Носорог для Папы Римского 40 страница

— Вы, должно быть, беспокоитесь о Ганде, — сказал Осем.

Тейшейра быстро оглянулся, но сзади было темно. Он ничего не видел. Только тьма — и ни малейшего шевеления, ни единого звука. Зверь вполне мог и сдохнуть.

— Мы пытаемся научить его мочиться в ведро, — продолжил Осем, тоже оглядываясь назад, — только безуспешно. Он мочится на палубу.

Значит, он обонял запах мочи зверя. Он заметил, что, хотя Осем привел волосы в относительный порядок, одежда у него была грязной. Другие матросы глядели на них без всякого любопытства. От вони у Тейшейры заболела голова.

— Вы не осмотрите больных? — спросил Осем.

— Больных? Каких больных?

— У нас их уже почти дюжина. Вы не знали? Нет-нет, я понимаю, что вы… Да и зачем бы вам, когда стоит такая погода?

У него закружилась голова, последовательность мыслей Осема казалась лопнувшим тросом, который скользит за борт и теряется… Больных? Чем именно? Хватаясь за балки и спотыкаясь, он молча следовал за Осемом, который двигался с куда большей легкостью. Моряки расступались, пропуская их, точнее, его проводника. Он их возглавляет, подумал вдруг Тейшейра, уже удивляясь, почему такая очевидная мысль не пришла ему в голову раньше.

— Вот и они! — сказал Осем, слегка поведя рукой.

Между первым шпангоутом и ближайшим к нему поперечным бимсом были растянуты импровизированные гамаки. Они простирались по всей ширине палубы, слегка накрененные, словно ряд маленьких лодок. Осем крикнул что-то на своем языке, и к ним поспешил матрос с одним из фонарей. Гамаки раскачивались, и со дна узких канав, образуемых задранными краями парусины, на Тейшейру взирали матросы. Как было бы просто, подумал он, зашить эти прорези сверху и похоронить их в море, каждого в отдельном саване. Он прошел вдоль всего ряда гамаков. Больные бросали на него невыразительные взгляды, никак не реагируя на это вторжение.

— Что с ними такое? — спросил Тейшейра.

Осем наклонился над последним из гамаков. Его пальцы коснулись рта больного, и он сказал что-то, чего Тейшейра не разобрал. Моряк открыл рот.

Тейшейру едва не вырвало. Вонь, ударившая ему в ноздри, говорила о разложении, о мясе, готовом служить пристанищем для червей. Зубы у больного были длинными, как собачьи клыки; десны с них слезли, а остальная плоть почернела, как и язык, который распух вдвое больше против обычных размеров, вмещая в себя внушительный ком гноя. Тейшейра отвернулся и обнаружил, что матросы столпились вокруг и выжидательно на него смотрят, меж тем как корабль по-прежнему сотрясала килевая и бортовая качка.

— Что я могу поделать?

Или кто-либо другой? Осем с секунду его разглядывал, затем опустил глаза. Матросы начали отворачиваться. Он в чем-то провалился, не выдержал некоего испытания. Так вот зачем Осем привел его сюда: показать им, что он, Тейшейра, бессилен.

— Этот вот перестал есть, — сказал Осем, пожимая плечами. — Не может глотать, понимаете?

Он кивнул. Находиться здесь, внизу, вместе с этими людьми, — это было невыносимо.

Затем последовало какое-то волнение, и шум бури усилился. Люк открылся, и моряки, отстоявшие вахту, почти не утруждали себя спусканием по трапу, предпочитая упасть, а потом просто валяться на палубе. Товарищи поднимали их безо всякого удивления. Один принялся кричать, собирая следующую вахту. Тейшейра двинулся назад и смотрел, как двадцать или более матросов карабкаются наверх, чтобы заменить изможденных собратьев. Из люка хлынул обильный поток воды, окатив его с головы до ног.

— Ужасная погода! — крикнул ему в спину Осем.

Тейшейра, чувствуя некую насмешку в его голосе, не отозвался.

Пробираясь обратно к себе, он увидел, что матросы, только что заступившие на вахту, начали карабкаться на бизань. Треугольный парус опять вырвался. Брызги едва успевали стечь по желобу, прежде чем очередная водяная гора разбивалась о борта «Ажуды», вздымая огромные колонны морозного рассола. В неистовстве моря было что-то от безумия, словно тысячи армий сражались без каких-либо обязательств или стратегии, имея целью только одно — убивать. Перед кораблем распахивались черные водяные склоны, и он нырял вперед. Горы разрывались, становились пропастями, опрокидывались на другие горы, разбивали их вдребезги, разбивались о корабль… Выжить хотя бы одно мгновение в этом хаосе уже было чудом. А ведь в Айямонте пытаются провести по этим местам прямую линию, подумал он, но ему было не до смеха.

После этого случая он наблюдал за штормом из своей каюты и покинул ее только для того, чтобы присоединиться к Эштевану и дону Франсишку в обиталище последнего. Там они жевали полоски сушеного мяса, пили затхлую бочковую воду и огненный спирт, который дон Франсишку нацеживал из маленького бочонка. Ежась под мокрыми одеялами, они дрожали, озабоченные лишь тем, как поскорее согреться и наполнить желудок. Молчание их перестало быть неловким — до того измотал их шторм. Фидалгу пил умеренно, но постоянно, и лицо его горело от выпитого. Из нескольких слов, которыми обменялись дон Франсишку и Эштеван, Тейшейра понял, что они дрейфуют посреди бури, что ветры гонят их на северо-запад, что Игольный мыс где-то там, дальше, и что он сокрушит корабль, если тот на него наткнется.

— Возможно, мы его уже миновали, — глухим голосом сказал Эштеван.

Дон Франсишку кивнул. В любом случае они ничего не могли поделать. Сильнее отклоняться от направления ветра они не смели из опасения повернуть «Ажуду» бортом к шторму. Тогда все могла бы решить одна-единственная волна. Или, может быть, две. Корабль стал бы качаться до тех пор, пока не погрузился бы в море. Там, внизу, было бы спокойно, подумал Тейшейра. Всего несколькими саженями ниже этого сумасшествия царила невероятная тишина. К этому мог бы привести один неверный поворот румпеля. Один-единственный.

Гонсалу теперь к ним не присоединялся и, как казалось Тейшейре, вообще не покидал палубы, хотя это было невозможно. Лоцман тащился вдоль канатов, протянутых между леерами, выкрикивая указания морякам, на долю которых выпало несчастье быть посланными вперед, и проклиная стоявших у румпеля, если они отклонялись от заданного им курса хотя бы на один градус. Его стегали холодный дождь и ветер. Он привязывался к фок-мачте и час за часом глядел на беснующееся море. На швыряемой в разные стороны щепке, которая была его судном, среди бимсов, досок обшивки, рангоута, канатов, парусины, а также плоти и костей, сражавшихся с ними, один он был неподвижен и несгибаем. Все остальное перемалывалось холодом и усталостью в простую материю — и тщетное сопротивление, и тела, изливающие свое тепло в море. Это продолжалось двенадцать бессолнечных дней и тринадцать безлунных ночей. А потом Тейшейра, проснувшись, обнаружил вокруг себя покой и тишину и на мгновение, запертый в своей каюте и завернутый во влажные одеяла, вообразил, что море и в самом деле их поглотило и они погрузились на дно, оказавшись по ту сторону любых содроганий и звуков. Встав в дверном проеме каюты, он протер глаза, прогоняя остатки сна. Палубу заливал солнечный свет. Шторм прошел.

На судне распахивались все люки и двери, натягивались лини, и вскоре, когда команда поснимала с себя одежду и развесила ее сушиться, палуба «Ажуды» стала напоминать прачечную. С просыхающих канатов и парусов осыпалась соленая корка, хрустевшая под ногами. От пропитанной влагой обшивки валил пар. Гонсалу снова установил на полубаке свой навес, меж тем как матросы, обнаженные, как и он сам, по пояс, шатаясь, бродили по палубе, часто мигали и потягивались, впитывая солнечное тепло. Топку подняли наверх, и вскоре по кораблю распространился запах варящейся вяленой рыбы. Наконец матросы с нижней палубы вынесли своих мертвецов.

Тейшейра смотрел, как шесть раз подряд производилась одна та же церемония: дон Франсишку бормотал молитву, доску опрокидывали, и следовал звук, производимый холстом, скользящим по дереву. Тишина. Всплеск. Три из этих мешков не были должным образом утяжелены и, подгоняемые легким ветром, поплыли за кормой, оставаясь в пределах видимости более часа. Матросы, казавшиеся, как и прежде, невозмутимыми, бросали в топку, за которой аккуратно ухаживал Осем, маленькие кубики благовоний. Один приостановился и обменялся с Осемом несколькими словами. Моряк повернулся, словно бы готовый уйти, но потом передумал и продолжил дискуссию, которая вроде бы становилась горячей, хотя говорили они по-канарийски и Тейшейра не понимал ни единого слова. На них стали оглядываться другие матросы, но потом Осем что-то коротко рявкнул, и его собеседник осекся посреди фразы. Осем быстро отвернулся, и Тейшейра перехватил его взгляд. Смотритель печально пожал плечами. Матросы вернулись к своей работе. Рифы были отданы, паруса распущены. Две команды, под руководством Эштевана обследовавшие такелаж, обнаружили два рея, треснувших вдоль волокон, и стали их заменять. Треугольному парусу, не нужному при таких ветрах, предоставили свободно развеваться, пока он не высохнет. Один из баркасов был разбит настолько, что о починке нечего было и думать, и его изрубили на дрова, которых оставалось крайне мало. Тейшейра наблюдал, как судно, которое он знал до шторма, с волшебной быстротой залечивает свои раны и снова становится «Ажудой». То был день облегчения и свободы, день необычайной роскоши после двухнедельных лишений. Тейшейра позволил себе в полной мере им насладиться, а когда через несколько минут после заката на небе появился Звездный Крест, по которому они ориентировались, отправился разыскивать Гонсалу.

Он обнаружил лоцмана на палубе полуюта — тот неотрывно глядел на южный сектор неба, который теперь оставался у них за кормой. Казалось, что Гонсалу, прикованный к пучку света, найденному в ночном небе, опирается на нечто бесконечно спокойное, обретаемое им где-то глубоко под легким колыханием палубы или под волнами, покачивавшими корабль. Тейшейра немало минут наблюдал за ним, прежде чем тот оторвал взгляд от своего инструмента. Повернувшись к Тейшейре, Гонсалу не выказал никакого удивления. Тейшейра последовал за ним вниз, в уголок, который лоцман расчистил для себя в рулевой рубке, и ждал, пока тот сосредоточенно изучал столбцы чисел и производил медленные расчеты. После этого все пошло быстро. Гонсалу развернул карту и провел по ней пальцем с востока на запад, под самой оконечностью континента и дальше, в пустой океан. Палец его сдвигался то вперед, то назад, сужая линию, на которой они могли находиться, до тридцати-сорока лиг. Корабль был где-то на ней, но поскольку во время шторма они сбились с курса, определиться точнее можно будет только тогда, когда они снова увидят землю.

— Вот, — сказал Гонсалу, указывая на точку к северо-западу от них. — Остров Святой Елены. Там мы сможем набрать дров и воды, свежей пищи…

Он прервался: Тейшейра смотрел на него с возмущением.

— Нам надо сюда. — Он ткнул в точку, расположенную прямо к северу от них. — Как мы договаривались. Как я вам велел. И как приказал бы герцог, если бы не был в Кочине в день нашего отплытия. Сан-Томе.

Лоцман помотал головой.

— Мы туда вовремя не доберемся. Воды на шестнадцать дней, а еды еще меньше, к тому же большая часть ее испортилась. Моряки, тела которых мы сегодня предали морю, были только первыми…

Он снова умолк.

— Нам надо поговорить с доном Франсишку, — твердо сказал Тейшейра. — Он заупрямится так же беспричинно, как его пристреленный мерин. Я ожидаю от вас поддержки в данном вопросе, вы понимаете меня, лоцман? — Тот ничего не ответил, и Тейшейра продолжил: — Дон Франсишку — хозяин здесь, на борту. На берегу он не окажется полезным союзником. Вы хотите вернуться в Гоа, к своей жене, и вы туда вернетесь. Но отплывете вы сразу же после открытия навигации или же через десять лет, сказать уже труднее. Определенно можно утверждать только одно: вы поплывете на корабле, который несет флаг дона Маноло, а именно перед доном Маноло я предстану с докладом по прибытии.

— Вы мне угрожаете? — негромко проговорил Гонсалу. — Неужели этот зверь так для вас важен, что вы готовы подвергнуть команду риску десятидневного плавания?

— Как я понимаю, плавание займет добрую часть месяца, — отозвался Тейшейра. — И — да, это животное мне дороже, чем сотня коней дона Франсишку, а королю оно еще дороже.

Лоцман помотал головой. На лице у него была написана непреклонность.

— Я не стану этого делать, — сказал он.

Тейшейра вздохнул.

— Расскажите мне о «Синку Шагаш», — мягко сказал он.

Гонсалу уставился на него без всякого выражения.

— Этот корабль погиб.

— Как именно он погиб?

На этот раз Гонсалу сделал паузу подольше.

— Сел на мель.

— И вы были его лоцманом?

Молчание.

— И вы были его лоцманом?

Последовало еще более долгое молчание. Гонсалу старался не глядеть ему в глаза. Тейшейра тоже молчал, поняв теперь, каким образом герцог убедил лоцмана отправиться в плавание на «Ажуде». Спустя некоторое время он снова заговорил.

— Пойдемте. Давайте скажем дону Франсишку, куда направляется его судно.

Юго-западные пассаты должны были стать устойчивыми через несколько недель, а пока оставались изменчивыми, и если в какой-нибудь день корабль быстро продвигался вперед, то лишь затем, чтобы назавтра замедлить свой ход. Они могли рассчитывать только на слабое южное течение, которое устремлялось под углом к берегу Ангра-дуз-Ильеуш, этой странной пары конических островов, легко опознаваемых благодаря огромному кресту, водруженному на более обширном из них. Тейшейра смотрел, как острова исчезают, когда корабль стал менять курс, перемещаясь в долготном направлении к Сан-Томе. Дон Франсишку бушевал и орал, пока наконец Тейшейра не выложил полученные им приказания перед фидалгу — разбирая их, дон Франсишку от напряжения щурился и высовывал язык. Затем он снял с себя всякую ответственность за бедствия, которые, несомненно, проистекут из этого образчика безумия, и приказал обоим убираться из его каюты. Сначала — его коня, теперь — его корабль, подумал Тейшейра. Как же он должен меня ненавидеть!

Соленое мясо и сушеная рыба сгнили в своих бочках и теперь никуда не годились. Оставалось немного риса и гораздо больше муки — вот из них-то и готовили на палубе лепешки. Вся команда перешла на половинный рацион, и Тейшейра чувствовал, как растет его голод, становясь тяжелым камнем в брюшной полости. Сначала Тейшейра сидел у себя в каюте, решаясь выйти только для того, чтобы поесть и встретиться с Гонсалу, который прочерчивал курс на карте в течение часа после заката. Согласно его расчетам, при нынешней скорости продвижения они должны были увидеть Сан-Томе через пятнадцать или шестнадцать дней, «если кто-нибудь еще останется в живых, чтобы увидеть», — добавил он мрачно. Делалось все жарче. В каюте у Тейшейры стало душно, и это заставляло его выходить на палубу. Многие из хранившихся там грузов пришли в негодность и были после шторма выброшены за борт. Его собственной кладью были тюки шелка, целых двенадцать квинталов, которые, уложенные в клети и обернутые клеенкой, лежали где-то внизу и теперь, по всей вероятности, гнили. Он пытался вычислить их стоимость в крузадо и рейсах, по том свою собственную стоимость, потом стоимость «Ажуды»… Если бы Ганда состоял не из мяса, костей, шкуры и рога, а из шелка, сколько барыша он бы принес? Сколько тяжелых золотых монет? Сколько человек?

Как и предсказывал Гонсалу, заболели и другие матросы, а те, кто уже был болен, начали умирать; к исходу первой недели еще четыре тела были зашиты в мешки и сброшены за борт, чем вся церемония и ограничилась. В вахте дона Франсишку теперь насчитывалось менее тридцати человек, и, глядя на команду, он видел изможденные лица и серую кожу. Те, кто еще способен был работать, двигались апатично и тратили по часу на задания, требовавшие нескольких минут, время от времени впадая в оцепенение и остекленевшими глазами вперяясь в некую точку впереди, которая, казалось, удаляется, а не приближается. На следующий день такие матросы пополняли число больных, а корабль и их, украдкой бросали взгляд на Эштевана в ожидании подтверждения, пока Тейшейра не начинал опасаться, что у фидалгу случится очередная вспышка гнева. Но ничего такого не случалось: то ли дон Франсишку не замечал всего этого, то ли ему уже было все равно. Это из-за подхода к Сан-Томе, возвещавшего о его небольшом поражении, размышлял Тейшейра. Или же дон Франсишку выжидал благоприятного момента. Надо проверить свою поклажу, говорил он себе. Надо спуститься в трюм, где находились больные матросы и зверь. Осем рассказывал ему, что животное чувствует себя превосходно — исправно поедает тюки сена и соломы, послушно стоит, пока его смотритель втирает ему в шкуру ланолин или выгребает из его загородки навоз. Каждое утро он взбирался на палубу, чтобы опорожнить через борт корзину, доверху наполненную отбросами зверя, и театрально морщился — до чего, мол, тяжелая! — когда встречался взглядом с Тейшейрой. Содержимое корзины сыпалось вниз, словно гравий. Тейшейра наблюдал за всем этим, ел и спал. Их судно продолжало путь, час за часом, лига за лигой, но сама «Ажуда» теперь странным образом от них отдалилась; теперь это был не корабль, требующий их усилий, и находился он не в море, высасывающем из них жизнь. И то и другое было только местами, где это происходило. День за днем они просыпались, чтобы увидеть безоблачное небо, аркой выгнувшееся над ними от горизонта до горизонта, совершенно безразличные к своей судьбе. Один матрос напился морской воды и сошел с ума. Другие заболевали. Корабль, казалось, приутих, а море было спокойным, как посторонний наблюдатель. Недуг поразил только их одних.

Однажды ночью за дверью каюты раздался какой-то звук. Позже Тейшейра вычислил, что это было за пять дней до того, как они увидели землю, хотя сразу после случившегося думал, что это произошло «накануне того, как он заболел», — эти пять дней прошли для него почти неощутимо. Тейшейра лежал у себя в каюте едва ли не в полной темноте — люк иллюминатора захлопнулся, и не было сил, чтобы подняться и открыть его снова. Трудно сказать, спал он или бодрствовал. В памяти все перемешалось или размылось. В дверь к нему негромко постучали — по крайней мере, так ему помнилось. Появился один из матросов, заговоривший на ломаном языке, заменяя многие слова мимикой и жестами. Говорил он шепотом. Тейшейра помнил только одно слово, понятное им обоим, и слово это было «Ганда»: матрос говорил, что его надо поднять на палубу. Было еще что-то, но этого Тейшейра не мог уловить, а матрос испуганно пригибался, чтобы его никто не заметил, и наконец стушевался, когда понял, что большего не добьется. Только тогда Тейшейра его и вспомнил: это был тот матрос, что спорил с Осемом на другой день после шторма. Из-за нехватки еды или же обесцвечивающего лунного света очертания его лица изменились. Он, пошатываясь, вернулся к своей койке, странно обессиленный этой встречей. Во рту ощущался отвратительный металлический привкус. До Тейшейры дошло, что привкус чувствовался там целый день, просто он его до сих пор не замечал. Медленно выдохнув, он принюхался. Запах гниения.

На следующее утро он проснулся, приподнялся, перебросил ноги через край койки и тяжело повалился на пол. Несколько минут он лежал так, испытывая вялое недоумение. Ноги у него словно утратили всякую чувствительность, рукам же недоставало силы, чтобы поднять его. Тейшейра решил было позвать на помощь, но даже на это его не хватило. Какое-то время он так и лежал, а потом уснул снова.

Проснувшись в следующий раз, он обнаружил, что снова лежит на своей койке, а Эштеван стоит над ним, пытаясь всунуть ему в рот ложку с чем-то холодным и твердым, с чем-то таким, что очень трудно проглотить. Лицо Эштевана превратилось в лицо того моряка. Тейшейра сказал ему: «Ганда», — но язык сильно распух, и слово прозвучало искаженно. Потом это снова стал Эштеван, а потом кто-то из команды, но не тот, кто приходил к нему, а другой, совсем на того не похожий. Лицо все время менялось, хотя до Тейшейры смутно доходило, что между этими метаморфозами он погружался в сон и что руки, время от времени его будившие, а затем подносившие к его рту ложки с едой, принадлежали разным людям. Интервалы эти можно было назвать периодами черной тишины без сновидений или же погружениями, после которых он ненадолго всплывал на поверхность, прежде чем опять уйти вниз. «Ганда», — сказал он снова, но рядом не было никого, кто мог это услышать. Он терпеливо ждал, чтобы кто-нибудь появился рядом.

— Ганда.

— Что насчет Ганды? — спросил Эштеван.

Тейшейра с трудом сглотнул, протолкнув в горло холодное месиво.

— Поднимите его на палубу, — сказал он.

Ему пришлось повторить это, прежде чем Эштеван понял.

— Он уже там, — сказал боцман. — Мы построили для него клетку. Он болен. Даже еще сильнее, чем вы.

Эштеван поднес ему ко рту очередную ложку месива. Тейшейра не ощущал никакого вкуса, хотя, возможно, от месива пахло луком. Болен? Чем болен? Он постарался собраться с силами, затем спросил:

— Когда мы увидим?..

Это было все, на что он оказался способен.

Эштеван дал знак, что понял.

— Землю? Сан-Томе?

Он кивнул, опять проваливаясь в сон.

— Дайте-ка прикинуть, — донеслись до него слова боцмана. — Наверное, это было на рассвете, два дня назад. Мы стоим на якоре в бухте Побоасана.

Бухта начиналась у поросшего лесом мыса, который, понижаясь, резко переходил в галечный берег. В воду вдавались два коротких пирса. У одного теснились разнокалиберные каноэ, на которых множество негров занимались либо погрузкой, либо разгрузкой ящиков и мешков. К другому была пришвартована каравелла. Широкая дорога вдоль края берега проходила мимо фасадов длинных деревянных зданий с крышами из какого-то рода тростника, но спереди по большей части открытых. Снаружи стояли в ожидании крытые повозки. Дальше виднелась неразбериха сараев или, может быть, домов, за которыми Побоасан неожиданно становился упорядоченным. Длинные прямые ряды строений с плоскими крышами простирались налево и направо на милю или более того. Крытые тростником, как и сараи, они были гораздо больше. Позади первого ряда виднелись другие постройки, семь, восемь, возможно, и больше, и они так тесно примыкали друг к другу, что казалось, будто немалая часть острова водружена на столбы и вознесена на двенадцать футов над землей. Дальше одиноко стоял низкий холм, по которому то ли поднимались, то ли спускались две цепочки крошечных фигур. «Ажуда» стояла на якоре в четырех или пяти сотнях шагов от берега, и Тейшейра не мог как следует разглядеть этих людей. В остальном же вид сводился к обширным плантациям, на многие лиги тянувшимся на юг, в глубь острова, к желто-зеленому однообразию, которое зыбилось и кружилось, словно море, прерываясь только у гор. Те вырастали внезапно, в пятнадцати или двадцати милях от побережья, густо поросшие лесом и настолько темные на фоне яркого неба, что покрывавшая их зелень казалась черной. Когда Эштеван ушел, Тейшейра снова уснул. Прошла еще одна ночь — еще больше времени пропало даром. Ноги у него ослабели и подгибались, он лишь отчасти ощущал их своими. На полуюте переговаривались между собой несколько матросов. Другие спали на крышке люка. Тейшейра озирался в поисках Эштевана, но никого другого на корабле не было. Потом в узком проходе меж клетями и тюками позади грот-мачты он заметил сооружение, которого прежде не было. Оказалось, что к полуюту пристроили нечто большое и кубообразное. На это сооружение были наброшены полотнища парусины, края которых чуть-чуть не доходили до палубы. Из-под полотнищ виднелись концы толстых деревянных столбов, приколоченных к палубе.

— Ему там теперь гораздо лучше, в этом шатре. Да и вам тоже лучше, дон Жайме. Вы совершенно выздоровели. Скажете, чудо? Я знаю очень мало о чудесах, но дон Эштеван употребил именно это слово.

Это был Осем.

Тейшейра, не отвечая, разглядывал странное сооружение, так что Осем продолжил: дескать, Ганда перестал сначала есть, потом пить и наконец улегся, два дня оставаясь совершенно неподвижным, пока для него не построили эту ограду на палубе.

— А теперь? Он поправился? — резко спросил Тейшейра, не глядя на смотрителя.

— Он не такой, как вы, дон Жайме.

— Жить он будет? — спросил Тейшейра настойчивее. Этот человек выводил его из себя.

Осем помолчал, потом сказал:

— Мы ждем еще одного чуда.

Эти слова обрушились на него, словно камни. Переш не способен прощать или идти на уступки. Мертвый зверь — это ничто. Воцарилось долгое молчание, пока он все это обдумывал.

— Я хочу его видеть, — отрывисто сказал он и направился к занавешенной клетке.

Осем, неожиданно встревоженный, ухватил его за локоть, умоляя подождать. Тейшейра стряхнул с себя его руку, прошел вперед и оттянул парусину в сторону.

Из похожей на глину субстанции было сооружено нечто вроде невысокой бесформенной насыпи, и в тени внутри клетки он ничего не мог разобрать. Потом это нечто поднялось и мгновением позже стало знакомым ему зверем — тот прыгнул и повернулся к нему гораздо быстрее, чем Тейшейра считал возможным, размахивая рогом, нацеленным ему в грудь, маленькие глазки отыскивали его среди внезапно ворвавшегося света… В испуге он отшатнулся и упал, а Осем бросился вперед, чтобы наглухо затянуть парусину. Подняв голову, Тейшейра увидел разглядывающих его с полуюта матросов и злобно махнул рукой, чтобы те отвернулись, злясь главным образом на себя самого. Что случилось? Ганда попытался встать. Потом повернулся, чтобы посмотреть на него. Вот и все.

— Он может двигаться, — сказал он Осему.

— Есть он тоже может, — ответил тот. — Но предпочитает не есть. — Последовала пауза. — По-моему, он очень скоро умрет.

Тейшейра помотал головой.

— Где дон Франсишку? — спросил он.

— На берегу, вместе с остальными. На рассвете губернатор острова прислал за ними лодки. — Осем посмотрел на него с беспокойством. — Вы все еще слабы, — сказал он. — Вам надо поесть, а потом снова поспать.

— Перед тем, как я заболел, — осторожно сказал Тейшейра, — ко мне приходил один матрос. Он сказал, что мне надо перевести Ганду на палубу.

— Так что же вы этого не сделали? — ответил Осем. — Дон Жайме, зверь мог бы сегодня чувствовать себя так же хорошо, как и вы.

— А почему этого не сделали вы? — спросил Тейшейра, обернувшись на него. — И почему тот матрос считал, что мне это следует сделать?

— Откуда мне знать? — развел руками Осем. — Надо бы найти этого матроса и спросить у него. Как его зовут? — Осем говорил с такой живостью и напором, словно это было наиважнейшим вопросом.

Но он не спрашивал у матроса, как его зовут, и, хотя узнал бы его при встрече, описать его внешность Осему не мог. Он ушел и в одиночестве уселся на полубаке, защищенный от солнца навесом Гонсалу. На другой стороне корабля разговаривали между собой Осем и матросы на полуюте. Ближе к полудню двое из них разожгли топку и принялись за готовку. В занавешенной клетке было тихо. Смертный одр зверя, с горечью думал Тейшейра. Может, если бы он внял словам того матроса и зверя подняли бы раньше… Или если бы сам он выздоровел раньше… Но почему вообще к нему приходил тот матрос? Тейшейра стал ломать над этим голову. Может быть, дон Франсишку в конце концов обезопасил себя от угрозы, поняв, что Ганда — его уязвимое место? Срази лошадь, и всадник упадет вместе с ней. Он с неловкостью подумал о том, как рухнул на землю белый конь. Такую параллель было по силам провести даже этому фидалгу. Но пожалуй, на такое он все же не способен, да и доказательств никаких не было.

Поглядывая в сторону берега, Тейшейра обратил внимание на нескольких человек, расхаживавших по палубе каравеллы. Вдоль берега в обе стороны катились телеги, запряженные низкорослыми быками и доверху нагруженные ярко-зеленым сахарным тростником. Каноэ по большей части уже отплыли. Он раздумывал, не велеть ли матросам спустить баркас на воду, чтобы доставить его на берег. Там его ждали инструкции Переша — инструкции, касавшиеся зверя. Но сейчас более уместен был бы учебник по бальзамированию. Или молитвенник. Не успел он перейти от этих мыслей к делу, как увидел, что от одного из пирса отчалила большая лодка — гребцы-негры с силой налегали на весла. Ближе к корме сидел белый. Тейшейра смотрел, как лодка приближается.

— Дон Жайме Тейшейра! Дон Жайме Тейшейра! Дон Фернан де Меллу, губернатор Сан-Томе, почитает за честь узнать о вашем прибытии и велит мне, дону Перу де Синтре, доставить вас к нему, чтобы он смог самым сердечным образом вас поприветствовать…

Когда Тейшейра спускался по веревочной лестнице, у него затряслись ноги. Все еще слаб, отметил он. Негры снова налегли на весла. Вместо того чтобы вернуться к пирсу, они направились прямо к берегу, спрыгнули в воду и последние двадцать футов подтягивали к нему лодку с оставшимися в ней двумя пассажирами. Болтовня дона Перу лилась на Тейшейру, пока он, пошатываясь, поднимался по галечному откосу, дивясь отсутствию качки, совершенно непривычному после стольких месяцев на борту «Ажуды». Каравелла называлась «Пикансу», командовал ею дон Руй Мендеш де Мешкита, и была она первой из флота Мины, прибывшей в этом году, целый месяц тому назад, с разрешения дона Афонсу да Торреша, что, по словам Перу, может вызвать сильнейшее раздражение у дона Кристобаля де Аро, чей контракт действителен на всем побережье вплоть до мыса Санта-Катарина, в зависимости от того, будут ли пассаты в этом году сильными или слабыми, поздно ли они начнутся и в нужном ли направлении будут дуть… Тейшейра слушал его вполуха, пока они шли вдоль берега. В воздухе разливался какой-то звук, слышимый лишь в те мгновения, когда дон Перу умолкал, чтобы перевести дыхание, — это было непостижимо радующее слух завывание, очень тихое, прерываемое короткими паузами. Наконец Тейшейра жестом велел Перу замолчать и тогда понял, что это пение.

Дата добавления: 2015-08-29