Носорог для Папы Римского 58 страница

— Сальвестро!

— Проснись!

— Что дальше, Сальвестро?

Сальвестро смотрит на троицу, затем влево и вправо, вдоль боевых порядков своей армии. Все теперь молчат, все ждут, выстроившись перед водой. Он поднимается на ноги и рискованно балансирует на спине Зверя. Маленькая флотилия поэтов неуверенно подвигается вперед, та из них, в которой сидят наибольшие храбрецы, почти уже у подиума. Он указывает на мешанину плоскодонок и гребных лодок, толкущуюся перед ними. Воздевает руки, кричит: «На лодки! Вперед!» — и головой вниз бросается в воду.

РОСС-ерр-у-у-усс…

Надо отдать должное поэтам: самообладания им не занимать. Пусть это излишне для добропорядочного общества и по большей части непостижимо для его граждан, но поэтам известно все, что связано с окунанием в пустоту безразличия и враждебности публики. Это хорошо служит им, когда их позолоченные гондолы шлепают вперед в ритме сатурнийских стихов и гекзаметров, распеваемых их метрически мыслящими рулевыми. Двое или трое берут на вооружение величавые алкеевы строфы, из-за чего и отстают, оказываясь в задних рядах, меж тем как передние выкрикивают краткие героические куплеты, от которых ходуном ходят и руки, и легкие. Ведя заградительный огонь брошенными наудачу апельсинами, они спешат вперед, чтобы встретиться с авангардом сил Россеруса, половина которых все еще рассаживается по плавсредствам, а большинство остальных возятся со Зверем, водружая его на две наименее протекающие с виду плоскодонки. Несовершенная работа тыла представляется самым тревожным недостатком армии Россеруса, которой мешает путаница на командном уровне. Из трех ее потенциальных стратегов один настаивает на том, чтобы произносить три фразы одновременно, другой в

— Это Россерус, — с самодовольным видом сообщает Папа Биббьене.

— Где?

— Под водой.

Сальвестро ныряет и мчится над самым дном озера, легко скользя сквозь холодную воду. Под ним проносятся линии каменных плит. Это мертвая вода, не знающая приливов и отливов. Сам он — стрела, движущаяся сквозь пустое пространство по направлению к центру озера Марса, по направлению к Йоргу. Его легкие сжигают последний кислород. Пора всплывать.

— Вон там! — кричит Папа. — Смотрите, Биббьена! Россерус!

Биббьена и Довицио обмениваются взглядами.

Кажется, сражение внизу теперь разворачивается по-настоящему. Большинство людей Россеруса на плаву, они энергично отталкиваются шестами от дна, готовые вступить в бой с вражеским флотом. Подразделение под командованием Вольфа, Вульфа и Вильфа уже занялось сдерживанием Домми, который опрокинул вверх ногами костлявого стихоплета и подчеркивает серьезность замеченной им ошибки в метрической технике последнего: «Как, рифмач, тебе понравится, если я поверну задом наперед одну из твоих стоп?» — меж тем как Ганнон этого уже, кажется, достиг — четырехкратно, — выписывая неровные круги прямо под помостом Папы и пока не подозревая о том, что его смертельный враг отплывает наконец от противоположного берега озера, раскачиваясь и кренясь то в одну, то в другую сторону на предоставленных ему плоскодонках, и все сильнее дает о себе знать неравномерность Сальвестровой набивки, из-за чего Зверь пятится, вертится, опрокидывается и — плю-у-ух! — обрушивается в воду. «Ура!» — кричит малыш Пьерино. Мимо проплывает дыня. Он пытается поднять ее и швырнуть. Дыня слишком для него тяжела. Он начинает хныкать. «Попробуй грейпфрут!» — кричит царь Каспар. «Да! Вон там!» — присоединяются остальные «мавританцы». (Ни ужина. Ни завтрака. Они едва слышат собственные мысли из-за урчания в своих животах.) Сальвестро смотрит на лица тех, что смотрят на него. Он, кажется, отклонился влево и всплыл на поверхность под запруженной людьми лоджией. «Это Сальвестро, — со спокойной гордостью бросает Лукулло стоящим рядом с ним bancherotti. — Мой старинный друг». Те согласно кивают. Сальвестро видит торчащие в воздухе четыре серые ноги, подпрыгивающее зашитое брюхо Зверя, отряд своей армии, яростно спешащий на помощь. Йорг, недвижимый в тщете своего пышного одеяния, с таким же успехом мог быть высечен из камня. Сальвестро снова ныряет.

Черные тела плоскодонок проплывают над ними, как огромные рыбы. Он извивается под гондолами, весла которых подобны ногам бегущих цапель. Этот слой воды, зажатый между воздухом и камнем, принадлежит только ему: Сальвестро здесь — единственное живое существо. Он сбрасывает с себя башмаки, вращая плечами, выбирается из кожаной куртки, бесшумно продвигается сквозь скользкую жидкость, омывающую его кожу. Быстрее, говорит он себе, потому что эта поверхность представляет собой хрупкое полотно идеального льда. Найти глубокое место… Но здесь нет глубоких мест. Поверхность разбивается вокруг его головы.

Хррря-а-асть! Плюх! Кррря-а-акк!

Одной рукой Домми сокрушает лодки, а другой — поэтов, ритмично ударяя последних по головам обломками лодок и дынями, неуклюжими, но надежными орудиями: «Теперь, когда ты усвоил общий смысл амфимакра — бух, бах, бух, — давай-ка перейдем к тайнам амфибрахия, хорошо?» — БАХ! БУХ! БАХ! Поэты мудро держатся от него подальше — кажется, он разъярен их неумелостью, — да и большинство лодок Россеруса тоже. Домми же неудержим и сейчас разбивает дыню о голову Маринано. «Вот! Теперь ты знаешь, что чувствовал Бальдус!» Малыш Пьерино все еще собирается с духом, чтобы ухватить грейпфрут, «Царь Каспар и мавританцы» по-прежнему умирают с голоду, Ганнон жалко трубит, танцуя в деревянных башмаках среди водного ада, и тут его страдания удваиваются: он видит, как восставший Зверь направляется к нему, буксируемый флотилией рыбачьих лодок и плоскодонок, которыми правят измазанные грязью головорезы, размахивающие палками. Ганнон паникует, пытается повернуться и обнаруживает, что кружится в хаотичном попурри из сицилийских народных танцев. Зверь, похоже, становится больше, грузнее… Управляющие им нервно поглядывают через плечо. Зрители протирают глаза. Отрицать невозможно: Зверь растет. Точнее, разбухает. Внутри его напрягающейся, натягивающейся шкуры происходит невозможное: хлеб Гроота поднимается.

— Вон он опять! — кричит Папа, перекрывая шум толпы на прилегающей лоджии; там снова начинают распевать. Его святейшество указывает на мокрую голову, появляющуюся на поверхности, словно голова тюленя, слева от подиума. — Это Россерус.

Биббьена отрывает взгляд от раздувающегося Зверя.

— Нет, это не он, — категорично заявляет он.

— Послушайте свою неумытую паству, — добавляет Довицио.

Прямо у них на глазах голова снова скрывается под водой. Пение лишь делается громче и отчетливее, превращаясь в энергичный анапест: БАХ! (ай!) БАХ! (ай!) БУХ! (ой!) — который Домми втолковывает Пьерино-старшему, несмотря даже на то, что в точных метрических терминах имя, которое толпа подхватила в качестве объединяющей речовки, на самом деле представляет собой стопу амфибрахия по ударению и амфимакра по длительности. Почему? Почему, когда Ганнон (сейчас выделывающий антраша в неумелой тарантелле), кажется, готов наконец сразиться со своим давно наводящим ужас смертельным врагом (распухшим уже в три раза больше нормальной величины и продолжающим расти), когда Домми поднимает последнюю из гондол и сокрушает ее о свое колено, когда Вульф, Вольф и Вильф извиняются в трех экземплярах за его крайности перед вымокшими до нитки и измочаленными поэтами, вброд идущими к берегу, когда малыш Пьерино в конце концов швыряет сморщенный апельсин голодающим музыкантам, которые все как один встают, уже подсчитывая, много ли в нем долек и сколько достанется каждому, но лишь затем, чтобы увидеть, как на полпути его пронзает клювом и уносит прочь пролетающая ворона, когда все эти резвые забавы разыгрываются ради их развлечения на поверхности озера Марса, почему же избранник толпы — это единственное существо, незримо плывущее сквозь воду под ней?

