Дорога Бог знает куда книга для брата 17 страница

Ровиль БУХАРАЕВ

здесь, наверное, еще перед рассветом, в одиночестве, и теперь спал на самом набиравшем силу солнцепеке посреди суетливой вокзальной толпы так, как будто был один во всей вселенной.

Да так оно и было для него.

Се — человек.

Таким же в точности ЛЮДЯМ Иисус, мир да пребудет с ним, мыл ноги, а нам, большинству остальных представителей человечества; нам, по временам замирающим в восхищении перед изображением Страстей Христовых в залах Эрмитажа или музея Коррер в Венеции, уже и не понять и не осмыслить такого естественного порыва к состраданию.

Святой Пророк ислама, мир и благословения Аллаха да пребывают с ним, не гнушался обнимать и утешать самых не­приглядных и обездоленных нищих, а по достижению высше­го почета и власти носил все тот же старый бедуинский плащ с опрятными заплатами и все ту же починяемую им самим обувь; и вкушал такую же бедняцкую пищу, что и эти ЛЮДИ, с кото­рыми он во всю свою жизнь разделял и выпадавшие несчастья, и нечаянные радости, и скудное тепло пустынного костра...

Рассказывают, что однажды самый отверженный человек во всей Мекке, некий брошенный хозяином за ненадобностью раб, от рубища которого исходил нестерпимый смрад, совсем отчаявшись отыскать работу и пристанище, вышел на пло­щадь и закричал: «Да неужели же во всем мире никому не ну­жен такой раб, как я?!» И тут кто-то обнял его со спины. Это был Святой Пророк Мухаммад, мир и благословения Аллаха да пребывают с ним, который сказал: «Ты нужен Аллаху — Аллах купит тебя⁵³». И нищий в слезах прижался к нему, как

⁵³ Суть присяги, приносимой первыми мусульманами, заключалась как бы в акте продажи себя — своей жизни и своего имущества — Аллаху.

Дорога Бог знает куда

потерянный ребенок, и запомнили горожане эту картину — Пророка и доверчиво прижавшегося к нему самого неприка­саемого в городе человека...

Истинно, приобрел Аллах от верующих их жизнь и иму­щество в обмен на небесный Сад, уготованный им... И кто более верен, чем Аллах, обещанию своему? Возрадуйтесь же договору, заключенному вами с Ним; и это — великое тор­жество.

(Алъ-Тауба, д-ш)

Как же смел я относиться к таким ЛЮДЯМ снисходитель­но? Как мог я не понять — тотчас и сразу — что среди таких именно людей и воздвигались пророки? Ведь не может быть пророком тот, кто не знает голода и стужи, и кто нуждается в большем, чем в плаще или широкой шали, в которую мож­но завернуться с головой и претерпеть неизбежную зимнюю ночь...

И как мне ни стыдно сейчас вспоминать свои мысли в пер­вые индийские часы, я обязан это сделать, если хочу быть ис­кренним с тобой.

Так, в смуте мыслей и нарастающем разочаровании, я и до­ехал до делийского района Туглакабад, и ничто почти не задер­жало на себе моего затосковавшего взгляда, кроме огромной статуи Будды на голом каменистом холме по пути из аэропорта. Помню еще, впрочем, промелькнувшую в окне машины огром­ную туглакабадскую крепость, наследие былого мусульманско­го величия Индии, и рядом с нею, в тени деревьев на мостовой, палатки нищих и лотки торговцев фруктами и овощами.

Такая присяга называется байят, и она восстановлена в своем духовном смысле в Ахмадийской Мусульманской Общине.

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Отрадно было очутиться в Ахмадийской мечети, белой и опрятной, как первый снег. Невеликая по сравнению с сихк-ской гурдварой, которая строилась через широкую улицу на­против, она была очень уютна и тепла на вид, но времени на отдых и размышления у нас уже не было: мы намеревались тотчас же продолжить путь в Кадиан, разве что забрав приго­товленные для нас, как мы полагали, билеты на самолет или на амритсарский поезд.

Оказалось, что билетов нет: индийские авиалинии в тот день забастовали, а мест на поезд нам не досталось.

В Индии люди ищут счастья на таких же дальних расстоя­ниях, как и в России, и поэтому поезда, как правило, набиты битком, в чем мне впоследствии пришлось не однажды убе­диться. К тому же на весь поезд, как правило, бывает только один спальный и один плацкартный вагон с кондиционером... Словом, билетов не было, в чем и повинился перед нами ху­дощавый и смуглый ахмадийский человек по имени Мансур, распорядитель транспортных дел для всех прибывших на Ах­мадийский праздник гостей.

От Дели до Кадиана, в общем-то, недалеко — как от Мо­сквы до Казани, километров восемьсот. Нам край как нужно было поспеть туда к утру, к началу всеиндийской Ахмадий­ской встречи, и мы решили с помощью Мансура взять такси до Кадиана, скинувшись по сто долларов с человека.

Но трудность была не в деньгах, хоть и немалых. Никто не соглашался ехать, поскольку больше половины пути пролега­ло по ночному Пенджабу.

Рассуждая теперь, по прошествии времени, я вижу, что в отнекиваниях таксистов был свой существенный резон. Вообще-то говоря, в Пенджаб и дальше, в Джамму и Кашмир, европейцев не особенно пускают: для ахмадийского праздни-

ка было сделано знаменательное исключение. Но при этом индийские власти, конечно же, не предполагали и в голову им не приходило, что кто-то окажется настолько безрассудным, чтобы отправиться в зону чрезвычайного положения на такси, да еще на ночь глядя... Поэтому опытные делийские таксисты и смотрели на нас, как на сумасбродов.

Однако сумма была весьма притягательна, и после каких-то двух часов, пошедших на уговоры бородатых водителей в синих сикхских чалмах, мы на четырех машинах отправились в путь, бисмилла ир-Рахман ир-Рахим...

Шоссе, по которой мы отправились из Нью Дели в Пен­джаб — это северный отрезок Великого Магистрального Пути, исторической столбовой дороги, истоки которой начинаются аж в в четвертом веке до нашей эры, когда император Кандра-гупта впервые построил проезжий тракт на северо-запад из своей столицы, города Паталипутра. Этот тракт, за состоянием которого следили специальные чиновники, был снабжен по­стоялыми дворами и уже тогда имел дренажные откосы для стока дождевой воды. Потом, уже в середине восемнадцатого века, британцы усовершенствовали и удлинили эту стратеги­ческую транспортную артерию Индии, соединив с ее помощью далекий северный Пешавар с южной Калькуттой.

Многое видела эта дорога. По ней двигались войска бес­конечных завоевателей — от арийцев античных времен до среднеазиатских могольских воинов, но путь этот был и путем паломников, поскольку соединял между собою величайшие святыни Индии: Амритсар с его Золотом Храмом, Курукше-тру — место священной битвы Пандевы, запечатленной в Бха-ват Гите, Вриндаван и Матуру, где, по преданиям, родился бог Кришна, а далее — Агру с Тадж Махалом, Бенарес с его тыся­чей храмов и Сарнат, место первой проповеди Будды, и нако-

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

нец — Гайю, где получил свое просветление тогда еще стран­ствующий царевич Сакьямуни...

Я перечисляю сейчас эти географические названия и, слава | Аллаху, все эти города и храмы встают у меня перед глазами, ведь помимо всякого моего специального намерения, судьба | волей Всевышнего провела меня почти по всему Великому Ma-1 гистральному Пути — от Амритсара до Сарната. Но не только — увидел я и юг Индии; побывал и в древнехристианских свя­тынях Мадраса, и в сравнительно новом, но уже практически угасшем и изрядно потускневшем святилище Ауровилля...

Я расскажу тебе об этом, брат. Но до этих путешествий, хоть я и не знал об этом, оставалось еще две недели, тогда как | путь на север, в Кадиан, уже начался, и дорога, даром что поч­ти две с половиной тысячи лет носящая гордое название Ве­ликого Магистрального Пути, оказалась узкой и опасной, осо­бенно ближе к сумеркам...

Я уже обмолвился, что меня с самого начала этого индий­ского путешествия мало что тревожило. Не беспокоили меня ни террористы, ни пенджабские пули, пущенные при посред­стве приборов ночного видения. Я помнил о добром напут­ственном знаке в гатвикском аэропорту и говорил себе: разве мало человеку того знания, что не бывает случайной смерти?

И что смерти вообще не бывает?

Бывает только боль. Бывает печаль утраты, тоска по све­жести детских и юношеских ощущений и чувств, которая уже не вернется к нам, — и только реет вдали ароматной дымкой, бело-розовой, как яблоневый цвет в садах, которых нет уже и больше никогда не будет...

Все уходит, откатывается назад, исчезает. Исчезает и сама боль, и память о ней. И сейчас, глядя назад на свои индий­ские странствия, я тоскую о том, что никогда уже не увидеть

ее теми моими глазами и не почувствовать тем моим сердцем...

Прошло совсем немного времени, а я уже иной, и недавно минувшее кажется мне таким далеким и милым, что сжима­ется сердце, как при воспоминании о детстве, когда я не знал, а только догадывался... И думаешь, стоит ли прожить жизнь, чтобы согласиться с Экклезиастом: во многом знании — мно­гая печаль?

Но и здесь есть утешение. Да, утешение есть:

Клянусь Временем,

Истинно, человек находится в состоянии ущерба,

кроме тех, которые веруют и творят добрые дела,

и побуждают друг друга к истине,

и побуждают друг друга к непоколебимости.

(Алъ-'Аср, 105:2-4)

И правда, вся наша жизнь — не ежедневная ли это поте­ря, хоть и кажется нам порою, что приобретаем мы что-то? Зрелость, опыт, положение в жизни, материальный достаток, даже знания — разве возместят они утрату мечтаний, надежд, ощущения жизненной новизны?

Разве возместят они тот необъяснимый, переполнявший все твое невеликое детское существо восторг от внезапного порыва свежего весеннего ветра над блеском и журчаньем апрельских ручьев?

Или сладкую, полную неясных надежд любви сентябрь­скую тоску, возникавшую когда-то в твоем сердце от шелеста освещенных осенним солнцем золотых и багряных листьев в садах и лесах невозвратной родины?

Зачем, Аллах, зачем создал ты меня сосудом печали, а сердце мое — музыкальным инструментом тоски? Зачем эти

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

воспоминания о том, чем я был и как я чувствовал жизнь, да­рованною Тобою?

Или вправду, как догадываюсь и надеюсь я, все утраченное будет возвращено в Твоей Беспредельности, и все чистое, свет­лое возвратится сторицей моей душе, лишь бы сохранилась она и впредь для Твоего Небесного Сада?

Да и не был ли этот ребяческий, беспредельный восторг всего лишь предощущением действительного бессмертия; не было ли все прекрасное, целомудренное, искрящееся чисто­той и светом первое богатство моей души — лишь бликами, отсветами, легкими сияниями Твоими; не был ли обнадежи­вающий переплеск листьев и шум июльского дождя — лишь далеким эхом Твоего Голоса, умеющего быть и грозным, и не­стерпимо, до внезапных слез, нежным и родным?

Тогда воистину — все это вернется, так же естественно, как и было даровано однажды. Верю, надеюсь, жду — и мучаюсь, о Единство...

Но, по словам протопопа Аввакума, на прежнее возвра­тимся. Мы ехали в Пенджаб, и, — как я уже с трудом признал­ся тебе, брат, — по дороге, покуда было еще светло, меня раз­бирало тоскливое разочарование: так неприглядно, скудно, неопрятно было все, что я уже и глядеть не мог на эту печаль­ную и грязную нищету, и казалось мне, что в Индии в рот не смогу взять никакой пищи.

Теперь думаю, не странно ли это было? Я, у кого не вызы­вали особенного отвращения ни пьяные самогонные деревни с разбитыми полустанками, ни российские вокзалы с задым­ленными туалетами, ни обнаружившиеся не так давно, но уже совершенно опустившиеся московские нищие в заплеванных, замусоренных и тусклых подземных переходах, этот самый я теперь пытался пересилить себя и заставить собственные

глаза спокойно взирать на окружавшую меня индийскую дей­ствительность!

Этот самый я говорил себе: неужели я всюду в этом путе­шествии буду испытывать это европейское отвращение? Это плохо, это недопустимо и невозможно, бормотал я про себя, но то, как они тут живут — это выше моего понимания, ведь у меня глаза закрываются от отчаянья... Облезлые, обшарпан­ные дома с отвалившейся штукатуркой, грязь и липкие лужи, потерянные люди, — и какая-то совершенно случайная на вид жизнь, которой вполне могло бы и не быть...

До такого вот маразма я договорился в первый день. Но первым не просившим подаяния человеком, которого я раз­глядел, была женщина, с усилием катившая по мостовой свою тележку с какими-то скучными, сморщенными вареными ба­татами и жестяной банкой с солью: она подавалась искать себе пропитания, торгуя этими корнеплодами за бедную пару ру­пий...

Лохматые нищие у костра; худая горбатая корова, жующая вымокшую в луже газету.

ДА ЧТО ЖЕ ЭТО ТАКОЕ! - возмущалось и кричало мое воображение. Где же Индия сказок, Голгонды и Моголов, где, наконец, Индия Будды?!

Неужели все это — только придумки досужих умом и ко­варная реклама для приманки простодушных туристов? Неу­жели вся тайна Индии — это одно-единственное исполинское каменное изваяние бодисатвы, восседавшее на голой скале рядом с развалинами средневековой могольской мечети, ко­торое я успел мельком углядеть по дороге из аэропорта?

Ведь все остальное — это зрелище нищих всех возрастов, облепляющих машину на каждом светофоре; это коровы, се­рые костлявые зебу, отрешенно бродящие повсюду; это по-

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

мойки, по которым слоняются черные длиннорылые свиньи, скверного обличья, со скверной ухмылкой, и птицы, ездящие на них верхом, прямо на волосатых спинах; и черные юркие поросята, и собаки, сонные, как коровы, и опять коровы, под­жарые с голодухи, как собаки...

Странные, чужие, черные и разноцветные, знаки неведо­мого языка хинди; повсеместные огромные рукописные над­писи на домах и заборах, невероятно напомнившие мне над­писи других широт, — те, распыленные из пульверизатора в стиле «граффити», что изукрасили все свободные стены, а за­одно и поезда европейских электричек...

Но мы уже въезжали в ночь...

Ехать стало опасно и безо всякого терроризма; встречные грузовики, украшенные, словно боевые слоны, узорными зо­лочеными чепраками, сверкающей мишурой и мерцающими разноцветными кистями, ослепляли нас фарами на узкой до­роге и мчались с диким ревом клаксонов и сирен, — в Индии звуковые сигналы не запрещены и даже поощряются. На за­днем борту каждого такого грузовика выделялась радужная надпись: «Прошу гудеть».

И гудели — так, что с непривычки уши закладывало. Не удивительно, что вдоль шоссе нам попалось несколько пере­вернувшихся вверх брюхом грузовиков, странно было бы, если бы их не было...

Но чем дальше в ночь, тем меньше становилось машин на дороге. Мы были уже в Пенджабе, и, странно, от сердца ста­ло как-то отлегать... Я отчетливо помню свое первое приятное ощущение в Индии: перед двухэтажным мотелем, где мы на­конец решились что-то съесть, лежала настоящая булыжная мостовая, только что оплеснутая водой и отражавшая свет фонарей: чувство свежести коснулось моего сердца. Отрадно

было смотреть на эту мостовую после всей пыли и немощено-сти того первого индийского дня...

Эта придорожная пенджабская харчевня оказалась очень опрятной, и мы действительно славно перекусили, впервые за день. Был горячий, необыкновенно вкусный, испеченный в глиняном тандыре нан — хлеб в виде круглых лепешек; све­жие, с пылу с жару рути — тоже лепешки, но продолговатые; местная рыба в соусе карри; ужас какой наперченный салат из крупно нарезанных помидоров, огурцов и редьки и, наконец, обжигающе горячий чай с молоком...

Сидя за столом в этом гостеприимном мотеле, я обратил внимание, что вокруг много вооруженных людей. Все это были рослые бородачи с винтовками явно служилого вида... Наши водители-сикхи были расположены еще понежиться в тепле и безопасности, но путь лежал еще длинный, и мы помчались дальше.

Ездить по Пенджабу ночью, как я уже говорил, никто не советует, и машин на дороге становилось все меньше и мень­ше; и вот, мы остались совсем одни в наших четырех такси, которые на отчаянной скорости разрывали в клочья зимний туман — бесконечные клубы тоскливого, дымящегося в лучах фар и пахнущего болотом тумана, который все тянулся, тянул­ся, наползал на шоссе из сырой и холодной тьмы...

Иногда проскальзывали за бортом полуосвещенные при­дорожные селения, и смотреть на них было грустно и скуч­но, такие они были однообразные в своей обыденности под острыми и зелеными звездами зимней южной ночи... Я то за­дремывал, то просыпался в тоске своего поэтического разо­чарования и в очередной раз разлепил глаза, когда машина остановилась, и шофер сказал, что пора бы выпить чаю: на ча­сах было около двух часов ночи.

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Моя бы воля — я бы поехал дальше, но спорить не прихо­дилось...

Это была крохотная придорожная чайная, она же — по­стоялый двор для водителей-дальнобойщиков. Они спали на низких плетеных нарах, с головой завернувшись в пропылен­ные и засаленные одеяла тут же, под навесом, где на гудящей каменной плите во множестве кипятились длинноносые за­копченные жестяные чайники. Слоновье стадо грузовиков отдыхало поодаль, поблескивая во тьме чепраками. Клубы тумана затягивало под навес, но от раскаленной плиты веяло теплом...

Чай, заправленный молоком, оказался неожиданно вкус­ным, и ощущение чего-то воистину человечного от этого неча­янного пристанища не сумела испортить даже очаровательная крыса, все время выглядывавшая из щели между газовыми баллонами за спиной чаепродавца. Все постояльцы пережида­ли здесь страшную ночь, и за те четверть часа, что мы провели, наслаждаясь чаем, только одна-единственная, и притом лег­ковая, машина прошумела мимо нас в ту сторону, куда вскоре отправились и мы...

Я навсегда запомню этот стакан чая, раскаленный очаг и скорбный уют шоферской ночлежки. Запомню потому, что все это могло быть последним, что я видел в жизни, и поэто­му мельчайшие детали этой стоянки вдруг оказались пол­ны какой-то вселенской, почти мифологической значимо­сти. Здесь было все, что свойственно человеческому бытию: долгий и трудный путь, туманный холод и недостижимые звезды; пылающий во тьме очаг и краткое щемящее сочувствие к встреченному в пути человеку; и непонима­ние другой, не твоей, жизни; и благодарность за нечаянное тепло...

Стакан чаю и скудное зрелище с участием крысы спасли нам жизнь. По милости Аллаха.

Мы ехали в головной машине нашего ночного кортежа, когда, минут через двадцать, увидели на дороге занесенную боком в кювет и вдребезги расстрелянную из автоматов ма­шину — ту самую, что недавно проскочила мимо нас во тьму. Один человек, который, видимо, вылетел в распахнувшуюся дверцу, распластавшись лежал на мокром от туманной росы шоссе. Другой, водитель в синей сикхской чалме, сидел, ут­кнувшись лицом в руль. В машине еще горел свет, но эти двое

были мертвы.

Люди, каждый день ныне ходящие под пулями в нашей некогда мирной стране, могут горько усмехнуться надо мною, но тогда я поначалу подумал, что это — обыкновенное, хоть и печальное, дорожное происшествие. Мы ведь уже видели по дороге несколько перевернутых грузовиков; ездят-то ведь как

попало.

Но наш шофер так занервничал, что даже я все понял. Он осторожно объехал распластанное на дороге тело, и потрудил­ся выжать из машины все, чтобы поскорей миновать злосчаст­ное место. Мы ни о чем не спрашивали. Ему было виднее, как поступить в подобной ситуации.

Впоследствии газеты писали об этом ночном убийстве в хронике местного терроризма. В ту ночь обращаться к властям не имело смысла, потому что это была пенджабская ночь, ког­да мятежный штат управляется только с помощью прицела ночного видения, но почти из-за каждого дерева, скрытого в промозглом тумане...

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

ЧУМА НА ОБА ВАШИХ ДОМА

1.

Тоска! Тоска в мире, брат! Холод, туман, сырость, тьма, без­надега. Стреляют.

Когда-то, когда нам казалось, что у нас есть хоть какая-то почва под ногами в собственной стране, нас еще согревали и утешали мечты — о теплых морях и сияющем в небе Южном Кресте, о кенгуру и мягчайших страусах; о другом, закрытом для нас заграничном, запредельном мире, где жизнь идет естественно и всех вознаграждают по таланту...

Смешной восторг вызывали уже сами предвосхищения, предвкушения поездок куда-то туда, в недостижимую сказку, в страны, где исполняются желания...

И теперь дело не в том, что в этих странах солнце перестало светить или теплые моря остыли... Более того, я и сам, как ни странно, еще не остыл; еще не оставили меня страсть к стран­ствиям и желание удивляться миру.

Даже если верить и знать, что тебе выпало жить в Послед­ние Времена, твоя человеческая жизнь не становится проще, хотя бы потому, что мир устроен Всевышним справедливо, и во все века человеку являлись предвестия Страшного суда. Не новость, что человек человеку может быть зверем.

Но прежде это хоть как-то объяснялось, мотивировалось, осуждалось, наконец... Но чем объяснить зверство будничное, немотивированное, когда человек — убьет, и сам не в состоя­нии, если не объяснить, то просто сказать — зачем?

В объяснении поступка уже есть зерно деятельного раская­ния. Но что взять с отдельного человеко-зверя? Разве атом­ный геноцид в Хиросиме, бессмысленная бомбежка Дрездена союзной авиацией, самодовольное истребление такими же со-

вместными усилиями шестидесяти тысяч иракских солдат во время войны в Персидском заливе, когда их, отступавших без боя, геройски расстреливали с воздуха и — живых — закапыва­ли в песчаных окопах гусеницами крутящихся на месте танков — подпадают под человеческий вопрос «зачем»?

Чума в мире, брат.

О чуме я думал, пока перепуганный шофер еще согла­шался везти нас все глубже в пенджабскую ночь. Быть может, была тому причиной и крыса, которая после зрелища тру­пов на шоссе как-то лишилась своего дарреловского оча­рования.

В чуме самое страшное то, что за всю историю человече­ства никто и никогда не умел объяснить, отчего возникали ее эпидемии и пандемии. Чума возникала внезапно и внезапно прекращалась. Она свирепствовала годами, десятилетиями, веками, унося миллионы жизней.

Ее считали проявлением Божьего гнева — других объясне­ний не было. Нет и сейчас.

Если ты еще настаиваешь на вселенской игре совпадений, отметь еще одно странное совпадение. Исторически чума всегда возникала тогда, когда в мире возникало религиозное брожение, на перекрестах религиозных эпох. Именно на та­ких перекрестках истории возникали и Пророки, предвещая смену религиозного сознания. Сранительная история религий отчетливо свидетельствует в пользу такого утверждения.

Скажем, первое письменное упоминание о неведомой эпи­демии, когда «мыши одолели людей», относится в Ветхом За­вете приблизительно к 12 веку до нашей эры. Эта эпидемия, предположительно чума, настигла тогда народ филистимлян, и, надо думать, поразила современников своими масштабами, если попала в анналы на тысячелетия.

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Моисей, восстановивший и укрепивший пошатнувшуюся в сознании иудеев Идею Единства, Таухид, родился, как пред­полагают, около 1275 года до нашей эры. История религий го­ворит, что мировые бедствия и смятения всегда сопутствуют новому утверждению Истины...

Первая зафиксированная в истории пандемия чумы, при­дя в средиземноморскую ойкумену из Центральной Африки через христианский тогда Египет, уже через год достигла Кон­стантинополя, где от нее ежедневно умирало, по свидетель­ству личного историка императора Юстиниана Прокопия, до юооо человек.

Эта пандемия началась, обрати внимание, в 541 году нашей эры, ушла прочь ненадолго в 544 году, но с 557 по 7^7 годы возвращалась в Европу 14 раз, доходя к северу до германского Трира. За эти столетия чума погубила более 40 миллионов че­ловек и стала причиной ослабления и падения Византийской империи.

Святой Пророк Мухаммад, мир и благословения Аллаха да пребывают с ним, родился в 570 году нашей эры, придя в мир для того, чтобы окончательно установить в мире Единство Духа в исламе. Тогдашнее захолустье ойкумены, пустынная Аравия, населенная разбойничьими племенами бедуинов, которые в течение долгих веков полагали главной доблестью мужчины грабеж и пьянство и считали, что рождение дочерей покрыва­ет их несмываемым позором — эта самая глухая, варварская и пьяная Аравия в течение полувека вознеслась на вершину ми­ровой истории и основала новую, неслыханную по расцвету и благоденствию цивилизацию, построенную на неудержимом стремлении к Знанию, на распространении Истины Единства.

В течение шести веков исламского развития истории было заложено большинство основ той цивилизации, которая те-

перь считается европейской, а на деле была почерпнута у му­сульман во времена Крестовых походов. Однако к 14 веку це­лительная простота и спасительная умеренность исламского образа жизни окончательно уступили место бытовой роскоши и изнеженности наследственных властителей. Из ислама ис­чез дух равенства и дух познания, сменившийся догматизмом и схоластикой, угодными власть имущим.

В 1258 году полная роз и фонтанов столица мира, Багдад, была захвачена и превращена в груду развалин монгольским нашествием хана Хулагу. До 1490 года, однако, еще держалась и процветала мусульманская Испания.

Осенью 1347 года в сицилийской Мессине началась вторая пандемия чумы. Через пять лет, прозванных временем Чер­ной Смерти, она уничтожила 25 миллионов человек в одной только Европе. В 1348 году чума настигла Каир, в 1349 году — Багдад и весь Ирак вплоть до Персидского Залива. Эта чума пришла в Англию и Норвегию, в Китай и на Русь.

Непогребенные тела валялись на земле, плыли по рекам, сбрасывались в море. Чума превратила средневековые города в склепы; опустошила хутора и села, изменила весь уклад жиз­ни европейского общества.

Смерды, которых осталось сравнительно мало для обработ­ки полей феодалов, уже дерзали запрашивать плату за свой труд. Крах феодально-поместного уклада и эволюция денеж­ного обращения разрушали систему натурального обмена и сеяли зерна капитализма. Чумное бедствие, по Божественной справедливости, снова оборачивалось не только предвестием, но и катализатором прогресса... Но какой ценой!

«Отец отрекается от сына, жена от мужа, брат оставляет брата... И я, Аньоло де Туро... похоронил пятерых своих детей собственными руками... Никто не оплакивает ничьей смерти,

Ровиль БУХАРАЕВ

Дата добавления: 2015-08-28