МХАТ в эвакуации

Наташу в легендарном спектакле «На дне», поставленном еще Немировичем-Данченко и Станиславским в 1902 году, я репетировала едва ли не с 1939 года. Но меня ввели в постановку только в 1942 году. До меня эту роль играла Мария Титова, она очень следила за собой, отлично выглядела и видимо настраивала руководство, чтобы меня не вводили. Она же играла Наташу на гастролях в Минске, которые МХАТ начал 17 июня 1941 года и где встретил Великую Отечественную войну. На тех гастролях я не была, но рассказывали, что бомбежки начались в первый же день. В Минске были взорваны склады с декорациями, загублено оформление наших спектаклей. Артисты хотели вернуться в Москву, но оттуда пришла странная телеграмма: «Продолжать гастроли». Это было невозможно, и Москвин взял ответственность на себя. Как депутат Верховного Совета он имел право на некоторые вольности. «МХАТ возвращается в Москву», - заявил он. Представляю, как он рисковал, но в Москве прислушались к нему, поняли наконец, что положение опасное, и выслали машину. Правда, было уже поздно: пока машина двигалась в Минск, артисты пешком шли к Москве. Иногда подъезжали на попутках или останавливались на ночлег. За этот героический выход из Минска Москвина прозвали маршалом МХАТа. Вообще же он был и символом, и совестью Художественного театра со дня его основания.

У меня сердце разрывалось слушать про Бориса Добронравова. Как он боялся бомбежки! Он останавливал машины, чтобы, плюнув на совесть, самому спастись. Но артисты стали его стыдить, а мне жалко было: я понимала, что этот панический страх сидит даже не в его характере, а глубже – в крови. Рассказы были всякие. Кто-то говорил, что всю дорогу Лидия Михайловна Коренева молилась, идя пешком. Я в те дни была на даче у Татьяны Меркуловой. Когда начинались бомбежки, мы прятались в окоп. Запомнилась собачка, которая первой ныряла в этот окоп. Правда, от страха очень портила воздух.

Сейчас я уже смутно помню даты, но осенью 1941 года МХАТ стал готовиться к эвакуации. Причем так называемый «золотой фонд» театра, куда входили многие корифеи, в том числе Книппер-Чехова, уехали в Тбилиси, а нам сказали готовиться к переезду в Саратов (Театр там пробыл с 11 ноября 1941 по 15 июля 1942 года, занимал здание ТЮЗа. – В.Б.). Немирович-Данченко назначил Хмелева заведующим труппой, а Москвин стал директором театра.

На вокзале артистов встречало все городское начальство. Дело в том, что они пришли поклониться Москвину, чьи депутатские речи в то время были широко известны. Москвин задерживался в Тбилиси, но приехал Тарханов. И вот уже в Саратове нас вышла встречать пионерка, читала стихи, говорила: «Ах, какое счастье, что вы приехали! Мы знаем все фильмы, в которых вы снимались!» Тарханов долго ее слушал, а потом, задрав ей юбку, ущипнул. Пионерка вскрикнула, покраснела и убежала от стыда. Все зашипели на Тарханова. А он сделал безобидное лицо и сказал: «Она же всем будет рассказывать, что это Москвин ее ущипнул».

В Саратове нас поселили в гостинице «Европа». Мест, разумеется, не хватало, поэтому в двухместных номерах жило по шесть или семь человек. Я жила в номере с Владимиром Александровичем Поповым, его супругой и с кем-то еще. Они между собой бесконечно ссорились, я молодая была очень застенчивая, поэтому старалась помалкивать. В свободные от репетиций дни жизнь шла в основном вокруг радио. Черные тарелки висели на улице и в театре. Особенно Александр Чебан не мог без приемника. Всякую свободную минуту бежал к нему – узнать ситуацию на фронтах.

В плане жилищных условий труднее всего приходилось артистам массовки. В гостинице для них не было мест, и они спали на полу в костюмерных или в гримерках. Меня же поселили в гостинице, потому что я шла уже на заслуженную артистку и в Саратове сыграла наконец роль Наташи в «На дне», после чего получила назначение на роль Натали Пушкиной в «Последних днях».

В июле, когда стали бомбить Саратов, Алла Константиновна Тарасова всех взбудоражила и добилась, чтобы МХАТ уехал из города. Нам дали места на пароходе. На палубе всех встречал актер Сергей Капитонович Блинников. В руках он держал огромный чайник, из которого наливал спирт. Я тоже протянула кружечку. Он сказал: «Пошла вон, идиотка». У меня брызнули слезы, а потом я поняла, что спирт действительно на баб не полагался, поскольку его с трудом хватало на мужиков. Иван Михайлович Москвин, заметив, что Блинников разливает горячительное, был в гневе, потому что с утра и без того от многих артистов пахло выпивкой. Один из рабочих сцены, побоявшись вступать в конфликт с руководством, схватил чайник и побежал с ним по палубе к каютам, но Москвин его окликнул: «А ну-ка стой, вернись». Тот остановился, и тогда к чайнику подбежал Блинников со словами: «Иван Михайлович, вы напрасно нервничаете, это же вода». Открыл рот, выпил все содержимое, утерся и сказал: «Чего ты испугался, дурачок? Говорю же – вода». Эту историю потом долго пересказывали – провести Москвина на глазах у всей труппы еще никому не удавалось.

Мы шли Волгой, потом Камой до Урала, а там нас перебросили железной дорогой в Свердловск (Екатеринбург. – В.Б.). В Свердловске быт наладился сразу. Жили в гостинице «Урал». Я в номере с Ниной Сергеевной Лебедевой, которую прочили на Александрину в «Последних днях», и она ее неплохо репетировала, но как только прошла сдача спектакля Немировичу-Данченко, он сделал большие перестановки. Об этом я скажу ниже. Родителей Нины расстреляли большевики и у нее с детства было слегка перекошенное лицо от волнений.

В Свердловске нам давали много хлеба, и мы приноровились с Лебедевой продавать то, что не съедим. Рядом с рынком располагалось здание НКВД, но, к счастью, нас ни разу не застукали с этими делами. И зрители не узнавали, хотя рынок на полную катушку работал. В Свердловске наши спектакли принимали хорошо, но я не задирала нос – по-прежнему переживала из-за нелепой ссоры с Хмелевым, о чем потом расскажу.

Иногда мы собирались в номере у Валерии Дементьевой, которая играла в основном в эпизодах. Она увлекалась спиритизмом. Вызывали дух Наполеона, Суворова, Кутузова, все тихонечко задавали свои личные вопросы, но когда вызвали дух Станиславского и блюдечко затряслось, я спросила, жив ли мой папа. Константин Сергеевич ничего не ответил – видимо, держал паузу…

При МХАТе создавались бригады для выезда на линию фронта. Я тоже была не прочь выступать перед бойцами, тем более что в ополчение ушел мой папа, и в октябре 1941 года я получила от него последнее письмо. Меня стала мучить совсем невероятная мысль: вдруг кто-то из военных скажет мне, что произошло с папой, поэтому я стала проситься в агитбригаду. Но оказалось, что желающих и без меня предостаточно. Чего греха таить: выступать на фронте было почетно. За это артистам давали медали, об этом писали в газетах… Вместо меня в бригаду Тарасова всунула свою племянницу Галю Калиновскую, с которой они то враждовали, то мирились. На тот момент они были в хороших отношениях, поэтому Тарасова устроила для нее место. А меня, как бы я ни совалась, не брали. Зато выступления на заводах и в калмыцких степях – это пожалуйста.

…В промежутках между спектаклями репетировали «Последние дни». И когда мы в конце 1942 года вернулись из Свердловска в Москву, Хмелев сказал хорошие слова в мой адрес. Но пьеса была сложная – как говорили, не самая удачная пьеса Булгакова – поэтому режиссеры Станицын и Топорков ужасно с ней измучились. Топорков придумал даже и играл персонажа, которого в булгаковской пьесе нет. Массальский должен был играть убийцу Пушкина, но не хотел этого делать: я видела его слезы, ему трудно было переступить через себя. Кстати, после этих репетиций Масальский стал выпивать с Ершовым и однажды так напились, что Ершов с трудом дотащил друга в театр. Из-за той пьянки сорвалась репетиция, вызвали жену Масальского, указали на пьяное исцарапанное лицо, и она заявила: «К этому куску мяса я не имею никакого отношения». Я ее возненавидела.

В первом варианте роли распределялись так. Жуковского играл Станицын (он же вместе с Топорковым был режиссером спектакля). Николая I хотел играть Качалов, но роль дали Ершову. Воронцовой была Морес, Долгоруким – Кторов, Дантесом – Массальский, Битковым – Топорков, Натали - я.

Комментарии

Работу над спектаклем обсуждали многие мхатовцы. Отдельные места переписки Ольги Бокшанской с Немировичем-Данченко посвящены юной Кире Головко. Сначала разговор о ней заводит Ольга Сергеевна в письме от 13 июня 1941 года: «Вчера был просмотрен “Пушкин”. В декорациях, иногда не полных (бал), с ненайденным еще светом, без гримов и костюмов. Двери в зал не были закрыты, и народу интересующегося набралось много. <...> Обаяние темы и пьесы доходит сильно. Из исполнителей никто не был замечен каким-нибудь “ах!”, никто не был и сильно изруган. Вас[илий] Г[ригорьевич] <Сахновский> дал очень одобрительные отзывы и даже принял обеих молодых актрис (Иванову и Лебедеву) в центральных ролях, которые были больше других раскритикованы, особенно смотревшими актрисами» [1].

Спустя несколько месяцев Немирович-Данченко сам интересуется Кирой Головко: «Как проходит в “Пушкине” Иванова – Наталья? Это же особенно интересно» [2].

10 октября 1941 года Бокшанская ему отвечает: «Про Иванову - Наталью... Участники спектакля оценили ее очень тепло, останавливаясь на особенно им заметных моментах, ей удающихся. У нас наверху, в худ.-лит.кругах, говорилось, что это ученическое исполнение... Впечатление, что она никак не может целиком отдаться чувству, все время старательно контролирует себя, так ли повернулась, так ли пошла, понесла свечу... Местами манерна, местами суетлива. Боится упреков в отсутствии светскости» [3].

_________________

1. Письма О.С. Бокшанской Вл.И.Немировичу-Данченко. В 2 тт. (1922–1942). М., 2005. Т. 2. С. 511.

2. Немирович-Данченко. Избранные письма. В 2 тт. М., 1979. Т. 2. С. 515

3. Письма О.С. Бокшанской… Т. 2. С. 561.

Когда Немирович-Данченко посмотрел нашу работу, было решено заменить 18 человек. Дубельта стал репетировать Хмелев, Никиту – Василий Орлов, Александрину – София Пилявская, Воронцову – Ольга Андровская. Разве что Станицын, Топорков и Ершов остались на своих местах. На этот огромный ввод давалось очень мало времени. Я попала во второй состав, поскольку на мою роль ввели Ангелину Степанову. Правда, ее сынишка заболел корью и Степанова смогла только один раз сыграть в «Последних днях». Потом на эту роль претендовала Алла Константиновна. Специально для нее шились костюмы (она была гораздо полнее, чем Степанова), но не помню по какой причине тоже сыграла лишь один раз. Вероятнее всего, роль не получила отзвука в газетах, так что очень скоро я вновь вернулась в этот спектакль. Мы играли его в насквозь промерзшей Москве, играли для солдат, уходивших на фронт. Им, конечно, было не до Пушкина. Иногда в зале раздавалась команда: «Третья дивизия, подъем. И солдаты, в сапогах, вставали с мест и на удивление тихо покидали зрительный зал».

Действие развивалось за тюлем – легкой занавеской, которая придавала изображению графические цвета. По замыслу режиссеров, спектакль должен был напоминать ожившее полотно пушкинской поры, написанное в пастельных тонах. И только на поклонах тюль поднимался. Много времени уходило на грим – Станицын и Топорков добивались портретного сходства героев. Гремиславский, когда меня гримировал, ставил перед собою на столике знаменитый портрет Натали Пушкиной кисти Карла Брюллова.

Комментарии

Письмо от Ольги Берггольц 25 апреля 1946 года:

«Дорогая моя Кирочка!

Поздравляю Вас с приближающимся чудным праздником весны, праздником всего человечества <…>.

С наступлением весны напоминаю Вам о Вашем обещании навестить нас в этом году летом.

Сейчас же, Кирочка, разрешите воспользоваться Вашим любезным предложением снабдить нас билетами в Ваш театр.

Нас невыразимо интересует Ваше исполнение «Natalie», и поэтому прошу Вас, если только это возможно, достать на любое число, только бы Вы участвовали, от 2-4 билетов на «Последние дни».

Все понять – значит: все простить. Вы меня, конечно, понимаете и, следовательно – прощаете. Да?

С приветом Вашим целует Вас крепко заранее благодарная Берггольц» [1].

_________________

1. Из личного архива К.Н. Головко

«Подготовиться к роли мне помогала жена Станиславского»

Моя героиня в «Последних днях» должна была говорить несколько французских фраз.

Благодаря родителям, я немножко знала французский язык, но во МХАТе выяснилось, что мое произношение далеко от идеального, поэтому меня определили к внучке Константина Сергеевича, которая занималась с артистами. В свое время она воспитывалась в Париже и говорила по-французски, как на родном языке. Внучку звали Кирилла, но в семье с легкой подачи КС, да и среди мхатовцев, чаще употребляли другое имя – Киляля. Ей позвонили: сказали, что нужна помощь. И Киляля вызвала меня к себе домой – в двухъярусную квартиру в Брюсовом переулке. Просторный холл, шкафы, набитые книгами. На стене, разумеется, портрет Константина Сергеевича. В такой обстановке трудно сосредоточиться. Передо мной сидела внучка великого режиссера, меня окружали его личные вещи… И я тихонечко пыталась подсмотреть, какие книги стоят на полках, чьи фотографии висят на стенах. Конечно, не выдержала и сама завела разговор о МХАТе, а Киляля интересовалась моими ролями.

Вдруг на втором ярусе раздались тихие удары костылей об пол. Кто-то подошел ближе к лестнице, и я услышала оттуда голос легендарной Марии Петровны Лилиной: «Киляля, приведи ее ко мне. Немедленно приведи».

Мария Петровна опиралась на костыль, потому что у нее из-за саркомы была ампутирована нога. Какие страшные боли она испытывала! Говорила, что в чем-то виновата перед Константином Сергеевичем. Позже я узнала, что ей одно время нравился Качалов, романа не было, но сам факт вызывал у нее беспокойство. Невыносимые боли Мария Петровна считала наказанием за это. Она говорила: «Я приду к Косте очищенной». Она верила, что страдания очищают душу.

Киляля проводила меня на второй ярус. Несмотря на болезнь Мария Петровна выглядела очень по-светски. Припудрена, с хорошей прической, взбитые волосы, в элегантном наряде. Она усадила меня в кресло и сказала внучке: «Ты свободна». «Ну, деточка, расскажите подробнее о вашей героине», – обратилась Мария Петровна ко мне. У меня внутри все замерло от волнения. Передо мной сидела любимая актриса. Школьницей, я видела ее в «Анне Карениной» (замечательно играла одну из светских дам) и на всю жизнь запомнила ее Карпухину в «Дядюшкином сне». Блестящая актриса. Если бы Константин Сергеевич давал ей роли, соответствующие таланту, то именно она была бы ведущей актрисой старого МХАТа, а вовсе не Книппер-Чехова. Впрочем, Лилина совершенно спокойно к этому относилась: «Костя ведь главный. Как он распределял роли, так мы и играли», - повторяла она. Она, несомненно, бросила свою жизнь под ноги Станиславскому. Кстати, в тридцатые годы в театре ходила байка о верности Станиславского своей жене. Когда Айседора Дункан пыталась его соблазнить, в самый решительный момент он сказал: «Я должен посоветоваться с Марией Петровной».

С Лилиной мы встречались на протяжении двух или трех месяцев вплоть до эвакуации. Она разбирала со мной мои роли, причем так интересно и дотошно, что далеко не каждый режиссер смог бы так работать. Прежде всего требовала фантазировать в ролях. «Что ваша героиня сегодня ела? А где спала? О чем она сейчас думает?» – в общем, задавала самые невероятные вопросы. Когда обсуждали мою Наташу из спектакля «На дне» (спектакль был поставлен Станиславским в 1902 году, состав периодически менялся. – В.Б.), Мария Петровна попросила меня принести из кухни посуду и показать, как Наташа ест. «А чем она набивает подушки?» Отвечать на такие вопросы было мучительно, но интересно. Она затрачивала на меня все силы, которые у нее оставались, несмотря на то, что была уже тяжело больна. Любила спорить со мной: «Откуда вы взяли, что Наташа спит на такой постели? У Наташи не могло быть таких одеял». Я что-то лепетала в ответ. Лилина продолжала: «А в каком платье вы себя видите?» Я пыталась описать фасон… «Нет, нет, так не подходит, – говорила Лилина. – Я хочу, чтобы вы подробно рассказали, из какой ткани, какого цвета, как надевается. В актерском деле не может быть случайных деталей».

Она мне подарила несколько книг. И на одной из них написала: «Любите искусство в себе, а не себя в искусстве. И учитесь фантазировать в ролях – тогда из вас получится хорошая актриса». А какие замечательные письма я получала от нее! Позже у меня их выпросил музей МХАТа.

Когда театр был в эвакуации, из всей труппы в Москве осталась лишь одна Лидия Михайловна Коренева: не могла бросить больную Лилину, с которой ее связывали долгие годы общения и дружбы. Вообще Коренева всегда считалась приближенной семьи Станиславского. Ей же выпала участь хоронить Лилину летом 1943 года.

«В ложе сидел Сталин…»

Частым гостем МХАТа был Сталин. Появлялся в правительственной ложе всегда в полутьме, садился вглубь, чтобы не видели из зала. Но мы-то знали, что в зале Сталин, поскольку в такие дни за кулисами было много охранников: заглядывали к нам в гримерки, внимательно осматривали декорации. Помню, у Хмелева в «Днях Турбинных» был деревянный пистолет в кобуре, так он едва не опоздал на сцену из-за того, что охрана решила тщательно осмотреть этот муляж. Они ужасно нам мешали – совались во все дела и однажды во время «Тартюфа» за кулисами раздался истошный крик. Оказалось, что один из работников НКВД заснул и когда стали менять декорации, на него что-то уронили… На сцене все стояли в замешательстве, потом этот конфуз кое-как замяли и продолжили играть спектакль. Чем закончилось дело там, за кулисами, я не знаю. Могли ведь кого-нибудь и арестовать якобы за покушение на сотрудника НКВД. Впрочем, тогда об этих вещах не принято было говорить.

В годы войны мне стал оказывать знаки внимания начальник правительственной ложи – молчаливый, маленького росточку, с очень скользкой манерой общения. Но рядом со мной он вдруг становился красноречивым, приглашал в кино. А еще был во МХАТе художник Владимир Дмитриев, которого благодаря внушительной внешности в общественных местах часто принимали за «работника органов». Например, в поездах его всегда переводили из общего вагона в люкс без всяких доплат. Однажды Дмитриев появился в театре с лауреатским значком на груди. Тогда начальник правительственной ложи подозвал меня и спросил: «Кира, а что наших стали награждать?»

В 1945 году меня ввели в спектакль «Горячее сердце» Островского на роль Параши. И Сталин смотрел его не раз. Он приходил не из-за меня, естественно, но очень любил этот спектакль, равно как и «Дни Турбиных». Но, к сожалению, я не была там задействована, хотя всегда мечтала сыграть Елену. Но Соколова играла ее блестяще… А я в «Горячем сердце» выбегала, садилась на сцене и мне приходилось руками держать колени, потому что ужасно дрожала. По роли Гаврюша мне говорит: «Погулять вышли?» - «Погулять, Гаврюша». Как я ни уговаривала себя не смотреть в ложу и не думать о высоком госте, все равно краешком глаза видела его усы… И колени у меня подскакивали так, что приходилось стискивать их руками, чтобы не было заметно – настолько было страшно!

«Ольга Леонардовна приглашала в гости»

Премьеру «Трех сестер» Немирович-Данченко назначил на апрель 1940 года. На этот спектакль он возлагал особые надежды. Это действительно был последний вздох его творчества, но такой мощный, что «Три сестры» стали легендарной постановкой, объехав с гастролями полсвета. Как я уже говорила, моя роль была совсем крошечной: я выходила с ряжеными во втором акте, а в других создавала закулисные шумы, крик птиц. Когда Маша в исполнении Аллы Тарасовой говорила: «А уже летят перелетные птицы... Лебеди, или гуси... Милые мои, счастливые мои...», – я, исполнив роль перелетных птиц, кубарем слетала с колосников, бежала в бельэтаж смотреть финальную сцену и всегда плакала.

Незадолго до премьеры Зося сказала, что Ольга Леонардовна хочет со мной поговорить. Я оторопела. Как же так? Мы ведь почти незнакомы. О чем я буду говорить? Но Зося ответила с иронией: «Кирка, прекрати волноваться, говорить будут с тобой. О Чехове». Как теперь я понимаю, повод придумала сама Зося, она просто хотела познакомить меня с выдающейся актрисой, поскольку давно уже стала членом ее семьи и часто проводила там время (вероятно у них не раз заходил разговор обо мне). Жили они в Глинищевском переулке – в знаменитом актерском доме, фасад которого теперь увешан мемориальными досками.

…Дверь нам открыла София Ивановна Бакланова (близкий друг и помощник в домашних делах Книппер-Чеховой. – В.Б.) Она всегда открывала дверь, а Ольга Леонардовна сидела в комнате и ждала. Когда мы прошли в комнату, Ольга Леонардовна поднялась навстречу, держалась очень искренне, и про нее уж точно нельзя было сказать, что это – вдова великого писателя. Ни капли высокомерия. На столе были фрукты, водочка, бутерброды, сладости и шампанское. Позже я узнала, что в чистом виде шампанское Ольга Леонардовна не пила, потому что считала – газ вреден. В этой семье был ритуал: за несколько дней до прихода гостей София Ивановна разливала напиток в открытые чаши, газ испарялся и оставалось белое вино, которое потом они сливали в бутылки, охлаждали. Шампанскому Ольга Леонардовна предпочитала коньячок. У нее была серебряная стопочка, которой она всегда чокалась с гостями…

Рассказывая о Чехове, она всегда называла его по имени-отчеству. Многие удивлялись такой манере, но мне казалась она вполне естественной, поскольку Чехов великий писатель и его давно уже нет на свете.

Вскоре эти встречи стали регулярными: в доме Ольги Леонардовны молодые мхатовцы могли ближе познакомиться с корифеями сцены, почаевничать и поговорить о наболевшем. Но главной темой для разговоров оставались, несомненно, жизнь и творчество Антона Павловича. Вдова очень свободно рассказывала о том, какой смысл вкладывал Чехов в своих персонажей. В ее словах не было пафоса, а на сложные вопросы отвечала уклончиво: дескать, наш брак был коротким, но я всю жизнь пронесла память о нем. Она действительно замуж больше не выходила, но Бакланова рассказала мне однажды, что в Советское время у Ольги Леонардовны появился покровитель из Малого театра по фамилии Волков, время от времени они встречались, но я и по сей день не хочу верить в этот слух…

Мхатовцы отдыхали в санатории в Барвихе. И артист Юра Леонидов периодически возил нас туда на своей машине. Часто в эти поездки он приглашал с собой Петю Чернова – они оба ухаживали за мной. И, конечно, навсегда оставалось в памяти, если в Барвихе мы встречали кого-нибудь из знаменитых артистов. Однажды судьба подарила нам сразу две встречи – с Ольгой Леонардовной и Качаловым. Они обрадовались нашему визиту, пригласили в свою компанию, и мы расселись в комнатке. Помню, как Василий Иванович читал рассказ Горького, Книппер-Чехова на него иронически поглядывала, а Бакланова гладила ей руки, чтобы она не сказала чего-нибудь резкого. Когда пришла пора нам с ребятами возвращаться в Москву, Василий Иванович провожал нас до машины, а когда дверцы захлопнулись Петя мне сказал: «Ты Качалову очень нравишься, потому что он смотрит на тебя как на женщину». Я покраснела, почему-то мне стало неловко. И вообще я часто краснела по пустякам. Даже в школе была поговорка: «Кто-нибудь соврет – Кирка обязательно покраснеет».

«Можно, я уколю вас в ногу?»

В доме Ольги Леонардовны собирался весь музыкальный свет. Ее племянник Лев Константинович Книппер (в ту пору известный музыкант) приходил с женой. Всегда с женой Ниной Дорлиак я видела и Святослава Рихтера. Это была очень красивая пара, а других, к сожалению, я не помню, но народу набивалось тьма. Кто куда сядет, какие продукты купить, какое будет меню – этими вопросами заведовала София Бакланова. Она ведь бросила свою архитектуру и буквально растворилась в Ольге Леонардовне. В этом доме Рихтер никогда не садился за инструмент, хотя Зося рассказывала мне такую историю. Якобы однажды Ольга Леонардовна стала уговаривать Рихтера сыграть на пианино: мол, если бы инструмент был бы не в таком плачевном состоянии, я бы попросила вас сыграть. Рихтер подошел к пианино, начал играть, но едва дело дошло до форте, с грохотом отвалились педали. Выдающийся музыкант испугался даже, что испортил чужую вещь. Но Ольга Леонардовна перевела все в шутку: «Видите, Слава, этот инструмент такой же дряхлый, как и я сама».

Иногда он выступал и во МХАТе – на сборе труппы или на каких-либо торжествах. Однажды судьба свела нас с ним в одном концерте в зале Чайковского. Я с Юрой Леонидовым и Петей Черновым играла отрывки из «Горячего сердца», а Рихтер выступал с музыкальной программой и перед выходом на сцену у него оборвалась подтяжка. Он говорит: «Кира, нет ли у вас двойной булавки?» Я отцепила булавку и отдала ему. «Нет, я один не справлюсь, помогите мне, пожалуйста», – сказал он, поглядывая на сцену, где артист уже заканчивал выступление. Я пристегнула подтяжку, но согласно примете, должна была его уколоть. А в каком месте колоть эту гениальную руку? Я оторопела и спросила: «Можно, уколю я вас в ногу?» – «Попробуйте», – ответил он. И направился к сцене.

Потом мы еще не раз встречались в гостях у Ольги Леонардовны. И я всегда была благодарна Зосе за то, что она привела меня в этот дом. После войны Ольга Леонардовна редко выходила на сцену: сказывался возраст. Но в домашнем кругу она могла что-нибудь и сыграть. Однажды я с удовольствием слушала в ее исполнении отрывки из чеховского рассказа «Шуточка» и вдруг поняла, что мое отношение к Ольге Леонардовне давно переменилось. Когда в 1938 году я пришла во МХАТ, во мне была затаенная неприязнь к Ольге Леонардовне, которая только что опубликовала часть своей переписки с Антоном Павловичем Чеховым. Это издание оскорбило меня до глубины души: актриса подписывала письма «Твоя собачка», всячески унижалась, обращаясь к писателю, и не постеснялась все это опубликовать солидным тиражом. А Чехов – это бог для меня. Недосягаемый талант! Но я недолго таила в себе эту обиду. А сейчас думаю об этих письмах с восторгом Я была бы благодарна судьбе, если бы могла написать Чехову хоть какие-то строчки.

«От жениха пряталась под кроватью…»

Приступая к этим мемуарам, я пообещала себе, что буду говорить начистоту – о многом, что накопилось с возрастом в моей душе. А раз так, то я не могу умолчать о своих первых симпатиях. Но спешу подчеркнуть: настоящая любовь в моем сердце вспыхнула только к Арсению и не угасла по сей день. Конечно, до него были мужчины, которые мне нравились. И благодаря ним я твердо знаю, чем любовь отличается от простой симпатии.

Как только началась моя работа во МХАТе, мне стал оказывать знаки внимания Вадим Шверубович. Все норовил проводить меня до дому и уж не помню каким образом оказался у меня в гостях. Он был форсистый, напористый, говорил всегда громко, чем страшно не нравился моим родителям. А мне нравился. Иногда мы прогуливались вечером, а потом в спортивном зале (мы ведь жили при школе) показывал мне на кольцах упражнения, кувыркался и черт те что вытворял. Но постепенно я поняла, какой непростой у него характер, потому что однажды он безо всяких причин замолчал и перестал обращать на меня внимания. Как будто я для него пустое место. Мое самолюбие взыграло, и я, дура, написала ему записку, которую помню до сих пор: «Дорогой беленький! – (он был блондин). – Я не могу понять, почему вы изменили отношение ко мне. Может, я в чем-то виновата? Скажите мне. Мне больно оттого, что вы замолчали, забыв про нашу хорошую дружбу…» И так далее. Но он ничего не ответил. Разве что при встрече раскланялся со мной: «А, как живете, караси?». Я сказала в рифму: «Ничего себе, мерси». И вдруг через несколько дней узнаю, что мою интимную записку он показал чуть ли не всей труппе. Мне об этом рассказала Муся Щербинина. Приятели Шверубовича стали переписывать записку себе на память, чтобы посмеяться надо мной. И мне захотелось с собой покончить, такие дурацкие мысли приходили в голову. В тот момент со мною рядом оказался Василий Александрович Орлов – очень симпатичный молодой человек, который тоже провожал меня домой, но производил приятное впечатление. Например, очень любил свою маму и рязанских родственников. Если Шверубович был сплетником и всюду искал виноватых, то Орлов отличался хорошим воспитанием. Очень интересно рассказывал и о театре, и о себе, и о любимых книгах. Я приносила все эти рассказы домой. Хотя в нем была и какая-то обаятельная дерзость. Это ведь из-за него однажды Немирович-Данченко отменил репетицию «Трех сестер», где Орлов играл Кулыгина (хотя всегда мечтал сыграть Андрея Прозорова). Накануне все складывалось благополучно: Василий Александрович внимательно выслушал замечания режиссера, повторил мизансцены, пришел на утро – играет то же самое. Владимир Иванович: «Что вы играете?» – «Как что? – говорит Орлов. – Все как вы говорили – повторили точь-в-точь» – «Повторили?! – возмутился режиссер. – Вы в театр приходите не затем, чтобы повторять вслед за мной. Что вы добавили в образ? Что развили? Какие мысли появились у вас?» Орлов не успел ничего ответить, поскольку Немирович-Данченко уже встал и пошел к выходу. «Мне нечего с вами делать, – сказал он артистам. – Готовьтесь к завтрашней репетиции».

У Орлова карманы всегда были полны хорошо отмытым черносливом, и он меня им угощал. Вечерами мы прогуливались, и не только в Москве, но и на гастролях, где ни от кого не скрыться. Я думаю, что о нашей взаимной симпатии довольно скоро узнала вся труппа театра, хотя мне в то время казалось, что никто ни о чем не догадывается. Меня тревожило одно обстоятельство: Василий Александрович был женат. Поэтому родители настороженно отнеслись к моему увлечению. У меня сохранилось письмо, в котором папа пишет: «Вася твой симпатичный, но на своем горьком опыте могу тебе сказать, что он женат. А развод в таких вещах делается или сразу, или никогда». Папа оказался прав. Орлов говорил мне, что с женой у них давно нет никаких отношений, но в эвакуации в Саратове я увидела у него на столе письмо к жене, которое начиналось словами «Дорогая Муся». Он называл ее Мусей, а настоящее имя было Мария Николаевна Овчиннинская. Когда я видела ее идущую по улице, то пряталась в подворотне, боялась встретиться с ней, считала себя великой грешницей, преступницей. И чем чаще я встречала ее, тем труднее было общаться с Орловым. После спектаклей он провожал меня. Как-то раз пригласил в «Метрополь», что было очень рискованно: нас все-таки могли увидеть вместе.

Я рассказывала уже, что в те годы я дружила с Хмелевым. И однажды, когда мы остались вдвоем в квартире Михальского, он под столом стал гладить мне руки и говорить: «Кира, ну, зачем вам понадобился этот конопатый врун?» А Орлов, как я позже поняла, действительно привирал, где надо и не надо. Он опаздывал на репетиции и всегда говорил: «Брат приехал». И наконец у него спросили: «Василь Саныч, сколько же у вас братьев?» Постепенно образ идеального мужчины распадался. Иногда Орлов выпивал. В Саратове я с трудом доволокла его до гостиницы и сдала Федору Николаевичу Михальскому. Но все же Василь Саныч был дорогим для меня человеком…

В мою судьбу хотел вмешаться и Михаил Яншин, который очень дружил с генералом армии Иссой Плиевым. Произошло это году в 1946-м, когда я с сестрой (родителей уже не было на свете) жила в небольшой комнате во дворе Театра Корша. Яншин сперва намекал мне, что вот, мол, есть такой замечательный военачальник, который мечтает со мной познакомиться. И в тот же вечер мы увидели у себя во дворе адъютанта. Пока он искал нашу квартиру, я нырнула под кровать. Адъютант постучал, представился и сказал, что он от генерала Плиева и что нас ждет машина. Но сестра ответила: «Передайте Плиеву, что Киры нет и не будет». Больше адъютант не приезжал, а Плиев, наверное, оскорбился, он же в больших чинах был.

Комментарии

Рассказывает режиссер Роман Виктюк:

– Я ученик Василия Александровича Орлова, поэтому знаю от него те вещи, о которых, возможно, Кира Николаевна не догадывается.

Василий Александрович был верующим человеком и любовь воспринимал как божественную благодать, поэтому Кира Николаевна была не только временная спутница его увлечений, а была музой. Когда он встретил ее, в душе была ярчайшая вспышка – своеобразный спазм, который не давал покоя. А Мария Николаевна, его жена, была женщиной ревнивой и властной, и умела отсекать все те лучи, которые попадали в поле его зрения. И тогда Кира Николаевна соответствовала тому назначению, которое было у Натали Гончаровой по отношению к Пушкину. И не случайно роль Натали пришла к ней. И сейчас, когда смотришь на ее фотографии в этой роли, то поражаешься: это, может быть, единственная актриса в ХХ веке, которая смогла соответствовать высоте духа Пушкинской музы.

Вот для Василия Александровича она и была этой музой. Когда она играла спектакль, Орлов не мог не приходить в театр и хоть одним глазом не оживлять свое светоносное впечатление от Киры… Причем в то время у него в театре было не самое лучшее положение в труппе. И, наверное, именно тогда они должны были не на расстоянии, а в постоянном безумии помогать друг другу. И оживлять это мирское существование собственным безумием любви. Именно любви, потому что со стороны Орловы была настоящая любовь. Он был человек влюбчивый. Но сделать шаг к разводу с женой он не мог. В этом есть трагедия этих двух людей. Людей, которые очень были нужны друг другу в полете. Как у Шагала – летят обнявшись над городом, над МХАТом, над всей театральной Москвой. Вот они должны были лететь. Это та вспышка, которая могла вызывать зависть у многочисленных сослуживцев.

Конечно, по прошествии стольких лет судить и разбирать взаимоотношения таких творческих, неординарных личностей – это глупо. Да к тому же теперь Кира Николаевна совершенно по-другому относится к той истории. Она с улыбкой об этом говорит и уже не верит в то, что Орлов был безумно влюблен. Она оправдывает его, потому что она человек добрый, но становиться искрой для очага, который мог потом светить всю жизнь, она не захотела. Она все сделала для того, чтобы этот любовный спазм прошел. И я прекрасно ее пониманию. Но как удивительно эта ее черта совпадает с той же Наталией Гончаровой. Если бы их отношения с Орловым продолжались бы, то вулкан взлетел бы в небо, а потом упал бы на землю и были бы Помпеи. И не известно, что в творчестве имело бы какие крылья и какой взлет у одного и у другого. Я думаю, что не захотел и Василий Александрович развивать эти отношения, потому что в театре него была кличка Чернышевский. То есть правдолюб («Что делать?») и в то же время он мог это «что делать?» опрокидывать так, как ему было выгодно.

«Ты в старых девах хочешь остаться?!»

В конце 1947 года режиссер Илья Фрэз приступил к съемкам «Первоклассницы» по сценарию Агнии Барто, где мне была отведена роль мамы Маруси. Агния Барто приходилась родной тетей его жене. Меня очень увлекала эта компания. И еще до съемок мы сдружились. Они пригласили меня встречать Новый год на дачу к своему приятелю. Я по наивности не спросила его имени. Ну, к приятелю, так к приятелю. Разве у кинорежиссеров бывают плохие приятели?

Мы ехали какой-то подмосковной трассой. За окном темно, сосны, снег. Подъехали к устрашающе высокому забору. Охранники открыли ворота, машина въехала во двор, я вышла и поняла, что нахожусь на правительственной даче. В доме был накрыт стол, много гостей. Меня посадили рядом с незнакомцем в военной форме. Он меня сразу пригласил на танец и вот в танце между нами такой диалог:

– Я ведь вас хорошо знаю, – начал мужчина.

– Да что вы говорите, а я вас совершенно не знаю, даже не знаю, как вас зовут.

– Виктор Семенович.

– Очень приятно, а меня Кира Николаевна.

– Я даже знаю, по каким переулкам вы ходите, и с кем гуляете…

И начинает перечислять настолько подробно, что я оторопела. Переулки точные. Молодой человек, с которым встречаюсь, описан точно. Дом, где живу, – точно. И спектакли, в которых играю, тоже точно.

По облику невозможно было догадаться, что этот красивый русский мужик – один из страшных злодеев ХХ века. Много позже я узнала, что именно он был причастен к арестам и ссылкам, а убийство Соломона Михоэлса в 1948 году – тоже его рук дело.

Несколько комнат дачи были завалены книгами, нераспечатанными, непрочитанными. Ему просто полагались эти книги. Мне отвели комнату на втором этаже. Под утро пошла спать, но не могла сомкнуть глаз – понимала, что втянута в какую-то интригу. Кроме того, я затаила обиду на Фрэзов, что они меня не упредили, куда везут. Мне казалось, что в дверь вот-вот постучат. В голове крутились страшные мысли: на даче, окруженной охранниками, в темном лесу с тобой могут сделать, что угодно и сопротивляться бесполезно. Такие люди, как Абакумов, если хотят добиться своей цели, сделают это насильно – для них не существует преград. Он разве что стучался ко мне в комнату: «Открой, открой». – «Я не могу, я приболела», – говорила я. И он, к счастью, оставил мен в покое. Правда, спустя несколько дней Абакумов прислал за мной машину и зачем-то повез знакомить с женой, с которой разводился в ту пору. Она жила на Лубянке – в переулках, недалеко от Мясницкой. Меня представил: «Вот, актриса, я поклонник». Деталей не помню, но встреча была короткой. Зачем я ему понадобилась – до сих пор гадаю…

Комментарии

Министр государственной безопасности СССР Виктор Семенович Абакумов – ученик и ставленник Берии. Год спустя он будет арестован, а через пять лет вместе с Берией расстрелян.

Прошло несколько дней, и вдруг меня встретил театральный администратор Игорь Владимирович Нежный. От радости он закричал на весь переулок: «Кира, я как раз вспоминал о тебе. У тебя кончился роман с Орловым?» Я оторопела и жестом показала, что это нельзя афишировать: «Кончился, кончился, Игорь Владимирович, давно кончился». – «Прекрасно, я выдам тебя замуж!» – «Не надо, не надо». И таки выдал!

Он пригласил меня в гости – в квартиру в Глинищевском переулке, где жил гражданским браком с Аннель Алексеевной Судакевич, художницей по костюмам. Когда я пришла, там уже было двое мужчин, и я все время гадала, за кого из них Нежный меня сватает. Один старательно рассказывал анекдоты, но очень картавил, и я решила, что он еврей. К тому же у него были вьющиеся волосы копной. Тогда я, конечно, и представить не могла, что именно этот человек станет главным в моей жизни. Это был адмирал, начальник Главного штаба ВМФ Арсений Головко. В гостях пробыла недолго, поскольку нужно было торопиться на спектакль. Арсений Григорьевич предложил мне машину, но я отказалась. Во-первых, до театра было рукой подать, а во-вторых, я не хотела, чтобы он меня провожал, поскольку вспомнила, какие истории об адмирале совсем недавно слышала в гостях у Арнштама. Речь зашла об артистке миманса Большого театра Нине Горской. И Люся (жена Лео Оскаровича Арнштама. – В.Б.) мне говорит:

– Вот ты восхищаешься Горской, а смотри, как хитро она все провернула. Мало ей Бори Чиркова (в ту пору он был мужем Горской. – В.Б.), она еще и адмирала Головко облапошивает.

Говорили, будто Арсений Григорьевич потрафляет всем ее слабостям. Балует, покупает бриллианты, и у меня сложилось впечатление, что этот адмирал просто дамский угодник, который способен соблазнить любую артистку.

В тот вечер шли «Последние дни». Во время поклонов я заметила в зале седеющую голову Арсения Григорьевича, хотя он и говорил мне в гостях, что собирается в другой театр. «Ну, все, – думаю. – Теперь он свой выбор остановил на мне». Смывала грим и боялась, что у выхода меня ждет машина. Подбирала слова, чтобы отказаться. Но когда вышла, никакой машины не было. В результате шла пешком домой и обещала себе, что это знакомство не перерастет в близкие отношения. Но дома Нина на меня прицыкнула: «Ты, что, в старых девах хочешь остаться?»

На следующий день каталась с Юрой Леонидовым на катке и так сильно натерла ногу, что не могла наступать. Вдруг снова появился Арсений и пригласил меня на дачу в Переделкино, а я туфли надеть не могу. Он приехал в мою комнатку (после войны Кира Николаевна получила от Моссовета комнату в коммуналке на улице Чехова. – В.Б.), привез теплые носки, какие носят на Северном флоте, и кашне. В общем, окружил меня теплотой: я и опомниться не успела, как оказалась на даче в Переделкино. Он понимал «щекотливость» момента, поэтому для моего же комфорта пригласил Нежного с супругой. У меня сердце в груди переворачивалось от того, что я знаю про их роман с Горской. Вечером мы вчетвером решили пройтись по переделкинскким улицам. Нежный увел Аннель в одну сторону, а Арсений меня – в другую. И вдруг сам же начал «откровенный разговор». Рассказал про свой неудачный брак с Катериной (она тоже была из станицы Прохладной), которая умерла при трагических обстоятельствах. И про Нину Горскую, с которой он жил одно время гражданским браком, поскольку у Нины не складывались дела с Борисом Чирковым. Артист давно прокутил все ее состояние, и Арсений стал помогать. Каждый месяц давал ей хорошую сумму, покупал подарки. Он говорил мне об этом совершенно открыто, что меня поразило. В свою очередь, я тоже рассказала ему о прежней своей симпатии к Василию Александровичу Орлову и Гоге Геозарову.

Так завязался наш роман: с чистого листа. Мы просто раскрыли друг перед другом карты. Я была покорена его искренностью и добротой. И впервые в жизни фактически постороннему человеку открыла тайну своей семьи. О том, что папа сражался на стороне белых, что есть родственники за границей, а в России живут мои тетки «из бывших», которым надо помогать. В то время и за меньшие грехи можно было поплатиться свободой. Арсений мне только сказал:

– Знаешь, давай немножко переждем, не поедем с визитами к твоим теткам. Ты им удвой содержание, чтобы не обижались, а потом выберем время и познакомимся поближе.

Он не то чтобы отмахнулся, но, видимо, просто не хотел рисковать, поскольку за биографией Арсения внимательно следил Сталин; у них были достаточно близкие отношения.

Комментарии

Арсений Головко был самым молодым адмиралом в истории Советского Союза. Ему было всего 34 года, когда накануне войны его назначили командовать Северным флотом. Он отвечал за охрану Северного морского пути, по которому к нам шла помощь союзников. Сталин высоко оценивал его способности, и в 1946 году Головко перевели в Москву. Во время войны у адмирала умерла жена, и многие знали, как тяжело он переживал ее смерть. В то же время Сталин посещал МХАТ и, вероятно, мог обратить внимание на Киру Николаевну. Автор документального фильма «Невеста для адмирала» (Первый канал, 2004) Евгений Голынкин предполагает, что именно у Сталина родилась идея их познакомить. Эту же мысль подтверждает в фильме и дочь Киры Николаевны – Наталья Арсеньевна, которой еще в советские времена один из военачальников рассказал предысторию отношений ее родителей. «Желание Сталина осчастливить молодого адмирала стало делом государственным, а потому в силу особой важности было поручено Министерству государственной безопасности и его вездесущим агентам», – так авторы фильма объясняют появление в жизни Киры Николаевны Абакумова, который «проверял актрису по просьбе Сталина».

Так ли это на самом деле, утверждать не беремся. Но все же Кира Головко не исключает, что в этом есть доля правды, поскольку известна сталинская политика периода репрессий в отношении крупных военачальников. Семья была необходимым условием: она, с одной стороны, отвлекала бы адмирала от так называемого «инакомыслия» и соблазнов устроить заговор, а с другой – являлась рычагом давления. Провинившемуся военачальнику могли напомнить, что у него есть жена и дети, которые могут стать детьми врага народа.

«Кирка выходит замуж за адмирала…»

О моем романе в театре мало кто знал. И когда в 30 лет я объявила, что выхожу замуж, помреж Катя Прудкина бегала по всем гримуборным, распахивала двери и говорила: «Кирка выходит замуж за адмирала Головко!» Меня, конечно, выставили, я закупила буфет, все пировали... Слух пошел по театру, и в те же дни Ангелина Степанова мне сказала: «Поскольку теперь ты адмиральша, то можешь приходить к нам в гости». Ее многие боялись именно за такие вот нелицеприятные реплики. Приглашением я ни разу не воспользовалась.

С Арсением мы поженились в январе 1949 года. Его мама тяжело болела, поэтому вскоре мы навестили ее под Нальчиком в станице Прохладной, где она прожила всю жизнь. Кроме мамы там жили три брата и две сестры. Все члены семьи были грамотны, кроме младшей сестры Ольги. Когда мы приехали, я подарила Оле блузку и сказала: «Надо бы утюгом погладить». – «Да ну, обвысится», – ответила она. Ольга была неважно воспитана, не умела читать, но зато очень добрая была, а старшая сестра Дуня всегда чему-то учила, и Арсению это не нравилось: он ведь адмирал, его слушаются сотни людей, а тут вдруг женщина делает ему замечания, да еще и в моем присутствии. Видимо, в такой момент он чувствовал себя униженным.

Когда мы поженились, со всех сторон мне стали говорить, что Арсений – любимец Сталина: «Ну что вы, Кира, Иосиф Виссарионович просто влюблен в Головко». У них и правда были не только деловые отношения: каждую субботу Сталин собирал военачальников на ближней даче, а я оставалась одна. Что там происходило – мы никогда не обсуждали, лишь изредка Арсений рассказывал мне, что Сталин ходит в мягких сапогах, поскольку у него болят ноги. У сапог мягкая кожа, мягкие ступни и сталинские шаги раздаются бесшумно. Я видела, как при этом блестят глаза Арсения, потому что он считал «отца всех народов» и своим собственным отцом. На дачу приглашались только мужчины, но однажды вместе с женой пришел Пальмиро Тольятти, чем смутил собравшихся, поскольку там все напивались. Сталину это не понравилось, и он сказал Кагановичу: «Лазарь, поухаживай за бабой». К Лазарю Моисеевичу подсадили жену Тольятти, которая почувствовала себя крайне неловко.

Эту главу можно было бы назвать «Из грязи в князи». До встречи с Арсением я бесконечно ютилась по комнатушкам, на всю жизнь запомнила, что такое нищая жизнь в коммуналке, но в течение одного года все изменилось. Роскошная квартира, машина, дорогие подарки, которыми Арсений меня просто забрасывал. Вскоре некоторые члены политбюро стали специально ездить во МХАТ – «посмотреть на жену адмирала». Но за этим внешним лоском была наша преданная любовь друг к другу. Я ничего не понимала в рангах, а просто влюбилась по уши. Ревновала, когда гувернантка готовила обед. Мне казалось, что она обязательно что-нибудь напутает, и первое время предпочитала готовить сама. Для счастья не хватало только ребенка…

Комментарии

Из письма Арсения Головко: «Родной мой Чижик. Мы не виделись уже несколько дней, и я хочу еще раз сказать тебе, что нет ничего у меня, кроме тебя – самой близкой, самой родной и дорогой на свете. Ты, моя любимая жена, да работа. Ребятенка хочу твоего – нашего ребенка. Если не будет через год, то мы возьмем ребенка и все равно он будет наш, родной ребенок <…>» [1].

_________________

1. Письмо 1948 г. (без даты) из архива Киры Головко.

Но вдруг Арсений мне сообщил, что служба на Северном флоте не прошла бесследно – климат сказался на здоровье, и о детях не следует мечтать. Я плакала несколько ночей, пока сестра не сказала мне: «Кира, подумай хотя бы об Арсении. Он страдает не меньше тебя… Твои слезы его унижают». И я больше не плакала, а вскоре Бог сжалился и… чудо произошло. В 1949 году я родила Мишу. Наше счастье невозможно передать. У Арсения появился наследник (брак адмирала с первой женой закончился трагично; она умерла от несчастного случая по вине врача. Об этом Арсений не любил вспоминать и я умолчу). Миша появился на свет в ноябре 1949 года. Когда Сталин узнал об этом, то лично пошел в оранжерею – срезал букет кремовых роз, завернул его в плотную бумагу и насыпал несколько горстей грецких орехов (видимо их привозили из Грузии). И Арсений это мне преподнес. А вскоре на каком-то совещании как бы между делом Сталин ему сказал: «Ведь у вас, товарищ Головко, недавно родился сын, думаю, вам необходима большая квартира». Когда муж рассказал мне об этом, я насторожилась, а проще говоря, у меня возникло ощущение, что дело неладно.

Нам дали квартиру в знаменитом «Доме на набережной» (на углу Берсеневской набережной и улицы Серафимовича), который с конца 1930-х пользовался недоброй славой. В анекдотах, за которые, случалось, и сажали, он звался домом предварительного заключения, что наводило страх и на нас. Сегодня осталось мало свидетелей той эпохи, и дом опознают скорее по Театру эстрады, который находится там же.

Ни я, ни муж не хотели покидать уютную трехкомнатную квартиру в Кудринском переулке. Но приказ нужно выполнять, и летом 1950 года мы оказались на Серафимовича, в огромной шестикомнатной квартире, которую прежде занимал Народный комиссар военно-морского флота Николай Герасимович Кузнецов. От мужа я в подробностях знала, как в 1947 году Кузнецова и еще нескольких адмиралов обвинили в передаче военных секретов англичанам и американцам во время Великой Отечественной войны и судили судом чести, на котором, кстати, Арсений должен был выступить главным обвинителем (такой роли от него требовал кремлевский театр). Он не рассказывал как, но каким-то образом ему удалось не только избежать этой роли, но даже не появиться на заседаниях суда. И в свойственной ему манере, Сталин дал понять, что такое своеволие недопустимо, но на время Арсения оставили в покое, хотя многих начальников из кузнецовского окружения отправили в тюрьму, а самого Кузнецова разжаловали и сняли с должности. Мало того, у него отобрали квартиру – ту самую, в которую мы теперь вселялись. Я заходила в подъезд, поднималась на свой этаж и всякий раз представляла, как по этим ступенькам несчастный Кузнецов шел (или его вели?) в последний раз. От такого «актерского домысла», конечно, настроение не поднималось. Я долго привыкала и к шести комнатам. Причем, три из них были огромные, да и столовая занимала 40 квадратных метров. Все это пространство нужно было как-то очеловечить, чтобы Мише и Арсению было комфортно.

Сегодня мне кажется, что я достаточно нелепо прожила те счастливые для меня годы. Любимый муж и сын казались мне таким долго ожидаемым счастьем, что я боялась хоть чем-то его спугнуть. Отчасти поэтому мне не очень хотелось приводить Арсения на артистические вечеринки – я хорошо знала, что театральный мир легко становится завистливым и недобрым. И я старалась очень разборчиво знакомить мужа со мхатовцами. Так же разборчив был и мой муж, знакомя меня с военными.

Комментарии

Рассказывает приятельница Киры Николаевны народная артистка СССР Марина Ковалева:

– Я представляла себе, что у адмирала очень значительная фигура. Высокий, красивый, с гордой осанкой – типа Рокоссовского. Но Арсений Григорьевич оказался совсем другим. Он был скромный, среднего роста, но тем не менее производил впечатление, потому что один его мундир внушал трепет. Я думала, это отразится на характере Киры, но никакой адмиральши из нее не вышло. Она была гораздо поспокойнее на фоне других адмиральских жен.

Здесь я хочу вернуться к истории с Горской. За полгода до моей помолвки с Арсением она была репрессирована. Ее обвинили в «связи с иностранной разведкой» (на деле это было знакомство с английским военно-морским атташе, которое совершенно официально произошло во время какого-то приема). И хотя ее арестовали уже после разрыва с Арсением, он считал, что от Нины Вячеславовны будут добиваться показаний против него... А, следовательно, под ударом могла оказаться наша семья. Арсений хотел застрелиться. И адъютант увидел, что он приставил к виску маузер (у него был именной маузер с серебряными насечками) и вырвал оружие в последний момент. Сам Арсений никогда мне об этом не рассказывал. Тем не менее, он продолжал ей помогать – откладывал деньги, и к моменту возвращения Горская смогла выкупить комнату в коммуналке и обставить дачу. Не могу сказать, что бы я ревновала. Мне были понятны их благородные отношения. А Нина, обрадовавшись моему расположению, предлагала дружбу, звала в гости, но я на эту дружбу оказалась не способна.

Не сложились у меня отношения и с бывшей кухаркой Арсения Устиньей Емельяновной. Видимо, у нее возникла ревность, и она ушла от нас, хотя у меня и мысли не было ее увольнять. На это место мы взяли Анну, которая одно время работала у опереточной артистки Лебедовой. Когда я поинтересовалась у Лебедевой, хорошая ли Аня домохозяйка, Лебедева ответила: «Она ничего у вас не сворует, но жутко медлительная». Это оказалось правдой: она была очень порядочным человеком, тщательно выполняла поручения, но так медленно, что можно было повеситься. С нами она прожила тридцать лет – до самой своей смерти. Она же охраняла нашу квартиру в Доме на набережной, когда Арсения все-таки сослали подальше от Москвы…

Дело в том, что для командиров, выигравших войну, кремлевская атмосфера была невыносимым испытанием. Уже после смерти Арсения я нашла в его бумагах черновик так и не отправленного письма. Он обращался к Сталину с униженной просьбой отправить его на Север, где когда-то служил, в любом качестве, только бы не работать в Москве. Сталин эту просьбу удовлетворять не хотел, но в 1952 году над нами сгустились тучи – Арсения несправедливо обвинили в том, что он скрыл результаты неудачного испытания нового эсминца. Сталин просто в бешенство пришел: «Расстреляю», – крикнул он в своем кремлевском кабинете. Арсений Григорьевич встал, пошел к выходу и около двери повернулся и сказал: «Если подтвердится».

«Ты кончилась как актриса»

Прошло несколько дней, и Арсений мне сказал: «Мама, собери мне, пожалуйста, узелок. Знаешь, как раньше собирали: пару теплого белья, трусы, бритвенные принадлежности». Полгода мы ждали… Полгода лежал узелок, я все время меняла чистое белье, пока не позвонил Поскребышев. Он сказал, что обвинение не подтвердилось. Но все-таки под зад коленом поддали: Арсений еще куда-то ездил – разъяснял обстоятельства дела.

Гроза миновала, но пришел конец сталинской любви. Мужа лишили московской должности и отправили командовать флотом на Балтику.Недолго думая я, беременная, решила ехать вместе с ним. Тарасова тогда была директором МХАТа. Я пришла к ней брать творческий отпуск на три года, она выслушала мои причины, сказав: «Ты кончилась как актриса», – и подписала бумагу.

Жить нам предстояло в Балтийске, в старинном двухэтажном доме на Русской набережной, а на работу я ездила в Калининградский областной театр драмы. Это в пятидесяти километрах от дома. Лешка-лихач довозил меня за двадцать минут, что от Арсения тщательно скрывалось. Во время первой встречи главный режиссер мне объявил, что я буду плотно занята в театре. Поскольку я была единственной в Калининграде, кто работал на столичной сцене, на меня возлагались надежды. Можно иначе сказать: «мхатовское образование» дало мне зеленый свет в примы калининградского театра, что не могло остаться без интриг. Впрочем, об этом я расскажу чуть позже.

В Балтийск мы приехали в конце 1952 года. Я была уже сильно беременной и просила Арсения, чтобы он не тащил меня с собой на новогодний бал в Дом офицеров. Но уже перед самым выходом он вдруг заныл: «Ты меня предаешь. Все с женами будут, а я один». Я говорю: «Так ведь юбка на мне не сходится – смотри, какой живот». Но Арсения это не смутило. Он взял булавки и особым образом закрепил юбку. Сверху я надела белую блузку и черный пиджак. Это был деловой костюм, но на вечере вдруг оказалось, что все местные красавицы пришли в бальных платьях. На следующий год я решила исправить ошибку. Пришла в бальном платье и увидела на всех дамах гарнизона – строгие костюмы. Так я невольно стала законодательницей мод.

Недостатка в нарядах мы не испытывали. За дорогими покупками ездили в Ригу. Специально для этого Арсений давал мне машину с водителем. У него был водитель Леша Германов – красивый парень с золотым зубом. Все девки сохли по нему. Однажды нам на встречу вылетел какой-то латышский автомобиль, Лешка резко повернул, мы улетели в кювет и перевернулись два раза боком, а потом еще и передом. Серьезных травм, к счастью, не получили, разве что ушибы и синяки теперь украшали тело. Меня вытащили из машины, и я стала искать крышечку от термоса. Я помню испуганные глаза Леши. Он подумал, будто я сошла с ума.

После этого он двое суток не ел – ужасно переживал. «Я же мог вас угробить. Какую котлету сделал бы из меня Арсений Григорьевич!» – повторял он, хотя машина уцелела. Разве что фара отломалась. Арсению о случившемся я пыталась рассказать с юмором, но он вспылил, вызвал Лешку, чтобы уволить, но потом все же послушался меня и не уволил. Кстати, с этим водителем связана еще одна история. Однажды в Балтийске они с Арсением ночью возвращались домой и вдруг увидели на обочине матроса. Тот опаздывал на корабль и голосовал. Арсений сказал: «Останови». Открылась дверь и в салоне резко запахло алкоголем. Матрос плюхнулся на заднее сиденье, попросил как можно скорее отвезти его в порт, но вдруг разглядел адмиральские погоны Арсения, испугался и просил остановить. Но Арсений запретил это делать. Машина мчалась в порт. Без одной минуты двенадцать матроса высадили возле КПП. Он взбежал на борт и успел на построение. На следующий день Арсений позвонил в его часть и узнал, что матрос на хорошем счету. Арсений делал добро, но всегда проверял.

Комментарии

Рассказываетартист Московского театра «Сопричастность» Николай Тырин:

– О благодеяниях Арсения Головко в Балтийске по сей день ходят легенды. Вот одна из них. Отец моей жены Алексей Кулинкин (морской связист) после войны нес дежурство рядом с домом, где жили Головко. И на одном из деревьев увидел яблоки. Он оставил винтовку у забора, перелез через него, нарвал яблок и вдруг увидел огромную собаку. Она не лаяла, а молча села напротив него, и Алексей не мог сдвинуться с места. Это было в 4 часа утра, а в 6 утра Арсений Григорьевич наблюдал эту мизансцену: собака арестовала матроса. «Что ты здесь делаешь?» – спросил Арсений Григорьевич. «Яблоки рвал для матросов». Головко увел собаку, проводил Кулинкина к командиру и сказал: «Значит так, Кулинкина не трогать. Он яблоки рвал для матросов». И конечно, командующему флота ответили: «Есть».

В начале 1953 года Арсений отвез меня в Москву – в роддом на улице Веснина, недалеко от Арбата, где четыре года назад я рожала Мишу. Тогда день и ночь шло строительство высотки, известной теперь, как здание МИДа. К моему огорчению, в 1953 году строительство продолжалось стахановскими темпами, и уснуть было невозможно. Кроме того, эти роды прошли для меня нелегко. Не буду вдаваться в подробности, но первое время была ужасная боль. На утро пришел главный врач и поинтересовался:

– Ну, как себя чувствуете, Кира Николаевна?

– Ничего, – прошептала я, стараясь выдавить улыбку.

– Будете делать прическу, маникюр? – продолжал бодрить меня врач.

– Ну, что вы, спасибо…

– А Целиковская делала, – сказал он с искренним изумлением.

Пока я с Наташей была в Москве, Арсений продолжал службу в Балтийске. Там его и застала смерть Сталина 5 марта 1953 года. Мне позвонили адъютанты и сказали, что Арсений поехал на машине в поле, вылез из нее и надолго ушел так далеко, что не было видно. Конечно, он там плакал. Со слезами из него выходила любовь и преданность. Он был выкормыш Сталина, но кончал жизнь полным разочарованием в нем. Я помню, как после ХХ съезда КПСС, когда Хрущев разоблачил культ личности, Арсений вернулся домой в полной растерянности. Невозможно описать ту гамму эмоций, которую выражало его лицо. Это и стыд, и удивление, и грусть, и много чего еще. Он повторял: «Тем документам, которые представил Хрущев невозможно не верить, а я дурак, что раньше ничего не подозревал».

Он был очень сдержанным человеком, и у него всегда глубоко что-то спрятано было. Он унес с собою даже свои человеческие тайны, например, многого я не знаю о его детстве и молодости. Он рассказывал только то, что вызывало уважение. Откуда это шло? Не знаю. Причем и трагедии он переживал гораздо труднее, чем мы, артисты, переживаем провалы ролей, когда думаешь: «Ай, самоубийством придется кончать, тебя не принимают». Арсений все эмоции держал в глубине души и, наверное, недаром ушел так рано из жизни. Он сожрал себя изнутри, несмотря на то, что он получил самое им желанное – детей.

Шесть лет спустя Арсений погибнет, выполняя приказ Хрущева… Но пока вернемся к разговору о театре.

«Да перестаньте же реветь»

Каждый год Калининградский театр отправлялся на гастроли. Когда мы гастролировал в Калуге, за кулисы пришел молодой человек. «Здравствуйте, я Зиновий. Режиссер калужского театра, – представился он. – Я хочу с вами поговорить. Вы не возражаете?» Позже я узнала его фамилию – Корогодский. Молодой человек недавно окончил ЛГИТМИК и приехал работать, как теперь говорят, в регион. Он говорил, что не раз видел меня в мхатовских спектаклях, оттого с предвкушением ждал сегодняшнюю «Последнюю жертву», где я исполняла роль Юлии Тугиной. Но спектакль его разочаровал. «Куда пропала мхатовская выдержка? – говорил он очень по-доброму. – Я видел Киру Головко, но не видел Юлию Тугину. Между вами и партнерами не возникает магнитного поля, каждый играет, как может». Он критиковал мое исполнение так мастерски, что камень на камне не оставался. От этой обезоруживающей правоты у меня потекли слезы. «Да перестаньте же реветь!» – просил он. Я утирала слезы и просила, чтобы он продолжал: «Я не реву, я все запоминаю». Какие замечания он мне сделал? Он советовал, чтобы моя героиня, которая тоже плакала на сцене, напрочь убрала слезы. «Ты утопила зал в своих слезах, – говорил Корогодский. – Достаточно, чтобы глаза становились слегка влажными и не текли ручьи». В основном, он убирал сентиментальность и старался вытянуть смысл Островского. Он был очень талантливый парень, но задиристый, за что многие его не любили – особенно, когда он управлял театром. Он из тех режиссеров, кто мог даже ночью вызвать на репетицию. Театр был его главной любовью, и Зиновий готов был приносить ему на алтарь самые невероятные жертвы. Изводил себя. Наверное, поэтому умер так рано: такие нагрузки никакое сердце не выдержало бы.

Мы подружились, а в 1955 году я перетащила его в Калининград, где часть труппы сразу его возненавидела и меня вместе с ним. Я почувствовала это, когда Зиновий Яковлевич поставил со мной спектакль «Семья», где я играла маму Ленина. На репетициях мы с Корогодским говорили об очевидных вещах, но как только в нашем диалоге появилась терминология и отсылы к Станиславскому и опыту столичных театров, на меня стали косо поглядывать. Я поняла, что лучше обойтись без примеров и не дразнить коллег по сцене, но было уже поздно – в коллективе были люди, которым не нравилось мое мхатовское происхождение. Может быть, роль сыграло и замужество. Начались сплетни, интриги, о которых я вспоминать не хочу.

В Калининград Корогодский приехал со своей женой Люсей. Я переживала, когда она рожала Дениску. Заранее было известно, что роды будут тяжелые. Вообще она была невезучей, называла себя еврейским словом «геротен». Мне запомнилось, как она говорила: «Я геротен, я все делаю плохо: и стряпаю плохо, и рожаю с трудом». Но это была красивая пара – типичные, прямо местечковые евреи.

Все интриги в театре я старалась сглаживать и когда мы с Арсением поехали в Берлин, я накупила подарков для всей труппы. Какие-то пустяки и актерам, и костюмерам, и гримерам и когда привезла все это в театр, они, наконец, поняли, что меня не нужно опасаться, что я своя.

Комментарии

Рассказываетжительница Балтийска в начале 1950-х – поклонница Киры Головко Александра Корюхина:

Дата добавления: 2015-11-04