Глава седьмая. Солдаты 6 страница. Наступление в Карпатах, которое с весны проводило командование

Наступление в Карпатах, которое с весны проводило командование, они встретили даже с радостью.

Чаще всего ингушей посылали в разведку. Всадники умели бесшумно проникнуть в тыл врага, чтобы добыть ценные сведения, достать «языка». Многие из них имели за это награды.

Наконец сложила оружие австро-венгерская крепость Перемышль, которая не сдавалась семь месяцев.

С утра до вечера понуро брели по дорогам партии пленных. Их было сто двадцать тысяч! Калою и всадникам казалось, что вся Германия идет в Россию, что после этого должна прекратиться война, потому что у врага, наверно, дома не останется ни одного солдата. Но кончился поток серо-зеленых шинелей, а война продолжала греметь, не затихая ни днем, ни ночью.

В один из таких дней на участке, где находился полк Мерчуле, пехоте никак не удавалось пробиться вперед. Горная дорога и вся местность вокруг находились под постоянным обстрелом артиллерии. Удивляло то, с какой точностью снаряды накрывали шоссе и скопления наших войск. Видно, отличные расчеты управляли батареей. И надо было обезвредить ее.

Смельчаков на это дело нашлось более чем достаточно. Всадники лихо выскакивали из рядов и, крикнув: «Мине тоже керест хочу!» -пристраивались к добровольцам.

Одним из первых вызвался и Калой. Не желание отличиться, как у многих других, и не безудержная молодецкая удаль толкнули его на это, а злость на врага за тех искалеченных, окровавленных русских пехотинцев, которые двигались в тыл сами и на носилках. Опыт, приобретенный на войне, подсказывал ему, сколько легло их там, на этой проклятой дороге, скольких корчат предсмертные муки, если так много раненых идет в тыл.

К вечеру отряд охотников из тридцати человек с корнетом Бийсархо и местным крестьянином-проводником пробрался нехожеными горными тропами в глубокий тыл врага.

Брату Калой не разрешил идти.

С наступлением темноты охотники бесшумно сняли часового наблюдательного пункта и скрутили офицера, корректировавшего огонь. Разделившись на группы, они поползли к орудиям. Австрийцы никак не ожидали появления противника с тыла. Всадники застигли их врасплох. Произошла короткая, но яростная рукопашная. Расчеты врага были порублены.

Калой увидел, как в землянке распахнулась дверь и из нее выбежал человек. Он погнался за ним. Тот начал отстреливаться. Пули свистели рядом. Однако Калой продолжал преследовать его. Наконец он догнал врага и протянул руку, чтобы схватить за шиворот. Но тот неожиданно нагнулся, и Калой перелетел через него. На земле между ними завязалась борьба. Враг был верткий и сильный. Однако хватило его ненадолго. Как только пальцы Калоя легли ему на горло, он захрипел и забился в конвульсиях. Калой приподнял его и ударил головой о землю. Тот вытянулся, обмяк.

Калой встал, прислушался. Вокруг была тишина, и только где-то за дальней горой глухо стреляло орудие. Отряд охотников ушел. Калой забрал у пленного все бумаги, встряхнул его, чтобы он очнулся, и поволок за собой, надеясь догнать товарищей. Но вскоре то ли нарочно, то ли в самом деле обессилев, немец рухнул на землю. Калой выругался по-русски, взвалил его на плечо и пошел дальше. Шел он, как казалось ему, к своим. Но в сплошном кустарнике трудно было определить направление, и, вспомнив, что по пути сюда он видел Медведицу позади, Калой направился прямо на нее.

Через некоторое время он остановился, снова прислушался. По-прежнему было тихо. Калой решил нарушить приказ, закричать. Может, свои где-то рядом.

- Во-о-о! Ми-ча-д шо-о?* - раздалось в ночи.

- О-о-о! — ответили холмы, и снова все замолкло.

Немец от неожиданности вздрогнул. «Значит, притворился, чтобы измучить меня и бежать», - решил Калой и, сбросив пленника на землю, выхватил кинжал, срезал все застежки с его штанов, распорол их сзади пополам, выбросил пояс и велел идти, поддерживая штаны руками. Увидев метровый кинжал, пленный перестал притворяться и зашагал.

Как ни странно, но он тоже шел на Медведицу. Только один раз Калой увидел, что они идут к Медведице боком. Он остановил пленного, поводил кончиком кинжала у него перед глазами и коротко сказал:

- Иди Россей!..

Поняв безнадежность своего положения, немец тяжело вздохнул и зашагал к Полярной звезде.

Калой шел следом, поглядывая то на звезды, то на блестящий шар бритой головы пленного.

Как только батарея перестала бить по дороге, пехота двинулась вперед. Командование поняло, что отряд охотников выполнил свою задачу.

Еще до рассвета Бийсархо рапортовал о выполнении приказа, сдал пленного корректировщика, доложил, что орудия выведены из строя, а их расчеты уничтожены. При этом в отряде оказалось пять раненых и один, очевидно, убитый.

Сотня Байсагурова была потрясена, когда узнала, что не вернулся их признанный тамада Калой.

Орци подъехал к командиру и сказал, что пойдет на поиски брата.

- Уходить нельзя. Взвод наш и так уже поредел, - ответил Бийсархо. - Я не разрешаю тебе отлучаться! Не у тебя одного потеря...

- Я должен пойти за ним, - сдержанно повторил Орци. - Мне все равно, как поступают другие. Я найду брата живым или мертвым!

Дело дошло до командира сотни. Байсагуров отпустил Орци.

- Потакаешь! А я должен дисциплину поддерживать!.. - вспылил Бийсархо.

- Мои приказы не обсуждать! - строго оборвал его Байсагуров. -Вы, господин корнет, не сделали никакой попытки найти своего лучшего «охотника»! Так людьми не разбрасываются! Если бы не отличное выполнение задачи, я бы еще спросил с вас за это! Пошлите с Орци одного из тех, кто там был и знает дорогу...

Бийсархо козырнул и, повернувшись по форме, ушел.

Полк получил приказание изменить маршрут, перейти через горный кряж и атаковать с тыла засевшего в местечке противника.

Байсагуров подозвал Орци и объяснил ему, где на обратном пути он должен искать своих.

- Вас-то я найду. Найду ли брата - не знаю... Бийсархо нарочно бросил его там... — И затаенная угроза послышалась в голосе всадника.

- Не говори, чего нельзя подтвердить, - остановил его командир. Орци покачал головой.

- Э! Ты не знаешь! Он ненавидит меня и брата за то, что мы раскусили его... Да к тому же он пасется у Чаборза, а тот сожрал бы Калоя и меня живьем... Твою доброту я не забуду...

Уже прозвучала команда «Садись!» и полк приготовился выходить на дорогу, когда все увидели, что из садов, где они провели ночь, бегут два человека.

В одном из них всадники сразу узнали Калоя. Второй оказался немецким офицером.

Гул радостных голосов пронесся над полком. Друзья Орци хлопали его, поздравляли, обнимали.

А у пленного вид был очень странный. Без кивера, босиком, он бежал, подпрыгивая и упираясь в бока снятыми сапогами.

Когда они приблизились к командиру полка, Калой взмахнул ладонью, словно ему в глаза попала муха, это должно было означать, что он отдал честь, и громко отрапортовал:

- Гаспадин вашава-соки балга-ародия командир Ингушски полку, полковник Мерчули! Эта джирный свина ночи бежал, я его держал, суда таскал! Пирнимай! Яво мине очень надоел. Се время бар-бар... Эта бумага яво карман била. - С этими словами Калой отдал командиру полка все взятые у пленного документы.

Мерчуле прочитал их с помощью переводчика и с любопытством посмотрел на офицера, который оказался полковником генерального штаба, прикомандированным к батарее для проверки качества усовершенствованных снарядов.

- Господин полковник, - обратился к нему Мерчуле, - офицер везде должен оставаться офицером, даже в плену! Как вы стоите? Что вы держите сапоги, как цыган на базаре?

Когда немцу перевели это, он выкатил круглые от злости глаза и, брызжа слюной, надтреснутым голосом громко ответил:

- Как я понимаю, вы главарь этой ватаги. Да, я офицер! Поэтому меня могли убить в бою, взять в плен, содержать в тюрьме, подвергать пытке, могли расстрелять! Но издеваться над моей честью никто не имеет права!

- Вы разговариваете с командиром полка и потрудитесь стать во фронт! - крикнул Мерчуле.

- Вы этого хотите? Пожалуйста! - полковник бросил сапоги и опустил руки по швам. И тотчас же штаны его развалились и сползли до колен.

- Что за безобразие! Позор! - закричал Мерчуле. Полк хохотал.

- А это вы спросите своего папуаса! - ответил пленный, и, подобрав штанины, снова уперся руками в бока.

Мерчуле строго посмотрел на Калоя.

- Что это значит?

- Мене один казак учил. Когда штана пуговица нет, тогда бижат не-лизя. Штана держат нада. Когда сапог руках, тоже босый нога сапсем болит и яво сапсем бежат не могу.

- Как ты дорогу нашел сюда? - спросил Калоя командир полка, с трудом удерживаясь от смеха.

- Я не нашел. Он нашел, - показал Калой на пленного. - Я говорил, иди Россей! Кинжал показал. Тогда яво пирямо суда ходил. Яво очинь хорошо Знаю, гиде Россей!..

Лошадь Калоя была тут же, и он занял свое место во взводе. Только взглядом обменялись они с Орци. Люди не должны были знать об их чувствах. Счастливый Орци сидел на своем куцехвостом великане из числа тех, что он с товарищами недавно угнал у неприятеля.

В последнее время начальство за каждую добытую у врагов лошадь платило всадникам хорошие деньги, и они наперебой стремились попасть за линию фронта, пойти в разведку, выкрасть у врага коней.

Направив пленного в дивизию и объявив, что он представляет Калоя к «Георгию», Мерчуле повел полк в горы.

И над кавказской конницей хоть и не совсем стройно, но бодро и весело поднялась песня - верный друг всякого солдата:

Ми не знаю страха,

Не боится пули!

Нас ведут атака

Харабрий Мерчули!

Пушки ми отбили,

Ради от души!

Вся Рассийя знаю

— Джигити ингуши...

Совершив стремительный бросок, полк задолго до вечера вышел на исходную позицию.

Но, видимо, неприятель был осведомлен об этом и принял контрмеры. Разведка донесла, что сбоку от местечка, в лесу, скрывается венгерская конница. Тогда Мерчуле пустил одну сотню в направлении местечка, чтобы выманить на нее врага и ударить ему во фланг.

Маневр удался. Венгерская конница на громадных гунтерах* выступила из лесу, как на парад. Под лучами заходящего солнца сияли орлы на касках, белели метелки султанов. Полк с развернутым штандартом сначала двинулся шагом. Потом сверкнул лесом никелированных палашей и перешел на рысь.

В это время с русской и с венгерской стороны на двух трубах прозвучало: «В атаку марш-марш». И вдруг венгерский гунтер Орци узнал свой сигнал и, закусив удила, помчался к своим.

Орци делал невероятные усилия, чтобы остановить его, но тот, повинуясь приказу, карьером несся вперед. Орци оглянулся. Полк остался позади.

Венгры поздно заметили угрозу с фланга. Перестроиться у них уже не было времени. Они дрогнули и начали поворачивать назад.

Орци на глазах у всех один врезался в их строй и замахал клинком направо и налево. Обезумев от ужаса, он кричал, визжал и рубился, не замечая ранений. А когда он подумал, что пришел конец, потому что шашка стала вываливаться из рук, его захлестнуло лавой своих.

Сверкали клинки, взметались бурки, волчьим воем выли всадники, настигая уходивших врагов.

Бой длился минуты. Но Орци казалось, что прошла вечность. Вот он увидел брата. Калой скакал за офицером. Тот поднял коня на дыбы, закрылся им и взмахнул клинком... Орци зажмурился. А когда он снова посмотрел, лошадь офицера валилась на землю с напрочь отрубленной головой. С нею вместе падал седок, подняв руки вверх... Но поздно... Ужасный удар Калоя развалил его надвое...

И вот уже все кончено. Гонят серых от страха, спотыкающихся, дрожащих пленных. В их глазах еще мечется ужас смерти. Кто-то ловит коней, скачущих по полю и ржанием взывающих к своим седокам, которым уже никогда не подняться. Санитары подбирают раненых.

Но опять трубит труба, полк карьером летит на ее зов. Опять слышится: «В атаку марш-марш!» - конники с тыла врываются в улицы местечка, куда отступила с фронта вражеская пехота. Где-то стреляют, кто-то кричит, кто-то командует... Кто-то кого-то рубит... Валятся люди... Тянутся к небу молящие о пощаде руки... Руки, которые только что сами убивали русских солдат...

- Пленных не бить! - кричит Байсагуров.

Всадники не слышат его. И только когда уже никто с земли не встает, они приходят в себя, лязгают зубами, озираются, не выпуская из рук окровавленных сабель. И наконец на смену ярости приходит усталость. Пустеет душа...

По поселку идут цепи русских солдат. Обросшие, в грязи, в пыли, с винтовками наперевес. Шагая через трупы врагов, они здороваются со всадниками, говорят им какие-то слова благодарности за поддержку и идут дальше на новые рубежи.

Около дома, занятого под штаб полка, лежат ряды всадников, для которых этот бой стал последним.

Им в родном краю, где-нибудь у дороги, поставят белые камни. Но никто из родных никогда не придет сюда, в далекие Карпаты, на их одинокую могилу.

Подскакал Мерчуле. Спрыгнув на землю, снял шапку, постоял с опущенной головой, потом посмотрел на всадников, окруживших его, и громко сказал:

- Выше голову, орлы! Каждому Богом дан его путь и срок. Вечная память нашим братьям! Вечная слава им! - И, надвинув на лоб папаху, крикнул: - Трубач! Сбор!

И снова: «По коням!» «Равняйсь!..» «Садись!..»

- Эги Орци! - вызывает командир полка. Орци выезжает. У него на голове повязка. Она прижала ему уши, и он стал не похож на самого себя.

- Под штандарт!

Орци подъезжает к штандарту.

- Орлы Кавказа! - говорит Мерчуле. - Многие из вас в этом бою заслужили награду и получат ее. Но этого человека, который первым ворвался в стан врагов, видели все. Вот каким должен быть воин! Спасибо тебе! Ты настоящий герой! «Не я, - хотел сказать Орци, - а эта проклятая лошадь, которая силой потащила меня в самый ад...» Но вместо этого он отдал честь и, бодро крикнув: «Рад а старатс!» - встал на свое место во взводе.

- Равнение на-пра-во-о! Ша-го-о-ом ма-а-а-рш! - скомандовал Мерчуле. И полк пошел мимо навеки уснувших земляков. Пошел, отдавая последнюю почесть солдатам России.

- Да сжалится над вами Аллах! - сказал Калой. - А мы здесь, кажется, совсем разучились жалеть...

Глава восьмая. "Я — комитет!"

Почти месяц русские наступали. На Юго-Западном фронте они были уже под Краковом, но дальше не пошли. Тыл не давал подкреплений. Это вызывало глухое недовольство солдат.

Недели через две противник перешел в контрнаступление и в начале мая прорвал фронт. Истощенные русские войска отходили с боями. А когда нависла угроза гигантского окружения всего Западного фронта, Ставка вынуждена была оставить Польшу. Солдаты ничего этого не знали и не понимали, почему им приказывают отступать.

Кавалерийские части прикрывали отход пехоты и вели тяжелые арьергардные бои.

Только к осени иссякла наступательная сила австро-германских войск. Но выполнить свою задачу: вывести из строя Россию - они не смогли. Голодные, плохо вооруженные, обескровленные русские армии продолжали сопротивляться.

Фронт снова зарылся в землю, окопался, опоясался рядами проволочных заграждений. И опять пришла зима с морозами, слякотью, недоеданием и вшами. Иногда на передовой вспыхивали перестрелки и велись короткие бои местного значения.

Зато в штабах снова разрабатывались планы будущих операций, и тылы лихорадочно готовили для новых ударов людские и материальные резервы.

Весною Калой попал в госпиталь. Во время разведки его ранило в ногу. Он считал, что может остаться в строю, и не хотел уходить из части, но Байсагуров посоветовал ему:

- Ложись! Хоть отдохнешь немного. А может быть, врачи и вовсе спишут домой? Все-таки тебе не двадцать лет!

Калой удивленно посмотрел на командира:

— Я не понимаю, о чем ты? Как я могу уехать, оставив всех здесь? Больше об этом они не говорили. Но в госпиталь Калой все же попал. Рана гноилась и беспокоила.

В госпитале излюбленным местом Калоя стал коридор, в конце которого до самого потолка громоздились парты.

Тут солдаты курили, играли в очко и вели долгие беседы обо всем, даже о судьбе России.

Разных людей пришлось повидать здесь Калою, разные мысли услышать.

Одни говорили, что войну пора кончать, а царя гнать с народной шеи. Другие называли таких бунтовщиками и немецкими шпионами.

Споры эти на многое открывали ему глаза.

Однажды вечером, уже перед самым отбоем, к Калою подсело несколько дружков. Один из них получил письмо из деревни и растревожил всю палату. Из дому писали о разрухе и голоде.

Долго держал солдат письмо в руке, потом сунул его в карман и кое-как, еще совсем неловко, скрутил одной рукой цигарку.

- Чиркни, Филипп! - попросил он соседа.

- Надоел ты, - огрызнулся владелец зажигалки. - Весь камень на тебя одного источил!..

- Не срамись, скареда! Кончится война, я тебе горсть этих камней отдам.

- Ишь, какой добрый нашелся! — рассмеялся Филипп. — После войны! Ты только не забудь ворону заказать, чтоб он адрес запомнил, под какой корягой твой шкилет будет обдирать. Тогда и мы узнаем...

- После войны... Сказанул! - попыхивая цигаркой, ухмыльнулся еще один раненый.

Тоскливый получался разговор.

- Конечно, дело наше ненадежное, - согласился раненный в руку, - впереди — австрияк, позади — военно-полевой, а между ними наш брат, серая вошь с порожним брюхом... Картина!

- Да нынче и в тылу только та привилегия, что немца не видно! — сплюнув, пробасил парень с цигаркой.

- Что немец? Это - враг. А свои-то лучше, что ли? Пишут жа: хлеб да скотина - все к перекупщику ушло! Надо тебе, иди и бери у него втридорога... - раненный в руку говорил негромко. Но ни одно его слово не пролетало мимо друзей. - И в городе, конечно, то же. Рабочие ради матушки России по осьмнадцать часов, с молотком, а прибыля -дяде...

- А нам зато почет! - весело отозвался Филипп. - За храбрость - медаль на грудь! А за дурость - генеральский зад на шею!

Незаметно подошел прапорщик. Знали его здесь как выскочку из приказчиков. Он числился в контуженных, но солдаты между собой окрестили его симулянтом.

- Доболтаешься ты, Филипп! — сказал он чистеньким тенорком. И, напустив на себя важность, строго объявил: - И вообще пора прекратить эти разговоры!

- На чужой роток не накинешь платок! - откликнулся Филипп.

- Вам, господин прапорщик, промеж нас делать нечего, - спокойно заметил раненный в руку.

- Темень вы! Деревенщина! - обозлился прапорщик. - Вас жиды агитируют кончать войну, а вы и уши развесили... Немецких шпионов не понимаете!

- И то верно! - сказал Филипп, со свистом высморкавшись, и многозначительно добавил: - Не верь речам чужим, а верь глазам своим!..

Солдаты засмеялись. Прапорщик понял, что над ним насмехаются.

- Пора на ужин... - начал было он, но Филипп перебил:

- Хлеб да вода - богатырска еда! Солдатикам — тюря, командиру — куря...

Прапорщик со злостью посмотрел на него. Но тот глаз не отвел.

Это был парень сорвиголова. Разведчик. За дерзость он уже побывал в военно-полевом суде, да четыре «Георгия» выручили. Прапорщик боялся его, но и спустить ему не хотел.

- Погоди! Ты у меня заработаешь! - пригрозил он так неуверенно, что, почувствовав это, сам покраснел до ушей и разозлился на себя.

- Ваше благородие! - громко и даже с оттенком игривости обратил ся к нему Филипп и вдруг, перейдя на шепот, пустил скороговоркой:

А курица — не птица!

Баба - не человек!

Прапорщик — не офицер!

Жена его — не барыня,

А ротного кухарка!..

Солдаты весело рассмеялись.

- Катись-ка ты колбасой! Пока я твою кастрюлю не сплющил!.. Что-то пробормотав и задохнувшись от ярости и бессилия, прапорщик удалился. А Филипп, как ни в чем не бывало, добродушно запел:

Жила-была прачка

Звали ее Лукерья

А теперь на хронте — сестра милосердия!

Жил в Москве извозчик. Звали все Володя!

А теперь на хронте — да ваша благородя!..

Иной раз от желания понять этих людей у Калоя начинала болеть голова. Но главное он все же хорошо усвоил: народ в России устал от войны и что-то уже делает, чтоб покончить с ней.

И было это ему очень по сердцу.

Позже, вернувшись в полк, он долго и подробно рассказывал своим обо всем, что здесь увидел и узнал. Рассказывал о Филиппе, о прапорщике. И горцы удивлялись, как мог солдат позволить себе такое против офицера. Только об одном человеке умолчал Калой...

Появление Калоя в госпитале сразу привлекло к нему внимание.

Кое-кто из раненых попытался проехаться насчет его роста. Но Калой так резко оборвал их, что второй раз никто не пытался повторить шутку.

Перевязывали раненых в большом классе, куда заходило сразу по нескольку человек.

Осматривая Калоя, врач обнаружил у него сквозное ранение в икру. Оно не было опасно, но рана оказалась запущенной.

Калой сидел на топчане, согнув над чашкой ногу.

Когда хирург начал обрабатывать рану, сестра милосердия, которую все здесь с уважением называли Анной Андреевной, встала за спиной Калоя и осторожно, но твердо взяла его за голову и прижала к себе.

Калой медленно повернулся. Глаза их встретились: ее - спокойные и ласковые, его — полные удивления. Они смотрели друг на друга несколько дольше, чем надо было.

«Что за человек?..» - подумал Калой и в это время услышал ее мягкий, немного певучий голос:

— Больно... Ничего не поделаешь... сейчас пройдет... Без этого нельзя... А то можно и ноги лишиться...

Калой сконфуженно улыбнулся и освободил из ее рук голову.

— Я не сказал болит... Я не мальчишк... Это такой болит — чепуха! Раненые переглянулись. Даже врач с любопытством посмотрел на

него. Здесь все знали, какая это «чепуха», когда зондом насквозь проходят рану и продевают в нее фитиль.

На следующий день Анна Андреевна перевела Калоя в маленькую отдельную каморку, принесла два табурета и удлинила топчан.

Калой от души благодарил ее. На обычном топчане он не мог вытянуться. А в общей палате, где некоторые солдаты курили даже ночью страдал от табака.

С тех пор каждый день чувствовал он внимание этой женщины, ловил ее случайные взгляды. И его потянуло к ней. Утром он с нетерпением ждал, когда она придет в палату. Потом с тайной радостью шел к ней на перевязку. Ждал, когда после отбоя, перед сном, она на миг появится у него, по-хозяйски дотронется до каких-то вещиц на столе, подоткнет выбившуюся простыню, улыбнувшись, скажет «спокойной ночи» и выскользнет в коридор, мягко прикрыв за собой дверь.

Это была необыкновенная женщина. Иногда Калою казалось, что она вот сейчас возьмет да и заговорит с ним на его языке. Такой близкой, родной стала она ему.

Когда он видел ее, к нему приходила радость. Когда почему-то ее не было, он хмурился и все вокруг ему казалось потерявшим цвет.

И вот однажды Калой крепко задумался над тем, что с ним происходит. А задумавшись, пришел к мысли, что враг Аллаха толкает его на неверный путь. И он решил не поддаваться. Но когда борьба с самим собой стала не под силу, когда он почувствовал, что ищет повода видеть Анну Андреевну чаще обычного, а ночью, во сне, она до утра не покидает его, он пошел к начальнику госпиталя и попросился в полк.

На другой день, получив документы и вещи, Калой обошел палаты, прощаясь с солдатами и «медициной». Всем он сказал свое «пасиба». Расставались с ним люди с сожалением. Не увидел Калой только Анну Андреевну.

Он вернулся к себе. На столе лежало свежее белье. Калой разделся до пояса и начал надевать рубаху. Когда он кое-как напялил ее на себя, она с треском разлезлась на спине. Послышался смех. Он обернулся. В дверях стояла Анна Андреевна.

Лицо этой женщины всегда поражало его своей белизной. Но сегодня оно казалось еще белее. Она перестала смеяться. Ее синие глаза смотрели на него с грустью.

— Сними. Это ж не твое белье. Вот твое. Я принесла... Примерь... Желая за грубоватостью скрыть свое смущение, Калой, словно и вовсе не стесняясь ее, начал стягивать с себя рубаху. И она снова затрещала по всем швам.

- Подожди! Дай помогу, а то и починить не удастся! - воскликнула Анна Андреевна. — Сядь. Подними руки...

Калой с трудом вылез из рубахи. И тогда Анна Андреевна увидела на его широкой груди, на руках рубцы от глубоких ран.

- Что это? - удивилась она.

- Молодой был, медведем дрался, - ответил он просто и надел поданную ему рубаху. Эта оказалась впору.

- Почему так рано уезжаешь? - спросила Анна Андреевна, отведя глаза в сторону. - Нога ведь еще не зажила...

Калой помолчал, подбирая нужные слова, и, тоже не глядя на нее, ответил:

- Нога - чепуха болит! - И добавил: - Ты болит. Очень... Она залилась краской.

- Разве я сделала тебе что-нибудь плохое? Он замотал головой.

- Нет. России большой. Много луде я видал. Разный народ. Такой, как ты, не видал. Плохой!.. - Он усмехнулся. - Ты разве можно плохой делат?.. Плохой - война. Плохой - ты молодой, я нет... Я говорил себе: Калой, какой твой дело сегда этом женчин смотреть хочу? Держи себе... Я так сказал, а сердца не принимаю. Тогда я сказал: Калой, уходи. Твой дело тут нет. Иди война. За этом иду... Нога - чепуха болит! Сердца - другой дело.. Нога терпит можно...

Она все поняла. Но до сих пор она не могла понять одного: почему ее, жену коллежского советника, избалованную вниманием мужчин, женщину другого круга и воспитания, с первого взгляда потянуло к этому простолюдину-горцу?..

Узнав, что он сам попросился из госпиталя, она всю ночь не сомкнула глаз.

Между ними не было ничего. Не было сказано ни одного лишнего слова, но она была уверена: он разгадал ее мысли и чувства, все понял и, не видя иного выхода, решил оборвать протянувшуюся нить, которой рано или поздно все равно суждено было оборваться.

И вот он подтвердил эту догадку. Она смотрела на него, большого и с виду грубого человека, и удивлялась той чуткости, которая оказалась в нем.

А когда мелькнула мысль, что завтра она уже не увидит его и он, наверно, будет где-то убит, навалилась боль, пришли слезы, и она, не отдавая себе отчета, кинулась к нему...

Она целовала его торопливо, нежно и ушла так же неожиданно, как и появилась.

Калой оцепенел. Мысли спутались. Шумно билась кровь в висках. Глаза все еще видели ее... удивительную...

Наконец он тяжело вздохнул и стал быстро собираться.

«Не пытайся делать того, что не может привести ни к чему...» - проносилось в его голове.

Выйдя на улицу, опираясь на костыль, Калой направился на вокзал.

Через несколько шагов он оглянулся. В окне второго этажа стояла она. Отсюда он не мог различить выражение ее глаз, ее лица. Но со всей остротой и болью Калой почувствовал: она зовет... просит вернуться... И снова: «Не пытайся делать того, что не может привести ни к чему», - сказал ему внутренний голос, и он отвернулся, зло посмотрел на свой костыль, в сердцах запустил его через крышу двухэтажного дома и пошел...

Дата добавления: 2015-10-28