Дорога Бог знает куда книга для брата 24 страница

Ты видишь, что разные национальности и все колоссаль­ные культурные различия между ними существуют ради про­цесса духовного и материального познания.

Но каково должно быть это познание? Метафора мужчины и женщины отвечает на этот неслучайный вопрос.

⁷³ Священный Коран, сура Аль Худжурат, 49^:12.

⁷⁴ Там же, 49:14-

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Как мужчина и женщина, сливаясь в духовной любви, становятся как бы одним, единым телом, оставаясь при этом различными человеческими личностями, так, в идеале, и на­роды, населяющие землю во всем их многообразии должны предстать как бы одним, единым народом, сливаясь в Любви Духовной, в Любви Религиозного Единства...

Таков национальный идеал ислама.

Чтобы добиться этого, недостаточно принять ислам как свод понятий, еще менее достаточно принять ислам как Культуру.

Кочевые арабы говорят: «Мы веруем». Скажи: «Не веру­ете вы; скажите лучше: «Мы приняли Ислам», ибо Вера не войта еще в сердца ваши»⁷⁵.

Они считают, что они оказывают милость тебе тем, что они приняли Ислам. Скажи: «Не считайте принятие вами Ислама милостью мне. Нет, Аллах ниспослал вам ми­лость тем, что Он наставил вас к Вере, если вы правдивы». Истинно, Аллах ведает тайны небес и земли. И видит Аллах все, что вы делаете⁷⁶.

Конечно, понять что-то — это только полдела. Как вести себя, что делать, чтобы мир стал более спокойным местом для жизни?

Первое — уверовать. И тогда, постепенно, проявится глу­бочайший смысл и призыв к действию и в таких, например, строках:

Добро и зло неравны. Отражай зло тем, что есть лучше зла. И вот, тот, между кем и тобой была вражда, сделает­ся как если бы он был близким другом твоим.

Но никому не даруется это, как только тем, которые устойчивы, и никому не даруется это, как только обладаю­щему великим благородством⁷⁷...

ТАТАРСКОЕ ЭГО

И вот, среди желтых кубических домиков и глиняных оград Кадиана, в истинном смешении рас и народностей припоми­налось мне, что на южной окраине города Казани, в Старо­татарской Слободе на месте ушедшего в небытие старинного села Плетени был и у моего дедушки собственный дом.

В казанской географии названный мною предел издавна зовется Закабаньем в силу того обстоятельства, что располага­ется он за озером Ближний Кабан. Нечестивое название озера объясняют в Казани по-всякому: тут чаще всего поминаются дикие вепри, некогда в изобилии водившиеся в приозерном камыше. Повествуют, однако, и о легендарном булгарском князе Кабане, принужденном удалиться из родного Прикамья и заложившем на диком берегу озера дивный сад, а заодно и прилежавшую саду мусульманскую слободу.

Одно несомненно — места эти давно обжитые, и средневе­ковое население Казани, изгнанное в 1552 году по конечному русском взятии из городских пределов и с превеликим пла­чем разместившееся по южным берегам озера, справляло свое горькое новоселье и обустраивалось, конечно же, не на совсем уж пустынных местах... Известно же, что на противополож­ном берегу озера существовали ко времени падения Казани пригородные села и посады, в том числе Русская и Армянская слободы со своими храмами и кладбищами...

⁷⁵ Священный Коран, сура Аль Худжурат, 49:15-

⁷⁶ Там же, 49:18-19-

⁷⁷ Священный Коран, сура Ха-Мим-Садждах, 41:35"3б.

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Как бы то ни было, долгое время после взятия Казани по озеру и вытекавшему из него протоку Булак пролегала татар­ская черта оседлости, неуверенно разделявшая город на «рус­скую» и «татарскую» части, и Закабанье было тем прибежи­щем, где худо-бедно длилась своеобычная, мусульманская, полугородская-полусельская жизнь...

Здесь держали коров, коз и овец, сажали картошку и сея­ли хлеб на отсупавших все дальше от города пашнях. Здесь же обретались купцы и ремесленники, кожевенных, ичижных, медных, ювелирных и прочих полезных дел мастера, а также славные на всю Империю казанские мыловары.

В этих местах, сколько себя помню, всегда тянуло мыльным запахом: то ли от бань на улице Тукаевской, возле которых из-под чугунной крышки уличного люка по тротуару вечно стелился и утекал горячий пар; то ли от химкомбината имени Вахитова, он же — известный некогда на всю Империю мы­ловаренный завод братьев Крестовниковых. В детстве моем, когда еще на углу под литой оградой клуба напротив этого вонького предприятия постоянно и в любую погоду сидел не­кий — одутловатое лицо и бельмо на глазу — босой и очень страшный нищий, по Закабанью что ни день колесили на обу­той в резиновые шины арбе собачники и кошатники, хватали все живое, мяукающее и тявкающее, и увозили в проволочном ящике, занимавшем всю телегу, — по слухам, на мыло...

И собаки смотрели на людей сквозь проволочную ре­шетку.

Это было еще в те полузабытые, но прекрасные времена моего детства, когда по утрам в здешних пределах, да и по все­му городу, появлялись женщины из предместий, с коромыс­лами, и разносили по знакомым адресам деревенскую смета­ну и удивительно вкусный, цвета топленого молока холодный

катык в оцинкованных, в серебряных звездах ведрах, туго за­вязанных ослепительной чистоты белыми холстинами. Они, эти женщины, словно сходили с картинки из какой-нибудь книги по этнографии: льняные, с легкими цветочными узора­ми платки, завязанные на лбу и по-татарски широким концом свободно спадавшие за спину; белые фартуки, толстые шер­стяные носки, серые, домашней вязки...

И платья с оборками, какие нынче увидишь разве что на сцене, но ведь это — нарочитое искусство, а не жизнь...

Ветер с озера шелестел листьями высоких старых тополей, и листья были белые с изнанки... Гремели трамваи.

Вот здесь-то, в конце улицы Мыловаренной, переназван­ной, как и завод, именем великомученика очередной россий­ской революции Мулланура Вахитова, в смиренном месте по соседству с Плетеневской тюрьмой и стоял среди прочих по­хожий несколько на комод или на деревянную этажерку дом, в котором дедушка мой после войны сторговал за невеликие деньги второй этаж, впоследствии самодеятельно разделен­ный на две тесные клетушки и кухоньку.

Стоял этот дом и посейчас еще стоит⁷⁸, но домом я его называю разве что от ностальгии: он давно уже обращен во временное обиталище всяческого бездомного люда. Одно время там бедовали бомжи. Потом поселили туда моло­дую семью, новоприбывшую из деревни: власть пообещала вскорости снести весь деревянный околоток и дать молодо­женам квартиру. Но вот уже и ребенок их подрос, возится с кутенком на засоренной куриным пухом травке тесного, обще­го на два обветшавших дома, обставленного серыми тесовыми сарайчиками и отделенного от улицы покосившимися воро­тами двора...

⁷⁸ Нет уже этого дома, Господи! (примечание к изданию 2001 года).

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Играет, как я — сорок лет назад.

Уже напрочь зарос крапивой и бурьяном; заглох в кучах мусора бабушкин сад-огород, когда-то зацветавший за домом золотыми звездочками огурцов и помидоров; — и капли росы светились на серых пушистых шариках лука-порея, и всякий год зацветала дрожащими пенными гроздьями сирень...

Уже сгорело соседское хозяйство слева — и там поросший сорняками и сиротливым кустарником пустырь, а совсем не­давно наполовину выгорело и бревенчатое жилье соседей справа... А дедушкина этажерка все стоит, накренившаяся, кое-как залатанная случайными досками и проклинаемая временными жильцами...

Я сочувствую им. Но что поделать, если в этом мире то, что есть ущерб для одного человека, часто составляет тайное уте­шение для другого?

Каждый раз, возвращаясь в Казань из очень уж долговре­менных отлучек, я навещаю этот памятник своему детству, и всегда с некоторым страхом: а что, если его уже нет? Что оста­нется мне тогда от ощущения родины, если оборвется и эта — не последняя ли? — еще покуда зримая и осязаемая связь, если вдруг исчезнет, пропадет эта первая и последняя точка касания души с миром бескорыстной любви, где тебя, возник­шего на белом свете, любили только за то, что ты — есть?

Зябкой осенью, прежде, чем податься в теплые края, кру­жились над этим домом разносимые ветром, нескончаемые грачиные стаи...

Осень — не осень, но светало здесь всегда как-то неохот­но, а вечерело стремительно быстро, и в огромной осине, обломанный остов которой стоит там, где нынче выгорев­ший пустырь — протяжно вздыхал сырой ветер... По небу — чернильному, со свежими пронзительными просветами —

клочьями проносились голубые и фиолетовые, подсвеченные снизу облака; непросыхающие лужи на Вахитовской мор­щило железной рябью и такая, астаг'фирулла, такая все­ленская, сиротская, щемящая хандра вздымалась в порывах осеннего, прозрачного и сумрачного ветра, что казалось — дай себе волю, вдохни ее досыта, полной грудью, — и умри наконец, то ли от печали, то ли от счастья...

И повсюду со мною — этот невыносимый отзвук несбыв­шегося бытия, это эхо детского бессмертия; зов другой, всегда другой жизни, о которой лишь вспомни — и захлеб­нешься от слез и жалости, потому что ее никогда не будет; потому что она уже была — и прошла, а ты и не заметил...

У меня нет другой родины, кроме этой приснопамятной нищеты.

Там, если выйти со двора через покосившую калитку в во­ротах, вспоминалось, что справа неподалеку раскинулось Ста­ротатарское кладбище, где погребены по-мусульмански мои бабушки и дедушки; и редко я их навещаю — реже, чем это пепелище моего детства...

Слева же — рукой подать — краснокирпичное, замотанное спиралями колючей проволоки здание Плетеневской тюрьмы, на которое прежде люди и оглядываться боялись. Теперь мо­лодежь, забравшись на крышу дровяника напротив тюрьмы, в голос переговариваются с развеселыми, разбитными узни­ками, выглядывающими из-за решеток высокого второго эта­жа. Горланят, матерятся, гогочут... Я не знаю, как относиться к этому, но мне не по себе...

А дальше по улице — Азимовская мечеть, легкая, как мла­денческий сон, с чудесным тонким минаретом, откуда — вот чудо! — сквозь гвалт и ругань теперь негромко доносится Азан...

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

И я иду на этот зов — по арычной улочке, выложенной узким кирпичом, среди домов-кубиков средневекового Кадиа-на, по пыли и праху вечных кочевых дорог Индии — я иду на этот зов по вековечной грязи и зеленым пузырящимся лужам улицы Вахитова, улицы моего детства... Да, я дожил до того времени, когда с Азимовского минарета заструился, как све­жее дуновенье, зов на Молитву...

Однажды, лет двадцать назад, когда об Азане и речи быть не могло, мне вступило в ум забраться на вершину этого ми­нарета. Я помню, как долго просил у кого-то позволения и как долго отыскивались ключи; как я, продравшись сначала через какие-то ящики и старые автопокрышки, начал подниматься полутьме по винтовой лестнице и далее осторожно восходил, пугая голубей, с треском вылетавших в щелевидные оконные проемы, — и в косых солнечных лучах долго метались пух и перья, и ожившая пыль страшных десятилетий...

И я вышел на верхнюю площадку, окруженную металли­ческими перильцами, и увидел разом всю Татарскую Слобо­ду—от озера Кабан до Старотатарского кладбища: увидел и запомнил на весь остаток жизни ее — родину мою, разорен­ную, утратившую разум и достоинство, равнодушную к соб­ственной нищете и скудости...

Тогда я еще не знал, что нам привелось жить в Последние Времена — в Дни Страшного Стыда.

И видна была с минарета — в печальной зелени очеред­ного уходящего лета — жестяная крыша дедовского очага; это ничем не примечательное место, пятнышко, точка на земном шаре, центр отсчета, в котором совместились начало и конец всех моих снов, мечтаний, иллюзий...

Начало и конец снов, мечтаний, иллюзий того самого «меня», татарчонка с казанской окраины, который где-то в про-

шлом — или в настоящем?! — воображал мою сегодняшнюю жизнь, засыпая на пружинной кровати с блестящими, сверкаю­щими, гипнотическими металлическими набалдашниками:

...трещат в печке внесенные с дождя дрова, стреляет печка, — и отсветы огня дрожат на стене, на зеленоватых обоях с цветочными букетами; и очертания этих нарисо­ванных соцветий живут, движутся, превращаются в лица; ияс трепетом начинаю видеть их глаза-очи, длинные носы, ехидно сжатые губы...

В комнате сумрак. В широком окне — тоже отблеск и отражение высокого буфета, на котором возлежит растопыренная розовая океанская раковина, предмет моих игр и младенческих размышлений: теперь, отражаясь в окне, она словно парит в заоконной сырой тьме...

За окном — жутко: шуршит и шелестит сад, живущий отдельной от «меня» травяной, лиственной жизнью; если утихает ветер и перестает моросить дождь, смородинные и сиреневые кусты там, внизу, закоченело расправляют ветви и медленно отряхиваются... В траву — нехотя — па­дают с ветвей тяжелые ледяные капли; и боязно, что по саду ходит кто-то чужой; и в мокрой тишине хрипло лают, захлебываются, с привизгом воют слободские собаки...

Вообще, страшно: взрослые запирают нижнюю дверь на все засовы: амнистия. Вздыхает мокрый сад — гудит печка; и сам дом, деревянный, похрустывает, постанывает, изда­ет странные скрипы, добавляет жути...

Взрослые вполголоса переговариваются на кухоньке, отгороженной от меня красно-плюшевыми шторами с ки­стями, шелковыми, в твердых узлах. Журчащая речь прони­кает в мой переполненный детскими страхами мир — и, вот странно, успокаивает меня...

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Это татарская речь, главная человеческая речь моего существования, с которой все началось и, по правде гово­ря, в которой и продолжается все. И — где бы ни оказался я — стоит мне закрыть глаза, отстраниться чувствами от окружающего, — и все возвращается ко мне: тепло печки и промозглая сырая мгла за окном, вздохи и шепоты сада, скрипы половиц — и родная речь.

Мир, пугающе чужой мир за воротами дедушкиного дома впоследствии лишил меня этой речи, но не сумел отнять ощу­щения ее бесспорной главности, ее неспоримого первенства в моей насильственно отчужденной от татарского детства жизни...

До трех лет я говорил только на татарском, но потом — вся жизнь перевелась на русский: он стал языком учебы, вопросов и ответов, просьб, желаний и самовыражения в неуклюжих, но по возможности искренних стихах. Мысли мои — от самой светлой до самой темной и стыдной — также перевелись на русский язык.

Я самостоятельно выучил татарскую грамматику, а впо­следствии и арабский алфавит, уже будучи сравнительно взрослым человеком. Какое, в сущности, имею я право назы­вать родным — татарский язык?

У меня оказалось немало времени, чтобы поразмыслить над этим — в молчании, а также и в отчаянии, когда — пред­ставь себе, всерьез! — я вовсе порывался выбросить русский язык из жизни и попыток творчества, и честное слово, отка­зался бы от него и сейчас, написав лежащую перед тобой кни­гу, если не на татарском, то на английском языке, если бы не ислам и не Пушкин.

