Носорог для Папы Римского 50 страница

— Вот, значит, как, — сказал он кисло. — Долгонько, однако.

Неясно было, обращается ли он к мальчику, к старухе или к обоим разом. Он взмахнул рукой, словно отгоняя мух, явно разрываясь между дальнейшими причитаниями и началом работы. Чаша, висевшая над огнем, теперь почти до краев была наполнена расплавленным воском. В другой руке у него был непотребный глиняный обрубок, которым он постукивал по полу.

— Убери с дороги эти подстилки и поставь ведро вот сюда, — приказал старик. — Поторопись, малыш, если хочешь, чтобы мы сегодня хоть немного поспали.

Мальчик сделал, как ему велели, радуясь возможности дать руке отдохнуть. Если бы он стал растирать мышцы, старик отпустил бы замечание насчет его хилых плеч, поэтому он стоически скрестил руки и ждал, что последует дальше. Игуэдо все еще стояла в дверях. Ему казалось, что он слышит, как женщина что-то говорит, но когда он поднял голову, то увидел лишь, как те двое обменялись взглядами — вопрос и ответ, бессловесные и мгновенные. Он повернулся и искоса посмотрел на старика. Тот ухмыльнулся, поднял глиняный обрубок и помахал им у себя перед носом.

— За работу.

Его хлопоты в этой «работе», как вскоре выяснилось, сосредоточивались не вокруг плавильной чаши, не вокруг воска в ней, не вокруг глиняного обрубка и даже не вокруг огня. А вокруг ведра.

Старик взял обрубок и, удерживая его кончиками пальцев за основание, очень быстро погрузил его целиком в чашу, словно пронзая расплавленный воск, затем, удерживая головкой книзу, вынул и, отведя руку в сторону, опустил в ведро. Когда он извлек обрубок, глина оказалась покрыта тонкой восковой оболочкой. Старик подержал ствол неподвижно, пока по нему стекала вода, одним движением запястья стряхнул в ведро последние капли, затем опять погрузил обрубок в воск, и все началось заново. Воск образовал на темно-красной глине блестящую пленку, затем, по мере утолщения слоя, сделался молочно-белым покрытием. Старик погружал, вынимал, переносил, опускал, извлекал и отряхивал этот предмет, а другой рукой поддерживал огонь, погребая все новые поленья под кучами углей, чтобы пламя под плавильной чашей оставалось низким.

Задача мальчика состояла в том, чтобы следить за каплями воска, отрывавшимися от ствола, прежде чем старик успевал опустить его в ведро. Ударяясь о воду, они превращались в гладкие белые бусины и быстро шли ко дну. Ему полагалось выуживать их и бросать обратно в чашу, не мешая движениям старика и не нарушая их ритма. Игуэдо где-то снаружи, думал мальчик, потому что она пожала плечами в ответ на сварливое приветствие старика, а когда он снова поднял голову, ее уже не было в хижине.

Старик раскачивался взад-вперед, рука его двигалась вниз и вверх, в сторону и обратно, и оба они вошли в ритм, который почти не нарушался и действовал на мальчика усыпляюще. В хижине было тепло. Огонь пыхал жаром и менял цвет от красного до черного, в соответствии с движением воздуха над углями. Они работали в тишине, нарушаемой лишь слабым шипением и потрескиванием огня, — так думал мальчик, пока постепенно не осознал, что к этому примешивается какое-то бормотание, одновременно очень тихое и очень близкое. Губы старика шевелились, но слова были совершенно неслышными или слишком запутанными для ушей мальчика, чтобы он мог разобрать их и понять. Это его отвлекло. Не отрывая взгляда от своего напарника, он в сотый раз опустил руку в ведро. Когда он извлекал маленькую бусинку упавшего в воду воска, его запястье ударилось о предплечье старика, который остановился и впервые с начала работы посмотрел ему в глаза. Мальчик ожидал, что последует замечание о его неуклюжести или невнимательности.

— Слои, — сказал старик. — Надо разравнивать слои.

Глиняный обрубок был сердцевиной, а та глина, которой они позже покроют воск, станет формой. Сам воск выступит в роли образа для отливки, а отливать они будут Эзе Нри, который был не одним человеком, но многими, каждый из которых покрывал собой предыдущего, вплоть до самого Эри.

— Трудно вместить их всех, — ворчал он. — С каждым разом все труднее.

Когда слои достигли толщины человеческой руки, старик в передний раз погрузил воск в воду и велел мальчику принести корзину с инструментами для резки, которые представлялись тому маленькими заостренными палочками и ножами с коротким лезвием. Было очень поздно, и у него болела голова от усталости, хотя почти всю работу выполнил старик, выглядевший, однако, таким же бодрым, как всегда.

— Эри сидел на муравейнике, — сказал старик, — и повсюду вокруг него земля была мягкой, как ил. Бесполезной. Ничего нельзя было на ней вырастить… Ты меня слушаешь или уши занавесил?

— Да, — пробормотал он. — Эри сидел на муравейнике.

Все знали эту историю. Он должен был изучать литье бронзы, а не слушать сказки, которые мать рассказывала ему, когда он был едва ли ей по колено. Руки старика усердно двигались вокруг воска, поворачивая его то так, то этак, — он обрубал его и обстругивал, почти не глядя на то, что делает.

— Значит, этот Эзе Нри будет сидеть, это из-за Эри и его муравейника. Смотри, — отлетел большой кусок воска, — это будет его лоном. Здесь — колени. А что было дальше?

— Он взял клинок из кузни оки. И клинком сделал землю твердой.

— Как?

Мальчик стал рассказывать наизусть:

— «Эри прорезал реки, чтобы осушить землю, одну на восток и одну на запад, а там, где они встречались, он прорезал третью, самую большую реку, которая идет на юг».

— Так и было, так и было. Тяжелая работенка, а, парень? Тяжелее, чем принести ведро воды. Тяжелее, чем выжигать древесный уголь. — Он повернул к двери и гаркнул: — И тяжелее, чем варить ямс! — Ответа не последовало. Старик пожал плечами. — Итак, он прорезал реки. Значит?

Мальчик подумал.

— Мы дадим ему клинок.

— Куда?

— В руку.

— В какую?

— В правую.

— Туда пойдет Отонси. Без Отонси не будет расти ямс.

— Тогда в левую.

— Там будет клык Эньи. Этот рассказ следует позже.

— Когда?

Он почувствовал, как сквозь усталость, из-за которой немели руки и ноги, пробивается любопытство, но старик только нетерпеливо мотнул головой.

— Позже. И рассуждаешь ты, как какой-нибудь резчик по дереву. — В знак презрения он плюнул в огонь. — Эри уже прорезал реки. Ему не нужен клинок, и у этого Эзе Нри не будет никакого оружия, к тому же отливать что-то подобное слишком сложно. Он всегда выглядит какой-то палочкой. Забудь о клинке. Вместо этого мы дадим ему широкие плечи и крепкий хребет. Вся тяжелая работа… — Старик хихикнул. — А теперь, что насчет ушей?

Так оно и продолжалось. Старик ковырял, скреб, выдалбливал и трогал, перекидывая воск из одной руки в другую, работая по большей части двумя инструментами, зажатыми между пальцами, меж тем как остальные лежали у него на коленях, постоянно поясняя значимость той или иной черты и понуждая мальчика отвечать. Из мягкого воска постепенно возникала сидящая фигурка. К Отонси и клыку Эньи старик добавил пучок веточек офо, который поместил между ступнями фигурки. Из грудной клетки проступила нагрудная пластина в форме леопардовой головы, а из макушки головы произросла прическа из завитого и переплетенного шнура с нанизанными на него бусинами. Старик добавил браслеты и ожерелья или, точнее, соскребал там воск, пока они вдруг не появились, как будто он выкопал их из земли.

— Эри всегда там, — бормотал он. — Поскреби землю — и найдешь под ней Эри.

Но голова у мальчика так и плыла. Веки норовили сомкнуться. Эта ночь и работа, которая ее наполняла, казались бесконечными. Он больше не отвечал старику, только кивал, если тот к нему обращался. Ему было непонятно, как он до сих пор не заснул.

Наконец старик взялся за инструмент, которым до сих пор не пользовался, — за нож, лезвие которого настолько истончилось, что больше напоминало иглу. Удерживая фигурку на коленях, он начал прорезать длинные тонкие линии, каждая из которых начиналась от уха, проходила по скуле и заканчивалась только у угла губ. Он повернул запястье, чтобы расширить эти линии до желобков. Мальчик смотрел, как множатся метки ичи, покрывая лицо фигурки с обеих сторон.

— У Эри было двое сыновей, — сказал старик. Он мог бы обращаться к этому лицу, что слепо смотрело на него снизу вверх. — Помнишь их имена, парень? Мм?

Он заморгал, стараясь прогнать туман в голове. Двое сыновей? У Эри был один сын. Такие вещи знали все. Один сын. Он в этом не сомневался.

— Ификуаним, — ответил он. — Он был вторым Эзе Нри.

Старик кивал, разглядывая образ, который он создал.

— У другого имени не было. Теперь есть. Но тогда…

Он отнял нож от воска и аккуратно уложил его в корзину, затем поднес фигурку к свету. Когда он медленно поворачивал ее в руках, отблески гаснувшего огня и свет масляных ламп играли на покрытой насечками поверхности. У мальчика болели глаза, и все же он втайне восхищался мастерством исполнения. Клык, изгибавшийся вдоль грудной клудник в виде леопардовой головы, казалось, рвался вперед, хотя и был всего лишь выпуклостью с тремя дырочками в ней. Мальчик пересчитал пальцы на руках и ногах. Веточки офо — простой кусочек воска с проделанными в нем желобками — были до жути схожи с настоящими. Все эти подробности обнаруживались только в тени, потому что когда старик подносил фигурку ближе к свету, та казалась почти лишенной черт. Он фыркал и хмурился, разглядывая ее.

— Что-то здесь не так, — сказал старик. — Видишь это, парень? Видишь, что не так? — Когда он наконец помотал головой, к старику вернулась его обычная брюзгливость, и он принялся высмеивать его, как раньше. — Не видишь? Это же прямо на тебя смотрит! Как выглядит Эзе Нри? Как выглядят все люди нри? Да ведь ответ прямо перед твоим прыщавым носом…

И так далее, и тому подобное. Мальчик слишком устал, чтобы обращать внимание. Глаза у него закрылись, и он понял, что если не будет их открывать, то голос старика уплывет прочь и ноющие, завывающие, язвящие насмешки смолкнут. Теперь он хотел только спать.

— Какого цвета воск? — упорствовал голос, в котором появилось нечто новое — гнев.

Гнев на что? Ему было безразлично. Затем старик выплюнул ответ на свой же вопрос — и дальше было только безмолвие сна.

— Вообще никакого! Цвет воска — это цвет ничего…

Они шагали гуськом — тропы были узкими проходами в папоротнике, доходившем до пояса; шли молча, потому что всякий раз, когда кто-нибудь из них произносил хоть слово, старуха останавливалась и сжимала кулак у себя перед губами, точно желая поймать этот звук и задушить. Диего в любом случае ничего не говорил, но Бернардо, казалось, был неспособен понять этого простого запрета: он каждые несколько минут норовил повернуться к Сальвестро, который шел за ним, и с уст его срывался первый слог еле сдерживаемого вопроса. Но речь Бернардо тут же обрывалась жестом старухи, с каждым разом все более энергичным, так что весь их разговор сводился, по сути, к «Ка…».

Все равно они могли мало что сказать друг другу, и даже это малое было сказано ночью:

— Она, наверное, просто держит нас здесь, пока не подойдут остальные.

— Или откармливает нас на убой.

— Или травит.

— Мы можем просто уйти.

— Она пойдет за нами.

— Придется ее убить.

— Или связать.

— Чем?

— А куда мы пойдем?

Молчание. Языки огня, болезненные для глаз оранжевые проблески в окружающей тьме.

— Значит, лучше нам остаться здесь?

— По крайней мере, до утра.

— А мясо у нее недурное.

— Что-нибудь осталось?

— Только голова.

Последовали звуки жевания, затем хруст, затем сон, а следующее утро застало их шагающими через лес вслед за старухой, по пояс в море папоротников: они молотили по ним руками, как трое злосчастных гребцов каноэ. Сальвестро и Бернардо не имели ни малейшего представления, куда и зачем они идут, Диего замкнулся в молчании. После попытки произнести свою речь у реки он больше не сказал ни слова. Обезьяны верещали и прыгали по веткам высоко над головами. Хрипло кричали птицы, перелетая с ветки на ветку. Лес жужжал, и стрекотал, и чирикал, и рычал, а маленькая процессия с трудом пробиралась сквозь мясистые вайи и усики, шлепая по земле натертыми ногами.

Спустя час или более папоротники начали редеть, а затем и вообще исчезли. Они снова увидели собственные ноги, а тусклый солнечный свет становился ярче, по мере того как в самом верхнем пологе открывались прогалины, — лучи, целые связки лучей вонзались в листву деревьев пониже. В лесу стало тише, земля полого поднималась. На вершине склона деревья исчезали, и открывался обширный вид.

Впереди тянулись два расходившихся гребня, земля между ними понижалась, образуя ущелье, которое углублялось и расширялось, становясь длинной и глубокой лощиной, поросшие лесом края которой круто спускались ко дну. На дальнем ее конце было такое же ущелье, и лощина походила на корабль с заостренным носом — по крайней мере, так показалось Сальвестро. Кроны деревьев сливались друг с другом, покрывая борта и дно этого судна зеленью. Словно мхом, подумал он. Или плесенью, если вспомнить «Лючию». Там и сям поднимались жидкие струйки дыма. Что-то поблескивало. Вода?

— Где мы? — спросил наконец Бернардо, и на этот раз старуха не призвала его к молчанию.

Он взглянул на Сальвестро, ожидая ответа, но тот только пожал плечами. Реку они не пересекали, а значит, должны были находиться к востоку от нее. Задняя часть долины все еще оставалась в тени, и, судя по положению солнца, они сейчас стояли лицом к востоку. Перед ними простиралась глубокая лощина. Помимо этого, Сальвестро ничего не знал. Старуха знаком велела следовать за ней вниз по тропе, которая шла влево, а затем резко вниз, исчезая среди деревьев. Сальвестро и Бернардо повернулись, но Диего так и стоял неподвижно, словно прикованный к этому месту. Старуха снова знаком позвала их за собой.

— Здесь, — сказал Диего.

Сальвестро обернулся, удивленный тем, что солдат заговорил. Старуха сказала что-то на своем языке. Взгляд Диего был устремлен в лощину.

— Вот здесь я отыщу Зверя, — сказал он.

Дочка…

Почти уже там. Люди тогда стекались обратно из леса по двое, по трое, оставив бесплодное преследование и истощив свою ярость. Следы их шумливых рысканий были ранами в прохладе леса, которые залечились так же быстро, как были нанесены. Она провела пальцем вниз по щеке. То были неглубокие порезы, сделанные для вида.

Позже, когда ее братья тихонько покинули хижину и они с Намоке остались одни, она обратила свое раскрашенное лицо к старшему, к брату своего отца. В воздухе между ними висел осадок ее презрения.

— Я думал, что в честь твоего возвращения состоится празднество, — сказал наконец Намоке. — Воображал, как ммо устроят маскарад для Эзе Ада, как все нри усядутся вместе пировать. Представлял себе большое гулянье. А порой думал, что ты умерла. Я не мог тебя увидеть. Не мог увидеть твоей жизни. — Он устало пожал плечами. — Трудно было поверить в то, что ты умерла, но еще труднее — в то, что ты жива. И среди белых…

— Однако вы не похоронили моего отца, — сказала она. — Как младший сын, Онугу мог бы обмыть его тело вместо меня. Такое допускается, если нет Эзе Ада и если согласны те, кто входит в Нземабву. Моим братьям очень этого хотелось, так ведь? Кто был против этого?

— Анайамати хотел бы, чтобы его дочь обмыла его тело, успокоила его дом. Он сейчас тебя ждет.

— Я слышала его, — сказала она; Намоке резко вскинул голову. — Ты — главный в Нземабве, — продолжала она, не обращая внимания на его удивление. — Кто еще выскажется вместо меня? Алике? Может, Эвенетем?

Намоке улыбнулся. Алике и Эвенетем были известны своей неразговорчивостью.

— Мне надо, чтобы ты снова выступил вместо меня. Народу нри надо, чтобы ты выступил вместо меня. Помнишь иджо, который рассказывал нам о белых? Того старика с ожерельем из акульих зубов? Ты обо всем догадывался еще тогда, знаю, что догадывался.

Намоке мотал головой.

— Твои братья тебе не лгали. Это старая история, вряд ли даже история вообще. Наши дети распевают ее друг другу, но не взрослые. Если бы я встал перед Нземабвой и сказал, о чем ты просишь, все с умилением вспомнили бы о своем детстве, но действовать не стали бы. Они бы стали смеяться, и я вместе с ними, мы бы вместе посмеялись над моей глупостью.

— А кто будет глупцами, если это правда? — с напором спросила она. — Я знаю это, и ты тоже.

— Даже если это правда, кто скажет, что эти белые такие, как ты утверждаешь? Их мало, они далеко, и они такие слабые…

— Значит, ты созываешь всех на переговоры ни о чем? Бини явились сюда не для того, чтобы ловить в реке рыбу. Нгола не посылала своих людей, чтобы охотиться в здешнем лесу на свиней. Они приходят к народу нри, как приходили всегда, и что мы им говорим? Что белые люди падают с неба? Анайамати уже видит их в своих снах. Скоро они будут в Нри, и он узнает их так же хорошо, как я. Что тогда скажут нри? Как они поступят?

На протяжении всей этой речи накал в ее голосе усиливался, наконец она уже почти что кричала на дядю, и молчание, воцарившееся затем в хижине, оказалось даже тяжелее, чем то, которое последовало за уходом братьев. Намоке выждал несколько долгих секунд, прежде чем ответить.

— Хороший вопрос, — похвалил он ее. — Ты всегда задавала хорошие вопросы, Уссе, даже когда была маленькой девочкой. Предположим, старая история правдива, и предположим, белые люди именно таковы. Что тогда скажут нри? Как они поступят?

Здесь Намоке остановился, и она увидела, что на лице у него промелькнуло странное выражение — узнавание, смешанное с чем-то еще. Возможно, с разочарованием.

— Я не знаю, Уссе. Если то, что ты говоришь, правда, я не знаю, что будут делать люди нри. Я не твой отец, не Эзе Нри. Мне неведом обряд, который вывел бы это пятно.

— Нет, ты его знаешь, — спокойно сказала она.

Намоке помотал головой — теперь он был озадачен. Имелись обряды для того, чтобы заставить расти ямс и кокосовые и масличные пальмы, обряды против дождей, против засухи, против наводнения. Были обряды по случаю рождения детей и смерти стариков. Существовали обряды для возведения табу и обряды для их уничтожения, тысячи и тысячи обрядов, которые были известны только людям нри и только ими могли исполняться. Имелись обряды для очищения земли от любого пятна, которое могло на нее пасть… Но того, которого сейчас требовала Уссе, не было. Он сосредоточенно сузил глаза, глядя на нее поверх огня, когда она начала пересказывать песню, которой он не пел с самого детства, сперва просто проговаривая слова, затем воспроизводя их нараспев, как ребенок, постепенно усиливая ударения, повышая выразительность, пока простой ритм не утвердил себя посредством повторения, потому что у каждого стиха была одна и та же форма: вопрос, за которым следовал ответ, и последний делался все более навязчивым, поскольку, хотя все вопросы были разными, ответ всегда оставался одним и тем же.

— Эньи знает, Эньи знает, — снова и снова пела Уссе своему дяде.

Дочка?..

Нди-мили-нну больше заботятся о своих лодках, чем о жилищах, размышлял Намоке, глядя поверх воды. Низкий щит от ветра, который они соорудили на северной стороне песчаной банки, только подстегивал гарматан, который порывами дул вниз по реке и, сталкиваясь с жалким препятствием, хаотично переваливался через него, чтобы обрушиться на их небрежно покрытые пальмовыми листьями биваки. Циновки из рафии, которыми они латали дыры в крышах, мотались во все стороны в крепчавшем ветре, словно угрожали унести ненадежные пристанища, заставив их умчаться прочь по сверкающей реке или подняв их к дымчато-белому небу стаей неуклюжих, разваливающихся на части птиц, роняющих бамбуковые шесты и пальмовые листья. Обитатели пренебрегали этими жилищами, являясь туда только для сна, и предпочитали собираться возле своих лодок: в песок временного острова были глубоко вкопаны толстые столбы, служившие швартовочными тумбами. Нди-мили-нну относились к земле настороженно. Дожди так и норовили ее размыть и перенести в другое место. Разлив реки был постоянной величиной, в большей мере, чем ежегодно затоплявшиеся берега. Вскоре запоздалое эхо такого разлива смоет остров, на котором они разбили свой лагерь, как это бывало всегда. На фоне колючего сверкания реки его песок выглядел отдаленной бесцветной полоской, видимой лишь благодаря крохотным, с муравьев, фигуркам, которые готовили свои суда к ежедневному пересечению реки для участия в переговорах. Первые из нди-мили-нну уже отталкивались от суши, направляя свои пироги по плавной кривой, неизменно приводившей их к облюбованному ими разровненному участку илистой почвы. Намоке наблюдал за пирогами, пока ему не стала видна вода, стекавшая с весел. Обири позади него уже оглашалось смешанными языками, которые использовались разными племенами для общения между собой. Он ощутил в себе новый прилив беспокойства. Членам Нземабвы предстояло собраться на участке Чимы, в самой деревне, там, где их не услышат участники переговоров. Он сказал Уссе, что решение, к которому она стремится, ничего не будет значить без Эзе Нри. Это было его последним доводом. Она улыбнулась и сказала только, что Эзе Нри не так далеко, как ему думается. Что, преемник Анайамати уже избран? Ее слова могли означать что угодно или вообще ничего не означать, но они все равно его расстроили. Теперь он ждал Агуве и Илонвагу, тревожно оборачиваясь каждые несколько секунд и разыскивая их взглядом среди мельтешивших под гребнем людей. Меж небольших групп людей, раздраженно отступавших в сторону, подпрыгивал паланкин. Первые нди-мили-нну уже причалили и втаскивали свои пироги на илистый берег.

— Дядя.

Он быстро обернулся. Перед ним стояли те двое, кого он ждал, и между ними — Уссе. Они обменялись официальными приветствиями, после чего Намоке повел их в деревню по короткой тропе. Уссе шагала позади всех троих. Так пасут козлов, думал Намоке. Не так ли она доставила сюда белых? Если все, на чем она настаивала, было правдой, то те трое уже находятся в Нри. А если это было правдой, то все уже началось и времени не оставалось. Она будет сидеть рядом с ним, когда он обратится к Нземабве. Говорить сама она не будет.

