Книга четвертая 28 страница

К воскресенью Майклу раздобыли машину «Альфа-Ромео», подержанную, но ходкую. А прежде он съездил на автобусе в Палермо, за подарками для девушки и ее родных. Он узнал, что девушку зовут Аполлония, и с этим пленительным именем засыпал каждую ночь, видя перед собой ее пленительное лицо. Заснуть помогало вино, много вина, и старым женщинам ― прислуге в доме ― сказано было с вечера ставить к его изголовью холодную бутыль. К утру он ее опорожнял. В воскресенье, под звон церковных колоколов, оглашающий в этот день всю Сицилию, он въехал на деревенскую площадь и остановил «Альфа-Ромео» у харчевни. Кало и Фабрицио, сидящим сзади со своими лупарами, Майкл велел в дом не ходить, дожидаться его в харчевне. Заведение было закрыто, но на пустой веранде уже стоял и ждал их, облокотясь на перила, коренастый Вителли.

На этот раз он поздоровался с ними за руку; Майкл взял с сиденья три свертка с подарками и стал взбираться следом за трактирщиком наверх, к его дому. Дом оказался просторнее обычной деревенской хижины ― семейство Вителли, судя по всему, не бедствовало.

Внутри ― типичная для деревенского жилья обстановка: фигурки Мадонны под стеклянным колпаком, с красными язычками свеч, поставленных по обету к их ногам. Здесь ждали двое сыновей ― как их отец, в черных воскресных парах ― крепыши, вчера еще подростки, но с печатью тяжелого крестьянского труда, из-за которой они казались старше. Ждала хозяйка, энергичная женщина, такая же плотная, как муж. Девушки с ними не было.

После церемонии знакомства ― смысл слов до Майкла не доходил ― все расселись в комнате, которая могла сойти за гостиную либо, с тем же успехом, за парадную столовую, заставленной самой разной мебелью и не очень просторной, но на вкус сицилийца среднего класса являющей образец великолепия.

Майкл вручил синьору и синьоре Вителли привезенные для них подарки. Отцу ― золотую гильотинку для срезания кончика сигары, матери ― рулон самой лучшей материи, какая продавалась в Палермо. Третий сверток предназначался для девушки. Его сдержанно поблагодарили. Он несколько поторопился с подношениями, во время первого визита дарить ничего не полагалось.

Отец грубовато, как мужчина мужчине, сказал:

― Вы не подумайте, что мы кого ни попадя зовем к себе в дом с первой встречи. Дон Томмазино лично поручился за вас, а слову этого добродетельного человека в нашей провинции верят. Поэтому добро пожаловать. Но только сразу говорю ― если у вас это серьезно насчет моей дочери, то нам понадобится все-таки больше узнать про вас и вашу семью. Вы меня поймете, ваши родом-то сами из здешних мест.

Майкл вежливо наклонил голову.

― Все, что хотите, в любое время.

Синьор Вителли вскинул ладонь.

― Я не любитель знать лишнее. Сперва посмотрим, нужно ли это. А до тех пор вы ― мой гость как друг дона Томмазино.

Вдруг, несмотря на лекарство, лишившее его обоняния, Майкл физически почуял в комнате присутствие девушки ― запах свежих цветов, цветущих лимонов. Он оглянулся: она стояла в сводчатом проеме двери, ведущей на заднюю половину, но ни в иссиня-черных кудрях, ни на ее глухом черном платье, явно парадном, самом лучшем, цветов не было. Она быстро взглянула на него, едва заметно улыбнулась и, скромно потупясь, села возле матери.

Второй раз у Майкла перехватило дыхание, бешеными толчками разнеслось по телу ощущение, сродни не столько вожделенью, сколько одержимости собственника. Впервые понятна сделалась хрестоматийная ревность, свойственная мужчине-итальянцу. Он бы сейчас своими руками убил всякого, кто попытался бы дотронуться до этой девушки, заявить на нее права, увести ее от него. Он желал завладеть ею с исступленьем скупца, алчущего золотых монет, с неистовой страстью издольщика, мечтающего о своей земле. Завладеть, получить в безраздельную собственность, запереть в своем доме, содержать в заточении, только для себя, ― ничто не могло воспрепятствовать этому. Чтобы никто даже поглядеть на нее не смел. Она улыбнулась брату, и Майкл, сам того не замечая, наградил парня ненавидящим взглядом. Родители девушки могли не беспокоиться: случай был классический. Молодого человека «хватило громом» по всем правилам, и до самой свадьбы он будет воском в руках их дочери. После свадьбы, конечно, все переменится, но тогда это будет неважно.

Майкл купил себе в Палермо кое-что из одежды и не смахивал больше обличьем на сельского простолюдина ― хозяева дома уже не сомневались, что перед ними своего рода дон. Вмятина на щеке портила его меньше, чем он полагал: нетронутая сторона лица была так красива, что из-за увечья оно даже казалось интересней. Да и само понятие увечья становилось относительным в этом краю, где тьмы мужчин имели тот или иной тяжкий физический изъян.

Майкл смотрел на девушку, на пленительные овалы ее лица. На губы ― теперь он мог их разглядеть, ― пурпурные от тока темной крови. Не решаясь назвать ее по имени, он сказал:

― Я вас на днях видел у апельсиновой рощи. Только вы сразу убежали. Это что, я вас напугал?

Она вскинула на миг глаза и качнула головой. Сокрушительная красота этих глаз заставила Майкла отвести взгляд. Мать насмешливо подтолкнула ее:

― Аполлония, скажи человеку что-нибудь ― он, бедный, сколько миль проехал, чтобы с тобой увидеться. ― Но смоляные длинные ресницы, точно сложенные крылья, не шевельнулись.

Майкл подал ей подарок, завернутый в золотую бумагу, и Аполлония положила его на колени.

― Разверни, дочка, ― сказал отец, но смуглые маленькие руки, исцарапанные руки мальчишки, оставались неподвижны.

Мать потянулась за свертком, нетерпеливо развернула, стараясь все-таки не порвать драгоценную бумагу. Покрутила в руках алую бархатную коробочку, не зная, как открыть незнакомую вещь. Нечаянно надавила на пружину, и коробочка раскрылась.

В ней лежала массивная золотая цепь на шею, и семейство уважительно примолкло, не только под впечатлением очевидной ценности подарка, но потому еще, что в их среде подношение из золота возвещало о предельной серьезности намерений. Оно являлось, по сути, тем же брачным предложением ― или, вернее, свидетельством, что предложение не замедлит последовать. В основательности побуждений чужестранца не оставалось сомнений. Как и в том, что он человек состоятельный.

Аполлония все еще не притрагивалась к подарку. Мать поднесла к ней цепь, держа за оба конца, и девушка из-под длинных ресниц без улыбки подняла на Майкла свои карие ланьи глаза.

― Grazia.

Так он впервые услышал ее голос.

Такая юность звучала в бархатисто-мягком смущенном голоске, что у Майкла зазвенело в ушах. Он старательно избегал смотреть в ее сторону, говорил, обращаясь к отцу и матери, по той простой причине, что от одного лишь взгляда на нее у него мешались мысли. И все-таки сумел заметить, что тело под глухим свободным платьем буквально дышит чувственностью. Заметить, как заливается ее лицо темным румянцем, сильней темнеет от прилива крови смуглая, матовая кожа.

Наконец он поднялся; все тоже встали. Церемонно попрощались, и он наконец-то очутился лицом к лицу с девушкой, пожимая ей руку, и ощутил, подобно удару в сердце, прикосновенье ее кожи к своей; ее теплой и по-крестьянски загрубелой кожи. Отец семейства проводил его вниз, к машине, и пригласил на обед в следующее воскресенье. Майкл поблагодарил, заранее зная, что не сможет выдержать без нее целую неделю.

И точно: не выдержал. Назавтра же один, без телохранителей, он опять приехал в деревню и сидел снаружи на веранде, беседуя с трактирщиком, покуда синьор Вителли не сжалился над ним и не послал сказать жене и дочери, чтобы спустились к харчевне. Это второе свиданье прошло не так натянуто. Аполлония держалась свободнее, меньше дичилась. И будничное ситцевое платьице, в котором она пришла, было ей гораздо больше к лицу.

На другой день повторилось то же самое. С той разницей, что на шее у Аполлонии была подаренная им золотая цепь. Майкл улыбнулся, поняв, что это знак поощрения. Он проводил девушку наверх, до дому, ― мать шла позади, не отставая ни на шаг. На крутом подъеме невозможно было избежать мимолетных прикосновений; в одном месте Аполлония оступилась и упала бы, если б Майкл ее не поддержал, живую, теплую под его руками ― невольно в нем тотчас поднялась горячая волна. Они не видели, что женщина у них за спиной украдкой посмеивается ― ее дочь была горная коза и ни разу еще не оступалась на этом склоне с тех пор, как научилась ходить. Она посмеивалась, зная, что другого способа прикоснуться к ее дочери у молодого человека не будет до самой свадьбы.

Так продолжалось две недели. Майкл каждый раз приезжал с подарками, и понемногу ее застенчивость стала проходить. Встречаться им, впрочем, дозволялось только в присутствии третьего лица. Аполлония была простая деревенская девушка, фактически без образования, без всякого представления о внешнем мире, но ее свежесть и непосредственность, жизнь, бьющая в ней ключом, усугубляемые языковой преградой, будоражили, привлекали внимание. Майкл торопил события, и, так как он не только нравился девушке, но и дал ей с несомненностью понять, что богат, в воскресенье через две недели была назначена свадьба.

Теперь за дело взялся дон Томмазино. Он получил уведомленье из Америки, что к Майклу неприменим язык приказов, но все положенные меры предосторожности принять необходимо. И дон Томмазино, дабы заручиться присутствием своих личных телохранителей, вызвался играть роль посаженого отца жениха. Представлять сторону Корлеоне на бракосочетании должны были также Кало и Фабрицио, не говоря уже о докторе Тазе. Жить новобрачным предстояло на вилле доктора, за каменной оградой.

Сыграли свадьбу ― обычную деревенскую свадьбу, когда все жители деревни высыпают на улицу и забрасывают цветами молодых, направляющихся пешком из церкви к дому невесты в сопровождении родных и гостей. Участники брачной процессии в ответ швыряют в толпу пригоршни засахаренного миндаля и особых свадебных конфет, а остатки этих конфет ссыпают в белые сахаристые горки на постели новобрачной ― в данном случае чисто символически, поскольку первую брачную ночь она проведет не здесь, а на вилле неподалеку от Корлеоне. Пиршество продолжается до полуночи, но на сей раз жених с невестой, не дожидаясь его окончания, усядутся в «Альфа-Ромео» и укатят прочь. Когда настало время ехать, Майкл не без удивления обнаружил, что синьора Вителли по просьбе дочери собирается на виллу вместе с ними. Отец объяснил: девушка молода, непорочна, ей боязно ― наутро после брачной ночи ей понадобится с кем-то поделиться, выслушать наставленья, если что-то пойдет не так. Дело тонкое, всяко может случиться. Майкл поймал на себе взгляд Аполлонии, прочел нерешительность в огромных ланьих глазах. Он улыбнулся ей и кивнул.

Одним словом, на виллу под городком Корлеоне вместе с ними в машине ехала теща. Правда, сразу же по приезде она пошушукалась с прислугой доктора Тазы, притянула дочь к себе, влепила ей поцелуй и ретировалась. В спальню Майклу с молодой женой позволили удалиться без провожатых.

Аполлония приехала как была, в подвенечном платье, набросив поверх него шаль. Сундук и чемодан с ее вещами уже принесли из машины. На столике стояли бутылка вина, блюдо свадебных маленьких пирожных. Громадная кровать под балдахином невольно притягивала к себе их взгляды. Девушка стояла посреди комнаты и ждала, чтобы Майкл сделал первый шаг.

А Майкл ― теперь, когда остался с ней наедине, когда получил законное право на обладание ею и никакое препятствие не мешало ему насладиться этим телом, этим ее лицом, о которых он мечтал столько ночей, ― не мог заставить себя к ней приблизиться. Смотрел, как она снимает и вешает на спинку стула накидку, как кладет на туалетный столик свой свадебный венец. На столике теснились флаконы духов, склянки с кремом, заказанные Майклом в Палермо. Взгляд девушки задержался на них мимолетно.

Майкл выключил свет, подумав, что ей будет легче раздеваться под покровом темноты. Но в незанавешенные окна ярко светила золотая сицилийская луна, и он пошел закрыть ставни ― не слишком плотно, боясь духоты.

Аполлония продолжала стоять у столика, и он вышел из комнаты и направился по коридору в ванную. По возвращении со свадьбы он пропустил стаканчик вина в саду, в компании доктора Тазы и дона Томмазино, покуда женщины занимались приготовленьями к ночи. Майкл рассчитывал, что в спальне застанет Аполлонию уже в ночной рубашке и под простыней. Странно, что мать не догадалась надоумить ее. Может быть, Аполлония хотела, чтобы он помог ей раздеться? Но нет, конечно, при ее целомудрии, ее застенчивости она никогда бы не решилась на столь смелое поведение.

Возвратясь, он обнаружил, что в спальне совершенно темно ― кто-то закрыл ставни до конца. Майкл ощупью добрался до кровати, различил под простыней очертания тела: Аполлония, свернувшись калачиком, лежала спиной к нему на дальнем краю кровати. Майкл разделся донага и скользнул под простыню. Протянул руку ― она дотронулась до обнаженной шелковистой кожи. Аполлония легла без рубашки, и этот откровенный жест наполнил его восторгом. Он осторожным движением положил ей руку на плечо, тихонько нажал, поворачивая ее к себе. Аполлония медленно повернулась, он ощутил под ладонью мягкую, полную грудь ― и в тот же миг они сомкнулись в шелковистом, наэлектризованном касании, он наконец-то держал ее в руках, впиваясь долгим поцелуем в полуоткрытый теплый рот, расплющивая о себя ее тело, ее грудь, потом подминая ее под себя и оказываясь наверху.

Ее плоть, волосы ― упругий шелк, все существо ее были единый порыв к нему, неистовое устремление девственного любострастия. Когда он соединился с нею, она задохнулась, притихла на мгновенье и тотчас с силой подалась ему навстречу и оплела его бедра атласными ногами. Когда они достигли завершенья, они были спаяны воедино так плотно, вжаты друг в друга с таким исступленьем, что разлепиться надвое было для них подобно предсмертному содроганью.

В ту ночь и в последующие недели Майкл Корлеоне понял, отчего в простом народе, где придерживаются традиций старины, придают такую цену девической чистоте. То было время полного упоения чувств, неизведанного дотоле, ― чувственности, замешанной на ощущении своей мужской силы. Аполлония в эти первые дни покорилась ему безраздельно, почти что рабски. Пробуждение от непорочности, когда ему сопутствует доверие, сопутствует любовь, восхитительно, как вкус плода, сорванного с дерева в самую пору.

С появлением Аполлонии довольно пасмурная мужская атмосфера на вилле оживилась. Свою мать молодая отправила домой назавтра же после первой брачной ночи и председала за общим столом, скрашивая трапезы веселым обаянием молодости. Дон Томмазино приходил теперь обедать ежедневно, доктор Таза с новым воодушевлением плел старые бывальщины, сидя со стаканом вина в саду, где там и сям белели статуи, увенчанные кроваво-красными цветами. Так проходили вечера, а по ночам молодожены часами предавались горячечной любви. Майкл не мог насытиться дивно изваянным телом Аполлонии, ее медовой кожей, огромными карими глазами, сияющими страстью. Его сводил с ума аромат ее плоти, удивительно свежий, сладковатый, нестерпимо влекущий. Чистая страсть Аполлонии не уступала его чувственной одержимости, и часто, когда они в изнеможении засыпали, за окном начинало уже светать. Иногда, обессиленный, Майкл не сразу мог заснуть и, присев на подоконник, подолгу смотрел на обнаженное тело спящей. Прекрасно было в покое ее лицо ― такие совершенные черты он видел раньше только на полотнах итальянских мастеров, у мадонн, которым все искусство бессильно было придать вид непорочности.

В первую неделю после свадьбы они то и дело уходили на прогулки, взяв с собой еду, либо совершали небольшие путешествия на «Альфа-Ромео». Но в один прекрасный день дон Томмазино, отведя Майкла в сторону, объявил, что благодаря его женитьбе каждому встречному по всей окрестности теперь известно, кто он и откуда, и необходимо принять меры предосторожности против врагов семейства Корлеоне, чья длинная рука способна дотянуться даже сюда, в потаенную глушь. Вокруг виллы поставлена вооруженная охрана, пастухам, Кало и Фабрицио, приказано круглосуточно нести караул в доме и в саду. После этого Майкл с женой больше никуда не отлучались. Он коротал время, обучая Аполлонию читать и писать по-английски, водить машину вдоль внутренней ограды имения. Дон Томмазино, погруженный в свои заботы, был в эти дни плохим собеседником ― новая мафия в Палермо продолжала, по словам доктора Тазы, чинить ему неприятности.

Как-то вечером старая крестьянка, из тех, что прислуживали в доме, вынеся в сад блюдо свежих маслин, обратилась к Майклу со словами:

― А правду люди говорят, что вы ― сын Крестного отца из города Нью-Йорка, дона Корлеоне?

Майкл видел, как дон Томмазино с отвращением покрутил головой ― тайна стала всеобщим достоянием. Но женщина смотрела на Майкла неотрывно, как если бы от его ответа зависело многое, и он кивнул.

― Вы что, знакомы с моим отцом?

Женщину звали Филумена. Впервые с тех пор, как он попал сюда на виллу, лицо ее, морщинистое и смуглое, точно грецкий орех, осветилось улыбкой, обнажились потемневшие зубы.

― Крестный отец когда-то сохранил мне жизнь. И рассудок, ― прибавила она, указав рукой на свою голову.

Ей явно хотелось сказать что-то еще, и Майкл улыбнулся ободряюще. Она боязливо проговорила:

― И правда, что Люки Брази нет в живых?

Майкл снова кивнул и удивился, увидев, какое облегчение отобразилось на старческом лице. Филумена перекрестилась.

― Так пусть же он, прости мне господи, жарится в аду до скончания веков.

Давнее любопытство к тому, что связано с Люкой Брази, сызнова пробудилось в Майкле; чутье говорило ему, что эта женщина знает историю, которую отказывались поведать когда-то Хейген и Санни. Он усадил старуху, налил ей вина.

― Расскажите про Люку Брази и моего отца, ― сказал он мягко. ― Я и сам кое-что знаю, но каким образом они сблизились, отчего Брази был так предан отцу? Ну же, не бойтесь, расскажите.

Морщинистое лицо Филумены с черными, как изюмины, глазами повернулось к дону Томмазино ― тот неким образом дал ей понять, что разрешает. Так этот вечер ознаменовался для них рассказом Филумены.

Тридцать лет назад Филумена жила на Десятой авеню города Нью-Йорка, где подвизалась в качестве повивальной бабки в итальянской колонии. Итальянки беременели не переставая, и Филумена благоденствовала. Случалось, самих врачей вразумляла, когда встревали, мало что умея, при тяжелых родах. Муж-покойник ― царствие ему небесное, бедному, хоть и картежник был, и бабник, и гроша не подумал отложить про черный день, ― содержал бакалейную лавку, дающую хороший доход. И вот в одну окаянную ночь тридцать лет назад, когда весь честной народ давно улегся спать, в дверь к Филумене постучали. Она ничуть не испугалась, ведь малыши благоразумно предпочитают приходить в этот грешный мир в часы покоя, а потому оделась и отворила дверь. На пороге стоял Люка Брази, о котором уже тогда шла недобрая молва. И еще люди знали, что он живет бобылем. Вот тут Филумене стало страшно. Она решила, что он пришел сквитаться с ее мужем, что муж, возможно, отказал Брази по глупости в каком-нибудь мелком одолжении.

Однако Брази явился по обычному делу. Он сказал, что есть женщина, которой подошло время рожать, ― дом не здесь, по соседству, а в другом месте, и Филумена должна поехать с ним. Филумена мгновенно почуяла неладное. Зверская физиономия Брази была в ту ночь искажена безумием, им явно владела неведомая злая сила. Филумена попробовала возразить, что помогает лишь тем женщинам, которые у нее наблюдались, но он сунул ей в руку пригоршню скомканных зеленых долларов и с угрозой велел идти за ним. Она с перепугу не посмела перечить.

На улице ждал «Форд» с водителем, того же поля ягодой, что и Брази. Дорога заняла полчаса, не больше; при въезде в Лонг-Айленд-Сити, сразу за мостом, остановились у небольшого каркасного дома. Дома на две семьи, но в настоящее время занимаемого, по всей видимости, Брази с его приспешниками. Во всяком случае, на кухне сидели за выпивкой и картами еще какие-то личности. Брази повел Филумену по лестнице наверх, в спальню. Там лежала в постели молодая, красивая девушка, судя по виду, ирландка, рыжая, накрашенная, с животом, раздутым, как у свиньи накануне опороса. И напуганная до полусмерти. При виде Брази бедняжка отвернулась в ужасе ― да, буквально в ужасе, ― и немудрено, ничего страшнее злодейской рожи Брази, перекошенной от ненависти, Филумена в жизни не видела. (В этом месте рассказчица опять перекрестилась.)

Короче, Брази вышел. Помогали повитухе при родах двое его людей. Младенец появился на свет, и обессиленная мать забылась глубоким сном. Позвали Брази. Филумена, протянув ему новорожденную, завернутую в лишнее одеяло, сказала:

― Если вы ее отец, берите. Я свое дело сделала.

Брази, по-прежнему храня на лице печать безумия, вперился в нее злобным взглядом.

― Да, отец ― я. Но я не желаю оставлять в живых эту породу. Отнеси ребенка в подвал и брось в топку.

Филумена в первую минуту подумала, что не так его поняла. Ее сбило с толку слово «порода». Что он хотел сказать ― что девушка не итальянка? Или что она явно из девиц низшего пошиба, а проще говоря, шлюха? Или же ― что семя, порожденное им, не имеет права на жизнь? В конце концов она заключила, что это он так пошутил на свой зверский лад. И коротко отозвалась:

― Ваш ребенок, вы и делайте с ним что хотите. ― Она попыталась всучить ему спеленатое дитя.

В это время измученная роженица пробудилась и повернулась на бок к ним лицом. У нее на глазах Брази яростно оттолкнул от себя сверток с новорожденной, придавив его к груди Филумены.

― Люк, Люк, ― слабым голосом позвала молодая женщина, ― прости меня. ― И Брази оглянулся на нее.

Это было страшно, продолжала свой рассказ Филумена. Ох и страшно. Они были словно бешеные звери, эти двое. В них не осталось ничего человеческого. Воздух в комнате зазвенел от их ненависти друг к другу. Ничто иное ― ни даже новорожденное дитя ― для них в этот миг не существовало. Между тем непонятным образом здесь присутствовала и страсть. Сатанинская кровожадная похоть, до того противоестественная, что всякий понял бы ― души их обречены на вечное проклятье. Потом Люка Брази вновь обернулся к Филумене и хрипло проговорил:

― Делай, что сказано, и я озолочу тебя.

От ужаса у Филумены отнялся язык. Она только затрясла головой. Но наконец сумела все же выдавить из себя:

― Нет, вы сами ― вы отец, сами делайте, раз вам надо.

Брази не стал ей отвечать. Вместо этого он вытащил из-за пазухи нож.

― Я тебе глотку перережу, ― сказал он.

После чего на нее, должно быть, нашло затмение, потому что, когда она опомнилась, все они уже стояли в подвале дома перед квадратным чугунным котлом. Филумена по-прежнему держала на руках завернутого в одеяло ребенка, который ни разу за все время не подал голоса. (Может, если бы девочка заплакала, если б я, дура, догадалась ее ущипнуть, говорила Филумена, он бы, чудовище поганое, и сжалился.)

Вероятно, кто-то из мужчин отворил дверцу топки ― видно было, как внутри пылает огонь. А потом они с Брази остались вдвоем в этом подвале с запотелыми трубами и, помнится, мышиным запахом. Брази снова вытащил нож. В том, что он исполнит свою угрозу зарезать ее, сомневаться не приходилось. С одной стороны был огонь, с другой ― глаза Брази. Они глядели с дьявольской морды, нечеловеческой, сумасшедшей. Он подтолкнул ее к открытой дверце топки.

На этом Филумена умолкла. Сложила костлявые руки на коленях и посмотрела Майклу прямо в глаза. Он знал, чего она хочет ― хочет сказать, но не прибегая к словам.

― И вы это сделали? ― негромко спросил он.

Филумена кивнула головой.

Лишь осушив еще стакан вина, и осенив себя крестом, и пробормотав молитву, она согласилась продолжать. Ей дали тогда пачку денег и отвезли домой. Она понимала, что, если проронит хотя бы слово о случившемся, ей не жить. Но два дня спустя Брази убил молоденькую ирландку, мать ребенка, и его забрали в полицию. Филумена, не помня себя от страха, пришла к Крестному отцу и рассказала, что с ней произошло. Он велел ей хранить молчание и обещал, что обо всем позаботится. Брази в то время не работал на дона Корлеоне.

Но раньше, нежели дон Корлеоне успел что-либо предпринять, Люка Брази в тюремной камере попытался покончить с собой, раскроив себе горло осколком стекла. Его перевели в тюремный лазарет, а к тому времени, как он поправился, дон Корлеоне все уже уладил. Полиции, за неимением прямых улик, нечего было предъявить суду, и Люку Брази отпустили на свободу.

Дон Корлеоне заверил Филумену, что ей, как со стороны Люки Брази, так и со стороны полиции, бояться нечего, и все-таки она лишилась покоя. Нервы пришли в негодность, она не могла больше заниматься своей работой. В конце концов уговорила мужа продать бакалейную лавку и возвратиться в Италию. Муж был хороший человек, он уже знал обо всем от жены и все понимал. Хороший, но слабохарактерный, и по приезде в Италию растранжирил состояние, нажитое ими в Америке тяжелым трудом. Вот как получилось, что после его смерти она пошла в прислуги. Тем Филумена и завершила свой рассказ. А напоследок, пропустив еще стаканчик вина, прибавила, обращаясь к Майклу:

― Для меня имя вашего отца благословенно. Он всегда присылал мне денег, стоило только попросить, и он спас меня от Брази. Передайте, я каждый вечер молюсь о спасении его души, так что он может не страшиться смерти.

Когда она ушла, Майкл спросил дона Томмазино:

― Правду она рассказала?

И capo-mafioso кивнул в ответ головой.

Неудивительно, подумалось Майклу, что не нашлось охотников рассказать ему эту историю. Да, ничего себе история. Ничего себе Люка.

Наутро Майклу захотелось обсудить с доном Томмазино подробности услышанного, но оказалось, что дона Томмазино через посыльного срочно вызвали в Палермо. К вечеру он вернулся и опять отозвал Майкла в сторону. Из Америки получено известие, сказал он. Известие, которое ему горько сообщать. Убит Сантино Корлеоне.

ГЛАВА 24

Сицилийское раннее солнце заливало спальню лимонно-желтым светом. Майкл проснулся, ощущая горячим от сна плечом шелковистое прикосновение женской кожи, и нагнулся над Аполлонией, будя ее поцелуями. Они предались любви, и после стольких месяцев безраздельного обладания он все равно не мог не дивиться заново ее красоте и ее пылкости.

Потом она встала и пошла в конец коридора, где находилась ванная, ― мыться и одеваться. Майкл, все еще лежа, потянулся, подставляя голое тело нежарким утренним лучам, и закурил. Сегодня было их последнее утро в этом доме, на этой вилле. Дон Томмазино переправлял его в другое место ― городок на южном побережье Сицилии. Аполлонии, на первом месяце беременности, хотелось сперва недели две провести у родителей, а уж оттуда приехать к нему, в это новое убежище.

Накануне вечером, после того как Аполлония ушла спать, дон Томмазино долго еще сидел с Майклом в саду. Он выглядел озабоченным и усталым, признался, что тревожится за безопасность Майкла.

― Из-за свадьбы ты оказался на виду, ― говорил он. ― Удивительно, как твой отец не подумал, что тебе необходимо найти другое укрытие. Тем более у меня из-за этой шантрапы палермской своих болячек хватает. Предложил людям договориться честь по чести, оросить им клюв сверх всяких заслуг с их стороны ― так нет, им все, мерзавцам, подавай. Я что-то не пойму их толком. Пробуют пакостить по мелочам, но меня голыми руками не возьмешь. Я им не мальчик, чтобы так дешево меня ставить ― что же они, не знают? То-то вот и беда с нынешней молодежью, при всех ее хваленых способностях. Рассудить не умеют, разобраться, и требуют всю воду из колодца одним только себе.

Дон Томмазино прибавил, что пастухи, Фабрицио и Кало, будут сопровождать Майкла на «Альфа-Ромео» в качестве телохранителей. А он с ним попрощается сейчас, так как дела опять призывают его в Палермо и он отправится туда на заре. Доктору Тазе говорить об отъезде не нужно, ― старый греховодник закатится сегодня развлекаться в Палермо и может что-нибудь сболтнуть невзначай.

Майкл и сам видел, что дела у дона Томмазино плохи. По ночам за оградой виллы несла караул вооруженная охрана, в доме постоянно находилось несколько верных дону пастухов с лупарами. Сам дон Томмазино последнее время не расставался с оружием, нигде не появлялся без личного телохранителя...

Утреннее солнце уже палило нещадно. Майкл погасил окурок, натянул рабочие штаны и рубашку, нахлобучил на голову кепку, в каких большей частью ходят на Сицилии мужчины. Босиком подошел к окну спальни и выглянул наружу: внизу, развалясь на плетеном стуле, сидел Фабрицио и причесывался, лениво проводя гребенкой по густой гриве черных волос; рядом, на плетеном столике, лежала небрежно брошенная лупара. Майкл свистнул, и Фабрицио поднял голову.

Дата добавления: 2015-11-04