САЛЬ-ВЕС-ТРО! САЛЬ-ВЕС-ТРО! САЛЬ-ВЕС-ТРО!

— Да, верно. Сальвестро, — бормочет Лукулло. — Мой старинный друг. — Он говорит об этом уже около получаса. — Саль-вес-тро. Важно добиться правильного произношения, вы согласны?

Все согласны. Согласны совершенно все, причем совершенно всем сердцем, и в результате произношение становится почти идеальным, даже более идеальным, когда громкость понемногу убавляется, еще лучше, когда голоса стихают до шепота, а когда отмирает последний шелест, оставляя ненарушаемую тишину, то идеальность «Сальвестро» становится абсолютной. Это не тишина гладкой воды. Это тишина льда. Все головы повернуты к озеру, где Звери не отрывают взглядов друг от друга и откуда не поднимается Сальвестро. Тикают старые воспоминания. Толпа неподвижна. Возможно, все ждут, что их избранник вырвется из воды, словно карающий Нептун. Возможно, однако, что они ждут чего-нибудь от Зверей. Ганнон делает шаг назад. Его враг издает скрип. Еще один шаг. И еще один скрип. Зверь — это раздутый, накачанный монстр, голова его по размерам уже как бочка для воды, а туловище — как корпус корабля, и он продолжает расти по мере того, как давление внутри подбирается к той точке, когда эта пропитанная водой и покрытая навозом шкура будет натянута туже, чем в барабане, пока, в краткий миг ужасающего предвидения, все не осознают, что именно неминуемо настанет через мгновение. Все, кроме двоих.

— Сальвестро? Это вы?

— Да, отец Йорг. Я здесь. Под вами.

Потом Зверь взрывается.

Сила взрыва высоко вскидывает в воздух обрывки шкуры и размокшего хлеба: град серых клочьев и розовато-белых комков засыпает замершие в ожидании толпы. Вокруг мест, где приземлились рога, вспыхивают небольшие побоища, а кусочки шкуры быстро разрываются на крохотные лоскутки и уносятся как сувениры. Торговцы брошами сворачиваются и расходятся по домам. Хлеб Гроота — рыхлый, но промокший — влажно обляпывает всех и каждого, люди соскребают его со своих лиц и с отвращением швыряют наземь (все, кроме «Царя Каспара и мавританцев», которые, несмотря на рыбный запах хлеба и багроватый оттенок, поглощают его, пока могут). Когда они снова поднимают головы, то, изумленные, видят Сальвестро, своего избранника, который во весь рост стоит на помосте, держа на руках старика в странных одеяниях. Сальвестро же видит Папу, стоящего во весь рост на своей удаленной платформе. Они глядят друг на друга через лежащее между ними пространство. Судя по жестам Папы, тот произносит речь, судя по одобрительным крикам толпы, речь эта пользуется успехом, и, судя по раздающимся затем песнопениям, она затрагивает самого Сальвестро.

САЛЬ-ВЕС-ТРО! САЛЬ-ВЕС-ТРО! САЛЬ-ВЕС-ТРО!

— Эй! Ты что, собираешься простоять там весь день? — Плоскодонка Домми ударяется о помост. — Ух! — Шест неожиданно проваливается на фут, Домми с трудом сохраняет равновесие. — Пойдем. Жирный Ублюдок хочет накормить нас обедом. Это твои башмаки?

Отец Йорг сипло кашляет.

— Вы пришли, чтобы присоединиться ко мне, Сальвестро?

САЛЬ-ВЕС-ТРО! САЛЬ-ВЕС-ТРО! САЛЬ-ВЕС-ТРО!

— Пойдем, Сальвестро! — кричит Домми.

Хлоп!

