллу или не получат. Они прочертят свою фантастическую границу, проведут линию фронта по диаметру земного шара и поплывут на восток и на запад, чтобы убивать друг друга на другом конце света. Может быть, следующим делом они разрежут мир по экватору, отделив север от юга. Может, перевернут две половинки и соединят их полюсами, чтобы получились песочные часы. В любом случае, они между собой в союзе — об этом ему в особенности хотелось поведать Гиберти. Но булла — это его слово; Praecelsae devotionis et indefessum feirorem, integrae fidei puritatem, ingenuique in Sanctam Apostilicam observantiam…[64] Садолето представил ему ее в канцелярии для проверки с видом певца, который преобразовал режущую уши, путаную, сложную музыкальную пьесу в ясную, гармоничную, легкую для исполнения, а теперь снисходит до того, что возвращает ее композитору, развязав все его узлы и разрешив загадки: получилось нечто явно более прекрасное, но все же запятнанное усилиями по его улучшению. Да, Садолето тоже хотел кое-что высказать. Утонченная ткань компромиссов и полуправды изначально являлась их творением, не его. Он был всего лишь тем местом, где это творение после стольких разногласий сложилось воедино. Его слово было словом Папы, а Папа был слугой слуг Божьих. Служили ли Вич и Фария Господу?

— Не напрягайся, — невнятно повторяет он, поворачиваясь к окну.

Слой воды, покрывающий нижний двор Бельведера, растет с чудесной быстротой: лужица, лужа, озеро… Теперь он стал уже маленьким морем, размером триста шагов на двести, справа ограниченным лоджией, спереди — лестницей, ведущей на следующий уровень прямо перед ним, сзади — самим дворцом, а слева (Лев высовывает голову в окно) — довольно-таки неприглядным палисадом из мешков с песком, теперь постепенно скрывающимся под помостом, ярусы которого подобны гигантским ступеням. Рабочие, нанятые Лено, усердно пилят лес под руководством десятника, причем многие из них стоят по пояс в ледяной воде, чтобы установить на место самые длинные доски. Остальные, столь же забрызганные грязью, собрав свои рясы в складки у талии и тем самым превратив их в пояса для инструментов, возятся вокруг фонтана в центре. Лено спроектировал над фонтаном помост со всяческими украшениями. На помосте будет стоять трон. На троне будет сидеть он, Лев. Или, точнее, там будет сидеть его изображение, кто-то, заменяющий его. И вероятно — в разгаре битвы, — упадет вместо него. Плюх!

Он еще сильнее высовывается в окно, пытаясь хотя бы мельком увидеть Ганнона в садах за этими мешками с песком. Да, Лев будет стоять за Ганнона. Накануне он вознес импровизированную молитву за его победу, хотя, поскольку он является верховным арбитром предстоящего сражения, ему следует быть осторожным и держать свою благосклонность при себе. Вот если бы привлечь к этому делу посланников… Фарию снабдили бы хоботом. А Вичу приставили бы рог. Или наоборот.

— Из всех морских боев, когда-либо устраивавшихся во дворце Папы, — доносится голос из-за его спины, — этот, несомненно, будет самым великолепным.

— Навмахия! — автоматически перебивает он, — Не «морской бой», а Навмахия. Мой предшественник предпочитал бои быков. Коммод отрубал головы жирафам. Ну а я, как любитель и покровитель изящных искусств… — Здесь он останавливается, потому что сзади раздается смех. Гиберти никогда не смеется.

Кто бы там ни смеялся, теперь он от души хлопает его по спине, толкая его вперед, наружу, заставляя высунуться над подоконником, где живот его застревает в узком проеме. Рассеченный таким образом на две части, он тянется рукой вниз, чтобы упереться и вернуться обратно, но в это время другой голос начинает декламировать с лоджии внизу:

О Лев, как до тебя низки мы были!

Теперь не так. Ведь ты не с той толпой,

В которой о награде нам забыли!

Что, джульо? Нет, эскудо золотой!

Поэт, облаченный в неизбежно черные одежды, прижав одну руку к груди (обозначая искренность), а другую вытянув в его сторону (словно бы целясь), отвешивает ему глубокий поклон с аркады, расположенной ниже и правее.

— Очень хорошо, — одобряет Лев. — Чудесные стихи.

Одной рукой он машет в знак признательности, а другую старается использовать как рычаг, чтобы втащить свой живот обратно внутрь. Он предпринимает осторожную попытку изогнуться, но обнаруживает, что застрял туго, как пробка, а к поэту между тем присоединяется еще один и занимает позицию, чтобы разрешиться своим собственным панегириком, как вдруг сзади мимо его ушей высовываются две огромные руки, сгибаются в локтях, а затем с невероятной силой втягиваются обратно, опрокидывая его внутрь. Он обнаруживает себя лежащим навзничь в медвежьей хватке кардинала Биббьены.

— Поэты? — сочувственно осведомляется кардинал.

Лев удрученно кивает.

Над ними маячит Гиберти, немного смешной с этим своим пухлым неоткрытым гроссбухом, который он, будто защищаясь, прижимает к груди, не зная, что делать. Неопытные акробаты смотрят на него снизу вверх.

— Присядь, — как ни в чем не бывало говорит Лев. — А то присоединяйся к нам здесь, на полу.

Гиберти кривит губы и мотает головой. Теперь он ждет, чтобы я его отпустил, думает Лев. Как же непостоянен я со своими слугами: слугами слуг Слуги Божьего.

— Можешь идти.

Гиберти вместе со своим гроссбухом скользит к выходу, оставляя их по-прежнему распростертыми на полу. Через щель закрывающейся двери Лев успевает заметить группы членов курии и нотариусов, облаченных в черные шапочки, двух женщин с покрытыми лицами, кивающих друг другу, праздных юношей, прислонившихся к лесам, предназначенным для маляров. Зал Константина оглашается исходящим от просителей шумом: он прекращается, когда открывается дверь, и возобновляется, когда дверь захлопывается. Лев кивает в противоположную сторону, и они с трудом поднимаются на ноги.

В Станца делла Сеньятура еще больше маляров, взгромоздившихся на леса. Они будто стали там постоянной принадлежностью. Прошлым летом потолок был преимущественно зеленым, затем несколько недель — желтым, а теперь, кажется, снова стал зеленым. Гигантская чайка роняет на пол брызги, когда они проходят под этим изменчивым потолком. На них оборачиваются несколько испачканных краской лиц.

— Шторм на море? — спрашивает Биббьена, останавливаясь, чтобы посмотреть вверх. — Болотный газ над Борго?

Лев не обращает на это внимания и коротким жестом призывает его идти дальше, в Станца дель Инчендио, где нет ни маляров, ни поэтов. Здесь Папа оборачивается к широко шагающему кардиналу, и тот резко останавливается.

— Итак, будет ли Ганнон выступать завтра один? Говори прямо, Зверь в городе или нет?

Лев замечает, что Биббьена удивлен. Прямота в их общении — большая редкость, и значение ее из-за этого размыто.

— В городе.

Это быстрое подтверждение громыхает между ними, между Папой в красной сутане и его прелатом, чья мантия отделана мехом горностая. Выкаченный живот едва ли не упирается в медведеобразную тушу, так что Лев хлопает перед собой в ладоши, и Биббьена отступает на шаг назад. Самый умный из его кардиналов, самый осторожный в отношении его притворного добродушия. В нем все это так и вязнет, даже Довицио тут ему уступает. Что до остальных, то и старые боевые кони, такие как Петруччи и Ceppa, и некогда равные ему Риарио, Фарнезе и Д'Арагона, все они — князья без княжеств, один только блеск да помпа. Биббьена, подозревает Лев, прекрасно это осознает. Понимает ли он тогда насчет Зверя? Сегодня во время мессы Лев вспомнил струйку свечного дыма, запах горящей кудели, руки Фарнезе, возлагающие ему на голову жемчужную тиару. Что тогда бросилось ему в глаза? Слабое мерцание серебра в желто-зеленой шапочке кардинала, крошечная брошь тончайшей работы. Поднявшийся на дыбы конь… Нет, единорог. Любитель девственниц, которые могут приручить его непорочными ласками своих длинных белых ладоней. В спутанной бахроме его замысла скрывается удар клыка или рога, вспарывающий брюхо соперника, после чего, опрокинувшись наземь и переродившись, тот встает, сначала плохо держась на ногах, но быстро восстанавливая силы, утраченные в долгом заточении, беловолосый, мягкокожий, с ярким рогом… Освобожденный наконец из грубой тюрьмы своей шкуры… Но в чем здесь дело? Лев просто верит, причем от души, что битва окажется своего рода фикцией, что между двумя противниками существует третья правда, древнее существо, сохранившееся в их затверделых и огрубевших шкурах, потому что, как за Ри-имом лежит более подлинный Рим, так и любая тайнопись Бога загрязняется от прикосновений и прячется под наносами, отлагающимися вследствие частого пользования. Как понять облаченное в крестильную сорочку дитя, отыскать добронравие под его зазубренной и зловонной броней? Он никогда не обучался владению мечом, так что это замещается причудой, «морским боем», как выразился Биббьена. Зверь здесь. А день сегодня яркий и прекрасный, на небе ни облачка, воздух прохладен и совершенно неподвижен. Когда Люцифер был сброшен с Небес, думает он, воздух, сквозь который тот падал, был вот таким. Лев рисует его себе объятым ярким пламенем, воображает, как плавится его ангельская плоть, застывая тюрьмой из лишенных нервов рубцов. Чьи руки отдерут ее прочь? Где найдет он своего врага, того, чьи порезы и удары смогут его освободить? Биббьена неловко переминается на узорном полу. Папа сосредоточивается. Где это я?

