Книга четвертая 24 страница

Первым отозвался на его слова дон из Лос-Анджелеса, Фрэнк Фалконе:

― Не существует способа удержать наших людей от участия в сбыте наркотиков. Они просто начинают действовать в одиночку и попадаются на этом. Слишком выгодное дело ― невозможно устоять. И тем опасней для нас остаться от него в стороне. Мы хотя бы сумеем лучше его наладить, лучше оградить, принять меры предосторожности. В конце концов, наша роль не так уж предосудительна ― во всяком деле нужен порядок, нужна надежность, нужна организация, нельзя же разводить анархию, когда каждый действует кто во что горазд.

Дон Детройта, самый верный сторонник Корлеоне на этом совещании, тоже выступил сейчас против позиции, занятой его другом, призывая трезво взглянуть на вещи.

― Я сам противник наркотиков, ― сказал он. ― Из года в год я платил своим людям надбавку, лишь бы не связывались с наркотиками. И все напрасно, это не помогло. Представьте себе ― приходит кто-то и предлагает: «У меня есть порошок ― вложи в дело тысячи три-четыре, и мы заработаем пятьдесят тысяч долларов на сбыте». Кто не польстится на такие барыши? Начинают подрабатывать на стороне, втягиваются, ― а основная работа, за которую плачу я, страдает. Потому что наркотики выгодней. Спрос на них растет день ото дня. Воспрепятствовать этому мы не можем, стало быть, наша задача ― упорядочить дело, поставить на солидную ногу. К школам ― близко не подпускать, не продавать зелье детям. Это позор, infamita. У себя в городе я постараюсь главным образом сбывать товар цветному населению, черным. Это самые лучшие клиенты, с ними меньше неприятностей, да и потом они же все равно животные. Черному все трын-трава ― жена, семья, он и себя-то не уважает. Вот и пусть травит себе душу дурманом... Но устраниться от этого дела, пустить его на самотек нельзя ― нам же хуже будет.

Дон Детройта закончил свою речь под громкий гул одобрений. Он попал в самую точку. Никакая доплата не могла удержать людей от торговли наркотиками. Что до соображений насчет детей ― это в нем говорила его известная всем чувствительность, мягкосердечность. Да и потом, кто станет продавать наркотики детям? Откуда у детей возьмутся такие деньги? Ну, а слова насчет цветных и вовсе пропустили мимо ушей. Негры здесь никого не волновали и совершенно не шли в расчет. Если они позволили обществу стереть себя в порошок, значит, они ничего не стоят, и то, что дон Детройта вообще упомянул о них, лишь доказывало, что он имеет свойство вечно отклоняться от сути дела.

Высказался каждый. Каждый соглашался, что сбыт наркотиков ― штука скверная и в конечном счете до добра не доведет, но остановить его невозможно. Это занятие сулит бешеную наживу, и на него всегда найдутся ярые, но неумелые охотники, которые не посчитаются ни с кем и ни с чем. Такова человеческая природа.

В конце концов достигли соглашения. Участие в торговле наркотиками не возбранялось, и на востоке страны ее в известной мере прикроет от закона дон Корлеоне. Подразумевалось, что в крупных масштабах ею будут заниматься главным образом семейства Барзини и Татталья. Устранив этот камень преткновения, совещание перешло к более общим вопросам. Сложностей накопилось много, и их надо было решать. Договорились считать Лас-Вегас и Майами территорией, открытой для деятельности любого из семейств. Сошлись во мнении, что у этих городов большое будущее. Что методы, предполагающие насилие, там неприменимы, а разного рода мелкое жулье оттуда надлежит выживать. Условились, что в чрезвычайных случаях, когда необходимо убрать кого-то, но есть опасность наделать при этом слишком много шума, операцию проводят не иначе, как с одобрения настоящего совета. Согласились удерживать рядовых исполнителей от насилия без крайней надобности и от кровавых актов личной мести. Согласились также, что семейства будут, по требованию, оказывать друг другу взаимные услуги ― делиться заплечных дел мастерами, помогать при технических затруднениях в таких подчас жизненно важных операциях, как, например, подкуп присяжных.

Обсуждение проходило оживленно, в непринужденном духе и на высоком уровне, однако грозило затянуться ― понадобилось сделать перерыв на ленч, а перед тем освежиться у стойки бара.

Наконец дон Барзини счел уместным подвести черту.