Однако именно к словам Уссе потянулся Намоке, когда, оказавшись среди скованных его бесстрастным самообладанием людей, которых знал с детства, почувствовал, что почти теряется перед незнакомым каменным выражением на этих знакомых лицах. Потянулся к звучанию слов Уссе, к тем интонациям, которые она в них привносила, — среднее между презрением и умасливанием, — притягивая его лишь затем, чтобы оттолкнуть, а затем снова притягивая к самой сердцевине своей веры… Теперь он нуждался в них, не в самих этих словах, но в тех очертаниях, которые они могли бы придать миру, наблюдаемому безмолвными членами Нземабвы, сшивая его и латая разрывы в его ткани. Нуждался, чтобы убедить их. Он начал с того, что заговорил об Эри и его первом сыне, и все восприняли это как проявление традиционного благочестия, медленно кивая головами по мере развертывания рассказа. Потом Намоке стал говорить о втором его сыне, что было преданием, которое люди Нземабвы держат про запас, тайной, которую они разделяли между собой. Он рассказывал им о борьбе в грязи возле источника, говоря без нажима, словно сам не вполне решил, насколько это предание заслуживает веры, снова и снова возвращаясь к участникам боя и их деяниям, подчеркивая ту или иную подробность или подразумеваемый смысл, медленно переиначивая рассказ и даже давая понять, что добивается этого путем повторения ключевых фраз, пока их значение не начинало сдвигаться, скользить — тогда он отбрасывал эти слова и использовал другие. Говорил он негромко, и собравшимся приходилось подаваться вперед, чтобы улавливать сказанное. Уссе сидела сбоку от него, неподвижная и безмолвная, как и обещала.

Он сказал:

— Когда пришли белые, иджо поняли, кто они такие. Бини тоже поняли, и калабари, и ифе. Нет сомнения, что поняли правители Ндонго и Конго. А также аворо из Эси и аттахи из Иды. Все они поняли… — Намоке остановился и обвел взглядом кольцо лиц. — Но, как нам известно из мудрых выступлений в обири, все они поняли это совершенно различно…

Большинство тех, кто был помоложе, улыбнулись. Он перехватил взгляд Онугу, сидевшего в дальнем конце круга. Теперь он мог бы их позабавить, если бы захотел, мог бы коснуться их разочарования из-за ссор и перебранок, которые происходили в заполненном до краев обири. Или мог бы завести речь о том, как они обеспокоены.

— Только народ нри был озадачен и спрашивал: «Кто эти белые?» — Он произнес это недоумевающим тоном, взвешивая момент, оценивая готовность слушателей. — Только тот народ, которому больше всех полагалось бы это понимать, словно мы забыли собственные древнейшие предания. Как будто больше мы в них не верим и вместо этого предоставили распевать их маленьким детям, чтобы те бросили их, когда вырастут. Что ж, теперь мы все выросли. Некоторые из нас даже немного более, чем…

На этот раз никто не улыбнулся. Они колебались между осторожностью и любопытством, а под этим Намоке ощущал странный пыл. Хотели ли собравшиеся, чтобы кто-то из них нарушил молчание? Он не мог остановиться. Это было последней частью, куском, который должен был лечь в один ряд с тем, что он уже сказал и все восприняли. Он чувствовал, как разное по силе и свойствам внимание или омывает его, или сосредоточивается на нем, или свободно растекается, еще не захваченное. Сами слова сути дела почти не касались. Намоке руководствовался приливами и течениями среди своих слушателей, их симпатиями и антипатиями, нащупывая дорогу вперед. Он начал говорить об Эзоду. Его взгляд размеренно двигался по кругу — Алике, Энвелеани, Обалике, Эвенетем, вслед за ним — братья Уссе, Онугу, Апиа, Гбуджо, затем Нвамкпо, Ониоджо, Агуве, Илонвагу и так далее, вплоть до единственного члена Нземабвы, которого он не мог видеть и который держал перед ней речь, — до него самого.

Он не был в состоянии разобрать их настрой, вспоминал он позже. Ему казалось, что он их потерял, хотя его голос удерживался на спокойной ноте, взятой с самого начала, сохранял свое убедительное равновесие. А решение, к которому они шли, все равно было неизбежным и не зависело от его усилий. Оглядываясь назад, он понимал, что ритуал начался уже тогда, зов, собиравший зверей, уже несся через обири, уже был непреодолим. Анайамати и его своевольная дочь… Но тогда, у Чимы, лица их ни о чем ему не сообщали. Он говорил, и все слушали. Он видел, что взгляды собравшихся скорее ускользают в сторону, чем встречаются с его собственным, чувствовал, что они отвлекаются. Они куда-то уплывали или же их утаскивало прочь, словно некий злой колдун приступил к своей невидимой работе, зарывая куриные лапки и бормоча тарабарские заклинания. Они на него не смотрели. По существу, с испугом осознал он, они совсем не обращали на него внимания.

Их глаза были устремлены на Уссе, которая не шевелилась и не произносила ни слова. Сначала Намоке подумал, что она смотрит на своих братьев, потому что лицо ее было обращено к ним, но ее взгляд либо не достигал их лиц, либо продолжался позади них, проникая через иловую стену и уносясь за пределы деревни. Или же этот взгляд был обращен на нее саму. Запечатанная, недоступная для них, она была эхом, звучавшим для нее одной, и все присутствующие могли только прижимать ладони к стенам окружавшего ее помещения в поисках отзвуков.

Именно тогда они достигли его. Ее раскрашенное лицо было далеким, равнодушным ко всему внешнему. Раньше он ей не верил, осознал Намоке.

Отец?..

Она была заточена, ее уединение оглашалось гулкими ударами и столкновениями, грохотом чего-то, что пыталось пробраться сквозь стены или же, наоборот, выбраться наружу.

Собери животных.

Ее губы повторили это приказание, складывая слова, которых людям Нземабвы больше не требовалось слышать и которые стали повторять они сами, намного громче, пока производимый ими шум не заглушил пререкания. Их наследие было старинной ошибкой, древним пятном. Они были стражами без выбора, должниками древнего предания, жертвами шутки, сыгранной давным-давно.

Хе-хе-хе-хе…

— Влажная глина, сухая глина, вода, зола, мякина и козлиная шерсть, — сказал старик. — Моя кисть из свиной щетины, мешалка Игуэдо, солнечный свет, железные кольца, висящие там, на задней стене, два тонких бронзовых прута и большой запас терпения. Нам все это понадобится.

Он прикрепил две полоски воска к модели, так что они стали смешно торчать из колен фигурки. По-видимому, полоски должны были служить литниками. Мальчик еще не решил,

— Глина, бронза и железо — это те материалы, которые каждый Эзе Нри должен собрать для своей коронации, — продолжал старик. — Бронза должна поступить от нупе, которые торгуют с людьми пустыни, железо — от народа ока, а глина — из русла реки Анамбры. Все это он должен сделать тайно.

Он поворачивал фигурку, указывая на складки и углубления, на глазницы в леопардовой морде, на тонкие желобки, прочерчивающие руки.

— Эта часть будет трудной, — сказал он, тыча кончиком мизинца в неровное пространство, образуемое ногами фигуры и пучком палочек из дерева офо между ступнями.

Подняв фигуру, он прищурился и наконец закивал самому себе, как бы говоря, что с любой обнаруженной трудностью можно справиться.

— Теперь давай растирать.

Старик начал отмерять разные субстанции из расставленных на скамье тыквенных бутылей, а мальчик принялся возиться со ступкой и пестиком, растирая сухую глину и золу в сероватый порошок, в котором почти терялась бледная краснота глины. Пошарив в своей корзине, старик извлек тонкое шило. Держа фигурку в одной руке, он стал проделывать отверстие чуть ниже нагрудной пластины, время от времени вытаскивая инструмент и внимательно разглядывая его острие, — и наконец, когда он потер его между большим и указательным пальцами, тусклое красное пятно указало, что достигнута сердцевина глиняной болванки. Старик проделал еще одно отверстие в спине фигурки, затем вставил в них два бронзовых прута, вкручивая их до тех пор, пока слабое сопротивление воска на уступило зернистому трению глины.

Дата добавления: 2015-08-29