— Где? — отрывисто спрашивает он.

Биббьена мотает головой, слегка удивленный, — слишком длительной была пауза.

— Я точно не знаю. Может быть, Гиберти…

— Гиберти не знает даже того, что он в городе. Откуда это известно тебе?

Его тон резок, даже груб, и он поправляется, вслух недоумевая, почему Гиберти ничего не знает. Вскоре под потолком залы радостно пузырятся насмешливые каденции, образуя вместе льстивое сравнение между его секретарем и кардиналом, невысказанную апологию. Все-таки Биббьена его любит. Надменность служила его брату щитом. Бедный Пьеро.

— Я только удивляюсь, — он наконец возвращается к тому месту, где прервался, — как тебе удалось получить эти сведения? Предполагая, конечно, что ты не просто обратился к своему всеведущему разуму и смог провидеть все без посторонней помощи.

— К своему разуму? — Биббьена задирает брови, складывая их домиком. — Свой разум я отдал в залог Киджи десять лет назад. Получил за него коня, если память мне не изменяет, на что трудно рассчитывать. Своей памятью я расплатился за подковы.

— А как насчет души?

— Отдал вот за это. — Биббьена касается своей кардинальской шапочки. — Дешево обошлось.

— Кардинал с душой был бы в Риме необычным зверем.

— Точно, необычным.

Следует непродолжительное молчание, которое быстро становится гнетущим.

Биббьена говорит:

— Сведения исходят от Россеруса.

После этих слов молчание возобновляется и раздваивается. Они по раздельности обдумывают то, что под этим подразумевается. Россерус редко означает одно и то же для любой пары собеседников, а Россерус-как-источник-слуха еще и усиливает такое разночтение, потому что сам Россерус (или сама, или само) существует только по слухам, да и то лишь в самой незначительной и перескакивающей с одного на другое болтовне, в праздных пересудах, в ностальгических воспоминаниях, в признаниях, совершаемых среди пьяных незнакомцев, в обманах, злословии, обмолвках, доносах, брюзжании, вытье и громких публичных перебранках между людьми с серьезными дефектами речи. Россерус не служит предметом для вежливого разговора или даже для имеющего смысл диалога. Равным образом невозможно быть остроумным, говоря о Россерусе; предмет этот груб, как мешковина, и липуч, как слякоть, что и является наиболее явными приметами его (ее?) клиентуры, определенной прослойки среди римских нищих, не принадлежащей ни к самым страшным (тем, что сами себе наносят увечья и поддерживают язвы открытыми), ни к самым крепким с виду (ужасающе бойким пострелам с яркими лицами и их взрослым двойникам, господам, от которых «временно отвернулась удача»), но, скорее, состоящей из бродяг промежуточного типа, время от времени впадающих в неистовство, однако более склонных к апатии, строптивых и неизбежно заляпанных грязью. Кажется, они знают об этом Россерусе больше, чем кто-либо еще, а Россерус в любое время, кажется, знает более или менее все о том, что происходит на римских улицах, и распространяет эти сведения по бесконечной цепочке — такой-то слышал от такого-то, который слышал от такого-то… Добраться до источника любого из этих сообщений — задача примерно настолько же осуществимая, как выслеживание землеройки там, где пробежало стадо зубров, потому что Россерус рассосредоточен и действует методом просачивания, он невообразим, если под «образом» понимать нечто твердое, острое и яркое, например серебряную брошь в виде единорога. Напоминания о нем имеются одновременно и повсюду, и нигде, это затемняющий солнце рой, множащий свои пути через Ри-им…

— А, — говорит Папа.

Они проходят через Станца дель Инчендио, поворачивая сначала налево, а затем направо. Лев встревоженно вглядывается в лестничный колодец. В часовне репетирует хор, и их слуха достигают тонкие созвучия, смешанные с глухим звоном колоколов отдаленной церкви и более близким клекотом попугаев, доносящимся со двора. Лестничный колодец кажется безлюдным, но когда они достигают первой площадки, из тени выскальзывают две фигуры. Каждый мягко прижимает правую руку к груди, а левую простирает в его сторону… Поэты. Черное — это вовсе не униформа, неожиданно осознает Лев. Это камуфляж.

— Dum iuvenes poppysma rogant, tu, Lucia, nasum, — декламирует один.

— Inspicis et quantum prominet ille notas, — подхватывает другой.

— Чудно, чудно, — бормочет Лев, охваченный легкой паникой, и поворачивается к Биббьене.

— Нос perpendiculo virgas metire viriles…[65]

Биббьена протискивается между своим хозяином и бледнолицыми декламаторами, нашаривая в кошельке монеты, чтобы втиснуть их в протянутые ладони, и поворачиваясь, чтобы прикрыть отход Папы, меж тем как последний семенит вниз по лестнице, взяв на вооружение походку, разработанную для подобных случаев и указывающую на признательность, сполна выразить которую ему мешают только неотложные дела. Она требует множества замедлений и полуоборотов, во время которых по лицу быстро проскальзывает выражение радости, сменяемое печальным воспоминанием о некоем неотложном деле: какой тонко отделанный ямб, говорит она, если бы только я мог остаться, чтобы послушать еще… Биббьена стучит каблуками по лестнице за его спиной, преследуемый строкой «…Ut iam ego me fieri rhinoc…»[66], и последняя неожиданно обретает грубую цезуру, когда они выходят во двор Часовых, где все еще хуже. Не успевают они появиться из дверей, как к ним, точно голодные вороны, слетаются пять или шесть облаченных в черное наборов угловатых конечностей, и каждый норовит прижать к груди худую лапку, словно для того, чтобы удержать растущую внутри песнь. Двор оглашается макаронической невнятицей, в которой сравнения его с разнообразными небесными телами соперничают с нерифмованными посвящениями его щедрости и несколькими акростихами, худо-бедно основанными на слове «Лев». Он одаривает кого-то дородного и седобородого самой благосклонной своей улыбкой, ибо в сознании его как-то связываются возраст и сочинение эпиграмм, эпиграммы и краткость… Вместо этого старик улыбается в ответ, наклоняется и подталкивает вперед мальчика лет шести-семи.

— Святейшество, позвольте мне представить вам моего маленького Пьерино. Даже его плач в колыбели носил характер поэтический…

Маленький Пьерино лучезарно смотрит на него. Лев в отчаянии озирается по сторонам, но швейцарцы, охраняющие дверь, смущены радостным риктусом, приклеенным к его лицу. Маленький Пьерино воспринимает это как подбадривание и начинает:

Флоренция — родина мощного Льва:

Поля зеленеют, бормочет листва…

Невзирая на юный возраст, маленький Пьерино уже в совершенстве овладел стойкой поэта. Он меняет ее в конце каждой строки, экспансивно выбрасывая вперед левую руку и слегка подпрыгивая, чтобы подчеркнуть ритм амфибрахия. Лев спасается бегством.

Еще больше поэтов подстерегают его в коридоре, идущем вдоль внешней стены часовни (пение делается громче, слышны лающие приказания хормейстера, имитирующего мессу), но впереди него шагает Биббьена, скрывая его из виду до самой последней минуты, когда тот делает па в сторону, чтобы поднырнуть под притолоку дальней двери, и ускользает, причем в ушах его звенят всего два героических куплета и отрывок из Горациевой оды. Они вдвоем движутся в глубь дворца, подальше от его апартаментов (у дверей которых, естественно, сходятся просители всех мастей) и поближе к каморкам и закуткам, в которых обитает его famiglia и их слуги. Спальня здесь означает ширму из мешковины, а апартамент — это занавешенный отрезок коридора. Они проходят мимо неясных фигур, привалившихся к стене или горбящихся над чадными масляными лампами; головы поворачиваются, следя за продвижением этой превосходно одетой пары, что появляется из пыльного спертого воздуха, проходит мимо и снова им поглощается. Под ногами хлюпают гниющие отбросы. Биббьена изысканно приветствует какую-то женщину, облегчающуюся в канавку посередине коридора. Лев замечает, что у немалого числа существ, мимо которых они проходят, имеются в руках или в пределах досягаемости короткие уродливые дубинки. Он хмурится. Вскоре к стоящему в «апартаментах» зловонию от пота и мочи прибавляются несколько новых ароматов: запахи рассолов и наваров, дух говяжьего бульона, помоев, горелой рыбьей чешуи, горячего жира, разнообразных припасов. Сквозь эту мешанину смрадов каким-то образом пробивается аромат апельсинов и, подразнивая, щекочет нос. Лев чутко принюхивается. Они находятся на задворках кухонь.

Сквозь ароматический туман большого сводчатого зала, известного как Варочная, Лев видит Нерони и нового главного повара, Гидоля, погруженных в беседу. При их приближении последний что-то бормочет и поспешно уходит в противоположном направлении. Нерони поворачивается и приветствует их.

Дата добавления: 2015-08-29