Ислам ведь принадлежит всем народам, а не только татарам или арабам; и если даровано мне Всевышним благо умения

объясниться по-русски, не могу я и не имею права пренебречь этим благом.

А Пушкин? Он подтвердил мою догадку о тайне родного языка, о том, почему так сокровенно держит и не отпускает татарская речь мою многоязыкую душу.

Почему, при первых же звуках родной татарской речи сжимается душа в дрожащий комок, как осенняя птица в том бедном саду, где ходит, тихо шурша смородинными ли­стьями, нищий дождь моего казанского детства; и бабушка с дедушкой еще живы...

Щемит, Господи.

Ведь это же речь любви, которой никогда уже не случит­ся со мной в людях: любви просто за то, что я — есть, любви бескорыстной, навсегда ставшей тайной опорой и тайной надеждой бытия...

Чем я отвечу на эту любовь? Разве собственными русскими стихами?

Чем воздам за сиротскую печаль, за неохватную, высокую и звездную, тоску татарских песен; за горечь татарской поэзии, за осенний листопад на Старотатарском кладбище, где хотел бы я лежать, когда назначено будет — все ближе к родному пределу...

Не воздашь за это бытовыми татарскими словами, и русскими не воздашь. Ведь, как ни умствуй, нет в них последней предсмертной подлинности, любви и благодар­ности...

И когда домогаешься этой подлинности, недоумевая — в чем же она? — вдруг наводит Аллах на душу: вдруг под­сказывает Он полузабытые в сутолоке дней строки Пуш­кина:

6YXAPAEB

Дорога Бог знает куда

He для житейского волненья, Не для корысти, не для битв, Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв...

Да, это здесь. На все отвечает только подлинность Мо­литвы.

Все могу позволить себе произнести по-русски, все выразить: любовь к женщине, испуг, страх, гнев, но — не сущность моей Молитвы, состоящей из отчаянья, надежды и благодарности.

Здесь — последний край меня самого, того, кем я должен был стать, да вот не стал и уже никогда не стану.

Не говорю, что цыгане подменили, — сама жизнь подме­нила меня, привив вместо тюркского — славянский подвой к дичку Богоданной души; и цветет эта душа и плодоносит уже иначе...

А казалось бы, чего тридцать лет мучиться, вновь доходить через Пушкина и новое открытие ислама до той пронзитель­ной истины, о которой говорила мне еще бабушка, когда учи­ла нетленным словам Суры «Фатиха» в долгие и сирые вечера на казанской окраине.

Ведь Аллах даровал человеку речь — для молитвы, для слу­жения истине и добру.

И не то страшно, что не напишу стихов по-татарски или не смогу, как приспичит, воды и хлебы попросить, но то стало звенящим отчаньем моим, что когда взываю ко Всевышнему на единственном, настоящем, подлинном, вместе с беско­рыстной любовью дарованном в детстве и полузабытом языке своей души, — вдруг с неумолимой ясностью понимаю, что я — немой; что вот это мычание невыразимого страданья — и есть моя истинная РОДНАЯ РЕЧЬ...

Моя суть — мое татарское эго.

ПЕРВОПРИЧИНА НЕВЕСОМОСТИ 1.

Нам всем пора было трогаться дальше — на зов Азана, вместе с другими людьми, которые приехали сюда, как и мы, со всех концов света... Войдя в ворота, сквозь бесконечные про­улки и тупички Дома-Города, сквозь узенькие улочки, лестни­цы и переходы, одним из многих возможных в этом лабиринте маршрутов и я заодно со всеми наконец дошел до мечети Акса и до Белого Минарета, заложенного в пределах своего родово­го Дома Обетованным Мессией и достроенного впоследствии его халифами Ахмадийского Движения в исламе.

Он был прост и прекрасен в своей простоте. Его скром­ная и во всем умеренная красота отвечала простой красоте ислама и его Ахмадийского толкования, которая, я надеюсь, хотя бы иногда как бы живыми блестками и каплями росы сверкала и в искренних строках этого повествования.

После молитвы я по уже традиционному обыкновению своему, испытанному в Казани и Австралии, взошел на Белый Минарет, чтобы обозреть Кадиан сверху.

Я уже описывал во первых строках своего рассказа сонную сказочность и бытовой градостроительный хаос этого, похоже­го на сотни и тысячи других пенджабских поселений, однако все же навсегда выделенного из этих сотен и тысяч городка.

Сейчас же, озирая с вершины Минарета калейдоскоп окра­шенных то в зеленый, то в желтый цвет внутренних двориков; также цветных и разномастных, плывущих на разной высоте крыш, на которых сама собой шла жизнь; замечая витиеватые и витые округлые купола отдельных мечетей и сикхских гурд-вар и заостренные шлемы индусских храмов; вглядываясь в неглубокие ущелья торговых улиц и распадки базаров, по

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

которым текли праздничные потоки людей, я увидел чуть дальше, но уже за желто-глиняным комплексом Гостевого Дома и за просторным, уставленным сплошь пластмассовыми стульями полем, на котором стоял и подиум для выступлений участников праздника; так вот, за этим полем, начинающим­ся от полувысохшего, покрытого по зимнему времени бурыми лотосами и ирисами озерца, над которым нависала лохматая пальма, увидел я большой, засаженный многолетними ман­говыми и другими плодовыми деревьями, пересеченный по диаметру широкой аллеей Сад Обетованного Мессии, тот ро­довой сад, который он назвал Небесным Садом и завещал в Общинное пользование как последнее место успокоения для наиболее праведных членов своей Общины.

Там, рядом с белыми надгробьями святых могил, под оди­нокой, желто-зеленой пальмой в небольшом, засаженном цве­тами и цветущим кустарником кладбищеском дворике, рядом с могилой первого халифа Ахмадийской Общины, известного в свое время по всему Пенджабу врача Нурутдина, находится и смиренная могила самого Обетованного Мессии. И если вый­ти из этого цветущего дворика, тотчас выходишь на широкую аллею, которая ведет сквозь Небесный Сад прямо на Белый Минарет...

Эта перспектива садовой аллеи и минарета, эта осмыслен­ная организованность пространств в стихийной тесноте Ка-диана показалась мне единственным, быть может, в здешних древних местах осознанным деянием архитектуры и пока что единственным — в проекте города будущего — истинным про­явлением дивной простоты и глубинности исламской геоме­трии мира, показывающей — но только показывающей, а не указывающей! — направления по горизонтали и вертикали, распахивающей настежь трехмерность мира, в котором ты

уже сам должен обнаружить иные измерения с помощью того шестого чувства, которое называется — Ощущение Божьего Единства...

-2.

Прямые аллеи в Саду, похожем на парк. Деревья-ветви-листья, в которых во всей зимней сокровенности таятся бело-розовые цветы и — дальше по времени — неописуемые, красно-зелено-золотые плоды манго: это царственный плод, король среди фруктов... Хозур однажды в вечерней беседе сказал, что раньше в Кадиане были огромные, неслыханные по красоте и плодородию сады: у его отца и дяди был здесь общий сад, где росло сто разновидностей и сортов манго, и дядя умел разли­чать их по вкусу с закрытыми глазами...

Садов этих уже нет. Один лишь Небесный Сад Обетованно­го Мессии хранит в себе вольные, побуждающие к отважным помыслам и размышлениям и естественно организованные пространства посреди тесноты и скученности старого Кадиана...

Мнится здесь, что весь он — прообраз Рая, где нет места праздному покою, а есть только стремление идти, углу­бляясь в суть Творения, идти все дальше и дальше в кущах Сада — от одного порога сознания и понимания — к другому порогу, за которым снова длится и длится эта прекрасная и вовсе не страшная растущая-цветущая-плодоносящая бесконечность поиска, духовного труда, обостренного зре­ния души...

Здесь, среди естественной изогнутости, природной кри­визны сучьев и ветвей, сквозь которую нет-нет да и прогля­нет быстрое, умытое солнцем голубое небо, яснее становит­ся и суть всей структурной геометрии — суть всей архитек­туры и культуры ислама. Суть эта — в великой и бесконечно

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

разнообразной множественности обрамлений Незримого, где сущий смысл этих обрамлений сводится к тому, что в ис­ламском ощущении, видении и осязании мира нет незапол­ненных пустот...

3.

в пути и благодарение

...с недоверием отношусь к тем воспоминаниям, кото­рые нуждаются в свидетельствах и доказательствах, чтобы не пропасть, не уйти, не скрыться в потемках моей человече­ской памяти... Часто бывало: доверишься фотоаппарату или краткой блокнотной записи, чтобы не забыть чего-то, а потом гадаешь — о чем эта запись или кто бы это мог быть на фотографии? Самые живучие воспоминания легко про­ходят сквозь годы, не будучи запечатленными нигде, кроме сердца...

Однако есть и у меня маленький фотоальбом, собранный в Индии из моих собственных снимков, когда я еще только за­мышлял данное повествование об осознании Божьего Един­ства. И поскольку эти фотографии, как бы различны они ни были и чего бы ни изображали, объединены, как и жизнь моя, этим непременным замыслом, мне легко ориентироваться среди них...

И вот — открываю этот альбомчик в заутреннем рабочем настроении — и вижу себя, стоящего в известной тебе уже черной будапештской куртке возле алого цветущего куста, а кругом — широкие красивые пространства, сожженная про­шлогодним еще индийским солнцем рыжая и короткая трав­ка и красноватые развалины когда-то славного буддистского монастыря...

Здесь же стоит огромный храм Мулганда Кути Вихара, где, по утверждению паломников, под алтарем, увенчанным золотой статуей, сберегаются подлинные святые мощи Будды. От этого храма по прямой, как стрела, аллее можно дойти до колоссального буддийского монумента, носящего название Ступа⁷⁹, возле которого немногочисленные паломники и тури­сты предаются на свежем воздухе йогическим упражнениям...

Это уже после Кадиана, середина января. Это Сарнат, куда пришел Учитель Будда, чтобы произнести свою первую про­поведь пяти апостолам после того, как обрел просветление в Гайе. Мои алтайские друзья, впрочем, утверждают, что Будда стал Буддой на Белухе, царственной горе Горного Алтая, от­куда берет начало Катунь. Я не спорю.

Наверняка это тихое просветленное место сродни и про­странствам Белухи, и другому месту, упоминаемому в истории гораздо позже и географически не столь определенному: срод­ни палестинскому холму, на котором произнес свою Нагорную Проповедь Иисус, сын Марии. <...>

...О, лукавость многобожия, мнимая запутанность его... И чем древнее заблуждение, тем более истинным кажется оно людям...

А в Сарнате — чисто и просторно. Ясно и светло в Сарнате. Здесь еще от времен Будды в свежем просторе, в сбалансиро­ванном ансамбле монастырских строений присутствует мысль простая, как сама Истина.

Человек не только может, но и должен говорить со своим Создателем напрямую, чтобы в образе своем приблизиться к Нему, а не к идолам.

⁷⁹ Этот монумент был построен императором Ашокой в зоо до Р.Х. на том месте, где Будда произнес свою первую проповедь. В 500 году нашей эры Ступа была увеличена и украшена гравировкой и резьбой.

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

В просторах Сарната —...в зимних пространствах кадиан-ского Небесного Сада... — становится кристально ясно, что:

Дата добавления: 2015-08-28