― Что ж, все вопросы исчерпаны, ― сказал он. ― Мир заключен ― честь и хвала дону Корлеоне, которого все мы знаем не первый год как человека слова. Если опять возникнут разногласия, мы сможем встретиться снова, нам нет нужды в другой раз делать глупости. О себе скажу, что я рад этому. Перевернем страницу ― и начнем новую.

Один Филипп Татталья по-прежнему выказывал признаки некоторого беспокойства. В случае возобновления войны ему, из-за убийства Санни Корлеоне, пришлось бы опасаться за себя больше всех. Теперь он первый раз высказался пространно:

― Я соглашусь со всем, что здесь предлагали, ― я готов забыть о постигшем меня несчастье. Но я хотел бы получить от Корлеоне несколько более твердые ручательства. Где гарантия, что он не будет пытаться свести личные счеты? Что не забудет наших дружественных заверений с течением времени, когда укрепит свои позиции? А ну как ― почем мне знать ― он через три-четыре года почувствует себя ущемленным, сочтет, что его насильно принудили к нынешнему соглашению и он волен его нарушить? Нам что, так и придется все время жить, остерегаясь друг друга? Или мы можем действительно уйти отсюда с миром, со спокойной душой? Поручится ли в том Корлеоне, как ручаюсь сейчас перед вами я?

И тогда дон Корлеоне произнес речь, которая запомнилась надолго и заново утвердила его в положении наиболее прозорливого средь них политика, ― исполненная здравого смысла, речь шла прямо от сердца, и речь шла о самом главном. В ней он пустил в оборот выражение, которому суждено было сделаться, на свой лад, не менее знаменитым, чем придуманный Черчиллем «железный занавес», ― правда, оно стало всеобщим достоянием лишь десять лет спустя.

На этот раз впервые он обратился к собравшимся стоя. Невысокий, к тому же и похудевший слегка после своей, как ее предпочитали называть, «болезни», и возраст, пожалуй, стал заметнее ― как-никак шестьдесят лет, ― он тем не менее ни в ком не оставлял сомнений, что в полной мере обрел опять всю свою прежнюю силу, полностью сохраняет присутствие духа и ясность мысли.

― Что же за люди мы с вами, ― сказал он, ― если рассудок для нас ничего не значит? Чем мы тогда лучше диких зверей? Но нет, нам не зря дан разум ― мы способны рассудить сообща, разобраться между собою. Какой мне смысл снова затевать беспорядки, возвращаться к смуте, к насилию? Мой сын погиб, такое уж мне выпало горе, и с этим горем мне жить дальше, ― но для чего мне портить жизнь другим на этой земле, которые ни в чем не виноваты? Вот мое слово ― ручаюсь честью, что я не стану искать отмщения, не стану выведывать правду о делах, содеянных в прошлом. Я удалюсь отсюда с чистым сердцем.

Скажу еще, что нам всегда и во всем надлежит блюсти свой интерес. Здесь собрались люди, которые не желают, чтобы ими помыкали, не желают быть пешками в руках тех, кто сидит наверху. Нам посчастливилось в этой стране. Уже сейчас у многих из нас дети живут лучше, чем мы. У многих сыновья вышли в педагоги, ученые, музыканты, и это счастье для родителей. Внуки, быть может, выйдут и вовсе в большие люди, в новые pezzonovantis. Никому из нас не хотелось бы видеть, что дети идут по нашим стопам, ― такая жизнь чересчур тяжела. Они могут жить как все, их положение и безопасность обеспечены нашим мужеством. Вот у меня есть внуки, и как знать, не станет ли кто-нибудь из детей моих внуков губернатором или даже президентом ― здесь, в Америке, нет невозможного. Надо только шагать в ногу со временем. А время стрельбы и поножовщины прошло. Пора брать умом, изворотливостью, коль скоро мы деловые люди, ― это и прибыльней, и лучше для наших детей и внуков.

Ну, а чем нам с вами заниматься ― о том мы не пойдем спрашивать начальство, этих pezzonovantis, которые норовят за нас решать, как нам распорядиться своей жизнью, которые развязывают войны, оберегая свое добро, а воевать посылают нас. Кто сказал, что мы обязаны подчиняться законам, придуманным ими в защиту своих интересов и в ущерб нашим? И кто они такие, чтобы вмешиваться, когда мы тоже хотим позаботиться о своих интересах? Это наше дело. Sonna cosa nostra, ― сказал дон Корлеоне. ― Наше дело, наши заботы. Мы сами управимся в своем мире, потому что это наш мир, cosa nostra. И мы должны держаться вместе, чтобы оградить его от вмешательства посторонних. А иначе быть бычку на веревочке ― вденут нам в нос кольцо, как вдели его миллионам неаполитанцев и других итальянцев в этой стране.

Во имя этого и отказываюсь я от мести за своего убитого сына ― во имя общего блага. Клянусь вам, что до тех пор, покуда я отвечаю за действия моего семейства, никого из тех, кто здесь находится, без справедливых оснований, без серьезнейшего повода пальцем не тронут. Во имя общего блага я готов поступиться также и своей выгодой. Порукой тому мое слово и моя честь, которым я, как знают многие из вас, никогда не изменял.

Но есть у меня при этом и своекорыстный интерес. На моего младшего сына пало подозрение в убийстве Солоццо и капитана полиции ― он был вынужден бежать. Теперь мне предстоит добиться, чтобы с него сняли это ложное обвинение и он мог спокойно вернуться домой. Это ― моя забота, мне ее и расхлебывать. Либо я должен найти настоящих виновников, либо, возможно, найти для властей бесспорные доказательства того, что он невиновен, ― может быть, свидетели и осведомители еще откажутся от своих ложных показаний. Как бы то ни было, это, повторяю, моя забота, и, полагаю, я с нею справлюсь.

Однако вот что я хотел бы здесь заявить. Я ― человек суеверный, стыдно признаться, но что поделаешь. Так вот. Если вдруг с моим младшим сыном произойдет несчастный случай, если его ненароком подстрелит полицейский офицер, если он повесится в тюремной камере, если объявятся новые свидетели с показаниями против него ― я, по суеверию, припишу это злой воле кого-то из присутствующих. Скажу больше. Если в моего сына ударит молния, я буду винить в этом некоторых из вас. Если самолет его упадет в море, пароход пойдет ко дну, если он схватит смертельную простуду, если на его машину наедет поезд ― я, из чистого суеверия, сочту, что, значит, кто-то из сидящих здесь все еще желает мне зла. Такого рода злую волю, господа, такую несчастную случайность я не прощу никогда. Но в остальном ― клянусь спасением души своих внучат ― я ни при каких обстоятельствах не нарушу мир, заключенный сегодня. Неужели, в конце концов, мы ничем не лучше этих pezzonovantis, загубивших на нашем веку бессчетные миллионы людей?

С этими словами дон Корлеоне вышел из-за стола и двинулся к тому месту, где сидел дон Филипп Татталья. Татталья поднялся ему навстречу ― они обнялись, поцеловались. В зале захлопали; другие доны вставали с мест, пожимали друг другу руки, поздравляли дона Корлеоне и дона Татталью с началом дружеских отношений. Каждый понимал, что это будет не самая пылкая в мире дружба, ― эти двое не станут посылать друг другу подарки на Рождество, ― но они хотя бы не станут убивать друг друга. А значит, и такая хороша ― и это тоже называется дружбой.

Поскольку Фредди жил на Западе под покровительством семейства Молинари, дон Корлеоне по окончании встречи задержался подле дона из Сан-Франциско, чтобы выразить ему свою благодарность. Из слов Молинари дон Корлеоне заключил, что Фредди прижился на новом месте, вполне доволен и проявляет заметную склонность к женскому полу. Обнаружилось также, что он прямо-таки рожден управлять гостиницей. Дон Корлеоне, как всякий родитель, когда ему расписывают таланты его чада, о существовании которых он даже не подозревал, лишь головой покачивал от изумления. Выходит, правда, что не было бы счастья в иных случаях, если б несчастье не помогло? Оба собеседника согласились, что это справедливо. Дон Корлеоне между тем дал понять, что чувствует себя в долгу перед сан-францисским доном за огромную услугу, которую тот оказал ему, приютив Фредди. Он употребит свое влияние, чтобы подданным Молинари, каким бы изменениям ни подверглись в грядущие годы силовые структуры, всегда был обеспечен доступ к ключевой информации о скачках ― важность подобного обязательства было трудно переоценить, поскольку за обладание этим преимуществом шла незатухающая борьба, усугубляемая тем обстоятельством, что на упомянутую область наложили свою тяжелую лапу нелюди из Чикаго. Но даже там, в краю варваров, дон Корлеоне пользовался достаточным влиянием, так что это его обещание было царским подарком.

Вечерело, когда дон Корлеоне, Том Хейген и телохранитель-шофер ― им оказался сегодня Рокко Лампоне ― въехали в парковую зону, где помещалась резиденция Корлеоне. Направляясь к дому, дон обронил Хейгену:

― Наш водитель, этот Лампоне, ― ты его примечай. Сдается мне, малый годен для работы получше.

Чудеса, подумал Хейген. Лампоне за весь день слова не проронил, ни разу не оглянулся на них, когда они сидели за его спиной в машине. Ну, открыл перед доном дверцу, когда тот садился, ну, подал машину к банку в ту самую минуту, когда они вышли, ― словом, делал все, что положено, но не более, чем делал бы на его месте любой вышколенный шофер. Значит, наметанный глаз дона углядел такое, что укрылось от consigliori.

У дверей дон отпустил Хейгена с наказом явиться к нему после ужина. Но не торопиться, дать себе время отдохнуть немного, так как им еще предстоит совещаться допоздна. Дон прибавил, что нужно вызвать Клеменцу и Тессио. Он будет ждать их к десяти вечера, не раньше. А до того Хейген должен ввести их в курс дела и рассказать, как прошел совет.

В десять они сошлись вчетвером в угловой комнате ― в кабинете дона, оснащенном библиотекой по юриспруденции и потайным телефоном. На подносе стояли бутылки виски и содовой, ведерко со льдом. Дон начал с общих замечаний.

― Итак, мы заключили сегодня мир, ― сказал он. ― Я поручился в том своей честью ― для вас этого должно быть довольно. Однако союзники у нас не больно-то надежные, и потому будем по-прежнему держаться настороже. Хватит с нас милых неожиданностей. ― Дон повернулся к Хейгену. ― Ты отпустил этих Боккикьо, заложников?

Хейген кивнул:

― Да, как приехали, я сразу позвонил Клеменце.

Корлеоне взглянул на необъятного caporegime. Тот тоже кивнул головой:

― Отпустил я их. Скажи, Крестный отец, как это может быть, чтоб сицилийцы ― и такие пни, или эти Боккикьо просто прикидываются?

Дон Корлеоне улыбнулся краем рта.

― У них хватает ума зарабатывать хорошие деньги. Почему так уж обязательно быть еще умнее? Не Боккикьо и им подобные ― причина бед на этой земле. Хотя головушки у них не сицилийские, это ты верно.

Война окончилась, теперь можно было слегка расслабиться. Дон Корлеоне сам смешал коктейли, поднес каждому стакан. Он осторожно пригубил свой и закурил сигару.

― Я хочу, чтобы никто из вас не пытался расследовать, кто и как организовал убийство Санни, с этим кончено ― забудьте. Я хочу, чтобы мы оказывали всяческое содействие другим семействам, даже если у них разыграется аппетит и мы не будем получать сполна свою долю. Я хочу, чтобы никакие выпады против нас, никакие провокации не сорвали этот мир, пока мы не найдем способ вернуть домой Майкла. Пусть это будет главным, что должно вас сейчас занимать. Помните ― мне нужна стопроцентная гарантия, что, когда он вернется, ему ничто не будет угрожать. Я не имею в виду ― со стороны Татталья или Барзини. Меня тревожит полиция. Да, с подлинными уликами против него у нас проблем не будет, официант никаких показаний не даст, случайный свидетель ― или кто он там, неслучайный ― тоже. Настоящие улики ― наименьшая из наших забот, потому что они нам известны. Опасаться следует другого ― чтобы полиция не сфабриковала ложные улики, поскольку ее осведомители единодушно утверждали, что капитана Макклоски убил Майкл Корлеоне. Прекрасно. Значит, нужно потребовать, чтобы Пять семейств всеми доступными им средствами разубедили в этом полицию. Чтобы все их осведомители преподнесли полиции другую версию. Я полагаю, после моего сегодняшнего выступления наши новые союзники поймут, что в их интересах пойти нам навстречу. Но этого мало. Нам надо найти способ обелить Майкла до конца, раз и навсегда. Иначе ему незачем возвращаться. Давайте будем думать. Важнее этого сейчас ничего нет.

Теперь дальше. Один раз в жизни человеку позволительно допустить оплошность. Я один раз допустил. Теперь я хочу скупить все участки в кольце парковой аллеи и все дома на этих участках. Чтобы даже за милю отсюда никто не мог заглянуть из своего окошка ко мне в сад. Хочу обнести всю усадьбу оградой и установить внутри постоянную круглосуточную охрану. И такую же ― на воротах. Короче, я желаю отныне жить в крепости. Знайте, что я больше не буду ездить на работу в город. Можете считать, что я отчасти удаляюсь от дел. Меня тянет повозиться в саду ― делать домашнее вино, когда нальются гроздья. Тянет к оседлой домашней жизни. Если я когда-нибудь и отлучусь, то лишь чтобы слегка развеяться или на важную деловую встречу, и тогда потребую полной гарантии, что приняты все меры предосторожности. Только не истолкуйте мои слова неверно. Я ничего не замышляю. Я проявляю осмотрительность, я был всегда осмотрительным человеком, ничто мне так не чуждо в этой жизни, как беспечность. Женщины, дети могут позволить себе жить беспечно, мужчины ― нет. Все это вы будете исполнять потихоньку, никаких лихорадочных приготовлений, незачем внушать тревогу нашим новым друзьям. Все можно делать таким образом, что это будет выглядеть естественно.

Дела я буду все больше и больше передавать теперь в ваше ведение. Regime Сантино распущу ― людей распределим по вашим отрядам. Тем самым мы обнадежим наших друзей, подтвердим, что у меня миролюбивые намерения. Том, ты подберешь группу, которая поедет в Лас-Вегас и даст мне подробный отчет обо всем, что там происходит. А заодно доставит сведения о Фредо ― что он там поделывает, говорят, мне теперь и не узнать родного сына. Будто бы подался в повара и с барышнями развлекается усердней, чем подобает зрелому мужчине. Что ж, зато смолоду чересчур был степенный, а к семейному бизнесу у него никогда не лежала душа. Словом, главное ― выясни, чем там можно на самом деле заняться.

Хейген осторожно спросил:

― Может, пошлем вашего зятя? Все-таки Карло родом из Невады ― знает там все ходы и выходы.

Дон Корлеоне покачал головой:

― Нет, моя жена затоскует здесь, если рядом не будет никого из детей. Я хочу, чтобы Констанция с мужем переехала жить сюда, в один из особняков. Хочу поставить Карло на серьезную должность, ― возможно, я обходился с ним чересчур сурово, и потом... ― дон Корлеоне поморщился, ― я ощущаю нехватку сыновей. Сними его с игорного дела, пристрой по профсоюзной части, там как раз нужно заняться кой-какими бумажными делами и хорошо поработать языком. Он это может. ― В голосе дона слышался легчайший оттенок презрения.

Хейген кивнул:

― Хорошо, мы с Клеменцей пройдемся по личному составу и подберем подходящую группу для Вегаса. Хотите, я вызову Фредди домой на несколько дней?

Дон сказал жестко:

― А зачем? Мне и жена неплохо сготовит обед. Пусть сидит там.

Трое мужчин неловко задвигались на стульях. Они не подозревали, что Фредди в такой немилости у отца, ― очевидно, тому была причина, о которой они не знали.

Дон Корлеоне вздохнул.

― Похоже, нынешний год у меня в огороде зеленого перца и помидоров уродится столько, что самим не съесть. Так что ждите от меня подношений. Хочу на старости лет пожить мирно, в тишине и спокойствии. Ну, вот и все. Наливайте себе еще, угощайтесь.

Это означало, что разговор окончен. Все встали. Хейген проводил Клеменцу и Тессио к машинам, условился о встрече для обсуждения деталей предстоящей им оперативной работы в соответствии с пожеланиями, которые высказал дон. Потом вернулся в кабинет, зная, что дон Корлеоне ждет его.

Дон, сняв пиджак и галстук, лежал на кушетке. На его суровых чертах проступила усталость. Он слабо помахал рукой, указывая Хейгену на стул.

― Ну что, consigliori, не одобряешь ты мои действия за сегодняшний день?

Хейген ответил не сразу.

― Нет, почему, ― сказал он. ― Только не вижу в них последовательности, да и не вяжутся они с вашей натурой. Вы говорите, что не желаете выяснять, при каких обстоятельствах погиб Сантино, и не собираетесь мстить. Я этому не верю. Вы дали слово не нарушать мир и, значит, не нарушите его, но я не поверю, чтоб вы позволили вашим врагам сохранить за собой победу, одержанную, казалось бы, ими сегодня. Вы загадали мудреную загадку, которую я бессилен разгадать, ― как же могу я одобрять или порицать ваши действия?

На лице дона изобразилось удовольствие:

― Да, ты меня изучил, ничего не скажешь. Не на Сицилии рожден, но я все же сделал из тебя сицилийца. Верно ты все сказал, а разгадка существует, и ты поймешь, в чем она, еще до того, как все разрешится. Согласись ― мое слово должно быть для каждого нерушимо, и я его не нарушу. Все то, о чем я говорил, должно быть исполнено в точности. Но, Том, самое главное для нас ― как можно скорей вернуть домой Майкла. Это первейшая наша задача, подчини ей все мысли и дела. Обследуй все законные лазейки, каких бы денег это ни стоило. Он должен быть чист как слеза, когда вернется. Советуйся с лучшими адвокатами-криминалистами. Я назову тебе судей, которые, если надо, примут тебя в частном порядке. А до тех пор будем соблюдать сугубую осторожность ― всегда возможно предательство.

Хейген сказал:

― Меня, как и вас, волнуют не столько истинные улики, сколько сфабрикованные. Если Майкла хотя бы возьмут под арест, друзья из полиции сумеют его прикончить. Либо сами убьют в одиночке, либо подрядят на это дело кого-нибудь из заключенных. То есть, как я понимаю, не должно быть даже повода арестовать его ― повода хотя бы предъявить ему обвинение.

Дон Корлеоне вздохнул:

― Знаю, знаю. В том-то и трудность. Но и тянуть опасно. На Сицилии неспокойно. Молодежь больше не хочет слушать старших, да и среди тех, кого выслали назад из Америки, есть публика, с которой доморощенным местным донам не совладать. Майкла могут достать не одни, так другие. Я принял кой-какие меры, у него есть пока надежная крыша, но только надолго ли? Это одна из причин, почему я сегодня вынужден был заключить мир. У Барзини есть друзья на Сицилии, они уже начали разнюхивать след Майкла. Вот тебе первая разгадка. Мне ничего не оставалось, как заключить мир, чтобы обеспечить сыну безопасность. У меня не было выбора.

Хейген счел излишним спрашивать, каким образом дон получил эти сведения. Он даже не удивился, просто отметил, что, действительно, загадка таким образом частично разъяснялась.

― Когда я буду оговаривать детали с людьми Татталья, то настаивать ли, чтобы торговать наркотиками брали только незамаранных? Трудно будет требовать от судьи мягкого приговора для человека с судимостью.

Дон Корлеоне пожал плечами:

― Это они сами должны сообразить. Упомяни ― настаивать ни к чему. Все, что от нас зависит, мы сделаем, но, если они поставят на это дело заядлого наркомана и он попадется, мы палец о палец не ударим. Скажем, что помочь не в наших силах. Да только Барзини учить не надо, он сам знает. Ты обратил внимание ― ни словом себя не связал с этой историей. Со стороны поглядеть, он тут вроде как ни при чем. Этот всегда выйдет сухим из воды.

Хейген встрепенулся.

― То есть вы хотите сказать ― это он с самого начала стоял за спиной Солоццо и Татталья?

Дон Корлеоне вздохнул.

― Татталья ― сутенер, не более того. Ему бы нипочем не одолеть Сантино. Вот, кстати, почему мне незачем выяснять, как это все получилось. Я знаю, здесь приложил руку Барзини, ― этого довольно.

Хейген слушал и вникал. Шаг за шагом дон подводил его к разгадке, но нечто очень важное обошел стороной. Хейген знал, что именно, но знал также, что не его дело об этом спрашивать. Он попрощался и повернулся к двери. Дон напутствовал его словами:

― Помни, Том, самое главное ― придумать, как нам вернуть домой Майкла. Думай об этом день и ночь. И еще вот что. Договорись на телефонном узле, чтобы я каждый месяц имел перечень всех телефонных разговоров Клеменцы и Тессио ― кто им звонил и кому они. Я их ни в чем не подозреваю. Я клятву дам, что они меня никогда не продадут. Но всякий пустяк невредно знать заранее, может и пригодиться.

Хейген кивнул и вышел. Интересно ― его самого дон тоже проверяет?.. Он устыдился своих подозрений. Но теперь он был уверен, что в голове у Крестного отца, в этих извилистых и сложных лабиринтах, зреет далеко идущий план действий и сегодняшнее отступление ― не более как тактический маневр. Плюс к тому оставалось неясным обстоятельство, о котором никто не обмолвился ни словом, о котором он сам не посмел спросить, которое обошел молчанием дон Корлеоне. Все указывало на то, что готовится день расплаты.

ГЛАВА 21

Судьбе, однако, угодно было, чтобы минул еще почти год, пока дону Корлеоне удалось вернуть своего сына Майкла в Соединенные Штаты. Все это время семейство ломало голову, пытаясь найти приемлемый способ сделать это. Выслушали даже соображения на этот счет Карло Рицци, благо он жил теперь с Конни тут же, в парковой зоне. (За это время у них успел родиться второй ребенок, мальчик.) Но ни один из предложенных планов не получил одобрения у дона.

В конце концов решить проблему помогло несчастье, постигшее семью Боккикьо. Был среди членов клана, одной из дальних его ветвей, молодой человек по имени Феликс, лет двадцати пяти, не старше, и рожденный в Америке, которого мать-природа, изменив на сей раз своему обыкновению, наградила хорошей головой. Он отказался вступить в семейное дело и заняться уборкой мусора, женился на девушке из порядочного круга, англичанке по происхождению, чем еще более усугубил разрыв с родней. По вечерам он ходил учиться, поставив себе целью стать юристом; днем работал на почте. Обзавелся за эти годы тремя детьми, но его жена экономно вела хозяйство, и они ухитрялись жить на его жалованье государственного служащего, пока он не получил диплом.

Так вот, Феликс Боккикьо, как многие в молодости, полагал, что, после того как он в поте лица, с таким трудом добыл себе образование, оснастил себя для избранной профессии, добродетель его автоматически вознаградится и он начнет прилично зарабатывать. Жизнь показала, что это не так. По-прежнему не теряя гордости, он упорно отвергал всякую помощь от своих родных. Один приятель, тоже молодой юрист, но со связями, с хорошими видами на будущее в крупной адвокатской конторе, уговорил Феликса оказать ему небольшую услугу. Речь шла о чрезвычайно сложных тонкостях, связанных с банкротством ― по видимости вполне законным, но на деле фиктивным. Вероятность того, что мошенничество раскроется, была ничтожна ― один шанс из миллиона. Феликс Боккикьо решился пойти на риск. То обстоятельство, что от него здесь требовалось профессиональное умение, какое дается университетским образованием, странным образом умаляло в его глазах преступную ― или хотя бы предосудительную ― сущность махинации.

Так или иначе, но обман глупейшим образом выплыл наружу. Приятель-юрист пальцем не пошевелил, чтобы выручить Феликса, даже трубку не брал, когда тот звонил ему. Главные действующие лица, два пожилых и прожженных дельца, кляня Феликса Боккикьо за топорную работу, предпочли признать себя виновными и оказывать содействие следствию: они назвали Феликса Боккикьо зачинщиком и утверждали, будто он склонил их на эту махинацию угрозами, помышляя внедриться в их предприятие и подчинить его себе, а их вовлек в этот обман насильно. В своих показаниях они связывали Феликса с его дядями и двоюродными братьями, имеющими уголовное прошлое, судимости за преступления с применением силы; на основании этих свидетельств Феликса отдали под суд. Оба дельца отделались условным наказанием. Феликса Боккикьо приговорили к тюремному заключению от года до пяти лет. Его сородичи не обратились за содействием ни к дону Корлеоне, ни к другим семействам, потому что ведь Феликс всегда гнушался их помощью и его следовало проучить, ― пусть усвоит, что неоткуда ждать милосердия, кроме как от семьи, что семейный клан вернее и надежней, чем общество.

Как бы то ни было, отсидев три года, Феликс вышел из тюрьмы, явился домой, расцеловал жену, деток, прожил тихо-мирно год, а потом доказал, что не зря он все-таки носит имя Боккикьо. Раздобыв оружие ― пистолет ― и не заботясь о том, что его могут увидеть, он застрелил приятеля-юриста. Затем подстерег двух дельцов, когда они выходили из закусочной, и, не таясь, всадил каждому пулю в голову. Обойдя их тела, вошел в закусочную, взял себе чашку кофе и стал спокойно ждать, когда придут забирать его.

Дата добавления: 2015-11-04