— Челябинску срочно требуются кузнецы, — сказал Алексеенко. — Надо отобрать самых опытных. Кого бы ты предложил?
— Прежде всего Ивана Николаевича Бобина, — не задумываясь, ответил Каримов.
— Он же на пенсии.
— Был на пенсии, а сейчас вернулся на завод. Проходу мне не дает. Когда, говорит, на Урал меня отправишь, я там нужнее.
Оба хорошо знали И. Н. Бобина, орденоносца, участника Всесоюзного совещания стахановцев в Москве. Полвека стоял он у молота.
— Итак, Бобин. Кто еще? — спрашивает Алексеенко.
Каримов называет лучших из лучших — кузнецов-орденоносцев; — Александра Денисова, Павла Андреева, Григория Виноградова, Павла Зуева...
Когда группа укомплектовали, Алексеенко сказал:
— А возглавишь ее ты, Усман.
Теперь Каримов не возражал. Он честно выполнил партийное поручение. Более 50 тысяч человек было отправлено из Ленинграда воздушным путем, в том числе около 30 тысяч рабочих, квалифицированных специалистов, чеков их семей. Из них более половины — свыше 15 тысяч — кировцы![139]
«Трудный и долгий путь проделали ленинградские — танкостроители от родного города до Челябинска и Свердловска, — говорится в «Истории Великой Отечественной войны». — Но уже в конце года вместе с уральцами они начали посылать на фронт тяжелые боевые машины KB».
Кировцы трудились самоотверженно. Сперва появились «двухсотники» — это те, кто выполнял нормы на 200 процентов, потом стахановцы, дававшие более 300 процентов нормы, затем прозвучало слово «тысячник». Им стал токарь Григорий Ехлаков. Но и этот рекорд был побит. Токарь Борис Тарев за 6 часоа 10 минут выполнил норму на 2 тысячи процентов и стал «двухтысячником «.
«Выпустим сверхплановую колонну «Ленинград» для героических защитников города на Неве!» — такой клич бросили коммунисты и комсомольцы.
Кировцы работали за себя и за товарищей, ушедших на фронт. «У молота, как у орудия» — так называлась заметка в заводской газете. Под ней стояла подпись: У. Каримов, секретарь партбюро. Усман Закирович, прибыв на Урал, работал в механическом цехе, а потом его направили во вновь построенный кузнечный цех, где он возглавил партийную организацию. Как и прежде, он не знал покоя, личным примером вдохновлял людей, распространял их опыт. Когда кузнец Еким Завьялов установил рекорд на штамповке коленчатых валов, Каримов сразу же рассказал о новаторе в газете, призвав кировцев держать равнение на земляка. Не раз писала газета и об Усмане Закировиче, которого за самоотверженный труд наградили орденами Красной Звезды и «Знак Почета».
Каждый день рождал новых героев. Это Алексей Волков, Василий Игнатьев, Константин Ковш, Евгений Лебедев, Кузьма Титов, Василий Цаплинский, Александр Эстратов... Всех, разумеется, не назвать.
Тысячи и тысячи рабочих и специалистов далекого Уральского завода, среди них ленинградцы-кировцы, Доставленные самолетами на Большую землю из блокадного Ленинграда, трудились в те дни на пределе человеческих возможностей, приближали как могли День нашей Победы.
Результатом их труда были отправлявшиеся круглосуточно прямо с заводской территории на 2апад, на фронт эшелоны могучих КВ.[140]
Родина отметила беспримерный трудовой подвиг танкоградцев в годы Великой Отечественной войны боевыми наградами — орденами Красной Звезды и Кутузова I степени.
Так был оценен трудовой подвиг Танкограда, приравненный к подвигу фронтовому.
С. Фроловский. Схватка над озером
Это было в ноябре 1941 года. Наша группа транспортных самолетов ЛИ-2 привезла в Ленинград продукты. Посадку произвели на Комендантском аэродроме.
Утро выдалось морозное. Деревья, крыши домов и аэродромных построен, плоскости и фюзеляжи самолетов покрыла изморозь. Лужицы затянуло тонким ледком. Даже окна прихватило морозом. Над аэродромом висела пелена густого тумана. Для нас это самая подходящая погода. (Если и во время полета будет такая, — думал я, — можно надеяться, что фашистских истребителей на маршруте не встретим».
Разгрузившись и взяв на борт людей, минут через 20 вылетели в обратный путь. В каждом самолете — специалисты ленинградских заводов, дети, женщины. На борту моей машины 37 детей и несколько взрослых пассажиров.
Пока загружались погода улучшилась — туман рассеялся, облака пли ли значительно выше. Девятка шла плотным строек Дистанция между самолетами несколько метров. По приказанию ведущего капитана Алексея Семенкова я занял в строю место замыкающего. Впереди меня шли Михаил Скрылытаков и Георгий Бенкунский.
Тяжело лететь группой в таком плотном строю. Все время в напряжении то и дело прибавляешь скорость, убавляешь, потом опять прибавляешь... По сторонам командиру самолета смотреть некогда. Все внимание — на впереди летящего да на ведущего. Даже на приборы взглянешь мельком. Ведущему тоже нелегко. Он вынужден то и дело изменять скорость, чтобы группа не растлевалась. Трудно и замыкающему, особенно во время впадения фашистских истребителей. Первые удары фашисты старались обычно [141] наносить по флагману либо по замыкающим. Однако при атаке флагмана сами фашисты попадали под огонь всей нашей группы. Атаковать же замыкающего и проще и безопасней, особенно если он хоть немного отставал. Мне часто приходилось лететь замыкающим.
К тому времени в группах мы летали уже достаточно уверенно — не то что в первые дни, когда никто из нас еще не имел навыков групповых полетов. Почти все командиры самолетов Московской авиагруппы особого назначения, в которую входила наша эскадрилья, — летчики высокого класса. Каждый налетал 3–4 тысячи часов, большую часть в сложных погодных условиях и ночью. Не будь у наших летчиков такого опыта, мы вряд ли смогли бы так быстро освоить полеты группами в плотном строю, которые под силу только опытным пилотам.
Групповых полетов потребовали от нас нужды осажденного Ленинграда.
В тот ноябрьский день наша девятка шла из Ленинграда плотным строем «клин». Поодаль, справа, слева и немного выше, маневрировали две пары «ястребков» — наших стражей и хранителей.
До Ладоги шли на высоте 100–150 метров. Сверху нас прикрывали «ястребки» и плотные облака. Когда подошли к озеру, небо подрасчистилось и кое-где открылось до самого горизонта.
«Погода меняется не в нашу пользу», — подумал я и стал с опаской поглядывать вверх и по сторонам. Вот-вот пожалуют «мессершмитты». Небось где-нибудь поблизости кружат, нас поджидают.
Летим бреющим. Только так можно обезопасить себя от их нападения. Огромные наши машины, слегка покачиваясь, плывут над самой водой. Всего в нескольких метрах под нами тяжело вздымаются свинцово-темные волны с белыми пенистыми гребешками-бурунчиками. Качни чуть посильнее крылом и окажешься в озере.
Трудно вести перегруженные воздушные корабли на такой малой высоте над беспокойными просторами Ладоги! Но мы уже привыкли к этому. Ровно и монотонно гудят моторы. В усталых глазах рябит от блеска воды.
Все члены экипажа — на своих местах: второй пилот Иван Еременко — рядом, воздушный стрелок Петр Спирин — у верхнего турельного пулемета УБТ, [142] бортрадист Иван Герасимов и бортмеханик Петр Кузнецов — у боковых «шкасов». «Меесершмитты» могут появиться в любую секунду. Если бы знать, откуда их ждать!
Покрытый лесом западный берег Ладоги остается далеко позади. Еще несколько минут — и покажется восточный берег. Едва подумал об этом, машину затрясло — это спиринский пулемет заработал. Стрелок Петр Спирин дело свое знает, и смелости ему не занимать. По сильной дрожи самолета чувствую, что он шлет очередь за очередью из УБТ. Хорош пулемет, Калибр — 12,7. Если удачно врежет фашисту, тот больше не сунется...
— Наверное, «мессершмитты», — говорит Еременко.
Где они, не вижу. Смотрю вверх, по сторонам. Еременко тоже крутит головой туда-сюда. Тоже не видит.
Тут по обшивке самолета забарабанили пули.
— Фашист из пулеметов бьет. Кажется, попал, — говорю я.
Наши «ястребки» отважно бросаются навстречу «мессершмиттам», пикирующим из-за облаков.
По сигналу Семенкова строй смыкается еще теснее, и мы идем почти плотную, крылом к крылу.
А над нами воздушный бой... И наши пулеметы не умолкают.
Вдруг глухой взрыв сотряс машину.
— Это снаряд! — встревожено говорит Еременко. — Вроде в фюзеляж попал.
Я и сам думаю, что снаряд попал в фюзеляж. Фашист, очевидно, расстреливает теперь наш самолет из пушек.
Слышу, чувствую, сак стреляет по нему Спирин, а по белым фонтанчикам и пенистым полосам на воде вижу, что и фашист прицельно бьет по нашему самолету. Настоящая дуэль, только неравная. Боковые «шкасы» Спирину помочь не могут, А у фашиста три 20-миллиметровые путей и на борту около 500 снарядов, да еще два пулемета по 500 патронов на каждый. Сноп огня! Его пули так и барабанят по обшивке.
Меня охватывает чувство тревоги. Как там наша малышня? Представлю, как пули прошивают фюзеляж, и вздрагиваю от каждой пулеметной очереди.
— Бедные ребятишки! Перебьют их фашисты! — говорит Еременко, как будто угадав мои мысли.[143]
Я не знал, что происходит в салоне, а если бы и знал, все равно ничем помочь бы не смог. Все, что в моих силах, — это, невзирая на яростный огонь фашистов продолжать вести самолет и постараться спасти его, а значит — и детей, хотя, может быть, и не всех. Так думал я в те тяжелые минуты полета.
На какое-то время стрельба прекратилась. «Мессершмитты», наверное, снова ушли на высоту. Вот-вот опять начнут пикировать. Самолет поврежден — я это хорошо чувствую. Теперь полет стал особенно опасным. Под нами в нескольких метрах Ладога, а вверху фашистские истребителя.
Снижаю самолет еще, еще... Винты чуть не режут воду. «Здесь «мессершмиттам» нас не достать», — думаю я. У них слишком большая скорость. Малейший просчет может стоить фашисту жизни... Но пушки, пушки! Я на минуту забыл о них. Новый взрыв, потрясший машину, сразу напомнил мне о пушках.
Что-то случилось с управлением. Барахлит и левый мотор.
— Что там на приборах? — спрашиваю второго пилота, не переставая напряженно следить за обстановкой в воздухе.
— В левом моторе падает давление масла, — отвечает Еременко.
Значит, маслосистема тоже перебита. Что там еще? Этот вопрос назойливо сверлит мозг. Сбавляю до минимума обороты левого мотора, прибавляю обороты правого.
— Пока вроде бы летим, — как можно спокойнее говорю второму пилоту.
— Летим.
В пилотскую кабину просовывается голова бортмеханика Кузнецова.
— Плохо, командир! — встревожено говорит он.
— Ну что еще там?! Давай по порядку, — говорю, не поворачивая головы.
— Баки пробиты. Бензин хлещет фонтаном. Маслосистема перебита. Левый мотор... — торопливо доложил механик.
— Ладно, знаю! — прерываю я его. — Как там наша малышня?
— Еще хуже, командир! — ответил Кузнецов. — Есть раненые и убитые.
У меня сжалось сердце, к горлу подкатил комок. Овладев собой, сказал: [144]
— Идите в салон, помогите им... Постарайтесь, чтобы паники не было.
— Паники не будет, командир! — уверенно сказал механик. — Ребятишки у нас на борту — золото. Одним словом, ленинградца.
Уже после полета мне рассказали, что, когда некоторых детей ранило, бортрадист Герасимов схватил аптечку и бросился к ним. А ребятишки ему говорят:
— Дяденька летчик! Идите к пулемету и бейте фашистов, а мы сами друг друга перевяжем. Дайте нам только бинты.
«Чего только эти малыши не натерпелись в Ленинграде! — думал я. — Голод, холод, артиллерийские обстрелы и бомбежки, кровь, смерть близких. Теперь еще и здесь: опять кровь, боль, смерть. Сколько можно?! А они держатся, да еще как! Какое не детское мужество в их поведении, в этих словах: «Дяденька летчик! Идите к пулемету и бейте фашистов, а мы сами». Сколько же надо пережить ребенку, чтобы вот так, совершенно по-взрослому, воспринимать ужасы войны? Только бы дотянуть до Новой Ладоги. Только бы дотянуть!»
Не знаю, все ли члены экипажа понимали в этот момент критически положение, в котором мы находились. Но самолет летел, хотя и начал отставать. Это сразу заметил ведуший и сбавил скорость.
Идем по-прежнему на бреющем. Вот-вот покажется восточный берег Ладоги. Выжимая из моторов последние силы, стараюсь держать интервал. Фашисты крутятся поблизости, хотя и не решаются снова атаковать. Им, наверное, тоже досталось.
Но вот они опять набрасываются на наш замыкающий поврежденный самолет, стараясь отсечь его от группы. Пикируют по очереди. Мы отбиваемся изо всех сил. Вокруг дождь трассирующих пулеметных очередей. Снова пули забарабанили по самолету. Тревога за наших маленьких пассажиров вновь сжимает сердце. Как они им?! Знаю, что дюралевый фюзеляж не спасет их от пуль и снарядов, поэтому и вздрагиваю от каждого сотрясения самолета. Немного успокаивает резкий жесткий стук спиринского УБТ. Но вот машина опять содрогнулась, и УБТ умолк. Что случилось? Петр Cпирин опытный стрелок. Фашистам не раз доставалось от его пулемета. Жив ли?..
Потом мне рассказали, что случилось со Спириным. Одной из пулеметных очередей он был ранен, [145] а его пулемет и турель повреждены. Кроме того, на пулеметной башне вспыхнул пожар. Обливаясь кровью, Спирин с помощью куртки и шлема сумел погасить его, бросился к боковому «шкасу» и вместе с бортрадистом Герасимовым открыл огонь по «мессершмиттам»...
Наше положение с каждой минутой становилось все более тяжелым. Мы опять стали отставать от группы. При сильных порывах ветра самолет резко бросало в стороны. Для того чтобы сохранить поперечную устойчивость, я периодически добавляю обороты левого мотора, а когда устойчивость восстанавливается, снова сбавляю их.
Но наш самолет продолжал отставать. Об этом доложили ведущему. Семенков резко сбавил скорость. Уменьшили скорость и остальные. Мы догнали группу. Потом нам дали команду занять место в середине строя и стали пропускать вперед.
Пока мы осуществляли этот маневр, один из «мессершмиттов» снова сумел прорваться к группе и атаковать. Вся группа обрушила на него такой шквал огня, что «мессершмитт», успев сделать два-три выстрела из пушек, загорелся и через секунду-другую рухнул в озеро.
И все-таки один из его снарядов попал в нашу машину. Он прошел по центру фюзеляжа, ударил в радиополукомпас и разворотил приборную доску. Как уцелел Кузнецов, ума не приложу. Он в это время стоял в проходе пилотской кабины, и, казалось, снаряд никак не мог пролететь мимо него. Наверное, бортмеханик в это мгновение либо повернул голову, либо немного наклонился. После, полета мы и так и эдак прикидывали и никак не могли понять, как все-таки снаряд миновал Кузнецова.
— В рубашке ты родился, — сказал я тогда ему.
Наш подбитый самолет еле-еле тянул на одном моторе, второй работал в основном на малых оборотах. Теперь и вся группа из-за нас еле тащилась. Зато мы шли под надежной защитой товарищей. Впереди я видел самолет ведущего — капитана Семенкова, справа Михаила Скрыльникова, слева — Георгия Бенкунского. Теперь группу замыкал Александр Куликов. Все летчики — опытные пилоты. Не первый раз вместе пересекали мы Ладогу. Всякое бывало в этих полетах и у меня, и у товарищей, летевших рядом. [146]
Капитан Алексей Иванович Семенков одним из первых стал водить группы транспортных самолетов в Ленинград через Ладожское озеро. Сколько раз на его группы нападали фашистские истребители! Но Семенков всегда умело отражал их атаки, а затем быстро уводил группу, либо снизившись до бреющего, либо скрываясь в облаках. Вот и сегодня Семенков, несмотря на жестокую схватку с фашистскими истребителями, уверенно ведет группу домой. Хотя из-за нашей подбитой машины она еле тащится, но зато в полном составе. А фашисты ушли не все. Один «мессершмитт» и его пилот остались лежать на дне озера. И такой финал воздушных схваток с фашистскими истребителями у капитана Семенкова не первый...
Ладогу прошли. Летим над лесами. «Мессершмитты», кажется, отстали, Теперь недалеко и до аэродрома.
Мысли вдруг снова возвращаются к детям, которых мы везем, опять снимается сердце и к горлу подкатывает комок.
Чтобы отвлечься от горестных дум, снова смотрю на самолеты товарищей, идущих рядом. Знаю, что им тоже нелегко. Если бы не мой «тихоход», они давно бы дали полный газ. Но нет, не такие это ребята, чтобы бросить товарища в беде. Они действуют по суворовскому правилу: «Сам погибай, а товарища выручай», — рискуя жизнью, на самой малой скорости летят они рядом, со всех сторон надежно прикрывая наш подбитый самолет.
Вот Георгий Станиславович Бенкунский. Какой летчик! Еще в 1933 году 20-летним парнем стал он пилотом-инструктором авиашколы ГВФ, потом несколько лет работал в Якутии. С первых дней войны летал к линии фронта и за нее, выполняя сложные и ответственные задания командования по связи с нашими войсками, партизанами и разведгруппами, действовавшими в глубоком тылу противника.
Сколько раз мы вместе пересекали Ладогу! Были дни, когда делали по три-четыре рейса в Ленинград. Во время одного м. таких полетов на группу насели «мессершмитты», На самолете Бенкунского пулеметная очередь перебила трос управления, а руль., высоты держался буквально на волоске.: — Не знаю, как этот последний волосок не оборвался во время полета», — говорил потом Георгий Станиславович. — С трудом дотянул я до своего аэродрома [147] и посадил подбитую машину. Но едва колеса коснулись земли, трос лопнул.
Вспомнился и еще один полет, когда на пути из Ленинграда «Мессершмитт-110» атаковал и обстрелял самолет Бенкунского. Пулеметная очередь перебила маслопровод правого мотора. Ожесточенно отстреливаясь, экипаж отбился от фашистов, хотя сделать это было не так-то просто. У «мессершмитта» на борту две 20-миллиметровые пушки «Эрликон» и четыре носовых пулемета. А это — 360 снарядов и 4 тысячи патронов! И скорость значительно больше, чем у нас. Наше спасение — бреющий полет да немного везения.
— Когда уходил от «мессершмиттов», увидел невдалеке подожженную гитлеровцами деревню, — рассказывал потом Бенкунский. — Дым над ней в полнеба. В него и нырнул. Когда же вынырнул, вражеских самолетов нигде не было. Тут, как говорится, давай бог ноги. Так, идя на бреющем на одном моторе, и добрался до своего аэродрома.
Конечно, и в том и в другом случае было немножечко и везения, но главное все-таки — это мастерство, выдержка и мужество командира корабля Бенкунского.
По себе знаю, что значит везение. Вспомнилось, как горел мой самолет, когда везли бутылки с зажигательной смесью. Это было еще в самом начале битвы за Ленинград. Танковые дивизии Гитлера рвались к городу. Наши войска сдерживали этот натиск. Артиллерии не хватало. Вот тут-то и пошли в ход бутылки с зажигательной смесью...
Я попытался припомнить все, что тогда произошло на борту моего самолета. Мы осторожно грузили и пристраивали в фюзеляже ящики с этими бутылками. Еще бы! Нам предстоял в полном смысле слова огнеопасный рейс. В воздухе от сотрясения разбились и воспламенились бутылки в двух ящиках. Для танка одной такой бутылки достаточно, чтобы он загорелся как факел. А тут самолет, да еще до предела загруженный этими бутылками! Вспыхнул пожар...
Но мы не сгорели. Тоже можно сказать — повезло. Может быть, и так. И все-таки главное то, что весь экипаж действовал решительно, самоотверженно и мужественно. Никакой растерянности. Загоревшиеся ящики с бутылками вытолкнули за борт, пожар в самолете потушили. Конечно, без ожогов не обошлось, [148] но главное сделали — самолет спасли и задачу выполнили.
Вот и в этом полете, подумал я, если бы не мужество и отвага членов эютажа, особенно стрелка Петра Спирина, неизвестно, чем бы закончилась наша схватка с фашистскими истребителями.
Экипажи у нас в. эскадрилье подбирались отличные. И бортрадисты, и бортмеханики, и воздушные стрелки: Иван Иванов, Иван Галактионов, Иосиф Булкин, Николай Войтович, Николай Щукин, Андрей Дзюба, Виктор Фомин, Маша Чихирева, Федор Кужелев, Семен Троцкий, Виктор Черствев, Виталий Яроцкий — какие это замечательные люди и специалисты высшего класса!
Я невольно улыбнулся, вспомнив Виталия Яроцкого — бортмеханика экипажа Бенкунского. Заметный парень — высокий, широкоплечий, красивый. А как знает свое дело и какой умный хозяин на самолете! К тому же весельчак и выдумщик. Не так-то легко рассмешить Бенкунского. Вите это удавалось. Витя был парень плотною телосложения, вес имел приличный. Весь летный состав подшучивал над ним по этому поводу, да и он сам нет-нет да скажет или сделает что-нибудь такое, что все покатываются от смеха. Вот, например, истерия с самолетной стремянкой.
На аэродроме в Хвойной самолет Бенкунского обычно встречала авиатехник — Агнесса Насонова. Как только открывалась дверь самолета и в проеме появлялась огромная фигура Вити, Агнесса, маленькая и худенькая девушка в не по размеру больших валенках и шапке-ушанке, в перехваченной солдатским ремнем широченной телогрейке, кричала:
— Стремянка! Витя, не сломай стремянку!
Витя успокоительно протягивал руку: «Будь спокойна!» — и начинал спуск. Он сходил по жиденькой самолетной стремянке, пританцовывая, словно балерина, и приговаривал:
— Я осторожненько, легонько, как птичка! Едва Витя переступал на вторую или третью перекладину, стремянка под общий хохот окружающих снова ломалась.
Когда между экипажами развернулось соревнование за облегчение самолетов, Витя старался больше всех. Чуть ли не каждый день находил он что-нибудь такое, что можно снять с самолета. Увы, свой вес уменьшить он не мог. [149]
Да, отличный народ в нашей эскадрилье. И не только превосходные специалисты, но отважные и мужественные люди, замечательные и верные товарищи. Командир нашей эскадрильи Владимир Александрович Пущинский — представитель старшего поколения выдающихся летчиков Аэрофлота. Летал в глубокий тыл противника, одним из первых прокладывал воздушную трассу в блокированный Ленинград через Ладожское озеро.
Другие наши летчики — командиры кораблей Александр Куликов, Виталий Бибиков, Евгений Киреев, Григорий Голан, Петр Алексеенко, Александр Добровольский, Филипп Боканев, Сергей Монаков, Михаил Скрыльников — это тоже цвет Аэрофлота.
Я невольно посмотрел направо. Вот он, Миша Скрыльников, идет рядом, крыло к крылу, прикрывая мою подбитую машину. Сколько раз мы летали с ним вместе! В какие только переделки не попадали! Вспомнился и еще один октябрьский день. Тогда мы успели три раза слетать в Ленинград. Разгрузившись после третьего полета, стали усаживать в самолеты эвакуируемых ленинградцев, которых должны были отвезти в Хвойную. Посадку людей закончили быстро, а с заправкой самолетов подзадержались. В это время нас и накрыли «юнкерсы». Хорошо еще, что наши самолеты были рассредоточены.
По пикирующим «юнкерсам» открыл огонь из пулемета УВТ Михаил Скрыльников, находившийся поблизости от своего самолета. От его первой же длинной очереди загорелся и с резким снижением стал уходить ведущий вражеский бомбардировщик. Скрыльников перенес огонь на другие самолеты. В это время по «юнкерсам» начали стрелять из всех наших самолетов.
Фашистские бомбардировщики, видимо, не ожидали такого отпора. На аэродроме никаких зенитных Установок не было, и они об этом знали. Встретив же мощный отпор наших УБТ, гитлеровцы беспорядочно побросали бомбы и улетели прочь.
Во время этой бомбежки отвагу и мужество проявила бортрадист Маша Чихирева. Несмотря на близкие разрывы бомб и град осколков, осыпавших самолет, она не ушла с поста, оказывала помощь раненым пассажирам, успокаивала их.
Геройски боролись за спасение своего самолета пилот Когутенко и бортстрелок В. Черствов. Ведя огонь [150] по пикирующим, «юнкерсам», они увидели, что от осколков бомб загорелся пол грузовой кабины, и бросились тушить пожар. Только успели погасить огонь там, как загорелась правая плоскость. Огонь уже подбирался к бензобакам, угрожая самолету взрывом. Несмотря на сильные ожоги рук, Черствов сумел погасить и этот пожар чехлами от моторов.
Все эти и другие случаи, происшедшие во время полетов моих товарищей в Ленинград, осажденный фашистами, и обратно на Большую землю, вспомнились мне сейчас, в этом невероятно трудном полете через Ладогу. Их благополучный исход вселял уверенность, что и сейчас мы доведем самолет. Действительно, вскоре показался аэродром.
— Вот и дотопали! — сказал Еременко, прервав мои воспоминания.
— Дотопали, — ответил я, — Теперь только бы еще посадить нормально!
Товарищи довели нас до самого аэродрома и не ушли до тех пор, пока я не посадил подбитую машину. Только тогда А. Семенков повел группу дальше — в Хвойную.
А как я тогда сажал свой самолет, страшно вспомнить. Рули управления держались буквально на ниточках. Шасси не напускались — в нескольких местах перебита гидросистема. Один мотор совсем не работал — пришлось его к концу полета выключить; второй перед посадкой выключился сам — в баках не осталось ни капли бензина: вытек весь из пробитых пулями дыр. Это наше счастье, что самолет не загорелся и не взорвался. А ведь достаточно было одной искры! Нам повезло, что стояла холодная погода, к тому же бензин выливался из дыр струей, а не разбрызгивался. Это, по-видимому, и спасло нас от пожара и взрыва.
После посадки я с трудом поднялся с пилотского кресла. Вышел в салон. Ноги не слушались. Обессиленные дети и другие пассажиры тоже зашевелились, но ни разговоров, ни стонов, ни жалоб. От паров бензина дышать в самолете было нечем.
— Немедленно всем на воздух, — распорядился я и, собравшись с силами, стал помогать выносить и выводить из самолета раненых детей.
Когда мы почти закончили разгрузку, на аэродром стали пикировать вражеские истребители, которые обстреляли наш самолет из пулеметов и улетели, [151]
Мы все бросились к пулеметам, но открыть огонь не успели. И только тут я заметил, что в самолете сидит на лавочке пожилой рабочий с белокурой девчушкой на руках, на полу валяется голубая шапочка с розовой лентой. Я подошел к нему и вижу, что на виске девочки запеклась рана, а мужчина словно окаменел. Он все прижимал и прижимал девочку к груди... У меня дыхание перехватило от этой картины. Я попытался помочь мужчине подняться. А он, видимо, еще не осознал случившегося и все прижимал девочку к груди. Когда же я подошел к нему и заговорил, он вдруг вздрогнул и, словно очнувшись, посмотрел на безжизненное лицо девчушки, коротко вскрикнул и потерял сознание. Всего этого я не забуду до конца жизни.
Дальше
Содержание
«Военная Литература»
Мемуары
Мемуары
В.Волков. Как возрождали самолеты
Приказ на перебазирование в Ленинград нашего 286-го истребительного авиаполка поступил 6 октября 1941 года. С этого момента мы вошли в подчинение ВВС Ленинградского фронта, а впоследствии — 13-й воздушной армии.
Перед вылетом в Ленинград меня предупредили, что в авиатехниках нет особой нужды, ибо ВВС фронта располагали резервом этих специалистов. Мои подчиненные с пониманием отнеслись к этому известию, но, конечно, неохотно расставались с авиаполком. Я же попросил самолет УТИ-4 на соседнем аэродроме и, тепло простившись с боевыми испытанными товарищами, улетел с летчиком В. Черепановым на Комендантский аэродром.
Накопив в должности старшего инженера полка опыт обеспечения полетов в боевых условиях, я понимал, что обслуживать самолеты на Комендантском аэродроме со специалистами, питавшимися почти наравне с ленинградцами, будет нелегко. Но мои предположения оказались буквально наивными в сравнении с тем, что я увидел на аэродроме. На стоянках стоят 22 боевых самолета, но нет ни одного специалиста!
Я, признаться, сначала изрядно растерялся. Но потом мне удалось вытребовать пять авиационных [152] механиков из числа матросов морской авиагруппы. К большому сожаление, фамилии этих людей стерлись из памяти. Но к помню, как много сделали они в течение первых, самых, наверное, трудных недель. Безмерно благодарен им за их честность, трудолюбие, добросовестность.
Еще задолго до наступления рассвета механики заливали в маслобаки самолетов подогретое авиационное масло, после чего я опробовал двигатели на всех 22 самолетах. К 8 часам утра истребители были готовы к вылету на боевое задания. Нередко возвращавшиеся «домой» самолеты представляли собой, образно говоря, решето. Мы тут же приступали к ремонту и к утру следующего дня, как правило, вводили машины в строй.
Скудный паек, недосыпание, холод, громадное количество работы сказывались. К концу второй недели я почувствовал головокружение. Стал замечать, что и подчиненные двигаются медленнее, чем до сих пор.
Но, несмотря ни на что, самолеты должны летать. И они летали: на сопровождение транспортных самолетов, на разведку, штурмовку вражеских частей. Мы, специалисты, понимали, что летчикам еще сложнее. Ведь они сталкивались с фашистами лицом к лицу. И когда на аэродроме приземлялся очередной изрешеченный самолет, мы делали все, чтобы летчик поверил в свою неуязвимость, в технику, в людей, которые обслуживали его машину.
В свою очередь и пилоты прекрасно понимали наше положение, помогали нам, чем могли. Так, сегодня, спустя более чем 40 лет, хочу рассказать о таком случае. Командир полка Павел Николаевич Баранов сказал продовольственникам, что потерял продуктовую карточку в летную столовую, что ее, видимо, выдуло ветром из кабины самолета, когда он вынимал носовой платок. На самом же деле он отдал ее мне, и я питался по ней в летной столовой.
Однажды на Комендантском аэродроме появился представитель инженерно-авиационной службы ВВС фронта Шепелев. Увидев наше бедственное положение со специалистам, он оказал содействие, и вскоре полк пополнился техническим составом. Кроме того, мне разрешили перевести сюда с Большой земли шестерых наших техников — Крупского, Воробьева, Волоснова, Синицу, Смирнова, Федорова и инженера [153] эскадрильи Чайченко. Это были надежнейшие помощники. Все они досконально знали самолет и умели выполнять любые ремонтные работы. А старшина Синица славился еще и как непревзойденный мастер по заплетке тросов лебедки шасси.
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |