Алексей Христофоров — высокий, плечистый, пышущий здоровьем — как-то весь сжался. С болью он смотрел на людей, безмолвным кольцом окруживших самолет, и уже готов был сказать что-то вроде «опасно, самолет не взлетит, если перегрузить его». Но потом махнул рукой, и, с трудом сдерживая слезы, произнес:
— Садитесь. Все садитесь. [196]
В те дни нормы погрузок были нарушены. Вместо 20–25 человек ЛИ-2 стал забирать до 35–40. А о таких летчиках, как Алексей Христофоров, говорили:
— Алеша возьмет. Попросите Алешу.
Возвращаясь памятью к тем далеким дням, когда мне пришлось сделать не один десяток вылетов на сопровождение ЛИ-2, хочу подчеркнуть, что мы, летчики-истребители, были большей частью очень молоды. В нашей группе выпускников Краснодарской школы пилотов — Владимир Серов, Рома, Воротников, Мазан, Дмитрий Ермаков, Шевчук. Самому старшему — 20 лет. Прибыли под Ленинград в конце марта 1942 года. На практике изучили два типа истребителей.
Моего друга Володю Серова назначили в соседний, 159-й полк, но мы встречались и на земле и в воздухе.
Наш комполка Артемьев, командир эскадрильи Горбатов, заместитель командира эскадрильи Чепеленко, летчики Шевченко, Белюкин, Парфенов, Тарасенко, Леонидов, Костенко окружили нас, юнцов, братским вниманием и заботой. Асы чкаловской выучки, герои Испании, Халхин-Гола, десятки раз смотревшие смерти в глаза, они щедро делились опытом.
Моим первым фронтовым учителем стал командир эскадрильи капитан Горбатов. Невысокого роста, немногословный, он никогда не повышал голоса. На нас, молодых, полагался, как на себя. Помню его слова, произнесенные тихо, без нажима:
— Завтра слетаем вместе.
У меня за плечами aэроклуб, школа пилотов, курсы переучивания. Летал уверенно и не сомневался, что все будет хорошо.
На другой день утром по курсантской привычке обтерся снегом, позавтракал, зашагал на стоянку. Техник самолета Осипов уже хлопотал возле машины. Вдвоем опробовали мотор, дозаправили маслом, топливом. Вскоре подошел комэск, и мы улетели.
Минут через 5 полета на двухместном истребителе комэск попросил отдать ему штурвал. Я сделал это и тут же заметил, что сектор газа подался вперед. Самолет задрожал, быстро набирая скорость, затем резко поднял нос и, вращаясь вокруг оси, полез наверх. Выполнив тройной штопор вверх (восходящую бочку), комэск приступил к серии других фигур высшего пилотажа. Машину бросало, крутило. И вдруг я услышал свист. Невероятно — это комэск, как ни в чем не [197] бывало, насвистывал незатейливую мелодию. Нет, это была не бравада. Просто он чувствовал Себя в воздухе, как дома. Потом он передал штурвал мне. Я тоже выполнил серию необходимых маневров и развернулся на аэродром. Но поскольку мы находились близко от него, скорость самолета оказалась настолько большой, что, как я ни старался, не мог заставить машину пойти на снижение.
— Не сядешь так, — сказал командир. — Давай на второй круг.
— Сяду, — настаивал я.
Но командир оказался прав. Пришлось идти на второй круг.
— Вот посмотри, как надо сажать, — снова услышал я.
При подходе к аэродрому он сбросил газ. А затем неожиданно и резко поставил машину на крыло. Я ухватился за борт.
— Высоты нет. Это конец.
Горбатов преспокойнейшим голосом произнес:
— Не бойся, у нас есть еще запас.
Каким-то неуловимым движением самолет вернулся в горизонтальное положение, и почти сразу колеса коснулись земли.
Вот такие летчики защищали ленинградское небо. Даже непосвященным понятно, как сложен и трудим воздушный бой. Летчик должен не только отлично владеть всеми приемами сражения в воздухе, но и всесторонне знать технику высшего пилотажа, составлять, так сказать, единое целое со своей машиной; снайперски точно стрелять, а также обладать своего рода сверхинтуицией.
А в тот раз, даже не спросив, летал ли я ночью, могу ли погодить самолет в сумерках, комэск сказал:
— Ничего, летать будешь.
Он включил меня в состав группы, сопровождавшей транспортные самолеты. Видимо, опытному командиру эскадрильи достаточно было одного полета с молодым, необстрелянным летчиком, чтобы определить, чего он стоит.
— Экипажи транспортных самолетов летали в любую погоду, при отсутствии видимости, при сильном ветре, интенсивном обледенении, понимая, что от их работы во многом зависит жизнь ленинградцев, сознательно шли на риск и выполняли свой долг до конца. Как только появлялись вражеские самолеты, транспортники [198], летевшие обычно строем, смыкались еще теснее и открывали по врагу; массированный огонь. А мы начинали бой. Чаще всего это случалось над Ладогой, а также на участке между Тихвином и Волховом.
В Тихвине прилетевших из Ленинграда женщин и детей встречали, как дорогих гостей. Прямо на стоянке самолетов пассажиров кормили манной кашей, супом. Розовели их лица, оживали потускневшие глаза. Ради этого наши летчики не щадили себя в ожесточенных боях.
Навсегда запомнится мой боевой товарищ Рома. Если в эскадрилье радость, Рома плясал. Случалось горе — пел грустные, берущие за душу пески. Каким гневом наливались его черные прекрасные глаза, когда он бросался в бой! Но чаще всего силы были неравны. Гибли многие. Погиб и Рома. Случилось это над Ладогой. Группа «мессершмиттов» внезапно свалилась на караван о стороны солнца. Завязался бой. Стрелки турельных башен ЛИ-2 отбивали атаки. Истребители сопровождения дерзко бросались то на одного, то на другого фашиста. Рома поджег «мессер», но вдруг заметил, что на транспортный самолет, заполненный до отказа детьми, из-под нижней кромки облаков пикирует вражеский истребитель.
Мгновенно оценив обстановку и поняв, что он не успеет перехватить (амолет врага, Рома резким маневром положил машну на крыло и бросился наперерез, Снаряды прошили истребитель. Ценой своей жизни советский летчик спас сорок ленинградских ребятишек.
Таким же отчаянной храбрости человеком был и мой друг Владимир Серов. Огромного роста, настоящий силач, он виртуозно играл на гитаре, великолепно пел. Как-то на азродром, где базировались наши эскадрильи, приехали артисты из Ленинграда. Авиаторы искренне аплодировали им. Но, когда дело дошло до песни «Давай закурим, товарищ, по одной» произошла заминка. Певец, видимо, плохо себя чувствовал и спел неважно. Тогда в зале раздались возгласы:
— Серова на сцену!
— Серова!!!
Володя замялся. Артисты с интересом ждали. Серов вышел на сцену в солдатской гимнастерке, унтах, с пистолетом на боку. Подмигнув аккомпаниатору, попросил: [199]
— Давайте «Когда я на почте служил ямщиком».
Великолепный баритон заполнил зал. И чем дальше Володя пел песню, тем внимательнее его слушали как зрители, так и артисты. Громкие аплодисменты были наградой певцу.
После концерта к Серову подошел художественный руководитель ленинградской труппы и, крепко пожав руку летчику, сказал:
— Вы артист, молодой человек. Вам нужно идти в театр.
Володя ответил:
— Я военный летчик. И мой театр — небо. Защищать самолеты, вывозящие женщин и детей из Ленинграда, сейчас для меня самое важное.
Погиб Володя в неравном бою. Вдвоем с ведомым Васильевым они вели бой против 12 «мессеров». В тот день к нему приехала жена. Авиаторы тепло приняли гостью. Выделили ей землянку. Командир освободил Серова от полетов. Но как только раздался сигнал тревоги, Владимир первым оказался у самолета. Жене сказал:
— Подожди. Скоро вернусь...
Это были его последние слова. Володя, как и другие погибшие друзья, для меня навсегда остался двадцатилетним. Нас было мало. Летать приходилось часто. Случалось, слетаешь 2–3 раза на сопровождение, потом «быстренько», как у нас говорили, пару часов поспишь, и надо патрулировать над городом.
У нас была четко отработанная тактика прикрытия. Транспортники шли на предельно малой высоте. Над сушей — едва не задевая верхушек деревьев, над водой — так низко, что от выхлопных газов и воздушных струй от винтов рябила вода. Точнее сказать — на высоте 5–10 метров. Это гарантировало от вражеских атак снизу. От нападения сверху транспортники защищались пулеметным огнем турельных башен, установленных в верхней части фюзеляжей самолетов.
Мы, истребители, чаще всего шли под нижней кромкой облаков. А если нас было много, то летели параллельно, чуть выше, стараясь находиться все время в поле зрения пассажиров. Мы знали, что они на нас надеются. И, пролетая в непосредственной близости от самолетов, ободряюще кивали головой, поднимали руку с оттопыренным большим пальцем, давая понять: мол, не волнуйтесь, все будет хорошо. [200]
А иногда мне казалось, что в иллюминаторе я вижу улыбающееся детское личико. В такие минуты у меня в горле вставал комок. Я резко увеличивал газ и бросался на поиск врага. Когда мы летели над городом, мы тоже думали о ленинградцах, которые жили, работали, невзирая на все тяготы блокады: делали оружие, сочиняли музыку, писали ученые труды. Разумеется, мы думали и о близких, о матерях, о любимых девушках.
И была единственная мечта — пожить после войны в Ленинграде. Подышать его воздухом, погулять по его улицам, паркам, садам. Побыть рядом с его людьми, которые проявили в тяжелую годину войны огромную силу духа и стойкость.
На сопровождение транспортных караванов мне пришлось совершить более 50 вылетов и каждый раз вести воздушный бои.
Когда начала действовать ледовая дорога через Ладожское озеро, мы вместе с летчиками 127, 29, 154, 159, 158-го и других полков осуществляли ее прикрытие. Нередко видели, как машины с драгоценным грузом — хлебом уходили под воду. В бессильной ярости у нас сжимались кулаки. Но колонна двигалась дальше.
Мне хотелось бы сказать несколько добрых слов о наших боевых помощниках — наземных специалистах. Инженерно-авиационная служба с первых же дней блокады столкнулась с огромными трудностями. Не хватало запасных частей, случались перебои в обеспечении горюче-смазочными материалами. Аэродромы, расположенные в непосредственной близости от Ленинграда, подвергались артиллерийскому обстрелу и бомбардировкам врага.
Интенсивные полеты на прикрытие воздушного моста и ледовой дороги, частые бои привели к резкому увеличению количества неисправных самолетов. Ко всему прочему зима 1942/43 года, как и предыдущая, стояла исключительно суровой. Температура воздуха доходила до 30–35 градусов мороза. Наземные специалисты в то время получали почти такой же паек, как и ленинградцы.
Техникам, механикам, мотористам приходилось также строить землянки для жилья и работы, оборудовать штабы и склады. Но наши помощники успешно справлялись со всеми обязанностями. Едва самолет успевал приземлиться, как его быстро осматривали, [201] дозаправляли бензином, маслом, заряжали оружие, подвешивали бомбы. Ремонт, как правило, проводили ночью. И что самое удивительное: тот объем работ, на который в мирное время отводились недели, месяцы, в блокадных условиях зимы наши специалисты выполняли за несколько дней и ночей.
Зимой, в жгучую стужу, техники по нескольку раз за ночь прогревали моторы. Помню старших инженеров 196-го полка Третьякова, Куренина, инженера эскадрильи Малярова, техников самолетов Осипова, Мосина, механика Букия. С трудом передвигаясь от недоедания, они обеспечивали бесперебойную работу нашего полка. Мы делились с ними хлебом. Командиры ругали нас за это, требовали беречь силы для боев с врагом, но, пожурив для порядка, махали рукой. У меня с тех военных лет сохранилось к авиаспециалистам чувство глубокого уважения.
Уже потом, после войны, мы узнали, что за самоотверженную работу в 1942 году 320 человек из числа наземных специалистов ВВС Ленинградского фронта наградили орденами и медалями.
Правительственных наград в том году удостоили многих летчиков. Свою первую награду, медаль «За отвагу», я получил из рук командира дивизии А. Ф. Мищенко на общем построении, при вынесенном знамени.
За годы службы в военной авиации я был удостоен многих высоких наград. Но медаль «За отвагу» остается для меня самой дорогой, самой памятной, так как я получил ее в самый тяжкий год войны, за охрану воздушного моста осажденного Ленинграда.
Дальше
Содержание
«Военная Литература»
Мемуары
Мемуары
В. Коптелова. Записки военфельдшера
В начале ноября я получила новое назначение — в 50-й батальон аэродромного обслуживания. И вот я Уже на аэродроме Смольное. Встретили меня приветливо. Поселили в комнате с зубным врачом Зоей Константиновной Бобриковой, Мое непосредственное начальство — Клавдия Ивановна, заведующая поликлиникой. Начальник санчасти БАО Наум Григорьевич Дундик, начальник лазарета Софья Владимировна Фастовская и все остальные находились здесь с самого [202] начала работы аэродрома. С. медсестрами и другими фельдшерами буду знакомиться постепенно.
Еще недавно на месте аэродрома было колхозное поле. С одной его стороны лес, с другой небольшие домики, где сейчас размещены авиационные полки и наш батальон. В лесу для каждого самолета сделаны хорошо замаскированные укрытия. В лесу построена землянка, в которой расположился медпункт. Здесь постоянно дежурит медработник.
Первые дни я: со страхом ожидала бомбежек, под которые не раз приходилось попадать на аэродромах, где я работала раньше. Но все пока тихо. Видимо, на картах у фашистов наш аэродром еще не обозначен.
Вспоминаю, как под Кингисеппом попала под бомбежку как раз в свой день рождения. Бежала через аэродром, вдруг Костя Евтеев, наш замкомэска, кричит:
— Ложись, Вера, ложись!
Я подняла голову и обмерла. Шесть фашистских бомбардировщиков прилетели, и из них вываливаются бомбы. Может быть, от страха мне показалось, что бомбы некоторое время летят вслед за самолетами. Я присела и думаю: «Я такая маленькая, может, в меня не попадет. Пусть только ранит, контузит, но не убьет».
Грохот стоял страшный, земля словно вздыбилась. Но я осталась цела. Когда бомбежка кончилась и ребята прибежали за мной, я не могла встать: ноги точно ватные. А все радуются: «Жива, Веревочка». Кто прозвал меня Веревочкой, не знаю. С первых дней войны так и стали меня называть почти все — то ли потому что я — Вера, то ли потому, что была тогда тоненькая, как веревочка. Вот и на новом месте, ведаю каким образом, догнало меня это второе имя. И здесь меня зовут Веревочкой.
...Мне дали немного осмотреться, и вскоре я включилась в четкий ритм работы аэродрома. Бессменно дежурю на санитарной машине. Распорядок дня на аэродроме железный, Транспортные самолеты на ночь не задерживаются, а истребители так искусно замаскированы в капонирах, что стоишь рядом и то их не видишь: капониры заросли травой — вроде холмы какие-то среди деревьев. И наша землянка тоже такой же зеленый бугор. Правда, трава желтеет — уже осень. Лазарет расположен у въезда на аэродром. там же и амбулатория. [203]
В три часа ночи я должна выезжать на аэродром, так как техники готовят самолеты к вылету и могут быть всякие происшествия.
Аэродром я не покидала до конца полетов, до позднего вечера. И даже когда погода нелетная, я находилась на дежурстве, потому что авиатехники работали при любой погоде.
Шофер моей санитарной машины — Федор Яковлевич Ступин, высокий пожилой мужчина, хмурый, неразговорчивый. А я люблю поговорить. Он только слушает, редко когда слово вставит.
Как-то недавно рассказала ему про то, как узнала о начале войны...
В тот день, 22 июня, мы с мужем и подругой плыли на теплоходе в Выборг. Стояли на палубе и любовались заливом, который так красив белей ночью. Играла музыка. Вдалеке послышался гул самолетов и глухие разрывы. Муж разъяснил нам, что это идут, по всей вероятности, учебные маневры. А это уже началась война...
— А ты, дочка, нешто замужем уже? — только и спросил удивленно дядя Федя.
Да и не он один удивлялся. Выглядела я совсем не замужней дамой, а девчонка девчонкой, никакой солидности. Поженились-то мы с Володей перед самой войной. А уже 23 июня он ушел добровольцем на фронт, в авиацию. Вот и я в авиации. Может быть, когда-нибудь встретимся!..
Как быстро летит время! Вот уже и «зима катит в глаза». Да какая зима! Мороз 28–30 градусов. На мне теплый комбинезон, унты к шлем, а я все время дрожу от холода. Это еще и потому, что очень хочется есть. На аэродроме замерзаю так, что кажется, внутри все стало стеклянным, чуть шевельнусь — сломается.
А как холодно в огромных транспортных самолетах ЛИ-2, которые мы ласково зовем «лидочками»! За сутки сколько рейсов сделают на них наши летчики, а ведь на высоте еще холоднее, чем на земле...
С нашего аэродрома перевозят за линию фронта Раненых бойцов, больных ленинградцев.
Привозят их на автобусах или автомашин предприятий. Люди закутаны в шаля, шарфы, одеяла. Трудно понять — девушка это или старуха, дед или подросток. И при всем том в глазах неистребимая надежда: «Вот поправлюсь и вернусь». [204] Я их успокаиваю: конечно, поправитесь, а сердце сжимается — вижу, как слабы, истощены многие, как опасно их состояние. Мне приходится сказывать медицинскую помощь и эвакуированным. Наша землянка в нелетную погоду — как номер в гостинице. Слушаю рассказы ленинградцев о пережитом и радуюсь, что у нас есть воздушный мост и мы можем отправлять людей на Большую землю, где они окрепнут.
Вчера разговаривала с молодой женщиной. Фамилии не знаю. Слышала, что называли ее Еленой Савельевной. Она дочь профессора, сама кандидат наук. У нее были муж, двое детей, родители, братья. И вот больше нет никого. Погибли родные и дом. Как ей теперь жить? Но Елена Савельевна эвакуировалась по запросу предприятия. И я видела, что ее глаза на прозрачном лице горят, когда она говорит, что ее ждут, что она очень, нужна. И я почувствовала — это поможет ей выжить.
Я тоже очень исхудала за это время. Остались на лице одни глаза. Кожа стала темной. Китель болтается, как на вешалке. Неужели придется отрезать косы? Вымыть голову сейчас и некогда, и вода горячая на вес золота. Пробовала протереть волосы бензином, но сожгла кожу на лбу.
Всем сейчас тяжело, но все переносят трудности мужественно, ни одной жалобы ни от кого я не слышала. А как устают каши летчики! Сегодня в пять утра пришла в столовую и вижу — положили головы на руки и спят за столиком.
Я даже рада, что все время приходится дежурить на аэродроме. Ребята относятся ко мне замечательно. Горе и радость у нас пополам. Рассказывают о своих семьях, читают письма, делятся своими мечтами, планами. Некоторым ребятам любимые девушки присылают стихи. В свободную минуту читаем их вместе, даже шутим. Шутка особенно нужна в трудные моменты...
Почти постоянно идут воздушные бои вблизи аэродрома. Иногда мы их даже видим. Привыкнуть к этому, конечно, нельзя. Каждый раз кажется, что сердце выскочит из груди от волнения за наших ребят. Они не уклоняются от боя: даже при численном превосходстве врага.
Самое ужасное, что вот только что вместе сидели, смеялись, разговаривали, а через некоторое время [205] возвращаются раненые, обожженные, а кто-то и не возвращается...
Несколько дней назад сел «на пузо» «ястребок». У летчика четыре ранения, перебита плечевая кость. Самолет затащили в укрытие, а летчику я наложила жгут, перевязала.
Пилоты изо всех сил стараются дотянуть до своего аэродрома. Прилетают с задания с осунувшимися лицами, слипшимися от пота волосами. Долго не могут успокоиться, обсуждают детали боя — кто кого прикрывал, как зашел в хвост «мессера», кто пошел в лобовую атаку...
Сегодня дежурили с дядей Федей на аэродроме. Часа полтора стояло затишье. Я размечталась о том, что будет, когда кончится война, как будем жить с Володей. Хочу, чтобы у меня всегда был гостеприимный, хлебосольный дом. Научусь вкусно готовить и буду угощать своих гостей всякими вкусными вещами. Очень хочется жареной картошки, как мама когда-то готовила. У меня от этих мыслей даже голова закружилась. А Ступин, слушая мои разглагольствования, только тяжело вздыхал. Видно, тоже о чем-то своем вспоминал.
Трудно у нас с бензином. Его так мало, что я все время боюсь — кончится бензин и не довезу раненых. Но мы со Ступиным нашли выход: когда самолет готовят к вылету, техники сливают отстой. Ступин обежит все самолеты с утра, вот мы и заправлены «под пробку». Верно говорят — «с миру по нитке»... Еще с собой иногда ведерко про запас принесем в землянку.
Вот вспомнила о техниках. Бесперебойную работу воздушного моста обеспечивал в большой степени инженерно-технический состав. Техники делали за одну ночь на морозе такой ремонт, на который в мирное время потребовались бы заводские условия и, наверное, не меньше недели. А у них считанные часы, причем ночью. ПАРМ — передвижные авиаремонтные мастерские — ведь это только машина с инструментами. Все работы ведутся на улице. На морозе руки у техников пристают к металлу, кожа трескается. В перчатках такую работу не сделаешь. Лечу я их и плачу — так мне их жалко. Они меня же еще утешают: «Ну не плачь ты, Веревочка». А ведь они еще и недоедают. Пайки у авиатехников меньше, чем у [206] летчиков. Но не было случая, чтобы по вине авиатехников сорвался полет.
Вот уже и Новый, 1942 год. Что-то он нам принесет? Я заболела. Клавдия Ивановна признала у меня воспаление легких. В нашей комнате холодно. Даже вода в стакане замерзла. Когда я дежурила на аэродроме, мы со Ступиыым заготавливали в лесу топливо. А сейчас взять дров неоткуда. Все так заняты, что язык не поворачивается попросить об этом.
В соседней комнате стоял старый пустой шкаф. Я встала и — откуда силы взялись — разрубила его! Видел бы меня кто в этот момент: руки в ссадинах по лицу пот от слабости течет, но я такая счастливая — в печурке горят сухие дощечки. Часть их оставила про запас, положила под кровать. В комнате стало тепло. Только задремала, приезжает из столовой заведующая за этим шкафом:
— Не знаешь, Верочка, где тут был шкаф, куда он делся?
А меня душит смех. Так и не догадалась она, что шкаф-то подо мной. Под кровать заведующая, разумеется, не заглядывала.
Вечером начальник санчасти принес мне витамин С — шиповник. Мы с Зоей подогрели на печке кусочки хлеба, заварили чай из шиповника и устроили такое чаепитие!
Как ошибочно зачастую бывает первое впечатление о человеке. Я думала, что Ступин просто угрюмый по характеру, а, оказывается, у него большое горе. До войны у него была семья, четверо детей. Жили хорошо. Он шофер первого класса, отлично зарабатывал. Началась война — и потерял он всю семью: и жену и детей.
Ко мне Ступин очень привязался. Зовет доченькой. Все боится, что, если его убьют, я застряну на машине с ранеными. Каждую свободную минуту учит меня водить «санитарку». Если что-то путаю, ругается, даже по рукам шлепает.
Кстати, я научилась и прилично стрелять. На учебных стрельбах командир на кого-то рассердился кричал, что даже «сопливая девчонка» и та стреляв лучше. Это обо мне, но я не обиделась — мне даже польстила такая косвенная похвала.
Получила благодарность по батальону. Зачитали на построении. Все меня поздравляли, словно я орден получила, особенно мои друзья — летчики, техники [207] и, конечно же, мой дорогой «дед» Ступин. Жаль вот, Володя мой не знает, как хвалят его жену. А он еще говорил: «Ну какой из тебя солдат?»
Дни похожи один на другой. В три часа подъем, и сразу — на аэродром. Знаю, когда улетают и прилетают ЛИ-2, через сколько времени вернутся сопровождающие их истребители. Чтобы не подъезжать ко всем самолетам, договорились: если нужна помощь, мне дают красную ракету. Тогда я могу быстрее поспеть к самолету.
Да мы и сами со Ступиным видим: если летчик еле тянет или садится без шасси, уже мчимся к месту посадки, И ни разу не подводила наша «санитарка». Ступин ее любовно обхаживает, все время что-то подвинчивает. Даже разговаривает с нею, словно она живое существо.
Кроме Веревочки у меня появилось еще новое прозвище — Кинозвезда. Это, конечно, шутка. Дело в том, что месяца полтора назад к нам на аэродром приехали работники Ленфильма. Улететь на Большую землю в тот же день им не удалось, так как была пурга. Автобус, который их привез, уехал. Пришлось размещать кого куда. Ко мне в медпункт пришли трое мужчин. Двое из них, как выяснилось из разговора, режиссеры. Пурга не унималась, и ленфильмовцы просидели у нас около трех дней. Много интересного рассказали о своей работе. Сказали, что у меня фотогеничное лицо, и спросили, не хотела ли бы я сыграть в одном фильме, который они собираются снимать. Я, разумеется, восприняла это как любезность гостей, которым хотелось мне как «хозяйке» сказать что-то приятное. И вдруг в штаб батальона пришло приглашение на кинопробу. На письме стоял штамп Ленфильма. Конверт ходил из рук в руки, и тут началось. Проходу мне не стало: «Знаменитая кинозвезда Веревочка», «Обратите внимание на изящный наряд примадонны». А на мне закопченная за зиму одежда, громаднейшие унты. И похожа я на нескладного медвежонка в этом зимнем одеянии.
Смеялась вместе со всеми, а нет-нет и мелькнет мысль: вот кончится война и приду я на Ленфильм: «Вы меня приглашали...»
О чем только мы не мечтали в минуты отдыха, и все наши мечты неизменно начинались словами — «вот когда кончится война...» Когда же она окончится? [208]
Прорвана блокада! Какое счастье! Я дежурю на аэродроме. Приземлились два самолета ИЛ-2. Экипажи обоих самолетов получили ранения. Оказала им помощь, отправила в лазарет. А на следующим день прилетел командир их эскадрильи Гриша Мыльников, чтобы узнать о судьбе товарищей. Я ему рассказала, где они, что с ними. Он обрадовался, что все живы. И вдруг предложил: «Хочешь, покажу тебе нашу работу?» И на учебном истребителе мы пролетели низко над только что освобожденной от фашистов землей. Еще не погасли пожары, дымились подбитые танки с крестами на боках, всюду лежали убитые фашисты. Наши бойцы приветственно махали нам. Радость переполняла меня, а выплескивалась слезами. Ревела во весь голос. Сколько замечательных ребят потеряли мы, скольких друзей уже не вернуть никогда! Если бы могли они видеть вот это! Вот как бывает — горе с радостью пополам. Теперь я уже точно знала, что скоро сбудутся наши мечты. И хотя до Победы оставалось еще два с лишним года, в тот январский день у себя на полевом аэродроме Смольное мы почувствовали ее дыхание.
О. Лисикова. Страница летной судьбы
Воздушный мост. Как много у меня связано с этой героической трассой блокадного Ленинграда!
В июле 1941 года я улетела из города вместе с эскадрильей связи, в которой была пилотом самолета ПО-2. Северное управление ГВФ, в которое входила наша эскадрилья, в начале войны преобразовали в Особую северную авиагруппу. Командиром группы назначили А. А. Лаврентьева, а комиссаром — В. П. Легостина. 30 июля нашу группу перебазировали в Вологду, где произвели ее перегруппировку. Здесь летчики ни на один день не прекращали боевую работу. В это же время начала полеты через Вологду и Московская авиагруппа особого назначения.
Когда вокруг Ленинграда замкнулось кольцо фашистской блокады, Вологда стала настоящим воздушным перекрестком. Через нее пролетали транспортные самолеты, которые доставляли в Ленинград винтовки, автоматы, пулеметы, противотанковые ружья частям [209] и соединениям народного ополчения. Эти cамолеты до предела загружали оружием. Перевозили его без упаковки: так быстрее и экономичнее. Обычно поперек грузовых кабин устанавливались станковые пулеметы, а между ними навалом укладывались винтовки, автоматы и противотанковые ружья. Такая загрузка требовала высокого мастерства пилота, особенно при взлете.
В конце сентября нашу эскадрилью связи, которой командовал П. П. Савин, перебросили из Вологды поближе к фронту. Летчикам нашей эскадрильи на Волховском фронте хватало работы, особенно в период осенней распутицы, когда дороги раскисали так, что ни проехать ни пройти. В это время важные приказы, распоряжения и донесения, которые нельзя было передать по радио или телеграфу, доставлялись на самолетах.
Мы выполняли не только задания по связи. Нередко подключались к работе других эскадрилий, эвакуировали по воздуху раненых с переднего края в Боровичи, где находился госпиталь, перевозили ленинградцев — преимущественно детей и женщин, раненых и больных. Сначала их доставляли на самолетах ЛИ-2 на аэродромы под Волхов и Тихвин. Мы же отвозили их дальше, в другие места, где были больницы и госпитали.
Бывая на аэродромах Подборовье, Хвойная, Кушавера, я встречала многих летчиков из Московской авиагруппы особого назначения, Особой северном авиагруппы, а также летчиков-истребителей, сопровождавших транспортные самолеты, летавшие в блокадный Ленинград и обратно. Не раз видела, как самолеты приходили из этих рейсов буквально изрешеченные, иногда на одном моторе еле-еле дотягивая до посадочной полосы. Осматривая их на земле, я удивлялась, как пилотам удалось долететь на них до своего аэродрома. Видела измотанных до предела и буквально валившихся с ног от усталости и крайнего нервного напряжения летчиков...
Именно тогда я твердо решила стать пилотом самолета ЛР1–2. И добилась своего. Направили меня в 1-й авиаполк 10-й гвардейской авиадивизии ГВФ, которым командовал подполковник К. А. Бухаров.
Константин Александрович Бухаров был значительно старше других летчиков. Высокий, по-военному подтянутый, Бухаров пользовался у летчиков [210] непререкаемым авторитетом. Летную школу окончил еще в 1925 году. Пять лет командовал истребительным авиаотрядом в Гатчине, а с 1930 года до самой; войны летал на разных линиях Аэрофлота. Всегда спокойный и уравновешенный, внимательный и по-отечески добрый, он блестяще знал летное дело, мастерски владел техникой пилотирования и вождения групп, щедро делился своим опытом с младшими боевыми товарищами. Мне никогда не забыть утро в ночном санатории «Валуево», куда в сорок втором не раз привозили нас; на отдых после тяжелых и утомительных ночных полетов в глубокий тыл врага.
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |