Пусть же представит себя ночью, одинокого и без ясной цели, и все, что днем казалось таким заманчивым и приветливым, вдруг станет навсегда чужим: чужим будет каждый красивый дом с садом, куда он никогда не будет приглашен; и всякий дивный пейзаж, куда он никогда не войдет, поскольку ему нельзя будет сходить с тропы... И испытав единожды это темное ощущение неприкаянности и совершенной бесприютности, он станет и при дневном свете по-другому смотреть на все вокруг, когда с последней ясностью поймет, что его нигде больше не ждут и никогда не будут ждать...
И тогда, кто знает, может быть он по-иному оценит и теперешнее печальное существование, в котором всегда возможно что-то подобное:
выбраться с топкой почвы на твердую дорогу, в конце которой поблескивают огоньки, пусть даже и скудной, да живой жизни, где доброму человеку всегда найдется и ночлег, и тепло, волной идущее от печки, и горячий чай с чем Бог послал...
И человек просит зла, как будто он просит добра; и человек опрометчив35.
35 Священный Коран, Сура Бани-Израиль, 17:12.
Я глубоко убежден, что все мои странствия стали возможными только благодаря тому, что я — в глазах Аллаха — встал на верную стезю. Действительно, во всякой стране, куда я попадал по делам Общины, ждало меня братское участие, кров над головой и простая честная пища. И словно для того, чтобы напомнить, что мир вне Ахмадийской Общины жесток и страшен, Аллах показывал мне и другую сторону бытия...
Как-то, ночью, я прилетел в Рим по делам Европейского общества культуры. Уже наученный некоторыми испытаниями, я по телефону из Лондона договорился с одним своим ах-мадийским другом о том, что он дождется меня у центрального римского вокзала Термини и поможет устроиться в знакомую ему гостиницу. Но самолет авиакомпании Алиталия, как водится, застрял в лондонском аэропорту Хитроу часа на два, и когда я наконец прилетел в аэропорт Леонардо да Винчи, римское метро уже не ходило; пришлось добираться до Термини автобусом, словом, я приехал глубоко за полночь, и мой друг меня не дождался...
Римский вокзал Термини, даром что расположен в самом центре Вечного города, считается весьма злачным местом, и по ночам находиться возле него, а уж тем более прогуливаться в его окрестностях, способен только совсем уж наивный баран-провинциал, самой судьбой предназначенный для того, чтобы его побыстрей остригли.
Мрачное это местечко. Кругом тьма-тьмущая гостиниц, но это все, как правило, номера свиданий и скрытые бордели. В ночь-полночь в них запрашивают за комнату что вздумается, а куда деваться? На улице оставаться просто опасно.
Так вот и кинулся я обходить огромные сумрачные дома, на каждом этаже которых расположились эти, как бы помягче сказать, притоны; принялся звонить снизу и на ломаном
Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
итальянском спрашивать, нет ли свободной комнаты... Дело оказалось непростое: свободных комнат не было.
Наконец, в дверной телефон отозвался голос, который с недоверием заявил: что комната имеется, и после оживленных переговоров железная зарешеченная дверь нехотя автоматически отворилась, и я вошел в полутемный и жуткий, но в тот момент такой желанный подъезд. Лифт не работал, и я пошел пешком на шестой этаж, в гостиницу под названием, не помню уже, Золотой или там Серебряный Лев.
По всем пролетам широкой лестницы времен Дуче были расклеены рекламные листки, согласно которым любовь в этом районе можно было купить всего за 5ООО лир, причем, как обещалось, всякий раз в постели со свежей простыней...
Для сравнения замечу, что маленькая пицца в соседней привокзальной забегаловке стоила зооо лир.
Хозяином этого Льва оказался некто толстый и лысый, который мгновенно объявил, что за ночь — за койку без завтрака—я обязан ему заплатить не много, не мало 6о ооо лир. Это была лихо заломленная цена еще и потому, что всей наличности у меня было тысяч сорок. И если бы не ангел-хранитель, спасший меня и на этот раз, пришлось бы мне отправляться на темную и сырую улицу несолоно хлебавши.
А что, запросто. Бывало со мной и такое. Чхать они хотели на твои проблемы. Однако на сей раз прежде, чем начать торговаться, я по требованию хозяина предъявил свой паспорт, после чего он вдруг громко запел...
Запел он «Реве та стогне Дншр широкий», а потом еще что-то украинское. Выяснилось, что его отец был капельмейстером военного оркестра в итальянских оккупационных войсках где-то возле Краснодона и после войны часто певал дома трофей-
ные песни. Хозяин гостиницы растрогался от воспоминаний и впустил меня за сорок тысяч, оставив без гроша итальянской наличности...
Страшная это была комната, брат. Огромная и пустая, с единственной двухспальной кроватью посередине и с ободранными обоями, на которых были нацарапаны телефонные номера местных проституток. Истрескавшийся стол, продавленный стул и мутное зеркало над эмалированным умывальником в черных и ржавых пятнах. В этой комнате было сыро, холодно, сиротливо и неуютно до смертной тоски. За высоким окном, из которого безбожно задувало, да так, что и тяжелые рогожные занавеси шевелились, шумел ночной Рим: с ревом пролетали мотороллеры, то и дело проносились машины; время от времени принимались орать и перебраниваться проститутки трудной ночной смены...
Я тогда с облегчением возблагодарил Аллаха за то, что нахожусь здесь, так сказать, почти случайно... Я представил себе, что был бы вынужден жить, скитаясь по таким вот комнатам, и — сырой плесенью, затхлым погребом повеяло на меня от самой возможности такой жизни...
Ни от чего нельзя зарекаться. Особенно от скорби и сиротства, которые всегда рядом и терпеливо дышат тебе в затылок, дожидаясь своего часа...
На следующее утро я перебрался в другую гостиницу, близ площади Торре Аржентина, напротив храма Санта Мария Делла Минерва, где стоит одна из скульптурных работ Микельанжело, и в двух шагах от Пантеона, где захоронено сердце Рафаэля...
Это тоже был Рим. В тот день началась наша конференция, и за номер стоимостью 250 ооо в сутки платило уже итальянское правительство...
Равиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
Се — человек... Когда за него платят, жизнь тотчас предстает неким вечным праздником. Тотчас бросаются ему в глаза плоские зеленые пинии над римскими крышами и мощно белеющие фонтаны на Пьяцца Навона и площади Испании; и что-то значительное видится ему в мелких струях Тибра, и вообще — его глаза замечают только вечное и по возможности прекрасное, аристократически скользя по всем проявлениям обыденной и очень трудной действительности...
Но когда сидишь в пустынной тоскливой комнате привокзальных номеров, словно находишься и не в Италии, а в какой-то стране неприкаянности, в каком-то другом — для бедных и одиноких — пространственном измерении, которое всегда наготове для тебя, куда бы тебя ни занесло со считанными твоими деньгами, Рим это, Лондон или Второй Казачий переулок в Замоскворечье...
И единственное, что напоминает тебе, что ты все-таки в Риме, — это сфотографированная походя зрением надпись краской на стене привокзального дома. «Рома — мерда!» — внятно написано там.
Я не хочу завершать эту вставную главку никакой моралью, брат. Потому что все сказано вот этим:
Не странствовали ли они по земле, чтобы обрести через то сердца, способные уразуметь или уши, способные слышать? Ибо дело в том, что не глаза слепы, но слепы сердца, которые в груди36.
36 Аль-Хадж, 22:47-
ПРОЩАНИЕ С ДЕРВИШЕМ
Как же я попал в Общину, как узнал про нее? Это случилось в Англии, куда я приехал в девяностом году из Германии по приглашению британского Общества Центрально-Азиатских Исследований — ради дел и целей, сравнительно далеких от моих теперешних...
Но нечто все-таки вело меня.
И что-то настигало.
Англия в тот год была моей последней остановкой на пути в Австралию37. География моих перемещений уже нечувствительно исчерпывала себя, а душа моя все еще лишена была покоя.
По существу, к тому времени все в моей мирской жизни уже случилось — была в ней драматическая любовь, была поэзия, был исступленный труд, были многочисленные странствия по многим местам отечества и даже Венгрия, Турция, Япония, Германия уже были в ней...
На первый взгляд все было в порядке. Настолько в порядке, что скажи мне кто-нибудь «Все, пора закругляться и помирать» — я бы не удивился. К тому времени я уже очень устал. Я добился многих целей, прикоснулся руками ко многим миражам, но ничего не достиг. И я думал, что так и надо.
Правда, было в моей душе и другое.
37 В Австралию я ехал по приглашению Татарского Общества штата Южная Австралия. В то время я писал книгу о татарских эмигрантских общинах за рубежом в надежде понять саму суть татарского национального духа. Эта книга все еще лежит в рукописях, заметках, магнитофонных и видеопленках. Я еще не готов написать ее, но уже понял, что ставил себе очень ограниченную цель. Я понял теперь, что понять национальный дух можно только после того, как перестанешь мыслить национальными категориями и прикоснешься к Единству. Я еще созрею для того, чтобы закончить эту книгу, иншалла.
Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
В то время, еще совсем недавнее, благодаря странствиям я начал осознавать единство мира куда острее и реальнее, чем в отечестве, где оно, это единство, мнилось мне скорее поэтической метафорой, чем живой и болящей реальностью. Долгое заточение в отечественных границах научило нас всех грезить наяву и настолько, что мы в своих медитациях создали для себя вполне материальные образы Англии туманов, Германии вьющихся по стенам роз, Франции сплошного Азнавура, Брессанса и Пляс Пигаль и, наконец, Японии миниатюрных деревьев-банзай в горшках, хокку и пленительно цветущей вишни сакуры...
Все эти страны, созданные литературой и необузданной нашей фантазией, стали для нас настолько реальными, что мы умели восхитительно путешествовать по картам городов мира, заходя в ватиканские музеи, блуждая по улочкам Венеции и подолгу задерживаясь, чтобы постоять на мостах через Рейн, Сену или Темзу...
Карта Парижа на кухонной двери у опального поэта Геннадия Айги...
При всем том простое и личное открытие того факта, что современные японцы после своего будничного труда на износ поспешают не любоваться молодой луной сквозь листья и цветы сакуры, но толпами валят в игральные салоны автоматов «пачинко», чтобы в грохоте металлических шариков обрести забвение от своей завидной для нас жизни, неприятно тревожит наше мифотворческое воображение...
Поэтому, впервые попав в Лондон, я был очень разочарован отсутствием в нем тех знаменитых, мистических, сокровенно-цветных туманов, о которых знал по романам Диккенса и по картинам Клода Моне. Только впоследствии, угадав как-то к своим друзьям-поэтам Кену Смиту и Джуди Бенсон в проле-
тарский Ист Энд, я на следующее утро обнаружил, что лондонские туманы сосланы именно сюда, на сто первый километр в припортовые районы, где теперь обитают они бок-о-бок с местными бомжами среди пакистанских, индусских и турецких лавок, грошовых магазинов Армии Спасения и неприступных мечетей, в которых так часто проклинают за ересь мою Ахмадийскую мусульманскую Общину.
Прославленные литературой туманы списаны за ненадобностью и живут теперь среди средней руки азиатских торговцев и негров, собравшихся в восточный Лондон со всей несчастной, голодающей и воюющей Африки, а заодно и со всех островов Карибского бассейна... Лондонский туман живет здесь в вавилонском смешении рас, племен и наречий, как в кунсткамере или в лавке древностей Герберта Уэльса.
Как говорят агностики и материалисты: «Ничто не исчезает, ничего нельзя создать»... Так уж и ничего?
В Лондоне я опять, в последний раз, захотел ясности цели. Зачем меня носит по миру, спрашивал я себя? Зачем я был в Японии, зачем я теперь в Англии, зачем ночевал я перед отъездом в Лондон во Франкфурте-на-Майне в турецкой мечети имени великого суфия Ходжи Ахмеда Яссави? Зачем я вообразил себя дервишем, скитающимся по святым местам Европы, когда был всего лишь поэтом?
Страшное разочарование уже подкрадывалось и начинало охватывать меня... Я стал понимать, что географические перемещения сами по себе ничего не значат. Туман непонимания жизненной цели клубился в моей душе, и не помогали мне ни национальные устремления, ни попытки вписаться в окружавший меня временами турецкий ислам.
Разумом я понимал необходимость молитвы, но мое сердце молчало.
Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
Придуманный мной дервиш говорил: «Святые места нужно искать не глазами, но сердцем». А я все еще искал их глазами...
Ах, какая весна была в мой самый первый приезд в Лондон! Солнечная, ветреная, прозрачная...
Я ехал со своим немудреным багажом с вокзала Виктория в маленьком, зеленом и лупоглазом, похожем на лягушонка «ситроэне», и везли меня Маргарет и Томас, причем последний был палевым и шелковистым, цвета золотого руна ирландским спаниелем с волочащимися ушами и печальным взглядом много пожившего существа...
Декоративные, кряжистые и обильные цветами японские вишни цвели по всему юго-западу Лондона; и морской ветер разносил и разбрасывал всюду крупные облетевшие лепестки... Все вокруг было усыпано, усеяно этой вскипающей и розовой манной небесной... Розовый ливень бился в ветровое стекло, омывал зеленый капот ситроэна, и уже тогда какое-то предчувствие посетило меня, словно все это уже когда-то было со мною...
Немного позже, уже проехав по нескольким улицам мимо геометрически выверенных шеренг слитых воедино белых и красно-кирпичных викторианских особняков, мимо пабов с причудливыми и смешными названиями вроде «Свинья и Свисток»; мимо классических, веками неизменных английских вывесок и отдельно стоящих старинных домов, напоминающих инкрустированные перламутром ориентальные шкатулки, я оказался совсем рядом с Темзой в типично английском белом особняке с внешним палисадником и задним, внутренним, сокрытым садом, и все не оставляло меня чувство какой-то знакомой миниатюрности, соразмерности и взвешенности всего этого словно бы отвоеванного у времени пространства...
I
И словно в ожидании откровения Единства, последней ясности моей жизненной цели, все это вдруг привело мне на ум Японию, и все сомкнулось в моем ощущении —
«Сад Камней» в Киото, где я сидел рядом с Лидой и другие слезы стояли в нее в глазах, тихо перешепнулся с традиционными английскими лабиринтами из камней, выстеленными на многовековых газонах и лужайках, и совсем уж внезапно, с закатными скальными глыбами космического, до-вавилонского Стоунхэджа...
И японское неприятие «чужого», заставлявшее вездесущих голландских моряков еще в восемнадцатом веке топтать перед выходом на японский берег католическое распятие, перекликнулось во времени и пространстве с островной изолированностью Англии, которая даже могущественное католичество превратила в собственное англиканство, да и ныне противится европейской унификации, словно чувствуя, что настоящее единство может покоиться только на духовном постаменте, но никак не на материальной, скользкой и всегда юлящей основе взаимной выгоды...
Мое тогдашнее восприятие самого себя, как в уличном зеркале, отразилось в этом англо-японском озарении...
Много лет назад я как-то выдохнул в стихах:
Вымаливаю, как прощенье, с отчаяньем и прямотой неуловимое уменье распоряжаться пустотой...
Вот это частное умение распоряжаться пустотой и торжествовало в двух островных странах, уменьшая сады и деревья до размеров цветочного горшка и завивая храм Вестминстерского Аббатства в пространственную раковину, сердцевина
Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
которой завязалась еще в период Крещения Англии, а витые стены нарастали одна на другую, отражая всю тысячелетнюю историю стесненного страданием человеческого духа...
Всякий храм священен, и этот, помимо витой раковины, подобен окаменевшей розе или, что менее поэтично, но более внятно, каменной капусте, листья которой — века и эпохи... Аббатство обрастало этими листьями более десяти столетий; все эти столетия и сейчас присутствуют внутри него, воплощенные в многочисленных узорных стенах, окружающих самую первую часовню слой за слоем...
Храм благодаря этому наслоению времен сложен и причудлив; полон геральдических склепов со статуями, надгробьями, гербами, каменными венками, памятными досками и много чем еще, что увековечивает смертных людей...
Вся франкфуртская мечеть Ходжи Ахмеда Яссави уместилась бы в одной из боковых часовен Вестминстерского Аббатства, и внутри нее нет ничего, кроме ковра на полу, на котором я спал, действительно подобно некоему дервишу... И при всей простоте и наивности этой мысли, она вдруг явилась для меня откровением:
все храмы — равны, и грандиозное Вестминстерское Аббатство равно крошечной мечети Яссави, потому что прямое назначение обоих храмов — одно и то же.
Поражаясь украшениям и размерам, часто забываешь суть и цель.
В Англии я в последний раз понял, как мала моя душа для вселенского единства.
В саду, за высокой кирпичной стеной, увитой плющом и обсаженной зацветающей жимолостью, жили в одном со мною мире цветы и деревья: белые девственные крокусы и звездно-желтые нарциссы, фиолетовые восковые гиацинты
и полыхающие алым тюльпаны; и старое грушевое дерево сосредоточенно и неторопливо отцветало над этим эфемерным, но скрупулезно продуманным праздником краткой весенней
жизни...
Аперед домом, в палисаднике, светло мерцала, даря лепестки закатному ветру с Темзы, розовая декоративная вишня...
Я опять жил совсем один. Чудесная Мари Беннингсен-Броксап, пригласившая меня в Англию и уступившая мне свой дом в престижном лондонском районе Варне, была в это время во Франции, а ее подруга Маргарет и пес Томас, чьему двойному присмотру я был поручен, заходили лишь время от времени, чаевничали со мной и иногда вывозили меня выгуливать в соседний Ричмондский парк...
Маргарет была американка, но по зову души жила в Англии, где и дома-то собственного не имела и жила по друзьям и знакомым, особенно, когда нужно было присмотреть за домом в их отсутствие. У нее не было ничего, кроме корзины с вещами и Томаса. Когда-то она училась пению в Дублине и мечтала спеть в России. Теперь, когда выпадала возможность, она зарабатывала трудом садовника, а по субботам продавала цветы в цветочном магазине неподалеку, на берегу круглого Барнсовского пруда...
Если бы не знакомые и друзья, которые просили ее присмотреть за своими домами во время их отпуска, жить ей было бы совершенно негде. Но так она жила из принципа и сокрушалась только о том, что корзина с вещами опять переполнилась...
«Опять обросла вещами», — говорила она. Я слушал ее и
учился настоящему английскому...
Итак, я жил один в мансарде, писал на английском языке политическую статью по национально-политическим
Ровиль БУХАРАЕВ
проблемам Татарстана; порою смотрел с третьего этажа в сад и видел, что этот сад обладает своей собственной философией, в которой и каждый бутон, и цветущая ветвь, и ноздреватые камни бордюра клумбы, и белые чашеобразные вазы, и витая океанская раковина в траве имели глубокий, взаимо-обязывающий, сокровенный смысл и жили в Единстве, хоть и были отделены от остального мира замшелым кирпичным забором...
Я еще был поэтом и отдавал дань высокому штилю, и наивно искал в мире стезю светящуюся, хотя под моими ногами были асфальт и брусчатка.
Придуманный мной дервиш молчал, но в его молчании звучало: «...ногами нужно чувствовать живую землю, а сердцем — брата».
А я еще пытался разговаривать там, где промолчал бы дервиш...
Что я делал, что писал тогда для души? Стихи не давались мне, вернее, я не давался им...
Я начинал чувствовать, что Поэзия, которую я когда-то считал божественной и потому самодостаточной, есть лишь крошечная часть чего-то огромного, что мне следует понимать и уметь...
Я ездил по Лондону на двухэтажных красных рейсовых автобусах и в метро, глазел по сторонам, заходил в музеи, стоял над Темзой и думал, что же дальше? Неужели и эта цель достигнута, и оставит после себя только пустоту, которой я не умею распорядиться?
И вот что писалось мне однажды вечером, в мансарде, за несколько дней до отъезда:
«Мудрец свободен и в тюрьме. Не спорю, но сам я еще не сподобился такого просветления. Мне мешает моя тень — вот она опять плетется то спереди меня, то сбоку...
Дорога Бог знает куда
Она возникает в зависимости от источника света, и если идешь прямо на свет, иногда кажется, что тень твоя исчезла... Ан нет — она просто спряталась тебе за спину и не отстает. Поэтому единственный способ избавиться от нее — это заиметь источник света в самом себе. То есть, жить как бы в жертвенном самосожжении.
Шибко умно, как сказали бы рассудительные англичане38. Но куда деваться от мыслей, когда тебя перевозит вагон английского метро?
В Москве на самой глубокой, кольцевой, линии граждане углубляются в книги, чтобы спрятаться от самих себя и окружающих... В Лондоне читают, как правило, газеты. А те, кому нечего читать, рассеянно глазеют на рекламные плакаты, расклеенные поверх вагонных окон или смотрят на темные отражения самих себя в стеклах вагона, в то запредельное пространство, где так торжественен любой человек, окруженный тьмой.
Залюбуешься и собой, и собственным сиротским, до смерти холодным и звездно-мерцающим одиночеством. Так что и те, кому нечего читать, прячутся в самих себя.
И перемещаешься в этом иллюзорном пространстве своего одиночества — перемещаешься по собственной жизни от станции к станции. Спустишься в метро на Киевской Кольцевой, а выйдешь если не на франкфуртской Констаблервахе или мюнхенской Мариенплац, то уж наверняка у Вестминстера, и не заметишь в себе никакой перемены.
Всякий сам себе Вергилий в этой сообщающейся и паукообразной всемирной подземке, в этой нечаянном четвертом измерении, где теряется всякое школьное представление
38 Far too clever...
Равиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
о географии, загоняя себя за два фунта тридцать пенсов в бутылку Клейна39 или в геометрию Лобачевского.
Здесь нет ничего, кроме отнимающего жизнь времени, но и оно играет с тобой странные шутки.
А что, если вагон вдруг остановится в этой тьме, не доехав до станции? Что, если эта ненадежная, на одном-единственном тросе висящая кабина фуникулера, которая перевозит тебя через тьму и пропасть существования, вдруг зависнет над бездной?
Со мной случалось такое в Москве. И вот она, метаморфоза жизни, преображенной в житие: все читатели и философы подземки, потеряв чувство движения, внезапно осознают, что их поймали в какую-то крысоловку, глубоко зарытую в землю... Они внезапно понимают, что находятся уже не в своей собственной жизненной ловушке, где худо-бедно и буднично обжились и попривыкли, но в какой-то совсем другой, где их вкупе со всем помноженным на количество пассажиров эгоизмом настигло Неожиданное.
И все эти случайные попутчики, которым за секунду до этой внезапной и страшной остановки никакого дела не было друг до друга, вдруг постигают, что теперь они — Общность, насмерть спаянная грянувшим ощущением общей беды.
Так переживают внезапную потерю чувства движения в Москве, но там все очень глубоко зарыты.
В лондонском неглубоком метро происходит другое. Увидит какой-нибудь нервный клерк спортивную сумку, стоящую в вагоне вроде бы без присмотра, и задрожавшим опасливым
39 Бутылка Клейна — воображаемая пространственная фигура, теряющая одно из намерений: эквивалент Листа Мебиуса в трехмерном пространстве. Между прочим с тех пор, как я это писал, дневной проездной билет в метро стал стоить уже два восемьдесят.
голосом спросит: чье это? Потому как если ничье, то это наверняка бомба, адская машина ольстерского или иного какого происхождения, смотря по политическому сезону...
И, как в Москве, при всякой вагонной неожиданности выглядывает из каждого человека заспанная душа и начинает, озираясь, спрашивать: как, ребята, и вы все тоже тут? Что делать-то будем? Страшно же...
И нужны нам все эти экстремальные ситуации, чтобы понять, что мы все — в одной ловушке? И не предупреждали нас разве поэты и пророки, что так оно и есть, как ни мудрствуй и как ни прячься в свое собственное наполовину придуманное «я»...
Но если в Лондоне глас пророка услышать трудно, то поэты оказались изобретательными и придумали «Поэзию Подземки».
Это — попытка разбудить человеческую душу хотя бы поэзией, отдельными короткими стихами на белых плакатных листах, расклеенных между по большей части лживыми ре-кламками, объявлениями и призывами не вандальничать и не класть ноги на сидения... Оторвешь глаза от собственного темного отражения, и скользнет твой взгляд по таким, например, стихам:
Я талдычу вам повесть скитальца, все ту же, что затеял давно: я — пацан, все в каком-то сарае; я навек здесь забыт и потерян, и место мое, где б я ни был, от века мне чуждо. В кармане нездешние деньги, а то никаких, не те документы, карта не этого города и разговорник вчерашнего языка; билет в одну сторону до следующей остановки и свод наставлений...
Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
В вестибюле Банко Бильбао
темнокожая женщина сунет мне ключ и пакет,
названье отеля, номер текущего счета,
эти первые буквы неизвестного мне алфавита...
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 34 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |