Дорога Бог знает куда книга для брата 10 страница

на этом уровне трактатам Фомы Кемпийского или богослов­ским диссертациям Отцов Церкви, как не противоречат им, по сути, суфийские изыскания гениальных теологов ислама, хотя последние и считают идею Троицы — нечаянным разрушени­ем и лукавым запутыванием великой простоты Единобожия.

Дело и в том, что в сокровенной глубине каждой религии нет никакой явной нужды в Троице и земных воплощениях Всевышнего. Даже в таких основополагающих трудах хри­стианства, как «Подражание Христу» Фомы Кемпийского, нет никакого принципиального разночтения с Кораном. И это только естественно: на этом глубинно-духовном уровне ясно видно, что все религии исходят из одного Источника и возвращаются-идут к Нему же, но все, кроме ислама, идут окольными путями.

В поисках же приближения к Аллаху и в поисках связи с Ним все подвижнические труды едины, и другими быть не могут, что одновременно доказательно сообщают о Бытии Всевышнего...

Религии тянутся друг к другу, как рукава, заливы и прото­ки одной реки Всеобъясняющего Монотеизма.

Но одно дело — внешняя тяга к взаимопониманию, тяга на уровне верности своим культурным восприятиям: так кочин-ское христианство выкрасило индийские церкви в аляповатые и даже дикие для Европы цвета и выставило вперед уличные раскрашенные в те же цвета статуи и фигуры, пытаясь соот­ветствовать знаковой системе обращаемых индусов.

Особенно же поражает эта театральность индийского хри­стианства в Мадрасе, где евангелические сцены вынесены на улицы, и издалека и не разобрать, чьи это раскрашенные фи­гуры: Иисуса? апостолов? индусских, буддийских божеств?

Мне вспоминается здесь путешествие по христианским ме­стам Мадраса: за день мы осмотрели Гору Апостола Фомы, на

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

которой он, по преданию, погиб от рук язычников; забрались в пещеру на Малой Горке, где апостол, опять же по преданию, жил и молился. Геолог Мухаммад Ахмад, который был с нами во время осмотра пещеры, сказал, однако, что она находится в сплошной гранитной скале, и поэтому не могла образовать­ся естественным путем: ее вырубили в скале христолюбивые португальцы, которые на другой, Апостольской Горе заодно вырубили в скале и крест, близ которого будто бы и претер­пел мученическую смерть первый христианский миссионер Индии.

Но ведь апостол Фома вообще не мог молиться кресту: крест как символ Христианства возник намного позднее его времени.

Церковь на Малой горке стоит с 1551 года, и все простран­ство вокруг нее уставлено гипсовыми фигурами в полный рост, представляющими Страсти Христовы. Вот эти-то фигу­ры и раскрашены в тропические цвета индусских божеств — в некое воспаленное сочетание розового, красного, синего и зе­леного. Неподалеку стоит индусский храм с фигурами совер­шенно той же расцветки, хотя и из другой мифологии.

Здесь нет речи о скульптурах или об искусстве вообще: речь о религиозно-политической уступке дурно понятому местно­му вкусу и местным традициям, потому что эти фигуры, напо­минающие базарные красивости вроде фарфоровой кошечки, не имеют никакого, в том числе художественного, значения сами по себе, но имеют смысл только в связи с мифологией и религиозным поклонением. Идол выполняет только одно предназначение. И показалось мне, что мадрасские фигурные группы представляют собой как бы дань идолопоклонству в рамках католического христианства: рядом с бесконечными индийскими божествами это было особенно заметно. Я прошу

прощения у тех, кого могу нечаянно обидеть, но Бог к Своему Единству — ревнивей людей.

Искусственность и нарочитость этого фигурного ансам­бля — тематического парка на мадрасской Малой Горке тогда поразили меня; быть может, и мое вкусовое восприятие было повинно в том, что этот религиозный компромисс пред­ставился мне дичью несусветной, учинив во мне припадок цве­товой шизофрении, рассчитанной на вкус сороки, привлекае­мой яркой раскраской предмета; а то и на первовкус, вернее, языческую первобезвкусицу дикаря — не одного ли из тех, кто поднял когда-то руку на кроткого апостола Фому? Но в Индии нет больше дикарей, да и были ли они когда?

Подобная компроментация главной идеи во имя культур­ного искушения и обращения в свою веру всегда терпела ко­нечный крах. Однако знаки культуры в отношении Человек — Человек: национальная одежда, внешний ритуал, традиция окружать богослужение определенными символами — все это для большинства людей сильнее знаков истинной религии, сильнее невидимого отношения Человек — Бог. Сильнее хотя бы потому, что большинство человечества не дает себе труда вдумываться и постигать, а лишь механически повторяет зри­мые обряды предков.

Так потерпел поражение Будда, возродивший в Индии фи­лософию Единобожия, но сделавший уступку внешним зна­кам индусской культуры. Он не запретил ставить свои статуи и делать свои изображения, и обращенные им люди мгновенно превратили его в божество, а необращенные индусы отверну­лись окончательно. Им и своих идолов вполне хватало.

Не то ли самое произошло с христианством, когда тянув­шиеся к строгому Единобожию иконоборцы и ариане были подавлены государственной религиозной догмой Византии?

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Но чем же для меня, усердно читающего столь много­численную и столь многообразную религиозную литературу, предпочтителен ислам? Он еще раз доказывает свою религи­озную завершенность и окончательность тем, что сливает все три взаимоотношения в одно и дает нам совершенный и одно­временно очень простой и понятный код взаимопонимания во всех трех взаимоотношениях.

1. Человек —Природа

В исламе явления и стихии Природы есть знамения для че­ловека размышляющего и призваны не подавлять его страхом и опаской, но пробуждать и вести вперед его разум. Природа сильна, но не сильнее своего Создателя, который учредил и блюдет ее законы. Следовательно, быть воедино с Аллахом — означает победить Природу. Постижение законов Природы, то есть, постижение физических законов Аллаха, как бы ма­териальной части Закона Божьего, есть обязанность всякого верующего мусульманина. Такая же строгая обязанность, как и соблюдение простых обрядов молитвы.

Даже на самом простом человеческом уровне, уровне не­грамотного земледельца, такая расшифровка первого отно­шения ясна и понятна, и не позволяет, в лени и праздности, ждать милостей от Природы. В других религиях такой научно­сти нет: там явления Природы — это всегда только проявления Божьей Милости или Божьего гнева и имеют смысл только в приложении к Его гневу и милости.

Мусульманин же принимает всякое явление и всякую вещь не как явление или вещь в себе, но как отражение некоторого свойства Аллаха. Нет явления или вещи в в себе, кроме Само­го Аллаха, и никакой предмет не имеет смысла, отдельного от своего смысла и назначения быть звеном в цепочке миро­здания.

Такое понимание — это смерть идеи символа, всегда грозя­щего превратиться в идол.

Вся история человеческого космоса — это путь от Единства Утраченного к Единству Обретенному.

Этот путь и есть ислам.

Человек выпал из Рая потому, что потерял представление о Единстве Природы. Он дал имена всему живому и нежи­вому и тем самым позволил грядущим поколениям придать поименованным объектам сугубый отдельный смысл помимо их главного смысла — хором воспевать Единство.

Рай был утрачен из-за обожествления предметов и живых существ.

Выпавший из Единства Природы Человек ныне и присно, и во веки веков в мучениях возвращает себе осязание и смысл этого Единства, ибо только в этом осязании-ощущении — ду­ховная вершина человеческого самосознания.

2. Человек — Человек

В исламе, который по идее своей над-культурен, стираются грани национальных ограничений, и система «свой-чужой» расширяется до самых пределов возможного. Всякий в ней «свой», кто не чужд Единству.

«Чужой» — это только язычник и идолопоклонник, кото­рый может и тебя принести в жертву своему идолу, будь этот идол даже и идеей облагодетельствовать все человечество. Это очень важное обстоятельство, брат, — не дай закоснелому пониманию мусульманства как культуры затмить тебе глаза тюбетейками, халатами и мрачно-сосредоточенными лицами людей, идущих в мечеть, не видя ничего живого вокруг.

Такие люди готовы присвоить себе ислам как националь­ную принадлежность, но с них взять нечего; им не объяснишь сокровенного смысла различения человеческих культур.

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Скажем, различие между мусульманской и европейской одеждой — почему оно? Вся разница продиктована, на самом деле, тем, что мусульманский покрой одежды весьма просто­рен и удобен для совершения пятикратной молитвы — пояс­ных поклонов, коленопреклонений и простираний. Человек, если его покидает пытливость разума, тотчас склонен окру­жать себя вторичными знаками и символами, не задумываясь больше об их происхождении и значении. Трудно и тесно мо­литься в костюме от Джорджио Армани, но это ведь не значит, что такие костюмы не следует носить в других обстоятель­ствах.

Ислам существует как пространство над всеми культура­ми, поскольку он и есть — Единство, из которого произошло все разнообразие мира. В исламе Человек общается с Челове­ком — через посредство Аллаха, в над-культурном простран­стве, где не существует ничего, кроме Единства и индивиду­ального человеческого пути к Нему.

«Верующие, воистину, не иначе, как братья. Поэтому, уста­новите мир между братьями, и бойтесь Аллаха, дабы удосто­иться милости». (Аль Худжурат, 49:и)

Так же блистательно определено в исламе и отношение Народ — Народ:

«О род человеческий, создали Мы вас из мужчины и жен­щины, и сделали вас народами и племенами, дабы вы могли познавать друг друга. Истинно, наиболее достоин уважения среди вас, в глазах Аллаха, тот, кто наиболее праведен среди вас». (Аль Худжурат, 49=13)

Ты видишь, брат, здесь вперед выдвигаются опять-гаки не какие-то культурные достоинства того или другого народа.

Главное — это взаимное познание в духовной любви, по­добной доверительной любви мужчины и женщины — всеоб­щих прародителей всего человечества.

Главное — бережное познание другого, который не только равен тебе, но, быть может, и лучше, то есть, праведнее тебя.

3. Человек — Бог

Во ваимоотношении Человек — Бог наиболее ярко проявля­ются величайшее милосердие и величайшая гениальность ис­лама. Ничто и никто не смеет встать между Человеком и Алла­хом: служение Богу поэтому не нуждается в знаках и символах.

Ислам — словами Самого Всевышнего, запечатленными в Священном Коране — дает Человеку весьма простой код мо­литвы, которая объемлет все и в то же время достаточно корот­ка, чтобы сберечь Человеку время для других добродеяний.

Ислам, говорят, упруг и пластичен, но такое определение проистекает опять-таки из восприятия ислама как культуры и цивилизации. На самом деле ислам попросту всеобъемлющ как наиболее простой и наиболее совершенный Код Вселенского Взаимопонимания, поэтому и кажется пластичным, как сама вселенная. Я взялся бы доказать эти положения на любом от­дельно взятом примере, и окажется, брат, что ислам всегда предлагает самое оптимальное решение, поскольку он не скован знаковой системой какой-то одной человеческой культуры.

Ислам не делает компромиссов, потому что никакой компромисс в исламе попросту невозможен. Ислам сам по себе — Вселенский Консенсус во всех трех установленных выше взаимоотношениях. Стоит впустить в ислам какой-либо знак низшей по космической иерархии философии или культуры, как этот Код тотчас перестает быть всеобъемлющим и вседоступным...

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Поэтому невозможно совместить в духовном мировоззре­нии человека, например, ислам и коммунизм: справедливость и нравственность ислама абсолютна, тогда как справедливость и нравственность коммунизма всегда ограничена классовым чутьем.

«Остановимся сейчас на этом, — сказал я моей аудитории в университете Каликута, — остановимся здесь, потому что о частностях можно говорить бесконечно».

Святой Пророк, мир и благословения Аллаха да пребы­вают с ним, говорил: «Первый и главный авторитет нашей веры — это Коран. Если ответа на ваш вопрос вы не сумеете найти в Коране, ищите в моей Сунне, если не найдете и в Сун­не, то ищите в практике выдающихся мусульман; а уж если и там нет ответа, то раскидывайте мозгами и применяйте свое чувство добра».

А вообще, говорил он, не задавайте слишком много празд­ных вопросов: Аллах Сам говорит в Коране, что Он сделал яв­ным одно и сокрыл другое, чтобы не приводить людей в страх слепящими истинами, все равно недоступными для них на этом свете.

Вопросы все равно посыпались, но в тот раз отвечать при­шлось мало: меня уже давно ждали, чтобы отвезти в Нилам-пур, место, прославленное плантациями знаменитого индий­ского чая.

Мы помчались в Нилампур на джипе; дорога вела в горы, где в постоянной облачной влажности растет в тумане он, ин­дийский чай, на вырубленных каменотесами террасах, на ко­торых каждый год сменяется почва — она попросту наползает сверху. Как ни велика была скорость — уже стремительно вече­рело — я успел разглядеть окрестности — места непостижимой красоты: мы мчались сквозь просторные рощи, и междудлин-

ными стволами дерев виднелись горные склоны, затянутые, как дымкой, клубящейся тропической растительностью, а за­тем понизу стала виться широкая горная река, и это снова был намек на Рай, на вечное движение среди вечной красоты...

На самом подъезде к городку меня пересадили из джипа на уже поджидавшую нас легковую машину, а на джип был во­дружен огромный громкоговоритель, и с этим устройством он покатил впереди нас по главной улице. К моему величайшему конфузу, оказалось, что через этот громкоговоритель друзья и братья мои всему городку возвещали о моем прибытии! Да, черный граммофонный этот рупор оповещал всю округу, что наконец, ах, наконец-то приехал в Нилампур «Дженаб Равиль Бухариев Сахиб»²⁷.

Народ, не ожидавший ничего подобного, высыпал на ве­чернюю улицу из своих лавок и мастерских: брадобрей с за­пененной бритвой, мясник с куском баранины, которую только-только собирался взвесить на гиревых весах; маль­чишка, бежавший по улице с подносом чая; словом, все местные граждане были оглушены известием о прибытии «Супер-достопочтенного господина Равиля Бухариева». Меня показывали, как диковину в этой стране слонов, а я сидел в ав­томобиле, поворачивая башку налево и направо и молча улы­баясь, подобно махарадже.

Выступление, несмотря ни на что, а особенно на тучи моски­тов, налетевших из туманных чайных гор на свет освещавших сцену прожекторов, прошло успешно: я проповедовал в тем­ноту, где слушали меня тайно местные мусульмане-сунниты и коммунисты. Обратно ехали уже сквозь ночь: по пути меня тоже мучали вопросами, но я, помню, настолько уже устал, что

⁷ Многопочтенный господин Равиль Бухараев (урду).

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

отвечал односложно, и приехав в последний раз в дом доктора Койя, уснул как убитый, даже не пожелав своему геккону спо­койной ночи.

Все меня поняли — никто не обиделся.

Утром меня посадили в поезд (господин Рашид всучил-таки мне братский подарок: рубашку и галстук), и я уехал в Кокканур, где меня опять встретили всем роем, как и повсюду в Керале; опять всучили мне кокосовый орех, увенчали влаж­ной гирляндой и усадили в белый «мерседес», который и по­вез меня вместе с моим компьютером к новым чувствам, зна­ниям и впечатлениям.

Устроили меня на этот раз в гостинице местного правитель­ства, где теплой душной ночью, при свете полной луны и под шелест кокосовых листьев, я был существенно покусан моски­тами. Ресторан этой гостиницы выходил на ступенчатый скаль­ный берег Аравийского моря: я завтракал, а чуть ниже, в кустах карликового рододендрона важно бродил какой-то местный то ли куличок, то ли журавлик, а по парапету, отсекающему от бе­рега кокосовую рощу, бегала, временами становясь столбиком и пытливо нюхая воздух, совершенно живая мангуста.

Змей в Индии, как ты понимаешь, пропасть, и множество народа погибает ежегодно от змеиных укусов. Дело в том, что при виде змеи люди цепенеют: это же священная тварь, к ко­торой мало кто смеет прикоснуться. Бесплодие, например, считается одним из наказаний за то, что человек убил или обидел змею.

Специально ради народного просвещения недалеко от Кокканура был учрежден Змеиный парк, куда меня повезли на экскурсию. Змеи сидели в стеклянных террариумах, змеи ползали, свиваясь клубками, в каменных бассейнах, отгоро­женных от посетителей барьером; самые крупные, в том числе

и двухметровая, толстая, как бревно, черная королевская ко­бра, удостоились больших, и тоже застекленных, клеток...

Смотритель парка провел нас по всему змеиному кругу, и специально для нас устроил аттракцион: зашел в клетку коро­левской кобры и ухватил ее за хвост. Мне стало жутко, а змее противно: мы оба испытали значительное облегчение, когда смотритель прекратил свои фокусы. Потом он повел нас, меня и доктора Абдуллу, к змеиному бассейну и принялся ворошить клубки этих разномастных аспидов длинной палкой, похожей на указку с крючком. Этим крючком он уцепил одну солидных размеров змеюку, выволок ее на свет и взял в руки: змея ока­залась неядовитая.

Этого обстоятельства оказалось смотрителю достаточно, чтобы в один прекрасный момент повесить эту полутораметро­вую змею мне на шею: такой гирляндой в Керале меня еще ни­кто не увенчивал! Змея была большая, скользкая и холодная: я сфотографировался с нею, и эта фотография впоследствии производила самое большое впечатление на моих домашних. Больше одного раза на эту картинку никто, помнится, не за­глядывался.

После этой экскурсии я снова выступал, на сей раз перед местной интеллигенцией города Кокканур, где самое боль­шое впечатление на меня произвел своими вопросами один гуманист-изобретатель, совершенно седой старичок-идеалист. Его, как объяснили мне другие интеллигенты, никто уже в Коккануре не слушал, считая безобидным чудаком. Этот ста­ричок, весь белый и одетый во все белое, подарил мне издан­ную им за собственный счет книжку под названием «Зерно­вые зоны как панацея от войн».

Суть его открытия состояла в том, что лет сорок тому назад он сообразил, если разделить всю землю планеты на зерновые

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

зоны, то войны между людьми больше не будет. Одни люди должны будут жить в зоне риса, другие — в зоне пшеницы, тре­тьи — в зоне чумизы, и так далее, — нечего, стало быть, им будет делить... Я как человек, проведший свое детство в зоне хрущев­ской кукурузы, спорить с ним не стал: слава Богу, есть на свете люди, которые изобретают хоть что-то, чтобы не было войн.

Идеализм — полезен, но не у власти.

Как я уже сказал тебе, керальские коммунисты, насколько возможно, далеки от идеализма. Главное их достижение — земельная реформа, направленная против крупных землев­ладений. Между тем в Коккануре я совершенно неожиданно увидел одну оборотную сторону этого социального благодея­ния. Доктор Абдулла по моей просьбе повез меня на внешний осмотр одного из древнейших местных индуистских храмов — храма Мадаи Каву, вокруг которого еще в незапамятные вре­мена образовался поселок под тем же названием. После зе­мельной реформы, в ходе которой высшая каста брахманов лишилась множества привилегий в пользу низших каст, этот поселок прославился, но прославился дурно и печально: ра­финированные женщины религиозного брахманского круга, занимавшиеся всю жизнь, главным образом, косметическим уходом за собой, в одночасье превратились в проституток, потому что иначе не умели заработать на хлеб. Древний, как мир, брахманский поселок Мадаи Каву стал кварталом крас­ных фонарей, и знакомые доктора Абдуллы были бы, надо полагать, чрезвычайно удивлены, вдруг увидев нас здесь. Но было еще утро, и наука сравнительного изучения религий тре­бовала, если не жертв, то несомненной отваги перед лицом общественного мнения.

Близ храма, куда зайти непосвященному было нельзя, располагалась глубокая, выложенная ржавыми от камнями

ямина древнего ритуального бассейна с ядовито-зеленой за­стоявшейся водой. Храм этот посвящен богине Тируваракат-ту Багайяти, которая в индусском пантеоне является сестрой другой богини, Анна Пурнассери. А вот божество Мадаи Каву, в честь которого назван храм, убило, оказывается, одного из злых демонов-Асуров по имени Дхарикан. Храму этому три тысячи лет.

Поселок Мадаи Каву казался безжизненным и обезлюдев­шим: узкие улочки вдоль высоких каменных заборов, проулки и тупички лабиринта, откуда не виделось выхода. А напротив входа в храм стояла некая сложенная из камней усеченная пи­рамида; по центру ее произрастало священное дерево, вокруг которого бродила корова, невесть как влезшая наверх по сту­пеням.

Следующий день мы провели в городке Пайянгади, в доме сестры доктора Абдуллы, тоже врача, по имени Биби. От этого спрятанного среди фруктовых дерев особняка с террасой, где висели клетки с певчими птицами и большим попугаем, улица вела прямо к ахмадийской больнице, где практиковала Биби, тоже, конечно же, мусульманка-ахмади.

Улица эта в городке так и зовется — улица Биби. По этой улице поехали мы на вершину холма, откуда открывался изу­мительный вид на «Внутренние воды Кералы», на это дивное слияние лагун и заводей, вдоль побережья которого выри­совывались квадраты заливных рисовых полей. Оттуда же, с холма, виднелись минареты мечети, возведенной на месте са­мой первой мечети, поставленной когда-то в Керале.

А на голой, опаленной жарой вершине его стоял мусуль­манский центр, построенный дюжину лет назад самыми непримиримыми противниками Ахмадийской мусульманской Общины, членами пакистанской секты Джамаати Ислами,

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

которые призывают карать людей смертью за отступничество от ислама и за любое оскорбление Пророка (чего никогда не делал сам Пророк, мир и благословения Аллаха да пребывают с ним). Идейный отец-основатель этой секты, Маулана Мау-дуди, призывал также к экспорту «исламской революции» в соседние страны вооруженным путем. Словом, Джамаати Ис-лами стоит за все, что Ахмадийская Мусульманская Община отвергает как искажение и политизацию ислама — великой религии милосердия и созидательной любви к человечеству.

В тот день мусульманский центр отмечал свой юбилей: ждали министра. На том же холме стоит христианская цер­ковь и сиротский дом. Здесь же находится синагога; строится индуистский храм и была загодя прикуплена земля под стро­ительство коммунистического храма: на одиноком баньяне развевался по ветру красный флаг с серпом и молотом, а по соседству реял на шесте белый с пятиконечной звездой флаг местного комсомола. После осмотра этого эйкуменического холма мы поехали смотреть манговый сад, разбитый еще от­цом доктора Абдуллы и профессора Джалиля: манговые дере­вья уже зацветали, и плоды ожидались в мае-июне...

Там, в Пайянгади, на вечернем выступлении я и сказал, брат, речь о благодарности и о том, можно ли быть хорошим человеком, не будучи благодарным Богу. Все было прекрасно в Керале: Аравийское море в лунном свете, сияющие Внутрен­ние воды; прекрасны были все храмы — христианские, иудей­ские, мусульманские, индуистские...

Но один храм запомнился мне особенно, и это была скром­ная и смиренная мечеть, сплетенная, как шалаш, из узких веерных листьев благодатной кокосовой пальмы. Эту мечеть поставила для себя совсем еще недавно образованная Ахма­дийская Община в одной деревне близ городочка Паллуру-

ти; у Общины этой еще ничего не было, кроме маленького куска земли и этой вот мечети. Членов Общины очень оби­жали местные сунниты во главе с консервативным муллой, но все они, все восемнадцать человек, были так молоды, све­жи и азарты, что победа их казалось предрешенной, Инша Аллах. Они, как могли, приготовились к нашему приезду, а одна женщина, жена Ашрафа, рабочего маленького местного рыбозавода, бедующего вместе с семьей неподалеку от дерев­ни, в честь нашего приезда приняла Ахмадийят, и не могла сделать нам лучшего подарка.

И помню я ахмадийских детишек, таких чудесных, — маль­чиков в белых шапочках, белых рубашках и, вместо брючек, в белых простынках-дуути; девочек в цветных платьицах, шаль-варах и платках: я помню это будущее улыбающегося ислама, в котором не найдется места изуверам и властолюбцам. Они шли по дороге вдоль моря, а я опять спешил — теперь уже на поезд, уходящий вглубь континента, в Мадрас, но мы шли в одном направлении, и было ясно, что эти детишки уйдут впе­ред гораздо дальше и гораздо быстрее меня...

Дорога на станцию лежала под моими ногами; вдоль нее на этот раз росли кряжистые, узловатые тамаринды, свежие листья которых употребляются в пищу, и широкие баньяны со свисающими с ветвей воздушными корнями; цвела глици­ния, роняя последние багровые лепестки зимы, и бронзовая ящерка на ближней пальме, спугнутая моим движеньем, стре­мительно бежала по ребристому стволу наверх, к гроздям ко­косов...

Так Аллах показывает мир с разных сторон, надеясь на то, что мы — увидим, а увидев — и поймем самих себя.

Это все было — было со мною, и это остается со мною как вечная радость, дарованная мне неизвестно за что. Но знаю

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

я и то, что все это дано мне в долг — духовный долг, который неимоверно вырос там, в Индии и продолжает расти, что бы ни делал я ради Аллаха, пока живу на этом свете...

Что же нажил я в этой жизни, помимо благодарности, брат?

РОЗА МОЛИТВ 1.

А теперь, брат, я хочу рассказать тебе, как я начал молить­ся. Те порою истерические, порою отчаянные, призывы к Вер­ховному Бытию, о которых я уже поведал, не осознавались мной как молитва. Молиться же как положено, совершать му­сульманский намаз мне казалось излишним и претенциозным занятием. Мнилось мне, что я не смогу разговаривать с Ним честно, если при этом буду принимать ритуальные позы и говорить заученные слова из Корана.

А еще вернее, мне не хотелось быть, как другие. Огромное число мусульман по всему миру так-то вот молится каждый день, думал я, а что толку? Единственное, казалось мне, что они обретают, это самомнение и чувство религиозного пре­восходства перед людьми, подобными мне и тебе, не получив­шими с детства боголепного воспитания и не приученными ходить в мечеть.

Другой мир. Другие люди.

Для меня другие люди всегда были испытанием. Сколько я помню себя, мне всегда чудилось, что я отношусь к ним не так заинтересованно и сострадательно, как надо. Я мало понимал других людей. Помимо моих друзей, разумеется, но даже их — понимал ли я, понимаю ли сейчас?

Одиночество, такое страшное для иных людей, почти не причиняет мне страданий. Наверное, это плохо, и теперь я

сознаю, что это — плохо, но разум, сорокалетний разум уже выработал свою оправдательную философию, а душа, что ж...

Впрочем, иногда донимает и душа: хочется ей и к друзьям, и к родне, и к другим людям.

Но тогда я спрашиваю себя, почему? Почему моя душа вдруг начинает звать меня к другим людям? Оттого ли, что ей плохо и одиноко, или оттого, что ей хорошо, и она стремится поделиться своим счастьем?

Вглядимся же, брат, в то, что мы считаем своей честностью, и в порыве последней откровенности скажем, что чаще всего нашей душе хочется именно укрыться от боли и найти в дру­гих сочувствие и сострадание.

Тайна моего собственного нелюдимства заключалась в том, что другие люди всегда казались мне лучшими, чем я сам. Мне представлялось, что они знают, умеют, понимают, осознают, чувствуют и сострадают больше, чем я. Мне же — либо не хоте­лось озаботить их своей неуместной печалью; либо мечталось раствориться в них от восторга и редкого, редкого истинного счастья, которое выпадало мне на долю.

Но это были две крайности, которых я стал сторониться по мере приобретения горького жизненного опыта. Золотой се­редины между этими крайностями я не находил и потому стал все больше предпочитать одиночество, к которому, как и ты, был расположен с детства.

Дата добавления: 2015-08-28