Дорога Бог знает куда книга для брата 8 страница

В отчужденном существовании моем тогда настала тиши­на — такая уж тишина, что даже драчливое стрекотанье зеле­ных попугайчиков, налетавших, за неимением воробьев, на соседские кедры и голубые эвкалипты, указывало, как вчуже звучащая музыка, на всю бесцельность пустопорожнего не­творческого бытия. Но мне, твоему брату, которому удалось взаправду прикоснуться к очередному миражу своей жизни, ничего тогда не хотелось, даже хотеть: только думать, думать на заре в одиночестве, искать связности в той прерывистой и совершенно несвязной материи, которая до тех пор почему-то считалась его жизнью...

Отупев от тишины, днем я валялся на заднем дворе заем­ного жилища, где под высоким и разлапистым, усыпанным прошлогодними шишками ливанским кедром ютились два апельсиновых деревца и лимонный куст; или слонялся из комнаты в комнату, то включая телевизор, то пытаясь от скуки читать английские и татарские книги, некоторое количество которых обнаружилось в картонной коробке в прихожей этого пустого дома, предоставленного мне во временное обиталище татарской эмигрантской Общиной Южной Австралии. За по­добные книги еще совсем недавно потянули бы на цугундер — это были эмигрантские труды, подшивки мюнхенской татар­ской прессы, а также редкие советские издания двадцатых и тридцатых годов.

Но и книги валились у меня из рук.

Следовало, конечно, совершать познавательные прогулки, но ездить в Сити автобусом на считанные деньги было дорого, а пройти к озеру оказалось невозможно. Оно только причуди­лось близким, а на самом деле подойти к нему было нельзя: путь пересекал бетонный окоп линии скоростного автобуса. Это изобретение заменяло в Аделаиде метро: выбегая из Сити,

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

автобус въезжал на эту узкую эстакаду; откуда-то из-под бортов выдвигались горизонтальные шкивы крепления и входили в направляющие пазы, и автобус превращался в стремительный поезд, состоящий из одного-единственного длинного вагона, мчащийся от одной накрытой козырьком станции до другой со скоростью сто миль в час безо всяких дорожных пробок. Эта самая эстакада, с обеих сторон окруженная проволочным за­граждением, и отменила предвкушаемый было мной неспеш­ный путь на сосновый берег, к озеру и чайкам. Я честно по­пытался подобраться к воде с другой стороны, но выяснилось, что все озеро окружено скрытой в соснах колючей проволо­кой: на единственном въезде в рощу висела табличка «Пере­секающие эту черту без разрешения преследуются по закону», и я, уже в который раз в своей жизни, не решился преступить неведомую грань.

Таким образом, отметившись на краю света, твой брат те­перь успокоенно знает, что в подлинной живой действитель­ности не бывает завершенных сюжетов, и человек никогда не главный герой, а разве что персонаж собственной жизни, слишком часто слепой ко всему, что выходит за пределы его души...

Так кончилась сказка и так кончилось мастачество, кото­рое, как я полагал, отличало меня от других людей. Как ни прекрасна была Австралия, мне даже сейчас больно вспоми­нать о своем отупелом безделье в Аделаиде, когда я терзался потерей иллюзии, не понимая еще, что никакая теория и ни­какая перемена мест не приносит душе покоя. Ни гостеприм-ство моих татарских хозяев, ни кенгуру, которых я кормил из рук в местном заповедника на горах, не дали сердцу утешения. Только после переезда из Аделаиды под Сидней, в Ахмадий-скую Миссию возле городка Марсден Парк, стало потихонь-

ку развидняться в моей сумрачной душе; и вставание до света вновь стало радостью, потому что мне уже не приходилось ло­вить и караулить свою первую мысль.

Эта мысль — мысль о Единстве — стала приходить сама и оставаться со мною, как приходит и остается теперь всегда и всюду. Мне не нужно облекать ее в образы и не нужно ниче­го формулировать, потому что первое, с чем я просыпаюсь, — это мысль-память о Боге и первые слова, которые естественно произносятся перед каждым новым днем моей жизни, это осо­знанное признательное свидетельство —

Аллах Акбар —

Нет ничего превыше Аллаха.

Эти два арабских слова, где бы на земле ни открывал я глаз, вновь и заново соединяют меня со всем живым миром, и в этом ежеутренне обретаемом Единстве всякая мысль по­веряется уже не мною — не моими опытными умениями или иллюзорными теоретическими представлениями, — но ее местом в великой всемирной сопряженности Единства. Я по утрам всегда возвращаюсь в мир в том своем состоянии, в ко­тором оставил его, и догадываюсь — надеюсь, что так будет и в миг физической смерти и воскресения. Остается быть до­стойным этого Причастия к Единству в миг засыпания и в миг пробуждения, и вот это я и называю Исламом, где не пропа­дает ни одно благодатное намерение, ни один честный труд и ни один цветок, даже и на мгновенье раскрывшийся во славу Единства. Ничто подлинное не всуе в таком осознании мира, ускользающем от обывательской мудрености: это — та стрем­нина, куда можно входить вновь и вновь, и она примет тебя таким, каким отпустила в сон усталости. Здесь нет печаль­ной завершенности сюжета, нет начала и конца, и ты в этой

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

связной подлинности всегда дома, запросто заходя в этом дом из прошлого или из будущего, где вместе с тобой — не в сказке, но в реальности — вечно славит Единство и казанский сире­невый куст, и алый цветок бугенвилеи, и крошечная ящерка геккон, живущая в Керале, Стране Кокосовых Пальм на берегу Аравийского моря...

КАРТИНА С ИЗОБРАЖЕНИЕМ РАСТИТЕЛЬНОСТИ

1.

В Мадрас, где я рассуждал о научном смысле и знании веры с профессором-звездочетом Алладином, я попал не тот­час из Кадиана. Прежде мне выпало пытливо пространство­вать по всей Индии, побывать в Бенаресе и Сарнате, а еще пре­жде вновь оказаться в Дели — и на этот раз вместе с писателем Иеном Адамсоном, с которым мы на туристическом автобусе посетили Агру, где настырные местные торговцы впарили-таки мне псевдо-агатовые бусы; и где я с высоты исполинского Красного Форта, с маленькой веранды, оставленной от всего мира свергнутому с престола и опальному джиханшаху, смо­трел через священную реку Джамуну на возносящийся в отда­лении снежный мавзолей его любимой жены, Тадж Махал.

Ничего более прекрасного, наверное, нет в земной архи­тектуре, ибо в этом изумительном создании мусульманских зодчих воплотилось не постыдное земное величие, но главная идея Ислама: прекрасное — в смирении. Не потому ли и низ­вергнутый властелин Индии попросил оставить ему из всего земного только возможность издали смотреть на этот мавзо­лей, который, при всей своей огромности вблизи, так возду­шен и невесом по сравнению с монументальными строениями остальной Могольской архитектуры.

На обратном пути мы заехали в храм, расположенный на том месте, где, по преданию, родился Учитель Кришна. Это скромный и тесный храм, где только и хватает места, чтобы в нем мог поместиться идол; и в это святилище нужно идти по кружащимся темным переходам, расписанным свастикой — знаком солнца. Рядом со святилищем Кришны Моголами пристроена огромная мечеть, и в противовес ей индусы недав­но построили рядом же очень внушительных размеров храм.

Так теснятся на маленьком пятачке две веры, исходящие из одного Источника, и так возникают споры между людьми, исповедующими разные религии. Как раз в это время в газе­тах вновь шла полемика о средневековой мечети в Айодхье. Индусы утверждали, что мечеть кощунственно поставлена на святом для них месте рождения бога Рамы, хотя даже по моему скромному опыту получается, что мусульманские властители Индии ставили мечети только рядом со священными местами индусов: мечеть близ храма Кришны и древние мечети Бена­реса служат тому свидетельством.

Рассудительность не помогла в спорах вокруг Айодхьи. Ты, наверное, помнишь, что через несколько лет толпы фанатиков разнесли эту древнюю мечеть по камешку и пролилось вокруг этого много крови.

Много крови льется в Индии из-за религиозных споров. Мы с Адамсоном таких споров, однако, избежали. Наш само­званый гид, бедный студент, который готовился заочно, по переписке, стать жрецом Кришны и так же, как другие жре­цы в увиденном нами храме, махать над алтарем опахалом, брызгаться водой и со всей силы дуть в морскую раковину, на плохом английском пытался растолковать нам идею Инду­изма — Троицу воплощений бога Вишну. Из его религиозно-популярного рассказа было понятно, что в Ведах тоже

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

существует Единый и Всемогущий Бог, предстающий в раз­личных бого-человеческих ипостасях и воплощениях. Но и здесь, если приглядеться, наличествовали и Истина, и иска­женное потугами многовекового жречества Единство.

«Вы ведь верите в Христа?» — под конец весьма задорно ' вопросил наш гид, уверенно полагая, что я — христианин, и явно надеясь на прибавку к тем пяти с половиной рупиям, ко­торые уже получил за навязанный нам лапидарный рассказ о вочеловечивании Кришны. Я бы по наивности и не заподо­зрил в нем корысти, если бы он не попросил прибавки также у одного сирийца, нашего спутника по автобусу, который еще на мраморном пьедестале Тадж Махала, увидев меня в мусуль- 11 манской белой шапочке, сказал: вот теперь вы выглядите как! сущий мусульманин.

«Я всегда был мусульманином», — ответил я ему тогда, и
был не совсем уж неправ. |

Так вот, этот сириец указал нашему настойчивому гиду § на небеса, нависавшие в сумерках над храмом Кришны и Мо-гольской мечетью, и внушительно сказал: «Бог подаст». Тот же сириец рассказал мне о тяготах путешествия в Бенарес²², и вскоре я уже вспоминал о нем в поезде, пересекавшем Ин­дию с Запада на Восток, когда мимо окон проплывали однооб­разные зеленые нивы и желтые в красноту глиняные деревни;, маленькие белые часовенки бессчисленных божеств, банано­вые и мандариновые рощи...

Миниатюрные индианки в оранжевых и зеленых сари, идущие по тропинке с вязанкой хвороста, кувшином или кор­зиной на голове, — это была подлинная, а не киношная Индия. И видел я поля, всплошь выстеленные ткацким полотном —

² Теперь этот город переименован в Варанаси.

длинными дорожками и прямоугольниками цветной холсти­ны... На высоких отдельно стоящих пальмах, стаями по пять-шесть, сидели огромные грифы, похожие на серые гроздья...

По возвращении из Агры мы с Адамсоном между делом осмотрели достопримечательности индийской столицы: Крас­ный Форт, колоссальный минарет Кутуб Минар с Железным Столбом, Парламент, позаимствовавший вкус к величию у ар­хитектуры Великих Моголов, и Индийские Ворота, над кото­рыми в опаленном зноем небе кружились те же самые вечные стаи грифов-стервятников.

Кутаб Минар, мусульманский комплекс 13-го века, — это еще одно проявление мусульманского понимания красоты и величия, но, увы, не смирения. Минарет этот воистину по­давляюще огромен, и после него отрадно было смотреть на полосатеньких бурундучков, потешно лазающих по средневе­ковым развалинам вокруг Железного Столба, который, ради чистоты его железа, называют предметом внеземного проис­хождения... Я вычитал это еще лет тридцать назад, валяясь на диване и упоенно читая книжку Александра Беляева о всяких пришельцах, и была там фотография этого Железного Столба, который я мечтал увидеть воочию. И вот — увидел.

Увидел я и другие достопримечательности Дели, в том чис­ле и мавзолей Великого Могола Хумаюна, этот неслыханный памятник человеческому тщеславию. А нищие в Дели пели хо­рошо поставленными и совершенно бесцветными голосами: «Сахи-иб... Бакши-иш...»

Особенно доняло меня это как раз у мавзолея Хумаюна, где клянчили все, начиная от самозваного гида, подстерегшего нас с Адамсоном у входа в этот агромадный архитектурный ком­плекс, до стража гробницы всемогущего и тщеславного вла­стелина Индии. Что уж говорить о цыганке с целым табором

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

чумазых детишек и многочисленной толпы расслабленных и увечных, выставлявших напоказ свои язвы и калечества, от которых мы никогда бы не избавились, если бы подали хоть копейку.

Но заработал от меня двадцать рупий заклинатель змей, владелец огромного питона в наморднике и трех кобр — двух черных средней величины и одной маленькой, коричневой... Это были первые змеи, увиденные мной в Индии: они грациоз­но танцевали под звуки пузатенькой тыквенной дудки, а потом, в заключение представления, заклинатель намотал их себе на руки, а в качестве шарфа завязал на своей шее питона...

Занесло нас после этого — уж не помню зачем — в один из шикарных отелей, где как раз случилась ювелирная выставка: там на самом деле не счесть было алмазов, рубинов, сапфиров и жемчужин из полуденного моря, что страшно поразило меня по сравнению с ветхозаветной нищетой делийских окраин.

Но главным делом оказалась покупка железнодорожных билетов. Целой историей оказалось уезжать из Дели в Бена­рес, а по возвращении из Бенареса — в Кералу: в каждом ин­дийском поезде был тогда только один плацкартный вагон с кондиционером, поэтому с билетами была проблема, особен­но если уехать нужно было срочно.

Ездить по Дели — это сущий ад: на дороге все кричат, тол­каются, гудят, клаксонят страшно: вой и рев стоит в ушах: со­дом! Мы ехали сначала на такси, но увязли в потоке машин, смешанном с пестрой людской лавой; потом в столпотворении напротив делийской Красной Крепости подхватили велоси­педного рикшу и поехали с гиканьем через эту вавилонскую базарную толпу; потом и рикша устал кричать и толкаться, и мы пересели в юркий крытый мотороллер — и успели к само­му отправлению поезда.

Этот поезд шел с севера на юг, в коммунистический штат Керала; путешествие мое заняло пятьдесят часов и я не шиб­ко много запомнил из него, кроме того, что одной из спутниц моих по купе была девушка по имени Нева, будущий дантист, отец которой как-то был в Ленинграде — отсюда и речное имя. Все мои спутники настойчиво расспрашивали меня о ситуа­ции в бывшем Советском Союзе, и я отвечал, как мог и пока мог — в течение двух суток!

Устав от лекций по текущей политике, в которой я тогда мало разбирался и больше рассказывал о погибшей держа­ве да гадал по кофейной гуще, и исподволь предвкушая ду-хоподъемное времяпровождение среди мусульман-ахмади в Керале, я и предположить не мог, что из таких вот лекций-экспромтов и будет состоять все мое пребывание там, а осталь­ное, ради чего я и ехал, будет просто даровано мне безо всяких моих усилий, как золотая рыбка даровалась бескорыстному мультипликационному льву Бонифацию. Так я приехал в го­род Каликут, а иначе, Кожикоде, в благословенном штате Ке­рала, расположенном на берегу Аравийского моря и одетом в бескрайние роскошные кокосовые рощи, тут и там прорезан­ные несчетными, глубоко внутрь суши уходящими широкими и узкими заводями, из-за которых Кералу называют индий­ской Венецией.

2.

Венеция это или не Венеция, я сказать тогда не мог, пото­му что в Венеции еще не был. Слово Керала означает «кокос», и я убедился в справедливости этого названия моменталь­но, как только поезд остановился у платформы. На перроне стояла огромная толпа людей, и я предположил, что встре­чают каких-то знаменитых местных спортсменов, хоть бы и

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

крикетную команду. Изумился я — изумилась Нева и осталь­ные мои спутники, когда выяснилось, что весь этот шум на самом деле — из-за меня. Меня встретили, как какого-нибудь Клима Ворошилова, криками на платформе и свежей гир­ляндой из неведомых, влажных и тонко пахнущих цветов; и, выхватив из моих рук сумку с портативным компьютером²³, которую я берег пуще глаза, тут же вручили мне зеленый ко­косовый орех, куда, в проколоченную дырку, была вставлена соломинка для коктейлей. Сумка тут же исчезла среди ликую­щих дравидов, и пока я сквозь эту улыбающуюся толпу людей, гордых своей, самой древней в Индии цивилизацией и одетых, по местному обычаю, в саронги, напоминающие обмотанные вокруг бедер сандуновские простыни; словом, пока я шел к автомобилю, сердце мое екало: «А вдруг нечаянно расколотят мое орудие труда, в котором тогда хранилось уже столько бес­ценных записей»?..

Неожиданный вкус кокосового молока не утолял ни моей тревоги, ни моего смущения... Тревога, впрочем, оказалась со­вершенно напрасной: сумка уже ждала меня в машине.

Что касается кокоса, то вкус его поначалу явился прият­ным, но тепловатым и приторным, как нечаянная слава, и мне хватило бы двух-трех глотков, но я честно выпил весь орех, сидя в машине, которая везла меня и одного из моих новых братьев-дравидов, доктора Койя, в местную ахмадийскую ме­четь. В этой мечети, в которой, несмотря на распахнутые ши­рокие окна и постоянно вращающиеся вертолетные лопасти

²³ Сей компьютер, серая японская «Тошиба», весил целых восемь ки­лограммов и имел в себе только одну русскоязычную программу — при­митивный по нынешним понятиям «Лексикон». Однако я бесконечно благодарен этой программе и этому компьютеру, на котором и написана эта книга.

привинченных к потолку вентиляторов, было, особенно после пенджабской и бенаресской прохлады, жарко; и мне, облег­ченно распростившемуся было со своим вокзальным кокосом, тут же вручили другой, и пришлось опять тянуть из соломин­ки: не обижать же хозяев.

Встреча, таким образом, вышла и получилась крайне теп­лой, и разговор со слушателями состоялся, а слушателей на­бралась полная мечеть... Что их интересовало? Да то же самое, что и меня: причины и следствия событий, уже тогда стреми­тельных, как лавина, катящаяся от Москвы до самых до окра­ин. «Почему это произошло и что теперь будет?» — спрашива­ли они меня, и я тогда умел ответить разве что на первую часть этого двойного пытливого вопроса.

Другие вопросы касались того, как я попал в Ахмадийскую Общину, и вопросы эти во многом подсказали мне эту вот са­мую книгу, потому что отвечал я искренне и естественно, не путаясь ни в воспоминаниях, ни в сюжетах: ответы мои, словно подсказанные свыше, проистекали природно, и я не смущался говорить о главном для меня среди людей, для которых это было самым важным в жизни.

Постигнув это, я утратил всякую приобретенную в мирской суете конфузливость в отношении разговоров и бесед о духов­ном. За две недели, проведенных в Керале, я говорил во время своих выступлений с тысячами людей, и был уверен, что среди этих тысяч любопытствующих наверняка есть и те, для кото­рых упоминание о Боге и Единстве звучит не как присловье, но как Весть; как оклик издалека; как человеческое участие на чужбине...

Так — с откровенностью, уже не нуждающейся в оговор­ках, я зову и тебя, брат. Так я звал тебя, и сидя за работой в отведенной мне верхней комнате в двухэтажном, спрятанном

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

среди высоких кокосовых пальм и джек-фрутовых деревьев доме доктора Койя.

Комната выходила внешней дверью на высокую веранду: когда в последний раз запевали утренние керальские петухи, и я вставал для работы, солнце тоже вставало и сеялось сквозь кокосовые пальмы над моей головой; из стоящей неподалеку сикхской гурдвары разносилась барабанная дробь; принимались верещать среди широких банановых и пальмовых листьев исто­шные тропические птицы; небесный свет начинал слепить глаза, но в комнате было темно и прохладно, и экран моего походного компьютера тихо освещал ее своим голубым свеченьем...

Стола для работы не было, но было возле постели зеркаль­ное трюмо, на одну из створок которого я повесил свою цве­точную гирлянду: с вечера она была вся влажная, росяная и душистая до невозможности.

Вечером же, в мечети, я, к тихой радости своей, углядел, как на стене над люминисцентной лампой сидит нежный, жел­тый, чуточный геккон и лопает мошек. Такой же крохотный, совершенно замечательный геккон жил и у меня в комнате, сновал по стенам и по потолку, вновь и вновь вызывая в моей памяти одну из зачитанных в детстве книг о путешествиях — о закатном одиночестве на необитаемых островах южных мо­рей. В том подлинном и непридуманном повествовании один английский зоолог, заточивший себя на целый год, ради нау­ки, на таком вот острове в Индийском океане, жил, трудился и ходил смотреть на стаи розовых фламинго, прилетавших на закате кормиться к тропической заводи. Налетали муссоны, лило ливьмя, а потом опять наступало вечное лето; океан кур­чавился у его босых ног, вынося на песчаный берег милые ему морские экспонаты, и долгие облака растягивались и расходи­лись красно-розовыми перьями на океаническом горизонте.

Он был один в мире. Господи, как тянуло и меня в такое оди­ночество, в такую прекрасную и печальную даль! Как хотелось мне оказаться на его месте, в маленькой островной хижине из пальмовых ветвей, где — один на тысячи и тысячи миль окру­жающей томительной тьмы — колеблется на сквозняке огонек керосиновой лампы, и крошечный полупрозрачный геккон, единственный очевидец одиноких человеческих вечеров, от­ражает этот мигающий, мерцающий свет исполненными не­ведомых и древних тайн глазами.

— Ну, здравствуй, — сказал я ему, увидев его на стене кали-кутской Ахмадийской мечети. Зачарованный геккон ответил мне миниатюрным молчанием; ветер странствий вздохнул в темных купах керальских кокосовых пальм, и сквозная истина Единства вновь пронзила мою взыскующую и такую забывчи­вую человеческую душу.

Теперь я понял, что на заветном острове своих детских и отроческих грез стосковался бы до смерти: одиночество без­верия замучало бы меня до отупелой праздности, когда уже не видишь смысла в труде; когда самые райские птицы среди самых дивных цветов не утешают тебя и щебечут так же пре­зрительно и осуждающе, как щебетали надо мной в Австралии шустрые стайки зеленых попугайчиков...

Оно конечно, я не зоолог, не химик и не ботаник. Навер­ное, поэтому мне и не был, — во всяком случае, пока, — суж-ден в жизни необитаемый остров. Я думаю, что теперь смог бы жить и там, и не только жить, но и служить Единству — заодно с лупоглазым гекконом, розовыми фламинго и закатным оке­аном, простершимся в своем служении от берегов Австралии до южной оконечности индийской Кералы...

А Керала — благословенный край, самый мирный край в Индии, несмотря на повсеместные аляповатые портреты

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

классиков диалектического материализма, включая и Марк­са с его бородой, и Ленина в пролетарской кепке, и Сталина в кителе генералиссимуса. Что касается Маркса, то его я приме­тил одновременно с первым слоном, и было непонятно, чему удивляться — то ли этому обмотанному цепью слону, который сосредоточенно шел по шоссе в сопровождении двух погонщи­ков; то ли исполинской голове широкобородого классика, во­друженной у дороги. Местный скульптор, видимо, имел в виду то, что идеи Маркса растут непосредственно из благодатной керальской почвы, и огромная эта гипсовая голова без шеи лежала прямо на земле, изображая собою очередного идола в пантеоне южно-индийских божеств; не тесня их, но прекрасно вписываясь в их несметное и постоянно растущее множество.

Кто-то сказал мне, что в Индии легко стать богом: доста­точно подать кусок хлеба голодному. Керальским коммуни­стам, пришедшим к власти в 1957 году, с тех пор удается, хоть и с перерывами, но держаться за нее даже и в нынешние вре­мена, не в малой мере потому, что альтернативой была бы, ви­димо, власть националистических партий, а властный нацио­нализм как-то не вписывается в эту картину с изображением растительности.

В Керале живет грамотный и благодаря этой повсеместной грамотности разумный народ, однако дравиды, говорящие и пишущие на языке малайалам, вряд ли могут что-нибудь противопоставить растущему индусскому национализму, кро­ме древнего спокойствия своей торговой цивилизации. Ком­мунисты вкупе с профсоюзами ограничили здесь земляные владения местных помещиков и противодействуют примене­нию сельскохозяйственных машин, чтобы не лишать работы крестьян. Классового мира, как бы то ни было, нет и здесь: большинство наемных рабочих, готовых работать за гроши,

приходит в сезон жатвы из соседнего штата Тамил Наду; зем­левладельцы горят желанием продать свои не приносящие до­хода наделы и податься на заработки за рубеж, в основном в ближневосточные нефтяные королевства. Из двух миллионов индийцев, работающих на Ближнем Востоке, шестьдесят про­центов составляют керальцы²⁴.

Предприимчивые люди редко находят себе место в кераль­ской действительности, напоминающей красивую заводь, на которой цветут пурпурные водяные гиацинты и фиолетово-белые лилии. Эти цветы, затягивающие своей сетью заводи, лагуны, протоки и широкие озера Кералы, при всей их неж­ной красоте говорят о том, что экосистема индийской Венеции страдает от застойного загрязнения. В уо-х годах здесь была построена система шлюзов, чтобы ради повышения урожай­ности заливных полей контролировать засоление «Внутрен­них вод»²⁵, что и отразилось на естественной саморегуляции некогда полностью проточных лагун и заводей. Природа, от которой и здесь не пожелали ждать милостей, обиделась; бла­гие коммунистические намерения и здесь мостят дорогу не скажу куда. Но Керала продолжает заигрывать с коммунисти­ческими идеями, главная из которых — срочно помочь одно­му человеку за счет насильственного обирания другого, а там посмотрим. Вся беда в том, что наукообразный мираж здесь по-прежнему и априорно считается неизбежным будущим.

Коммунизм утверждает, что духовное следует за матери­альным, несмотря на то, что в реальной жизни человек в по­гоне за материальным утрачивает способность к духовному.

²⁴ Цифры и рассуждения относятся к 199² году.

²⁵ «BackWaters» of Kerala.

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Ислам говорит совсем обратное: человек должен постоянно искать духовное в согласии с правилами Божественной спра­ведливости, тогда материальное приложится естественно, в силу способностей и трудолюбия человека; в силу прекрасной смиренности его желаний и потребностей. Божественная же справедливость всегда выше поспешной человеческой спра­ведливости, ибо человек никогда не знает всей меры своих действий и поступков.

В этой связи я имел душеспасительную беседу с господи­ном Рашидом, зятем моего каликутского хозяина доктора Койя. Мы гуляли с ним по городу, где повсюду висели крас­ные флаги и транспаранты, а стены были расписаны симво­лами серпа и молота, наряду со свастикой, изображающей колесницу солнца. Мы осторожно заглядывали сквозь воро­та во внутренние дворики индуистских храмов, куда не было хода непосвященным; бродили в лабиринте торговых улочек, которые только тем и отличались от кадианских, что было на них уже невыносимо жарко.

Дата добавления: 2015-08-28