Дорога Бог знает куда книга для брата 21 страница

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Однако только Всемирная Ахмадийская мусульманская Община открыто и гласно заявила о своем несогласии с этим смертным приговором, хотя, будучи мусульманской Общиной, естественно осудила сам факт публикации этой святотатственной книги.

Но в чем же здесь дело? Почему книга Салмана Рушди во­обще вызвала такой шум? Я читал эту книгу и согласен с теми, кто говорит, что необязательная для сюжетных ходов и ко­щунственная глава была вставлена в ткань повествования на­рочито и с прямой провокационной целью.

Несколько лет назад в одной из радиопередач Русской Службы БИБИСИ я рецензировал небольшую английскую книжку под названием «Краткая история кощунства». Книж­ка была посвящена разбору всех обстоятельств драмы Рушди с точки зрения независимого и не особенно сочувствующего исламу английского журналиста, который, однако же, свиде­тельствует в ней, что кощунственная часть книги Рушди явля­ется нарочитой провокацией, угаданной как раз к тому време­ни, когда весь западный мир ополчился на Иран...

Будучи западным журналистом и хорошо представляя себе западный интеллектуальный истэблишмент, автор «Краткой истории кощунства» довольно четко выявил, вокруг чего же на самом деле идет борьба, которую множество интеллектуалов Запада называет бескомпромиссной борьбой за свободу сло­ва и свободу творчества. Он ясно показывает, что смысл всей этой затеи в том, чтобы искусно противопоставить, сшибить лбами две равноправные категории прав человека, а именно,

кощунство не наказываются смертью согласно Шариату, поскольку наказание за эти проступки принадлежит Всевышнему и не может узурпироваться людьми.

свободу слова и свободу совести, выдавая это противопостав­ление за схватку свободы слова с автократией и религиозным

фанатизмом.

Такая псевдоинтеллектуальная эквилибристика шита, в принципе, белыми нитками, поскольку книга Рушди глубоко оскорбила не только фанатиков, которые, конечно же, есть в исламе, как и в любой другой религии.

Эта книга оскорбила всех мусульман мира. С чем же сравнить это провокационное святотатство, чтобы люди, стремящиеся понять, наконец поняли, какого именно рода оскорбление было нанесено верованиям, образу жизни, культуре и религиозному чувству одной пятой всего челове­чества? Не знаю. Разве если бы Дева Мария, да простит меня Аллах, вдруг стала бы всерьез персонажем для порнографиче­ского журнала... Отстаивал бы кто-нибудь из ополчившихся на ислам право для производителя подобной грязи продавать и рекламировать это произведение на многих языках и на каждом углу? То-то вот и оно... К тому же следует учитывать, что нравственное чувство мусульман намного более наивно, и потому намного более ранимо...

Кто знает о том, что английское издательство «Пингвин», выпустившее роман Рушди и во все рупоры мира отстаиваю­щее свое право печатать, что ему вздумается, за десять лет до издания книги Рушди за одну ночь само уничтожило весь тираж другой книги, в которой был усмотрен всего лишь намек на святотатство против христианства?

А книгу, в которой самый благородный и великий человек в истории человечества, продолживший и завершивший стезю Моисея и Иисуса Христа, обливается грязью и изображается Антихристом, а его жены — Вечные Матери всех мусульман —

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

обитательницами публичного дома, такую вот книгу кинулась защищать вся «христолюбивая» пресса-Автор книги «Краткая история кощунства» справедливо замечает, что свобода слова не означает свободы лгать и клеве­тать. Но самый главный его вывод гораздо глубже. Допуская, что Салман Рушди хотел своей книгой нанести урон не исламу в целом, но именно теократии Ирана, он пишет, что этот удар был изначально направлен мимо избранной мишени, потому что никакое святотатство никогда не достигает своей цели, и никакое кощунство никогда не причиняет ущерба автократии или фанатизму.

Напротив, любое кощунство, будь оно направлено против культа Сталина или Хомейни, в итоге только усиливает ти­ранический гнет, поскольку является доказательством того, что у этого режима действительно есть враги, а раз так, то и концлагеря для этих врагов — необходимость.

3.

Почему я вспомнил об этом, брат?

Да потому, что Салман Рушди, мусульманин по рождению, атеист по убеждениям⁶⁷, нечаянно выразил само существо бытующего сейчас европейского понятия о Боге, и все, кто прежде защищал и ныне защищает его, молча согласились с ним в этом понимании.