Никто этого не слышит, даже отец Йорг. Слишком громко кричит толпа и будет кричать, даже когда Домми доставит обоих во дворец, когда он проверит, насколько храбра угрюмая свора швейцарцев, ударив головой в лицо их командира по пути в tinello, где Сальвестро окажется сидящим за верхним столом, втиснутым между посланником Фернандо Католического и самим его святейшеством, когда он станет озираться и увидит, что отца Йорга усадили куда-то дальше и ниже, среди слуг, когда он будет гадать, не беспокоясь по-настоящему, куда могла подеваться Амалия… Люди и тогда будут кричать, но в меру. Самое большее — тридцать или сорок из них. В конце концов все они умолкнут, все разойдутся и все обо всем забудут, каждый на пути туда, откуда бы и из чего бы он ни явился. Во время спуска последнего из них по спиральной лестнице у восточной стены Бельведера Гидоль будет склоняться над Сальвестро и его святейшеством, объясняя свойства блюда, называемого corquignolles, музыканты приготовятся играть, а его святейшество предложит ему «все, что в моей власти даровать», одновременно гадая про себя, когда же вернется Гиберти, выполнив данное ему поручение. (Саль-вес-тро! Сальвестро? Это имя есть где-то в гроссбухе…) Будет темно. Это будет его последняя ночь в Ри-име.

Хлоп! Хлоп! Хлоп!..

Бедный Здоровяк. Даже труп его бесполезен.

И бедный малыш Пьерино — такой трудный день для поэта-пигмея, для исполнителя Болезненного Пеана. Ухо, горящее после затрещины, неподдающаяся дыня, неуловимый грейпфрут, ускользнувший на лету провороненный (точнее, привороненный) апельсин, а теперь вот все разошлись и оставили его одного. Малыш Пьерино снова начинает сопеть, потом плачет.

— Две тысячи семьсот три. Две тысячи семьсот два. Две тысячи семьсот один. Две тысячи семьсот ровно… О, привет, мальчик. Ты кто?

Малыш Пьерино поднимает залитое слезами лицо и утирает без удержу текущий нос. Перед ним стоит девочка.

— Я — малыш Пьерино, — говорит малыш Пьерино — Я…

— Малыш Пьерино, поэт? — спрашивает девочка, и выражение несказанного восторга разливается по ее простодушному лицу, как это представляется гномику-гимнописцу.

Он гордо кивает.

— Что ты считала?

— А, — она легкомысленно взмахивает рукой, — просто листья, падающие с деревьев, или проявления Божьего милосердия, или спасенных, или проклятых, или людей, которые будут помнить Сальвестро.

— Сальвестро? Кто он?

— Шесть тысяч девятьсот девяносто девять. Неважно. Ты знаешь какие-нибудь игры, малыш Пьерино? Я знаю только чехарду и Крысиную игру.

— Я знаю стихотворение, — говорит малыш Пьерино. — О его святейшестве. Прочесть его тебе?

Амалия с жаром кивает.

Его правая рука движется к груди (захватывая арфу Орфея), левая рука простирается к Амалии (настраивая арфу на эолийский лад). Малыш Пьерино раскрывает рот.

Флоренция — родина мощного Льва:

Трава зеленеет, бормочет листва…

И так далее. Амалия хлопает в ладоши, смеется, танцует и плачет — идеальная слушательница для пигмея-панегириста. Она даже присоединяется к его ямбическим прыжкам в конце каждой строки.

— Прелестно, малыш Пьерино, — заверяет она его, когда последний одиннадцатисложник раскатывается эхом по пустынному коридору. — Хотя…

— Хотя что?

Две тысячи двести два, думает Амалия. Все это время она вела счет про себя и продолжает вести сейчас. Вслух она говорит:

— Оно так совершенно, все строки такие гладкие, все тропы так изысканны… Но кое-что ты упустил, так ведь, малыш Пьерино?

— Упустил?

Он, кажется, снова вот-вот заплачет.

— Его святейшество посещал Прато, малыш Пьерино. Конечно, тогда он был не Папой Львом, всего лишь кардиналом Медичи, но он так славно позабавился в тех местах… — Она останавливается, потому что теперь малыш Пьерино и вправду плачет. Она обвивает руками этого пупсика, плаксивого поэтика. — Не расстраивайся, малыш Пьерино. Мы напишем недостающую часть вместе, напишем о Прато, и тогда ты сможешь продекламировать свое стихотворение его святейшеству. Он восхитится тобой, в точности как я.

Сопливый нос малыша Пьерино тычется в ее белоснежную шею.

— Хорошо, — сопит он с благодарностью.

Тысяча двенадцать. Тысяча одиннадцать. И дальше, дальше. Бедняга Сальвестро. При таком темпе никто вообще не будет о нем помнить…

Будь проклято это слово — «бедняга», а словосочетание «бедняга Сальвестро» — будь оно проклято вдвойне. Забудь о спасенных. Забудь о листьях. Маленькие проявления Божьего милосердия? На первый взгляд Сальвестро великолепно проводит время. Только пересчитайте его новых друзей: Папа, повар, посол, кардинал, младший дворецкий, виночерпий, шумливый гость, молчаливый гость, коротышка и дылда, стайка дрожащих музыкантов, чьи лица зачернены ламповой копотью, типы в шапочках (красных, черных, зеленых и синих), сенатор, финансист, дюжина картинных куртизанок (каждую из которых по какой-то курьезной причине зовут Империей), барон, лорд, ни единого священника, бесчисленные поэты (уже импровизирующие на тему его «праведных трудов»), сотня измазанных грязью нищих и секретарь. Каждый хочет пообщаться с Сальвестро, кроме, может быть, секретаря, который отягощен фолиантом в прочном переплете и пытается украдкой подать какой-то знак Папе, внимающему, как и Сальвестро, объяснениям Гидоля касательно corquignolles.

— Теперь мы переходим к одиннадцатому слою. В отличие от слоев с первого по пятый, которые, как мы помним, питают естественные сущности, производимые печенью, и от слоев с шестого по десятый, которые подкармливают жизненные сущности крови, одиннадцатый слой поддерживает животные сущности мозга. — Гвидоль переворачивает тонкую пластину пресного теста и открывает зеленоватую начинку, покрытую решеткой из каких-то волокнистых красных штучек и усеянную блестящими улитками. И Папе, и Сальвестро трудно следить за объяснением, потому что у Гидоля есть привычка говорить себе в рукав; кроме того, когда он волнуется, его акцент становится заметнее.

— Вы ведь не француз, правда, Гидоль? — спрашивает Папа, заподозрив неладное.

— Эльзасец, — отвечает Гидоль. — Так, теперь эти сухожилия со сливовым запахом. Догадываетесь, что это за мясо?

Они мотают головами.

— Волчье.

Блюдо, содержащее в себе corquignolles, достаточно глубоко, чтобы в нем поместилась коровья голова вместе с рогами. Пока что они внедрились меньше чем на дюйм. Может быть, думает его святейшество, пора во второй раз спросить у этого Сальвестро, решил ли он уже, чего хочет, или осведомиться у Гвидоля, сколько именно остается слоев в corquignolles?

— Четыреста двадцать семь. Четыреста двадцать шесть… — Амалия подпрыгивает, сбиваясь то с ноги, то со счета.

Тем временем в дальнем конце tinello начинается веселый Mohrenfest[74]: «Царь Каспар и мавританцы» настраивают свои виолы, лютни, волынку и еще какой-то инструмент. Цимбалы? Дульцимер? Называйте его альпийской цитрой. Домми руководит рукоплесканиями, с силой ударяя кулаком по столу, который с готовностью раскалывается в щепки, из-за чего вдребезги разбиваются об пол и графины с тосканским пойлом, и тарелки с дымящейся курятиной, и супницы с давленой репой. Все остальные хлопают, и царь Каспар объявляет, что вначале сегодня будет добрая старая мелодия «Il grasso porco di cattivo umore».

Вскоре две Империи начинают танцевать игривую moresca[75], включающую в себя тонкие намеки на простую жизнь крестьянских девушек, чьи бесформенные сорочки служат моделями (отдаленными) для пышных, подбитых тафтой платьев этих куртизанок, подпрыгивающих и приседающих, мотыжащих и доящих. «Праведный труд», — одобрительно бормочут поэты, гадая, не может ли ритмичное колыхание грудей послужить основой для четырехстопного размера. Проходит еще немного времени, и все поднимаются на ноги и скачут вокруг, хотя царь Каспар, памятуя о том, что верховный понтифик, выплачивающий им вознаграждение, больше всех прочих ценителей танца ценит вкрадчивость и плавное диминуэндо в диапазоне от тоскливого до заупокойного, решительно придерживается умеренного темпа, против неистовых импровизаций «мавританцев» и особенно того, кто играет на альпийской цитре, — Каспар бросает на него неодобрительный взгляд всякий раз, когда тот пробегает плектром по струнам. Сидящим за почетным столом представляется, что все чрезвычайно довольны своим времяпрепровождением. Папа постукивает пальцем в такт своим мыслям, Гидоль начинает рассказывать о пятнадцатом слое corquignolles (пюре из беличьих желудков и рубцы, маринованные в змеином яде), Довицио тычет пальцем и говорит: «Это Россерус», — а Биббьена валится на стол в приступе неудержимого хихиканья. «Еще на одну дырочку», — говорит Всадница. Вителли протягивает руку у нее за спиной. Сальвестро замечает, что обремененный книгой секретарь неистово машет его святейшеству, но лишь когда он, Сальвестро, смотрит в другую сторону. Он тоже машет ему рукой, но ответа не получает. Посол, сидящий рядом с ним, за более чем полчаса не произнес ни слова. Это неважно. Он нашел решение. Он решил, чего он хочет, и наклоняется к уху его святейшества, очень розовому и пухлому, как он замечает. Его святейшество лучится восторгом.

— Как непочтительно, дорогой мой Сальвестро! Великолепно.

— …Сто восемьдесят три. Сто восемьдесят два…

— Верно! — вопит Нерони, перекрывая сто восемьдесят первое исполнение II grasso porco di cattivo umore — ТИХО!!!

Семьдесят девять нищих, шестьдесят три поэта, пятеро неотличимых друг от друга работников кухни, убирающих со столов, одиннадцать отборных членов низших монашеских орденов, трое незваных гостей, царь Каспар, шестеро «мавританцев» и чуть-чуть не дотягивающая до чертовой дюжина женщин, каждая из которых настаивает на том, что ее зовут Империей, со скрежетом останавливаются, поднимают взгляды и издают коллективное: «А?»

— Спасибо. ОГРОМНОЕ ВСЕМ ВАМ СПАСИБО! Теперь, как вам известно, его святейшество Папа Лев, будем неизменно об этом помнить, должным образом размышляя в самых укромных уголках своего сердца о неиссякаемом рвении возвышенного служения, чистоте незапятнанной веры, почтении к Святому апостольскому престолу и пламени подлинных добродетелей, посредством которых наш возлюбленный сын во Христе…

И здесь Нерони останавливается. Он глядит через весь зал на того, кто стоит рядом с его святейшеством, на того, чье имя он должен сейчас назвать. На самом деле он не любит произносить речи. Он предпочитает просто кричать, но, каким бы неумелым оратором он ни был, такого с ним прежде никогда не случалось. Он стоит, словно пораженный немотой, пока между его языком и памятью ведется бесплодная борьба. Кажется, он забыл имя этого человека.

— ВОТ ОН! — кричит он наконец, указывая на Сальвестро. — Разнообразными способами он проявил себя прекрасным, полезным и надежным слугой Апостольского престола, в частности, тем, что сегодня доставил сюда некоего Зверя, которого так сильно желал иметь его святейшество Папа Лев. И в силу этого его святейшество полагает уместным и целесообразным, чтобы этому доставщику Зверя был преподнесен дар, соответствующий величине задачи, каковой теперь был выбран, одобрен, — здесь Нерони делает паузу: не так уж он несведущ в ораторском искусстве, — и состоит в том, — еще пауза, — что он услышит ИСПОВЕДЬ ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА!

Оглушительные аплодисменты приветствуют этот выбор: в нем есть нечто такое, чему рады все без исключения. Медленно, шаг за шагом, Лев и Сальвестро приближаются к приветствующей их толпе. Нищие уже сдирают со стен портьеры, а Домми вернулся в свой прежний режим сокрушения столов, меж тем как поэты направляют свои усилия на складывание в новом виде обломков дерева и лохмотьев бархата. С чудесной скоростью посреди танцевальной площадки вырастает невзрачная, но прочная исповедальня. Царь Каспар отбивает величественный такт, и музыканты с виолами у него за спиной принимаются за работу, разражаясь громовой детонированной квинтой, двухнотным землетрясением, которому они между собой дают прозвание «Шествие к исповедальне; Музыка для Жирного Ублюдка и Как-бишь-его-там, чтобы под нее идти»:

Лев улыбается Сальвестро. Сальвестро улыбается Папе.

— После вас.

— Нет, после вас.

Они входят вместе.

Всего несколько минут назад услышать исповедь его святейшества представлялось вдохновенной идеей, но сейчас Сальвестро не знает в точности, как ему продолжать. В голове у него раздается глухой звон, ослабленный и какой-то отдаленный. Он звучит внутри его, но в то же время за тридевять земель. Крики жителей Прато? Или солдат, устроивших там бойню? Трудно было расслышать крики жертв сквозь вопли их убийц. Сальвестро думает о том, как перекосилось ужасом лицо Бернардо, когда в трюм хлынула вода. Он открыл рот, желая что-то сказать, но море уволокло его прочь. Исповедуйся в этом, думает он, но трудно увязать этого пухлого и веселого Папу с судьбой Бернардо, или жителей Прато, или даже Диего, который сейчас в Нри, за тысячу миль отсюда: обезумевший белый солдат, преклоняющий колени перед своим мертвым черным королем. Должен ли Папа исповедоваться в этом? И как насчет трупов, разбросанных по берегу? Он, Сальвестро, должен сейчас что-то сказать, как-то упомянуть о жизни тех, чья жизнь оборвалась и кто вез его едва ли не как груз вплоть до высадки на землю. Возле Специи он оказался единственным, кого не приняло море. Место для него было, но только не там. Он думает о мальчике, плывущем в почти бесприливных водах почти несоленого моря, желтовато-белом, молчаливом, ныряющем к Винете. Точно такое же существо на берегу крадется в лес. Позади него собираются факелы, чтобы преследовать его и испещрять ночь красными огнями. С тем же успехом он мог быть сейчас возле дворца в Нри, или в Риме, или в Прато, или на берегу материка, оглядываясь на остров. Факелы его преследователей всегда тут как тут, собираясь позади него, заставляя его бежать вперед. Что ожидает Сальвестро в конце его замкнутой кривой? Для него сейчас существует только Водяной, и этот Водяной — он сам, тот, от которого он давно бежал, когда выволок себя из вод Ахтервассера и, пошатываясь, вошел в лес. Он всегда остается там: висит в воде и ждет, готовый уговорить его отправиться вперед и вниз по ледяному уклону, который ведет к затонувшей Винете. Звон в его голове — это ее колокола.

— …Двадцать. Быстрее, малыш Пьерино. Ты же не хочешь опоздать, правда?

Малыш Пьерино неуверенно мотает головой. Девочка гораздо сильнее, чем выглядит. Она почти тащит его в сторону источника шума, который начался несколько минут назад и звучит сейчас, словно гроза.

— Девятнадцать, — бормочет Амалия. — Быстрей!

Они бегут через длинное низкое помещение. В конце его видна небольшая дверь. Дверь сотрясается. Амалия толкает его вперед.

— Что они могут там делать? — спрашивает кардинал Биббьена, неотрывно глядя поверх голов танцующих на исповедальню, оказавшуюся в самой их гуще.

Довицио пожимает плечами.

— Полагаю, они вспоминают о том, как были в Прато. — Позади них стоит Гиберти, держа в руках теперь закрытый гроссбух.

— Прато? Это где он убил семью Тедальди? — Биббьена фыркает. — Кому теперь до этого есть дело?

— Очевидно, его святейшеству. И этому, этому, — Гиберти быстро перелистывает страницы своего гроссбуха, — Сальвестро.

— И мне! — заявляет детский голос позади них.

Они поворачиваются в поисках источника столь наглого вмешательства, и как раз в это мгновение на другом конце рокочущего зала музыкант с альпийской цитрой высоко поднимает свой плектр и опускает его к трепещущим струнам со звуком, подобным тому, что производят вырываемые с корнем деревья.

И здесь музыка достигает новой, устрашающей силы. Она звучит так, словно сейчас в tinello сокрушают глокеншпиль, для сооружения которого потребуются все дубы изобилующих медведями лесов в горах Гаргано, а на то, чтобы выковать молоты для такого сокрушения, уйдет все железо Гарца, но кто бы мог подумать, что орудовать этими молотами доведется вкрадчивому царю Каспару и его приверженным к диминуэндо «мавританцам», этим первым скрипкам тоскливых мелодий, этим виртуозам похоронного звучания? Их содрогающийся верховод топает по полу, на его зачерненном лице проступают бисеринки пота, и он словно бы кнутом гонит их сквозь эту дьявольскую уменьшенную квинту, меж тем как цитрист взмывает вверх по гамме и, словно слаломист, несется вниз в бешеных зигзагах музыки, которой виолисты и волынщик дают про себя разнообразные названия: «Смерть от вопля», «Цитра в пламени», «Избиение невинных» и «Музыка для Жирного Ублюдка, чтобы колотиться под нее головой о стену», хотя правильнее было бы назвать ее «Багровой шпорой», потому что как раз это и есть биохимическая песчинка, вокруг которой формируется песенная жемчужина. Гроотова еда была снабжена шпорами. В хлебе скрывались шипы. Теперь две дюжины церковных органов подпрыгивают, как на батуте, на барабанной шкуре размером с былое озеро Марса (хлоп! последняя капля) и сто восемьдесят потных, заляпанных грязью, подвыпивших, испытывающих головокружение жрецов и жриц Терпсихоры танцуют карманьолу, прижимаясь друг к другу бедрами, кроме кардинала Армеллини (защищаемого, как всегда, шестифутовым санитарным кордоном своей собственной непопулярности), Всадницы (потому что каждый, кто коснется ее бедер, как говорят, уползает, истекая кровью) и отца Йорга, который сидит в углу.

Нет, не сидит. Он стоит, поднятый на ноги парой детских рук, меж тем как «мавританец» с цитрой поднимает инструмент к лицу и принимается играть на нем зубами, царь Каспар роняет жезл себе на ноги, не замечает этого и продолжает дирижировать, Вич же тем временем скребет зудящее кольцо из зубных отметин, покрывающихся корочкой вокруг его члена, а Фария тянется к corquignolles, жует, глотает и, подавившись, падает на пол, пока черный поток растекается вниз по крысиным туннелям, а ворона, взгромоздившаяся на восточную стену Бельведера, обдумывает, что бы ей съесть в первую очередь. Апельсин? Кожистый серый хвост, который она нашла обмотавшимся вокруг флюгера на шпиле Сан-Дамазо? Или пропитанный влагой труп кота, валяющийся внизу на покрытых струйками грязи плитах двора? Ворона едва успевает заметить, что у кота отсутствует хвост, когда маленький мальчик убивает ее из рогатки.

Тук! Это ворона.

Тук! Это его святейшество, который и на самом деле в отчаянии колотится головой о стену исповедальни. Валентино? Зороастро? Хоть убей, он никак не может вспомнить имя этого парня.

Раскаяние? — гадает Сальвестро. Угрызения совести?

Дверь распахивается: люди, шум. Отец Йорг и маленький мальчик. Что они здесь делают? — думает Сальвестро. Он совершенно спокоен, совершенно неподвижен в самой гуще этого рева, он просто ждет, готовый выслушать все, что может сказать ему Папа, плывя тем временем по течению собственных мыслей.

Дата добавления: 2015-08-29