4 страница. — А у него есть женщина?

— А у него есть женщина? — спросила Анюта.

— У Лени их много, — Корсаков широко развел руки, будто хотел обнять весь земной шар, показывая насколько большое количество женщин интересуется Шестоперовым.

— Это неправильно. Женщина должна быть одна. Как Гала у Сальвадора Дали. Вот это любовь!

— Ну да, — хмыкнул Корсаков, — ее он любил, а спал со всеми подряд.

— Это неважно, — махнула рукой Анюта, — в каждой он искал частичку своей любимой, а не найдя, возвращался к ней. Правда ведь, Влад?

— Угу, — подтвердил Лосев, — спорт и ничего больше. Я тебе доставил удовольствие, ты — мне. Так?

— Так, — подтвердила девушка.

— Я думал у вас серьезно, — лениво сказал Корсаков, — все хотел Анюту спросить: каково это — любить гения. Лось, ты же гений?

— Естественно!

— Любой творец — гений, — безапелляционно заявила девушка, — я тоже творец… или творчиха? — она хихикнула, — я будущий гениальный художник. Как Серебрякова, как Мухина. Я буду У Владика уроки брать.

— Пусть лучше тебя Игорь учит, — великодушно разрешил Лосев, — он хоть рисовать умеет.

— Научишь, Игорь? — спросила, заглядывая Корсакову в глаза, Анюта, — знаешь, я ведь и тебя люблю? Гения полюбить легко.

— И разлюбить тоже, — усмехнулся Игорь, — художник, прежде всего, должен любить себя и вот здесь‑то и кроется ловушка: самому себя тоже легко полюбить, но разлюбить себя, гениального невозможно.

— Но ты ведь гений? — не унималась Анюта.

— Девочка, — Корсаков протянул руку и погладил ее растрепанные светлые волосы, — я круче! Ведь что есть гений? Это даже не пожизненное звание. Это нечто такое, — он пошевелил пальцами, будто щупая что‑то невидимое, — такое, что не уходит в небытие, не растворяется в памяти, пока остаются хотя бы воспоминания о творениях гения, о самом имени его. А я не есть гениальный художник, я — гений в прошедшем времени. Меня подняли на трон, я купался в лучах славы, но кто сейчас вспомнит мое имя или написанные мной полотна? Никто! Таких, как я не было, нет, и не будет никогда!

Окурок обжег пальцы, он сунул его в пустую бутылку и прилег на матрац. Его обуяла скорбь о собственном забытом имени, об ушедшей славе, но скорбь была светлая и тихая, как слезы старика. Владик с Анютой о чем‑то говорили, даже, кажется, спрашивали его, но Игорь только улыбался и кивал им.

Трепещущие тени легли на лицо девушки и оно казалось таинственным и прекрасным. Пусть она меня полюбит, а буду писать ее всю жизнь. Может быть. А может и не буду. Может и жизни‑то осталось всего — ничего… Вот, выгонят нас отсюда, или после очередной пьянки очнусь в камере, а мне скажут: добро пожаловать в острог, Игорь Алексеевич. А лежит вам путь в казенный дом, и предстоит вам дорога дальняя в края не столь отдаленные…

— …якобинская зараза. Я понимаю — мальчишки, — Бенкендорф заложил руки за спину и прошелся по камере, — революций захотелось, скучно жить стало, но вы, Алексей Васильевич? Боевой офицер! Я помню вас в деле при Кульме. Если не ошибаюсь, государь вам золотое оружие пожаловал?

— Не ошибаетесь, Александр Христофорович, — подтвердил Корсаков, — но это — дела давно минувших дней. Я даже и сам не знаю, с чего я ввязался в этот нелепый бунт. Наверное, тоже от скуки. Мне бы в действующую армию…

— На вашу беду военных действий не ведется, — сухо заметил Бенкендорф, — а на Кавказе с горцами воевать — не велика честь.

— Да уж, от этого вы меня увольте, покорнейше прошу.

— Вам нынче о жизни думать надобно, господин полковник, вы это понимаете? Военным судом при Главной квартире Второй армии вы приговорены к смертной казни отсечением головы и надежда только на милость государя. Мой вам совет, голубчик, пишите прошение о помиловании и не мешкайте, бога ради.

— Ну что ж, — Корсаков невесело усмехнулся, — у врага пощады не просил, но у своего государя, полагаю, не зазорно. Как вы полагаете, ваше превосходительство?

— Тем более, что все заговорщики уже раскаялись и соответствующие показания дали, — подхватил Бенкендорф. — Изволите бумагу и перо?

— Прикажите, Александр Христофорович, если вас не затруднит.

Солнце заглядывает в камеру всего на час, сквозь решетку видно небо, облака. Во дворе крепости суета, крики команд, барабанная дробь.

Шаги конвоя в коридоре кажутся грохотом, вот они замерли возле дверей его камеры… Корсаков оглянулся. Загремели засовы, вошли дежурный офицер в парадном мундире в сопровождении трех солдат. В руках у них ружья с примкнутыми штыками. Корсаков застегнул мундир и, не глядя на солдат, вышел в коридор.

Полгода ожидания, неизвестности. Он устал ждать, пусть хоть что‑то будет определено: смерть, так смерть, жизнь — так жизнь. У выхода из каземата его остановили, продели эполеты в галунные петли. Корсаков горько улыбнулся — в лучшем случае эполеты сорвут несколькими минутами позже, в худшем — снимут, вместе с головой.

На кронверке его уже поджидал строй солдат. Щурясь от июльского солнца, он огляделся. Чуть в стороне стояла группа офицеров в парадных мундирах. Показалась или нет: в небольшой толпе гражданских мелькнуло милое полузабытое лицо, светлые локоны вьются из‑под шляпки.

— …по заключению Аудитариатского департамента, высочайше конфирмованному двенадцатого июля сего года, приговаривается…

Корсаков запрокинул голову, ловя последние лучи уходящего солнца. Сквозь шум в ушах он услышал то ли вздох, то ли стон толпы и успел разобрать последние слова приговора:

— …с лишением дворянства, сословных привилегий, чинов и наград, прав собственности и родительских прав, разжалованию в рядовые и отправке в дальние гарнизоны. К исполнению приговора приступить!

Ударила барабанная дробь, жесткие руки схватили Корсакова под локти. Поручик в вицмундире, кривясь бледным лицом, сорвал с плеч эполеты. Корсаков покачнулся. С него сдернули мундир, оставив в рубашке, бросили на колени. Краем глаза он заметил, как потупились офицеры, как отвернулся член следственной комиссии, генерал‑лейтенант Александр Христофорович Бенкендорф. Поручик с усилием согнул над головой Корсакова клинок парадной шпаги. Лезвие со звоном лопнуло в его руках. Корсаков прищурился: попробовал бы ты сломать гусарскую саблю образца тысяча восемьсот девятого года, сопляк…

Все потеряно, кроме чести… и честь потеряна! Гром барабанов нарастал, давил, гнул к земле, захотелось зажать уши, повалиться на землю, чтобы не слышать, не видеть, не чувствовать ничего…

Грохот и крики ворвались в сон Корсакова. Приподнявшись на матрасеон ошалело огляделся.

Сквозь щели в забитых фанерой окнах, пробивались солнечные лучи, на полу от сгоревших свеч остались белесые лужицы, похожие на кляксы. Кто‑то орал во дворе начальственным баритоном, не подбирая выражений…

— Я запалю этот змеюшник к чертовой матери с четырех сторон! Чтобы и следа не осталось! Где она?

За ширмой засуетились.

— Кто это разоряется? — спросил Корсаков.

Анюта, в одних трусиках, подбежала к окну и посмотрела сквозь щель во двор.

— Господи, это папа! Как он меня нашел?

— Что, родитель собственной персоной? — усмехнулся Корсаков. — Пришел вызволять дщерь непутевую из цепких лап наркоманов и извращенцев?

В дверь квартиры заколотили ногами.

— Открывай! Открывай, пока дверь не сломали!

— Что же делать, что делать‑то? — Владик заметался по комнате, пытаясь на ходу натянуть джинсы.

— В окно прыгай, — посоветовал Корсаков, не вставая с матраса.

— В окно? — Лосев подскочил к окну, подергал фанеру, потом, опомнившись, возмущенно посмотрел на Игоря, — ты что, спятил? Буду я ноги ломать.

— Так и так сломают, — Корсаков пожал плечами.

— Не имеют права, — неуверенно возразил Владик.

— Ха, ты моего папашу не знаешь, — сказала Анюта.

— Что, крутой?

— Что есть, то есть, — вздохнув, подтвердила девушка.

Слышно было, как с грохотом слетела с петель дверь на лестницу.

— Где они?

Дверь в комнату распахнулась, ударив метнувшегося за ширму Лосева. Мужчина лет сорока с красным от ярости лицом, ураганом ворвался внутрь, дико огляделся. Он был в дорогом костюме с измазанным известкой рукавом — видно приложился к стене в подъезде. Очки в тонкой золотой оправе криво висели на мясистом коротком носу. Следом вбежали накачанные ребята — то ли охрана, то боевики, что, в сущности, одно и то же.

Мужчина отшвырнул ширму, она порхнула через всю комнату и накрыла все еще лежавшего на матрасе Корсакова. Лосев, в джинсах и кое‑как застегнутой клетчатой рубашке, выступил вперед. Анюта, в трусиках и майке, жалась за его спиной.

— Это возмутительно, — дрожащим голосом начал Владик, — я не позволю…

Мужчина в очках вдруг сник и устало показал на него своим охранникам.

— Разберитесь.

Один из них, похожий на комод парень с татуированной шеей, всадил кулак Лосеву в живот, второй качок тут же огрел Владик по затылку и тот, сложившись пополам, рухнул на пол. Анюта бросилась вперед, вытянув пальцы и визжа, как сумасшедшая.

— Оставьте его, скоты.

Ее схватили за руки, стараясь держать крепко, но не причинять боли. Она извивалась, пыталась пнуть коленом, ударить головой.

— Прекрати немедленно, — сурово сказал мужчина, морщась от ее криков, — посмотри, на кого ты похожа, как ты себя ведешь?

— Это ты как себя ведешь? — завизжала Анюта, — ты думаешь, если денег вагон, то все можно?

— Не все, но почти, — назидательно подняв палец отозвался мужчина. — Уведите ее, а с этими я сейчас разберусь.

Анюта видимо хорошо знала, что в устах папочки значило обещание разобраться.

— Нет, не надо. Я пойду с тобой, только не трогай их. Они — художники.

— Вот этот художник? — папа подошел к лежащему на полу Владику и брезгливо тронул его носком ботинка, — встать! — неожиданно заорал он, багровея.

Лосев поднялся, опираясь рукой о стену. Лицо его было серым, изо рта текла слюна, дышал он с трудом, с всхлипом всасывая воздух.

— Нельзя ли потише? — попросил Корсаков, пытаясь выбраться из‑под ширмы.

Папа, не обращая на него внимания, брезгливо взял Лосева за рубашку двумя пальцами и подтянул к себе.

— Это он художник? Это с ним ты спала? Или с обоими сразу? — он метнул косой взгляд в сторону ворочавшегося на матрасе Корсакова.

— Вы мне льстите, папа, — пробормотал Игорь, пытаясь завязать ботинки, — мои лучшие годы давно позади.

— Молчать! — рявкнул мужчина, и, обернувшись к дочери, спросил с горечью, — для этого я тебя кормил‑поил, холил‑лелеял? Ночей не спал…

— Бляди тебе спать не давали и рулетка, — Анюта, вывернувшись из рук телохранителей, бросилась к Владику. Ее снова поймали, оттащили к двери.

— …для того за границей училась, чтобы с патлатыми спидоносцами на помойке жить? — продолжал монолог папа.

Корсаков фыркнул — папа напомнил ему короля Лира в исполнении Юри Ярвета, когда тот обличал неблагодарных дочерей. Мужчина взглянул на него и дернул щекой — погоди, мол, и с тобой поговрим.

В дверях показался еще один мордоворот.

— Александр Александрович, там менты из местного отделения подъехали.

— Так заплати и пусть отваливают. Ну, что, пакостник, — папа брезгливо поглядел на Лосева, — как гадить, так мы первые, а как ответ держать — в кусты?

— Могу ответ… если угодно, я даже готов жениться на вашей дочери.

— Да‑а? А моего согласия ты спросил? Родительского благословения ты спросил, змееныш помоечный?

— Я не понимаю, о чем вы, — слабо трепыхаясь в его руках, пролепетал Владик.

Корсаков скривился — Владик терял лицо, становясь похожим на нашкодившего кота, которого хозяин ухватил за шкирку.

— Сейчас поймешь, — Александр Александрович повлек за его рубашку на середину комнаты и, чуть отступив, скомандовал, — дай‑ка ему еще, раз не понимает.

«Комод» резко выбросил кулак, приложив его Лосеву в глаз. Тот отлетел, влип в стену и сполз по ней, закатывая глаза.

— Подонки, убийцы, ненавижу, — закричала Анюта.

— Так, — удовлетворенно сказал Александр Александрович и обернулся к Корсакову, — ну, а ты кто такой? Тоже художник?

— Представьте себе, да.

— И что же мы рисуем?

— А вот, к примеру, — Игорь ткнул пальцем в портрет Анюты, висящий на стене.

Александр Александрович шагнул поближе. Корсаков увидел, как заходили желваки на его скулах. На портрете Анюта, обнаженная, сидела на полу по‑турецки, в руках у нее горела свеча, трепетное пламя бросало резкие тени на ее тело, отражалось в зеленых глазах, смотревших из‑под нахмуренных бровей. Александр Александрович пригнулся, разбирая подпись в углу холста.

— Вы Игорь Корсаков?

— Да, я — Игорь Корсаков.

Александр Александрович помолчал.

— Вам повезло — я видел ваши работы в галерее Эберхарда в Штутгарте. Иначе за то, что вы изобразили мою дочь в столь непотребном виде… — он сделал многозначительную паузу, — А что вы здесь делаете, позвольте узнать? Вы же художник с именем.

— Живу я здесь, папа, — ответил Корсаков.

— Не сметь обзывать меня отцом! — вновь разозлился Александр Александрович.

— Как угодно, я думал, что вам будет приятно.

Анюта истерически расхохоталась.

— Картину вашу я забираю, — непререкаемым тоном заявил Александр Александрович.

— Она не продается, — возразил Игорь.

— А не сказал, что покупаю, я сказал — забираю. Анна, он с тобой спал?

— Я попросил бы не оскорблять даму в моем присутствии, — заявил Корсаков.

— Он мой учитель! — внезапно сказала девушка.

— Учителей тебе буду выбирать я! — Александр Александрович обернулся к Игорю, — вон отсюда, или вам помочь?

— Зачем же, я и сам, — Корсаков тяжело встал с матраса, подхватил куртку, снял с гвоздя шляпу — настоящий ковбойский «стетсон», и вальяжно прошествовал к дверям, — пардон, забыл кое‑что, — натянув шляпу поглубже, он обернулся к татуированному парню, — как здоровье, дружок?

— Не жалуюсь, — ухмыльнулся тот.

— Ну, это пока, — Игорь без замаха врезал ногой ему в пах, и, не теряя времени, добавил кулаком в лицо.

Парень, опрокинулся на спину, а Корсаков, приложив два пальца к полям шляпы, подмигнул Александру Александровичу. Взвизгнула Анюта, Игорь заметил летящую сбоку тень, но отреагировать не успел — темнота поглотила его, как лавина зазевавшегося лыжника.

Она пришла проводить тюремную карету, но лучше бы она этого не делала. Бритый наголо, в полосатой арестантской одежде, Корсаков старался не обращать внимания на любопытствующих — слишком давили кандалы, слишком тяжко гнула к земле арестантская роба. Причем, не столько тело, сколько душу.

Она, как всегда, не вышла из кареты, только отдернула занавеску. Корсаков увидел, как побледнело ее лицо, когда она нашла его в толпе ссыльных, и горько усмехнулся. Да, вид, конечно, непрезентабельный: обвислые усы, недельная щетина, цепь от ножных кандалов в руках… Уезжай, любовь моя, у нас все в прошлом.

После ритуала гражданской казни его еще два месяца гноили в казематах и лишь под осень отправили по этапу. Тюремный фургон с решетками на окнах повезет к формированию, а оттуда серой лентой потянется этап по раскисшим дорогам, обходя города, вызывая скорбь и слезы у деревенских баб. Воры, убийцы, беглые крепостные, поротые, клейменые и он — Алексей Корсаков. Бывший полковник лейб‑гвардии гусарского полка, бывший кавалер золотого оружия, бывший дворянин, бывший любовник… бывший! Впереди лишь звон кандалов, затерянный в снегах Сибири гарнизон, зуботычины капрала и шпицрутены за малейшую провинность.

Уезжай, Анна, все в прошлом!

Игорь очнулся уже под вечер от холода. Обрывочные образы, заполнявшие сны, исчезли. Осталась только тоска и боль.

Застонав, он открыл глаза. Он лежал на полу, лицом вниз. Прямо перед глазами шевелил усами жирный рыжий таракан. Усики его двигались, словно он собирался ощупать Игоря — съедобен тот или нет. В комнате царил разгром: холсты, со следами ботинок, были разбросаны по полу, дверь висела на одной петле, фанерные окна выбиты. На глаза попался растоптанный в блин «стетсон». Ни Владика ни Анюты не было. Корсаков со стоном приподнялся с пола. Руки подламывались, в голове звенело, будто сон продолжался и цепи каторжников позванивали, отмечая каждый шаг, пройденный этапом на пути в ссылку.

В коридоре послышались осторожные шаги, в дверь просунулась голова в шерстяной лыжной шапке с помпоном. Корсаков узнал одного из соседей — Трофимыча, мужичка без определенного места жительства, родом то ли из Вологды, то из Архангельска, осевшего в столице после пустяковой судимости.

— Эт чой‑то здеся? — прошепелявил Трофимыч, почесывая заросший подбородок.

— … твою мать… сам не видишь? — просипел Корсаков, пытаясь подняться, — помоги встать.

Трофимыч кинулся к нему, подхватил под руки.

— Эко тебя отходили.

Постанывая, Корсаков встал и повис на нем.

— В ванную, — только и смог сказать он.

Трофимыч, осторожно поддерживая, помог ему добраться до ванной комнаты. Самой ванны, конечно, не было, но воду еще не отключили. Игорь отвернул кран и сунул голову под струю. Трофимыч придерживал его за плечи, не давая упасть. Защипало разбитое лицо, он осторожно потрогал бровь. Глаз заплыл, губы были разбиты, ребра болели так, что каждый вдох вызывал дикую боль. Кое‑как смыв кровь, Корсаков напился воды и потащился в комнату. Трофимыч семенил рядом, охая и вздыхая.

— Нас‑то целый день не было, а приходим — двери нету, то есть оторвали и бросили во дворе, я наверх глянул — у вас тоже все нараспашку, — бормотал он, поддерживая Игоря под локоть.

Корсаков плюхнулся на матрас и застонав, привалился к стене.

— Может надо чего, Игорек?

— Погоди, дай отдышаться. — Корсаков собрался с мыслями, — вы никого не видели?

— Никого.

Анюту папаша увез — это ясно, а вот куда Владик делся? Может папа Владика грохнуть? Наверное может, если захочет, только не здесь. А скорее всего, какую‑нибудь пакость сотворит — заявление об изнасиловании, или еще чего.

— Может, полстаканчика примешь, а? — участливо спросил Трофимыч, — тебе бы поспать, отлежаться.

— Полстаканчика? — с сомнением переспросил Игорь, проверяя свои ощущения. Похмелье, вроде бы прошло, но заглушить боль не мешало бы. Суки, неужели ребра сломали? — Если угостишь — за мной не пропадет, сам знаешь, — решился он.

Трофимыч метнулся в дверь, затопал по лестнице. Через пять минут он принес почти полную майонезную банку, в которой плескалась прозрачная жидкость, бутерброд с засохшим сыром и рваную газету.

— Вот, спиртяшкой разжились, — похвалился он, — не «Рояль» какой, а натуральный медицинский. Я тебе разведу, а ты уж сам принимай, по мере надобности. — Он развел спирт в пивной бутылке, затем намочил газету и протянул Корсакову, — на, приложи к морде. Оттянет, опухоль снимет. Правда, все равно завтра будешь разноцветный, как светофор.

— Сам знаю.

Игорь выпил полстакана, откусил кусок бутерброда. Спирт ожег разбитые губы, но боль в ребрах понемногу отпустила.

— Уф, — с облегчением выдохнул он, — ты иди, Трофимыч. Мне действительно отлежаться надо. Спасибо.

— Не на чем, — Трофимыч пошарил по карманам, вытащил полпачки «Примы» и положил Игорю под руку, — вот еще тебе. Ну, давай, лечись.

Ночь прошла в полубреду: Игорь то забывался кошмарными снами, которых не мог вспомнить, то просыпался от боли в ребрах, снова пил спирт и проваливался в очередной кошмар. Утром он решительно отставил недопитый спирт, дотащился до ванной, кое‑как разделся и, включив воду, уселся прямо на пол под струю воды. Воды была ледяная и его колотило так, что стучали зубы, зато в голове прояснилось. Ребра еще давали о себе знать, но боль отступила, будто спряталась вглубь тела.

Растеревшись тряпкой в разводах краски, Корсаков кое‑как прибрался в комнате, даже пристроил на окна выбитую фанеру. Под сброшенными на пол холстами он обнаружил кошелек Анюты с двумя сотнями долларов. Видимо она сунула его под картины, пока папа и его охранники были заняты Игорем. Найдя маленькое зеркало, Корсаков полюбовался своим лицом. Нос на месте, зубы целы. Когда‑то был симпатичным, как девчонка — приятели подначивали, попрекая аристократическим профилем и голубыми глазами. На девчонок глаза действовали, как половой аттрактант. Игорь повернулся к свету. Опухоли не было, но фонарь под глазом был на загляденье. Это ничего, решил он, бывало и хуже. Вот только глаза потускнели и выцвели, как у старика…

Переулками он вышел к метро «Арбатская», обменял сто долларов и купил ящик пива — надо было отблагодарить Трофимыча за заботу. Взвалив ящик на плечо, стискивая зубы от проснувшейся в ребрах боли, добрался до дома. Бомжей не было — ушли на промысел. Игорь отнес им пиво, взял себе три бутылки и уселся на пустой ящик во дворе.

Солнце, пробиваясь сквозь бегущие облака, заглядывало во двор. Корсаков грелся на солнце и пил пиво. Правда, пил он без особой охоты и удовольствия, исключительно в лечебных целях — после двухдневной пьянки так просто не оклемаешься. Возраст не тот, здоровье не то. Это в двадцать лет неделю пьешь — день пластом лежишь, а теперь наоборот: день пьешь — три валяешься.

По переулку мимо двора прошла веселая компания. Двое забежали под арку и, не обращая внимания на Корсакова, помочились на стену. Бывает. Иной раз и парочка забредает в любовном томлении. Условий здесь никаких, даже прилечь не на что, но было бы желание…

Он откупорил новую бутылку, отхлебнул пива и закрыл глаза. Сдохнуть, что ли? Четвертый десяток идет, а ни кола, ни двора не нажил. Алименты и то платить нечем. Жизнь, конечно, одна, но это не жизнь. От клиента до клиента, от пьянки до пьянки. Вот узнаю, что с Владиком, а там может…

— Привет живописцам!

Корсаков заморгал, прищурился, разглядывая вошедшего во двор мужчину.

— А‑а. Здравия желаю, товарищ старший лейтенант.

Сергей Семенович Федоров — местный участковый, чуть косолапя подошел к Игорю, пожал руку и устроился рядом на ящиках. Сняв фуражку он вытер платком вспотевший лоб с залысинами, снял галстук‑самовяз и расстегнул пару пуговиц на форменной рубашке.

— Уф, упарился. Пока весь район обойдешь — ног не будет.

— Пива не хотите? — предложил Корсаков.

— Почему же не хочу? Очень даже хочу, — Федоров достал компактную открывалку, ловко сковырнул пробку и, присосавшись к горлышку, долго и с наслаждением глотал пиво. — Ох, хорошо, — сказал он, наконец оторвавшись от бутылки. — Ну‑ка, покажи, как тебя разукрасили.

Игорь нехотя повернул к нему голову. Федоров со знанием дела осмотрел синяк.

— Тоже в своем роде художественное творчество. В глаз тебе неплохо дали. Похоже ногой.

— Похоже, — согласился Корсаков.

— Сосудики в глазу полопались — вампир, а не художник. Зубы целы?

— Целы. Ребро, кажется, сломали. А может и два.

— Печень не отбили?

— Вот, — Игорь приподнял бутылку с пивом, — проверяю.

— Что ж ты один на этих бугаев полез, а, Игорек?

— Вы, похоже, все знаете.

— Работа такая, — усмехнулся участковый, — этот крутой мужик сразу от вас в отделение приперся. И Владика приволок.

— Шумно было?

— Не то слово. Я, кричит, помощник депутата! Всех уволю к ядреной матери, а начальник отделения под суд пойдет! Гадюшник развели в культурном центре столицы. Выселить, кричит, ублюдков в двадцать четыре часа!

— Выселят? — спросил Игорь. С обжитого места уходить не хотелось, опять таки Арбат под боком — верный заработок.

— Кому вы сдались… — участковый махнул рукой. — Вот если дом купят, тогда выгоним — деваться некуда.

— Это нам деваться некуда. Последний приют.

— Новую дыру найдете, — старший лейтенант допил пиво, негромко отрыгнул в ладонь, вытер губы. — Этот хмырь, похоже, здорово крут — Лосева нам сдал и сказал, что тот на него напал. У меня, говорит, свидетелями вся охрана будет. Владика мы отпустили, как только папаша укатил, но посоветовали свалить из города. На время, конечно. Во, чуть не забыл: что это ты в десятом отделении делал? Немчинов меня вызывал: спроси, говорит, Игоря, какого черта ему в «десятке» понадобилось?

Корсаков горько усмехнулся — проблемы наваливались стаей, как пираньи на неосторожного пловца.

— Леня Шестоперов из‑за границы приехал, погуляли немного.

— Уважительная причина, — кивнул Федоров, — но в «обезьянник» зачем было лезть?

— Вы ж его знаете, Сергей Семенович. Леня без приключений никак. Сколько с нас за нарушение общественного порядка?

— Немчинову семьсот пятьдесят пришлете. Это он вас от ребят из «десятки» отмазал.

— Дороговато, — покривился Игорь.

— Ему ж делиться придется, — Федоров встал, отряхнул брюки, привел форму в порядок, — слушай, Игорь. Ты с девчонкой этой не спал, я надеюсь?

— Нет. Ее Владик недавно привел. Вроде любовь у них была, а теперь получается что так, собачья свадьба.

— Ну, любовь, или случка, а Владику передай, когда за вещами зайдет: если папаша заяву на изнасилование накатает — никакая любовь не спасет.

Игорь задумался, потом покачал головой.

— Нет, на изнасилование он подавать не будет — огласки побоится. Ему еще дочку замуж выдать надо. Наркоту подбросит, или скомандует череп Владику проломить

— Соображаешь, — одобрительно кивнул Федоров.

— Не первый год замужем, — пожал плечами Игорь.

— Ладно, пойду. Ты с деньгами не задерживай.

— Картиной возьмете?

— Если семьсот пятьдесят целковых одной бумажкой нарисуешь — возьмем, — осклабился участковый. Он постоял немного, переминаясь с ноги на ногу, — ты бы на работу устроился, а? С работяги спрос другой. В котельную, что ли.

— Это теперь не модно, Сергей Степанович. Прошли те времена. А истопникам, слышал я, лицензию оформлять надо. Без среднего специального образования никак. С моим дипломом худграфа в котельную не оформят, так что — облом, — Корсаков допил пиво и встал, — лучше я буду искусство в массы носить. Подниму пару сотен. Вы бы свистнули нарядам, чтобы не дергали. Мол, на капитана Немчинова человек работает.

— Свистну, — пообещал Федоров, — а ты приутихни на пару недель. Гляжу я — опять у тебя черная полоса начинается. — Он надел фуражку и зашаркал к выходу со двора.

— Сергей Семенович, — окликнул его Корсаков, — а к чему это кандалы снятся?

Участковый посмотрел на него глазами битого‑перебитого дворового пса и криво улыбнулся.

— К ним, Игорек, и снятся. К родимым.

Глава 4

Корсаков специально пришел пораньше на свое законное место в «кабацком» треугольнике, названном так по аналогии с «бермудским», — между ресторанами «Прага», «Арбатские ворота» и «Русь». Не то, чтобы здесь пропадали корабли и самолеты, но если ты сел здесь со своими картинами, то пропащий ты человек — неудачник, не сумевший ухватить за хвост пресловутую синюю птицу. Конечно, мало кто из выставляющихся на Арбате причислял себя к неудачникам, но это уже зависело от честности перед самим собой.

Он пристроил на подставках картины: две копии Валледжо, полуодетые тетки с мечами верхом на драконах, — для «оживляжа», пару портретов известных личностей, чтобы показать свои способности, и портрет Анюты, который он писал последние двое суток, после набега Александра Александровича, по памяти. Писал, забыв про голод и сон, закончил портрет сегодня ночью и, с утра пораньше пошел на Арбат, чтобы иметь время подремать на стуле до появления первых клиентов. С ним и раньше случалось такое: будто кто‑то водил его рукой, заменив все мысли сложившимся в голове сюжетом, требующим перенесения на холст. Закончив портрет, Игорь даже не решился лечь подремать: после двух бессонных ночей мог проспать до вечера, а деньги нужны были, как никогда. Собственно, он не был уверен, что на портрете получилась именно Анюта — почему‑то ему было важно изобразить женщину в платье начала девятнадцатого века с обнаженными плечами, с высокой прической и затаившейся в глазах болью. У той Анюты, которую он знал, не могло быть таких глаз: печальных, прощающихся с чем‑то бесконечно дорогим, уходящим безвозвратно.

Игорь поднял воротник куртки — утро было пасмурным и день обещал быть хмурым, поглубже надвинул на лицо многострадальный «стетсон» и, закрыв глаза. Откинулся на хлипкую спинку раскладного стула. Постепенно шум улицы отдалился, слился в рокот, похожий на дальний прибой, лишь изредка выделяя из себя отдельные фрагменты: слова прохожих, смех, музыку.

Сквозь дрему Корсаков слышал, как прошел наряд из «пятерки» — судя по разговорам, парни были с похмелья и хотели раскрутить его на бабки, но старший наряда узнал Игоря и сказал, что этого трогать не велено — на капитана работает. Корсаков мысленно поблагодарил участкового — не забыл своих предупредить. Потом мимо протопали гости столицы — мягкий говор выдавал в них уроженцев юга России. Кто‑то мечтал сфотографироваться с принцессой Турандот, кто‑то искал какую‑то медаль, которую на Арбате можно купить дешевле, чем в Измайлово или у нумизматов на Таганке.

Дата добавления: 2015-10-28