Попробую объясниться.

⁶⁷ То. что он публично принял Ислам, чтобы отвязаться от своих преследователей, а затем вновь отказался от него, дав добро на издание своей книги в мягкой обложке, говорит только о глубине его лицемерия, тщеславия и, быть может, жадности, коль скоро это издание принесло ему миллионы.

Дело в том, что Салман Рушди, отстаивая свое право на то, что он сделал, говорил, что в его случае речь должна идти не о святотатстве с его стороны, но о веротерпимости со стороны тех, кого он оскорбил.

Он утверждает, что для него свобода слова равна свободе совести, поскольку то место, которое в душе верующего зани­мает Бог, в его писательской душе занято поклонением рома­ну как жанру. Следовательно, если его бог — это сюжетный роман, то он имеет право поступать согласно требованиям своей веры точно так же, как любой верующий имеет право следовать велениям собственной веры. С точки зрения исла­ма — это очередной вид идолопоклонства; с моей писатель­ской точки зрения — это циничная игра понятиями, но не об этом сейчас речь.

Видишь ли, если смотреть на западное христианство с точ­ки зрения эволюции человеческой духовности, то становится все виднее, что со времен Реформации христианский Бог все больше перемещается из пределов Церкви в пределы челове­ческой души.

«Иисус не в церкви — Он в душе человеческой!» — провоз­гласил Лютер, и в этом еретическом освобождении веры от ти­рании средневекового папства была суть Реформации.

Однако вот что произошло вкупе с этим освобождением. Христианский Бог, и без того уже вместившийся в человече­ские размеры Иисуса, уменьшился настолько, что стал вме­щаться уже в пределы человеческой души. Для теологов это было, конечно, только метафорой, но в сознании простых прихожан, не грешивших абстрактным мышлением, понятие «Бог в душе» постепенно привело именно к сведению Бытия до размеров человеческой души, то есть Творец стал целиком и полностью вмещаться в творение.

Равиль БУХАРАЕВ

Потом появилось крылатое понятие «Христос в сердце». Бытие приобрело размеры человеческого сердца, которое при любом буйстве метафор размерами все же поскромней вселен­ной. И все это происходило на фоне все более возраставше­го на Западе приоритета человеческой личности, на фоне все большей независимости ее от общественных или родственных уз и связей.

И как только понятие «Бог в душе, Бог в сердце» укрепи­лось в общественном сознании; как только Бог стал занимать всего лишь отдельную часть человеческого космоса, следую­щим и вполне логичным шагом в таком понимании бытия стало то, что Бог может и выпасть из души или сердца, а место его может занять, скажем, поэзия, идея коммунизма или тот же жанр романа.

Именно в этом мне видится исток того мировоззренче­ского кризиса, который переживается сейчас христианским миром.

С точки зрения эволюции подобное развитие событий со­вершенно очевидно: если изначально Бог способен вместить­ся в ограниченные размеры человеческого образа (Кришна, Иисус), то ограниченность Его Бытия в пространстве и во вре­мени становится хоть и неназываемой, но исподволь понимае­мой и впитываемой с младенчества частью веры.

Сейчас я даже не затеваю разговора о категории Святой Троицы, хотя убежден, что именно тщетные — сознательные и подсознательные — попытки разгадать загадку этого заве­домо иррационального таинства и лежат в основе развития европейской философии от средневековых схоластических увертюр до финальных аккордов ницшеанства.

Уже сама начальная посылка — возможность существова­ния Бого-Человека и Человеко-Бога — в мирском массовом

______ Дорога Бог знает куда

подсознании оборачивается представлением о том, что Бог имеет размеры.

Следовательно, согласно такому подсознательному пред­ставлению, Он не Всеобъемлющ и не Вездесущ, и Ему вполне может оказаться не _{до те}бя, отдельного человека, не до твоих мелочных болей и просьб, как бы они ни были выстраданы на самом деле.

Так - в народном сознании - евангельская отповедь по поводу необходимости исполнять клятвы, данные Божьим Именем, а именно, «Не поминай Имени Господа твоего всуе!» превратилась в расхожее наставление вроде «Не докучай ты Богу своей малостью!»

И вот, брат, античная еще аксиома, предполагающая, что Бог, в принципе, подобен человеку, только гораздо более мо­гущественен, вновь самым неожиданным образом дала себя знать в конце блистательной и плодотворной христианской философии тем, что сначала завела ее в тупик нигилизма и культа сверхчеловека, а потом - в сумрачное отчаянье и разо­чарование всем и вся.

Но ведь из Писания следует, что «человек создан по образу Божию», не так ли?

Да, но то, что человек создан по образу и подобию Божье­му, вовсе не означает, что у Бога есть борода.

Не означает это определение и того, что формы человека подобны формам Бога.

Ведь Бог не имеет формы уже потому, что Он есть Творец всех форм и Создатель понятия формы. Форма есть Ограниче­ние, Предельность Переменчивость, Смертность, Определен­ность, Частность. Ни одна из этих категорий согласно исламу не применима к Богу, Который есть Абсолютная Цельность, Абсолютная Беспредельность и Абсолютное Единство.

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бс" знает куда

Но ведь и ислам говорит о человеке как подобии Божьем, однако не в смысле завершенности формы, а в смысле цели человеческого бытия.

Глубинный смысл этой великой истины в том, что человек изначально создан ради обретения доступных ему Божествен­ных Свойств, ради обретения Подобия Божьего.

Главные же свойства Аллаха в Его отношении к человеку — это Милостивость (Рахманиййат) и Милосердие (Рахимиййат). Благодатная возможность приобрести эти свойства в горниле жизни — это и есть возможность обретения Подобия Божия.

Христианская философия на ее народном уровне приучи­ла людей думать о Боге в человеческих терминах и представ­лениях⁶⁸.

Отсюда, надо полагать, и тяга западного, пресыщенного, и нашего, в массе своей атеистического и суеверного, хоть и не без образования, жителя к Индии Духа, к духовности вне привычных образов и исторических догм, которые так часто ставят в тупик своей зашифрованностью, словно бы Бог даро­вал христианство лишь избранным и посвященным людям. Остальным как бы не дозволяется и притрагиваться к таин­ствам веры в попытке понять и осознать их.

В исламе же Вера направлена всем без исключения и пото­му сделана ясной и понятной для всех людей, и это — высшее проявление Абсолютной Справедливости Бога. Если Он спра­шивает со всех равно⁶⁹ и все равны перед Богом, тогда и Закон Его должен быть понятен и определен для всех.

⁶⁸ Как писал А. Ремизов в книге «Взвихренная Русь»: «Николай
Угодник — это наш русский народный Бог!»

⁶⁹ Конечно, равенство здесь следует понимать в том смысле, что Бог
спрашивает с тебя по мере тех способностей и талантов, которые Он
же и дарует. Никакая душа не понесет тяжести большей, чем способна
поднять.

Но когда я стремился в Шдию Духа, я еще не эй¹*-⁷¹ об этом. Лишь теперь, в Кадиане, поД сверкающим зимний солнцем, среди многих людей, пришедших со всех концов м'*Р^а> ^{я с} от­крытым сердцем признаюсь Гебе, брат, — Свет воистину идет из Индии.

Но, как это всегда бывает с Божественным Свет<^)м> ^{он и}Д^ет не оттуда, откуда его ждали и Ждут.

Свет просиял здесь, в маленьком неприметном Кадиане — в глухом и заброшенным Назарете сегодняшнего м^Р^а-

Но, как бы то ни было, Его, этот Единственный Свет, уви­дят те, кто действительно ждг'л из Индии Света.

БЕЛЫЙ МИНАРЕТ 1.

Ехали мы по Кадиану недолго. Очень скоро — о^г базарной площади в центре городка — *tac направили к двум гостевым домам, которые ко дням праздника как раз, как на»¹^ сказали, были достроены Британской и Немецкой национальными ахмадийскими Общинами. ЗДесь мы и расстались ^с нашими сикхскими таксистами, которое, надо думать, посл^ долгого и заслуженного отдыха отправились себе восвояси, нс'уж навер­няка ехали обратно в Дели ис'шючительно при свет*¹ Дня-

Итак, я был в Кадиане, и нужно было устраиваться. Бри­танский и немецкий гостевые дома оказались и B;^ttP^aW До­строенными, по крайней мер* снаружи, и были уж^е перепол­нены, хотя внутри, в комнатах, еще продолжалась отделка, прерванная только на время Праздника. Атмосфер/^{1 там} была дружеская и походная: я встретил множество зн^^комых из

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Гамбурга, Кобленца и Франкфурта, угостился общим обедом, состоявшим из горячей лепешки и горохового дала, а затем вышел на недостроенную веранду и попытался пристроиться в сторонке со своим компьютером, чтобы занести в него все переживания минувшей ночи...

Это оказалось непросто, потому что электропитание при­шлось тянуть Бог знает откуда, кругом была оживленная тол­чея и громкие разговоры, и я призадумался. Похоже было, что мечту о походной работе и ежедневных записях придется оста­вить, но зачем тогда я тащил эту свою «Тошибу» из Лондона в Пенджаб, да еще прошел часовую процедуру самой дотошной проверки всех ее частей на индийской таможне?

Так или иначе, в тот момент первого смущения компьютер я включил и попытался просто описать место, где нахожусь.

Это были два новых двухэтажных дома, стоявших бок-о-бок на окраине Кадиана; рядом велось еще какое-то неза­мысловатое строительство. Я писал, пристроив компьютер на красном пластмассовом стуле, а за моей спиной, в лаби­ринте свежеоштукатуренных комнат многочисленные гости устраивались прямо на засыпанном золотой соломой цемент­ном полу, на застеленных рядами белых поролоновых матра­сах. Всем выдавались подушки и одеяла, но самые разумные и предусмотрительные, вроде моего спутника господина Мубарака, прихватили байковые одеяла с собой из Англии. Я, полагая, что еду-таки в Индию, ни о каком одеяле не подумал, но после промозглой и туманной дорожной ночи уже пони­мал, что без добротного одеяла не обойтись...

Устроиться на полу я мог запросто, и такая полубивачная ночевка не представляла для меня проблемы, как и для всех других. Подобные небольшие тяготы входили в долю пили­грима так же, как и простая еда и питье — во утоление голода

и жажды, а не во прихоть. Я думал о том, что более привыч­ным к удобствам немцам, англичанам и вообще европейцам обрести походный уют труднее, но опять-таки, они были мусульманами-ахмади, а значит, умели ценить необходимые ценности жизни в любом их воплощении: были бы пища, вода и крыша над головой...

Иногда и крыши над головой не нужно, чтобы жить со вку­сом. Ты помнишь, брат, что лет в четырнадцать я приспосо­бился спать на раскладушке на балконе четвертого этажа на­шего старого казанского дома на улице Попова... Я переходил спать на этот балкон в марте, когда только-только начинали журчать вдоль уличных сугробов золотые ручьи, и на кар­низах принимались расти кружевные сосульки, а в квартиру перебирался в позднем ноябре, гораздо позже первого снега...

Я помню, какое оно, ночное небо. Я помню, как оно меня­ется со временем года, как в августе сыплются с него звезды, как эти же звезды дрожат и расплываются в заморозки, когда так отрадно, взглянув на них, завернуться с головой в одеяло верблюжьей шерсти и чувствовать, как согревается твой хо­лодный, как у собаки, нос...

Это изумительное, дарованное нам небо сияло надо мною и в глухой тайге, и в горах, и в подмосковном Переделкине, когда я однажды под страшный соловьиный перепев спал на крыше дачи писателя Николая Ершова, а речка Сетунь, по-июньски полноводная, шумела неподалеку так, что перекрывала жур­чаньем отчаянные вопли электричек... А, может, и не Сетунь это шумела, а едва распустившиеся многолетние березы в слу­чайном порыве влажного ветра, а может, и вообще было до крайности тихо, и только звезды, звезды над моей беспутной головой перезванивались, упорно намекая на реальность веч­ности, о которой я тогда думал так мало и легкомысленно...

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Помню и ту одинокую острую звезду, что светила сквозь окно, проделанное в крыше Ахмадийской миссии в мюнхен­ском предместье Нойефарн в ночь начала очередного благо­словенного месяца Рамадан, когда я вместе с другими оказав­шимися в миссии гостями ночевал на чердаке, а вернее, лежал на вездесущем, как повсеместные красные пластмассовые сту­лья, желтоватом поролоновом матрасе и думал, как чудесно и невероятно складывается моя жизнь после того, как я сделал один-единственный, но верный шаг по дороге к Богу...

Небо надо мною было то же самое, что и в детстве, только те праздные и наивные балконные мечтания о далеких краях и странах стали обыденной, но всегда полной сюпризов и от­крытий реальностью...

Так что устроиться на поролоновом матрасе и в Кадиане не представлялось мне чем-то не от мира сего. Но вот спать под открытым небом здесь было трудно — и из-за сырого тяжелого тумана, и из-за местных понятий о приличиях...

Люди вокруг меня, не обращая внимания на походные условия, готовились к празднику. Прямо передо мной, через неширокую грунтовую дорогу, по которой в два гостевых дома то и дело прибывали — кто на машинах, кто на конных по­возках и рикшах — ахмадийские паломники, лежало широ­кое поле, на одном краю которого была воздвигнута большая сцена, накрытая тентом. На этом поле — ближе к сцене — уже ставились рядами стулья для тех гостей, кто не привык сидеть на простой подстилке по индийскому или пакистанскому обы­чаю. Остальное пространство было застелено широкими по­лосами таких подстилок — и для сиденья, и для молитвы...

Это как бы разделенное тентовой перегородкой на залы для мужской и женской аудиторий пространство принадлежало семье и роду Обетованного Мессии и переходило оно вдалеке

в зеленый, просторный и тщательно ухоженный манговый сад, также по наследству принадлежащий роду основателя Ахма-дийского Движения в исламе Хазрата Мирзы Гулама Ахмада.

2.

Как бы ни мистичны были сама фигура и земная мис­сия Обетованного Мессии, реальность окружавшего меня Кадиана, история которого так тесно переплетена с историей Ахмадийского Движения в исламе, превращала мои религи­озные убеждения в нечто столь же душевно осязаемое и есте­ственное, как и простые исторические факты, связанные с происхождением древнего рода Мирзы Гулама Ахмада.

Этот в свое время знатный род, по сохранившимся све­дениям, происходил не из Индии, а из Самарканда, откуда примерно в 1530 году выехал в эти пенджабские края некто Мирза Хаджи Бек, по боковой линии потомок самого Тиму­ра Тамерлана⁷⁰. В истории Ахмадийята, а также в книге Иена Адамсона «ирза Гулам Ахмад из Кадиана» род Обетованного Мессии упорно называется персидским. Надо думать, что, как и во многих подобных случаях, в крови его смешалась и пер­сидская (таджикская), и тюркская струя.

Кое-кто из историков Ахмадийята, меж тем, утверждает, что род Обетованного Мессии происходит не из Самарканда, а из Бухары, что мне, конечно, больше греет душу по причине моей фамилии — извинительная, надеюсь, степень тщесла­вия... Но продолжим.

Представитель мусульманской аристократии и потомок властителей, основавших саму империю Великих Моголов,

⁷⁰ Он числил свое происхождение от родного дяди великого завоевателя.

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Мирза Хаджи Бек, подобно другим благородным выходцам из Бухары и Самарканда, удостоился в пенджабской области Гур-дашпур поместий, состоявших из нескольких десятков дере­вень, и был назначен судьей или кади над всем Гурдашпуром.

Сам он, однако, со своей семьей и челядью из двухсот чело­век основал новое поселение, которое укрепил, как настоящую крепость, против местных мятежных племен, обнес высокой глиняной стеной и нарек Ислампур. Местный народ скоро прозвал это феодальное поселение Ислампур Кади, а по про­шествии время изначальное прозвание утратилось, и деревню стали называть просто Кадиан.

С течением времени утратилось не только прежнее назва­ние деревени-крепости, но и громкая слава и относительное могущество ее владельцев. Если некоторые представители рода Обетованного Мессии командовали собственной армией из семи тысяч воинов и были фактическими суверенами над своими владеньями в Пенджабе, то к началу 19 века под во­енным нажимом сикхов владения эти сузились до небольших пределов собственно Кадиана, окруженного к тому времени стеной высотой в 7 и шириною в 6 метров.

Несмотря на то, что часовые с четырех угловых башен еже­часно следили на окрестностями и ждали нападения, в 1802 году сикхи благодаря предательству одного из жителей во­рвались в Кадиан и предали его огню и мечу. В грабежах и пожарах погибла и большая библиотека владетельной семьи, где хранились важные документы, закреплявшие за ними права собственности на земли и поместья.

Впрочем, и сама семья подверглась изгнанию и прожила вне Кадиана 15 лет.

В 1818 году сикхский властитель Махараджа Ранжит Сингх позволил семье вернуться в Кадиан. Отец Обетованного

Мессии, Мирза Гулам Муртаза, сражался в войсках Махараджи и отличился так, что к 1834 году этот государь Пенджаба вернул ему 5 фамильных деревень из наследственных 85. Однако и эта милость продолжалась недолго: в 1839 году милосердный сикх­ский властитель умер, Пенджаб обуяли междоусобицы, а тут по­доспели и британцы, которые, подтвердив права Мирзы Гулама Муртазы на владение Кадианом и несколькими крошечными близлежащими деревушками, наотрез отказали ему во вла­дении пятью деревнями, возвращенными было Махараджей. Вместо утверждения его в земельных правах британцы выдали ему пенсию в 700 рупий в год, однако судебная тяжба по поводу отнятых деревень продолжалась ни много ни мало 50 лет.

В такой семье, сравнительно состоятельной по индийским масштабам, но практически нищей и безвестной по сравнению с былыми временами, и родился 13 февраля 1835 году Мирза Гулам Ахмад, второй сын Мирзы Гулама Муртазы, человек, которому было Богом суждено стать Обетованным Мессией и Имамом Махди — основателем Ахмадийского Движения в исламе.

3.

Тут, словно остерегая мои мысли от чрезмерной торже­ственности тона, меня отвлекли от экрана компьютера. Ока­залось, что поселился я волей случая вовсе не там, где мне было назначено утвержденным еще в Лондоне распорядком торжеств. Я снова собрал свой небольшой скарб, и после со­всем недолгой езды оказался в исторической части священ­ного города, где мне было суждено прожить неделю в самом старом и самом уютном гостевом доме Кадиана, о котором ты уже знаешь, поскольку с описания его и началось мое искрен­нее повествование...

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Вообще, одно из главных моих впечатлений от Кадиана — это поразительные цельность и единство мыслей, чувств и ду­ховных ощущений независимо от того, где находишься — под крышей Благословенной Мечети возле Белого Минарета, на узких арычных улочках Дома-Города под полуденным солн­цем или в прохладной столовой комнате Гостевого Дома, где вкруг огромного круглого стола собирались на завтрак, обед и ужин почетные гости праздника, и я в их числе...

Если попытаться как-то определить это состояние, то сло­ва точнее, чем «покой», пожалуй, и не отыщется. И этот по­кой, поверь мне, брат, проистекал вовсе не от сознания соб­ственных привилегий. Скорее наоборот, именно вопреки этим привилегиям, которые вызывали в моей бродяжнической душе чувство неловкости перед моими братьями, заслужив­шими подобное уважение куда больше, чем я.

И действительно, чем более укрепляется во мне Ахмадий-ское мироощущение, тем яснее я пониманию, что в этой си­стеме ценностей всякие привилегии и всякое дополнитель­ное к тебе внимание является скорее знаком сочувственности к тому, что ты покамест лишь начинаешь свой бесконечный путь к пониманию истинных ценностей...

Так, к гостям и попутчикам в Общине относятся с гораздо более предупредительным вниманием, чем к людям, посвя­тившим Общине всю жизнь. Но, чем религиознее и просвет­леннее становишься ты сам, тем более тяготят тебя и почет, и обходительность, и предупредительность и повышенное внимание со стороны людей, с которыми ты делишь и веру, и убеждения, и жертвы во имя веры. Начинаешь чувствовать себя как бы больным, которому благородно и сочувственно помогают здоровые люди.

Не случайно Священные Писания постоянно сравнивают

религиозное просветление с возвратом зрения слепым. Зрячий, который сам видит, куда идет, не нуждается в предупредитель­ности и сочувственности, но полузрячему помощь необходима.

Поэтому и в Общине, чем меньше в тебе духовного зрения, тем большими привилегиями ты будешь окружен. По мере укрепления веры в сердце вся привычная иерархия ценностей как бы становится с ног на голову, а на деле-то — с головы на ноги.

Чем выше ты стоишь духовно — тем больше в тебе скром­ности и смирения.

Чем выше ты стоишь духовно — тем больше ты служишь людям, помогая им стать выше тебя на этой незримой лест­нице совершенства, не имеющей конца... Высокомерность и надменность чужды Общине и не удерживаются в ней, потому что считаются одним из главных препятствий на пути к Богу. Разоблачая различные личины высокомерия в одной из своих книг, «Малфузат», Обетованный Мессия писал:

«Обуян гордыней не только тот, кто не спешит на по­мощь нуждающемуся. Тот, кому даровано знание, и пн не спешит поделиться им, также одержим гордыней. Человек, который не делится знанием из опасения, что это понизит его респектабельность или его доходы, совершает Ширк, то есть грех поклонения идолам, ибо он полагает, что его по­знания — это божество, опекающее его. Всякий, кто не про­являет добрых нравственных качеств, также грешит высо­комерием, ведь следуя примеру его нравственности, и другие могли бы следовать его путем».

Дата добавления: 2015-08-28