|
Читайте также: |
шабаш, точно не из стали, а из свинца сделан. Известно, мошенник!
- А теперь пошел высокий, - сказал первый, - это изобретатель. Он,
говорят, открыл секрет греческого огня и хочет продать этот секрет герцогу.
Для защиты Бристоля от бунтовщиков, - понимаете?
Но греческий огонь, очевидно, не понадобился герцогу, потому что
изобретатель не пробыл в кабинете и трех минут. Вышел он оттуда смущенный и
красный, как рак. За изобретателем последовал мой честный приятель фермер.
Из кабинета послышался сердитый голос герцога. Услышав эти гневные тоны, я
подумал, что участь четырехлетки решена уже, но крик умолк и, наконец,
фермер вышел из кабинета с довольным лицом. Он снова уселся около меня и с
удовольствием потер свои красные большие руки.
- Да! - шепнул он мне. - Сперва-то он загорячился, а потом ничего,
обошелся помаленьку. Говорит, что отдаст мне пегаша, но хочет, чтобы я за
все время кампании содержал на свой счет драгуна.
А я сидел и думал о том, как мне удастся и удастся ли вообще выполнить
поручение при этой толпе просителей и в присутствии советников герцога. Если
бы была хоть какая возможность найти доступ к герцогу иным способом, то,
конечно, я предпочел бы повременить, но ведь явно, что все мои усилия в этом
направлении будут бесполезны. Если я не воспользуюсь случаем повидать
герцога теперь, то и совсем его не увижу. Но как герцог может говорить о
таком щекотливом деле в присутствии посторонних? Ведь он должен взвесить как
следует предложение короля Монмауза, а разве ему теперь есть время думать
над этим? Допустим, что герцогу предложение Монмауза понравится; но ведь он
не может обнаружить свои истинные чувства, когда на него устремлены глаза
посторонних. Мне, было, пришла в голову мысль придумать какой-нибудь другой
предлог, а затем поискать случая, чтобы вручить герцогу пакет тайно. Но
мысль эту я оставил. Во-первых, времени терять нельзя, а во-вторых, и случая
такого, может быть, совсем не представится.
В приемной толковали, что герцог не далее как завтра утром снова уедет
в Бристоль.
И я решил действовать напрямки. Почем знать, может быть, герцог, увидав
надпись на пакете, обнаружит сообразительность и самообладание и даст мне
тайную аудиенцию.
Из кабинета снова вышел дворянин с листом бумаги и выкрикнул мое имя. Я
встал и двинулся в кабинет. Это была небольшая комната с очень высоким
потолком. Стены были затянуты голубым шелком; вдоль стены, наверху, шли
голубые полосы. В середине комнаты стоял четырехугольный стол, заваленный
кучами бумаги. В кресле сидел герцог в высоком парике, локоны которого
закрывали плечи и спину. Вид у герцога был чрезвычайно внушительный. Лицо
герцога имело то же "придворное" выражение, которое я впервые увидал у сэра
Гервасия, а затем у Монмауза. Лицо это было смелое, глаза большие,
пронизывающие. Видно было сразу, что этот человек родился для того; чтобы
командовать. Рядом с герцогом сидел его секретарь и что-то писал под его
диктовку. Советники герцога стояли позади, полукругом, некоторые отошли к
окну, чтобы понюхать табаку.
- Напишите приказ Смитсону, - говорил герцог секретарю, - доставить
сотню котлов ко вторнику и сто двадцать ружейных замков. Напишите ему о
двухстах лопатах для крепостных рабочих. Все это должно быть доставлено во
вторник, иначе контракт уничтожается.
- Слушаю, ваша светлость, - ответил секретарь и принялся писать.
Герцог заглянул в лежащий перед ним лист и произнес:
- Капитан Михей Кларк... Что вам угодно, капитан?
- Я желал бы изложить свое дело вашей светлости в приватной аудиенции,
- ответил я.
- Ах, это вы просили о приватной аудиенции? Но, видите ли, капитан, это
мои доверенные советники. На них я полагаюсь как на самого себя. Вы,
находясь здесь, находитесь именно в приватной аудиенции и можете говорить,
не стесняясь. Они могут слушать все, что выслушаю от вас я. Итак, молодой
человек, не колебайтесь и не заикайтесь, а выкладывайте поскорее ваше дело.
Моя просьба возбудила всеобщее любопытство, и лица, стоявшие у окна,
приблизились к столу. Я чувствовал, что шансы на успех моего поручения
исчезли окончательно, но в то же время надо было делать дело.
Я вам, дети, с чистой совестью и без всякого хвастовства скажу, что за
себя я не боялся. Единственно, о чем я думал, так это о том, чтобы выполнить
свои обязанности. Скажу вам раз навсегда, мои милые дети, что я не люблю
хвастать, а если и рассказываю о себе, то ведь все это дело давно прошедших
дней. Мне кажется, что я не о себе, а о каком-то другом человеке
рассказываю. Да и правда, я был тогда совсем другой человек - молодой,
сильный, энергичный. Что общего у этого юноши с дряхлым седым стариком,
который сидит у камина и забавляет внучат рассказами о старине? В мелких
речонках всегда много шума. Никогда я, дети, не любил хвастунов. Надеюсь,
что вы и меня в хвастовстве не заподозрите. Зачем мне самому себя хвалить? Я
вам рассказываю правду - вот и все.
Я медлил ответить на вопросы герцога, и он уже стал сердиться: лицо у
него сделалось красное. Тогда я вынул пакет из кармана и с почтительным
поклоном отдал его герцогу.
Герцог взглянул на надпись и вздрогнул, видимо, удивившись. Затем он
сделал странное движение; мне показалось, что он хотел схватить пакет и
спрятать его в кармане. Но он быстро овладел собою. С минуту или более он
сидел над пакетом, молчаливый и задумчивый, а затем вдруг мотнул головой.
Это был жест человека, составившегося себе мнение.
Герцог разорвал конверт, пробежал содержание письма, а затем с гневным
смехом бросил его на стол:
- Что вы скажете, господа? - воскликнул герцог, надменно озираясь. -
Что, как вы думаете, оказалось в этом письмеце? Это послание изменника
Монмауза. Он предлагает мне изменить законному государю и перейти на его
сторону. В случае покорности он обещает мне величие милости, а за ослушание
грозит лишением имущества и изгнанием. Он думает, кажется, что верность
Бофортов покупается на вес, как старое тряпье. Или он воображает, что меня
можно запугать? Каково нахальство! Воображать, что потомок Джона Гонта
принесет присягу на верность отродью бродячей актрисы!
При этих словах герцога все вскочили со своих мест и начали выражать
свой гнев и возмущение. Герцог сидел, нахмурив брови и, притоптывая ногой по
полу, продолжал рассматривать письмо.
- Я не понимаю, как мог изменник питать такую безумную надежду! -
воскликнул он. - Как он осмелился послать мне такое дерзкое предложение?
Какие-то шельмы милиционеры показали ему один раз спины, - и он уже считает
себя победителем. Да как он смеет говорить таким языком? У него и солдат-то
настоящих нет, а так, какое-то мужичье! И с кем он позволяет говорить так
дерзко? С президентом Уэльса... Надеюсь, господа, что вы засвидетельствуете
при случае, что я отнесся к гнусному предложению Монмауза с величайшим
негодованием!
Придворные наперебой начали заявлять о своей преданности герцогу, а
один немолодой офицер произнес:
- Ваша светлость, можете быть вполне спокойны. Мы сумеем защитить вашу
светлость от клеветы и бесчестья. Бофорт гневно взглянул на меня и
воскликнул:
- Ну а вы? Кто вы такой? Как вы осмелились привезти это письмо в
Бадминтон? Вы, конечно, с ума сошли, иначе вы за такое дело не взялись бы?
Во мне проснулся дух моего отца, и я спокойно ответил:
- И здесь, и всюду я - в руках Бога. Я сделал то, что обещал сделать, а
что будет дальше - это не мое дело. Герцог вскочил с кресла и забегал по
комнате:
- Нет, - закричал он, - ты увидишь, что это твое дело. То, что с тобою
будет, будет до такой степени твоим делом, что после этого у тебя не будет
на свете уже никаких дел. Эй, позвать сюда алебардистов! Ну-с, что вы можете
сказать в свое оправдание?
- Я ничего не скажу в свое оправдание! - ответил я.
- Говорить нечего - зато есть, что делать, - бешено ответил Бофорт, -
возьмите этого человека и наденьте на него кандалы.
Четыре алебардиста приблизились ко мне и взяли меня за руки.
Сопротивление было бы явным безумием, и зачем, кроме того, причинять вред
людям, исполняющим свой долг? Я испытал судьбу, и если судьба определила мне
умереть, так что же? Стало быть, так и надо. Мне пришли в голову латинские
стихи, которые меня в дни моего детства заставлял учить наизусть мистер
Чиллингфут:
Non civium ardor prava judentiunr.
Non viltus instantis tyranny
Mente gautit solida.
"Грозное лицо тирана" предстало передо мной в виде толстого желтолицего
человека в парике и кружевах. Я исполнил совет древнего поэта. Мужество меня
не оставило. Мысль о том, что я должен оставить эту жизнь, меня не очень
поразила. Что особого в этой жизни?.. Да, дети мои, жизнь я научился ценить
позднее, когда женился... Впрочем, это со всеми так бывает. А тогда я смерти
не боялся. Я стоял выпрямившись и глядел прямо в глаза разгневанному
вельможе. А солдаты тем временем надевали на руки мне кандалы.
Глава XXV
НЕОЖИДАННОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ В СТАРОЙ БАШНЕ
- Снимите с этого человека показание! - произнес герцог, обращаясь к
секретарю. - Эй, как вас там, да будет вам известно, что его величество, наш
всемилостивейший король, даровал мне по случаю смутного времени чрезвычайные
полномочия. Судить изменников я имею право собственной властью, без всяких
судей и присяжных. Из письма я узнал, что у бунтовщиков вы являетесь
офицером. Ваша шайка называется Вельдширским пехотным полком Саксона. Так,
что ли? Берегите свою шею и отвечайте правду..
- Я буду говорить правду, но по более высоким побуждениям, ваша
светлость, - ответил я, - в этом полку я командую ротой.
- А кто такой этот Саксон?
- Я буду отвечать только на те вопросы, которые касаются меня. О других
же я не скажу ни слова. Герцог покраснел от гнева и закричал:
- Хорош! Скажите, какая щепетильность! Человек, поднявший оружие против
короля, нежничает и воображает, что может быть честным. Послушайте, сэр,
ваша честь находится в таком несчастном положении, что вы можете ее совсем
отбросить. Берегите лучше вашу жалкую шкуру. Видите ли, солнце уже
склоняется к западу. Вы видите солнце в последний раз, предупреждаю вас.
- О моей чести я не прошу вас хлопотать, ваша светлость, я сумею
сберечь ее сам, - ответил я, - смертью меня тоже не пугайте, если бы я
боялся смерти, я не стоял бы здесь перед вами. Но об одном я сказать вам
должен. Мой полковник поклялся разделаться с несколькими из ваших дворян
точно так же, как вы разделаетесь со мной. Говорю я это не в виде угрозы, а
для предостережения. Мой полковник всегда выполняет свои обещания.
- Ваш полковник - как вы его величаете - сам скоро не будет знать, как
ему спасти свою шкуру, - ответил герцог, насмешливо улыбаясь. - Сколько у
Монмауза людей? Я улыбнулся и отрицательно качнул головой.
Герцог сердито обернулся к советникам и воскликнул:
- Мы должны заставить этого изменника говорить!
- Не мешало бы ему пальцы повинтить, - сказал какой-то старый солдат
очень свирепой наружности.
- Зачем винтить? - возразил другой. - Просто засунуть между пальцами
зажженную спичку. Этот фокус прямо чудеса делает. На что упорный народ были
шотландские бунтовщики, защитники Ковенанта, но и их сэр Томас Дальзелль
приводил к истинной вере зажженной спичкой.
Седой господин в бархатистом черном костюме вмешался в разговор:
- Сэр Томас Дальзелль, - сказал он, - изучал военное искусство в
Московии и сражался с турецкими варварами. Мы, христиане, не должны
подражать обычаям этих дикарей.
- Я удивляюсь на вас, сэр Виллиам, - возразил господин, желавший
угостить меня зажженной спичкой, - вы, кажется, хотите по-великосветски
войну вести. По-вашему выходит, что воевать и менуэт танцевать - это все
едино.
- Сэр, - горячо возразил сэр Виллиам, - я участвовал в битвах в то
время, когда вы были младенцем. Вы еще с погремушкой справиться не могли, а
я уже имел маршальский жезл. Когда вы на поле битвы, вы имеете право быть
суровым и даже жестоким, но пытка - это мерзость. Законами Англии пытки
воспрещаются, и не нам нарушать этот закон.
Спор грозил превратиться в ссору. Герцог воскликнул:
- Довольно, господа, довольно! Благодарю вас, сэр Виллиам, ваше мнение
я считаю весьма ценным. Равным образом я дорожу и вашим мнением, полковник
Хирн. Вопрос этот мы обсудим подробно. Алебардисты, отведите арестанта, и
пусть к нему пошлют священника. Он должен свести свои счеты с Богом.
- Вы приказываете, ваша светлость, свести его на гауптвахту? - спросил
капитан стражи.
- Нет, отведите его в старую башню Ботлера. Меня вывели в боковую
дверь, а дежурный дворянин выкрикнул новое имя. Стража, окружавшая меня со
всех сторон, вела меня по бесконечным коридорам, и наконец мы очутились в
старинной части замка. Здесь, в угловой башне, была небольшая пустая
комната. В ней было сыро и пахло плесенью. Потолок был высокий, сводчатый, а
через узкое отверстие в стене проникал свет. В комнате не было ничего, кроме
деревянной койки и стула.
Капитан ввел меня в комнату, а сам остался у двери. Некоторое время
спустя он, однако, вошел ко мне и ослабил оковы. Капитан был человек с
грустным лицом. Его впалые глаза имели торжественно-скучное выражение. Эта
погребальная внешность находилась в странном несоответствии с нарядным
мундиром.
- Будьте мужественны, друг мой, - произнес он замогильным голосом, -
немножко сдавит горло, вот и все. Нам пришлось повесить тут одного человека.
Это было дня два тому назад, и он хоть бы что. Даже не простонал ни разу.
Старый Спендер, палач герцога, знает хорошо свое дело. Он каким-то особенным
манером делает мертвую петлю так, что умирающие даже никакой боли не
чувствуют. Поэтому, друг, будьте мужественны. Вас мучить не будут, и вы
будете в руках хорошего мастера.
Я сел на кровать и воскликнул:
- Ах, как мне хотелось бы уведомить как-нибудь Монмауза, что его письмо
доставлено по назначению!
- Да ведь вы же доставили письмо - чего же вам огорчаться! Великолепно
доставили, как говорится, из рук в руки. Напрасно вы с герцогом говорили
нелюбезно. Он только не любит, когда его раздражают и приводят в гнев.
Сказали бы что-нибудь о бунтовщиках, - гляди, - он вас и помиловал бы!
- Я удивляюсь, как это вы, будучи воином, можете го ворить мне такие
вещи, - сказал я холодно.
- Ну-ну, не сердитесь. В конце концов, ваша шея, а н< моя, будет
отвечать. Никто вас не станет удерживать, если вам хочется сделать прыжок в
бесконечность. Однако его светлость приказали, чтобы к вам прислали
священника. Я пойду за ним.
- Прошу вас священника не беспокоить, - сказал я, - я из независимых, и
ваших священников мне не нужно. Я вот лучше Библию почитаю. А с Богом меня
примирить ваши священники не могут.
- Хорошо, - ответил офицер, - да оно и лучше, если вы не станете
беспокоить декана Хьюби. Он только что прибыл из Чиппенгема и рассуждает с
нашим добрым капелланом о пользе смирения. Рассуждают они здорово и в то же
время попивают токайское. Чудак этот декан Хьюби. Сегодня после обеда начал
он таким умильным тоном читать благодарственную молитву, потом вдруг прервал
чтение, обругал дворецкого за то, что тот приготовил цыпленка без трюфелей,
а затем как ни в чем не бывало, продол жал чтение. Не хотите ли я вам пошлю
декана Хьюби для напутствия? Не нужно? Вообще, я готов вам всячески
услужить, тем более что вы пробудете на моем попечений очень-очень недолго.
Будьте подобрее, товарищ, не падайте духом.
Он вышел из камеры, но потом снова вернулся и произнес:
- Меня зовут капитан Синклер. Состою я на служба у герцога. Если вам
что-нибудь понадобится, позовите меня. Но я, право, советовал бы вам позвать
священника. В этой камере сидеть без помощи неба опасно.
- Почему опасно? - спросил я.
- Потому, что здесь водится нечистая сила, - вот почему, - ответил
капитан, и, понизив голос, он начал так: - Вот как это случилось. Два года
тому назад в эту самую башню был посажен разбойник Гектор Мэрот. Я вот так
же, как и теперь, дежурил и сидел в коридоре. Последний раз я арестанта
видел в десять часов вечера. Он сидел на койке вот так же, как вы сидите.
Ровно в полночь я пошел в камеру. У меня такой обычай заходить время от
времени к арестантам. Все-таки развлечешь человека, а то они тоскуют,
бедняги. Ну, хорошо, вошел я в камеру, а Мэрота и нет. Чего вы на меня
уставились? Я вам рассказываю чистейшую правду. Из двери он выйти не мог,
потому что я не спускал глаз с двери. Ну, а из окна, сами извольте видеть,
уйти никак нельзя. Стены и пол здесь из камня, и разломать их нечего и
думать. Куда же девался арестант? Я смекнул дело сразу, ибо, входя в камеру,
услыхал запах серы. И огонь в моем фонаре стал голубой... А вы, молодой
человек, не смейтесь, тут смеяться нечему. Гектора Мэрота из темницы увел,
разумеется, дьявол. Больше некому. Не станут же его, разбойника, спасать
ангелы небесные. Да-с, отец зла утащил уже одну птичку из этой клетки, может
быть, он захочет полакомиться и другой. Я вам положительно советовал бы
исповедаться и приготовиться к натиску темных сил.
- Я не боюсь дьявола, - ответил я.
- Ладно, коли не боитесь. Главное, чтобы не падать духом, - произнес
капитан и, кивнув мне, вышел из камеры.
В замке щелкнул ключ. Стены были так толсты, что я даже не мог слышать
никаких звуков в коридоре. До меня доносились только вздохи ветра,
шелестевшего в листьях деревьев под окном. В башне царила могильная тишина.
Оставленный наедине с самим с собой, я постарался исполнить совет
капитана Синклера и всячески старался себя ободрить. Но речи почтенного были
не таковы, чтобы вселить в человека бодрость.
В дни моей молодости, дети, все верили в то, что дьявол может являться
людям и даже причинять им телесное зло. Особенно распространена была эта
вера между крайними сектантами, в среде которых я воспитывался. Философам,
которые сидят у себя в спокойных кабинетах, хорошо рассуждать о суевериях,
но войдите в мое положение. Я был один, вдали от всего мира, в тускло
освещенной башне. Я сидел в этой могиле и ожидал смерти. Кроме того, на меня
подействовал и рассказ капитана. Побег из этой башни невозможен, и, стало
быть, Гектор Мэрот мог исчезнуть только при помощи чуда.
Я принялся ощупывать стены башни. Они состояли из огромных квадратных
камней, которые были плотно пригнаны один к другому. Расщелина, игравшая
роль окна, была прорезана в середине громадного целого камня. Все стены в
рост человека были покрыты надписями и изречениями, авторами которых были
неудачники, попавшие в эту страшную яму. Пол, составленный из больших
каменных плит, залитых цементом, был тоже непроницаем. Здесь нельзя было
найти ни одного отверстия, в которое могла бы проскочить крыса, а о том,
чтобы самому найти здесь выход, - нечего было и думать.
Ах, дорогие мои, странное положение!. Сидишь один-одинешинек и
великолепно соображаешь, что жить тебе осталось очень немного, что вот,
дескать, пройдет час-другой, - и ты покончишь счеты с жизнью, а душа твоя
устремится к своей последней пристани.
Странно это и страшно! Ах как страшно!
В битве идти на смерть - совсем другое дело. Там ты сидишь на коне,
одной рукой поводья подбираешь, а другой за меч хватаешься. Зубы у тебя
сжаты, ты и защищаешься, и нападаешь... Дела много, и о смерти некогда
думать. Это совсем другое дело.
То же и смерть от болезни. Скажем, человек заболел смертельно, но,
прежде чем наступит смерть, он истомится, исстрадается. Рассудок у него
ослабнет, чувствительность притупится, он будет умирать, не сознавая, что
умирает.
Другое дело - молодой человек, сильный и здоровый, ожидающий в тюрьме
смертной казни. Да, этому молодому человеку есть над чем подумать. Если даже
смерть его минует и он доживет до седых волос, он будет всю жизнь помнить об
этих пережитых им часах, когда он ждал смерти. Это торжественные минуты, и
они оставляют на людях вечный след. Вся жизнь проходит перед твоими очами,
вспоминаешь отчетливо все свои грехи и поступки. При свете надвигающейся
смерти все эти маленькие пятнышки становятся яркими - все равно как пыль в
комнате становится видна, если через отверстие в стенке ворвется в комнату
солнечный луч.
Я сидел на койке, опустив голову на грудь, погруженный в эти
торжественно-странные мысли и воспоминания. И вдруг я услышал резкое
постукивание - словно стучал человек, желающий привлечь мое внимание. Я
вскочил с кровати и оглянулся, но в комнате, которая все более и более
погружалась во мрак, ничего не было видно. Мне пришло в голову, что я стал
жертвой галлюцинации, но стук опять повторился. Я поднял в голову и увидел,
что в расщелину окна глядит на меня кто-то. Я видел только часть лица - один
глаз и часть щеки. Я встал на стул и убедился, что передо мной ни кто иной,
как фермер, с которым я прибыл в Бадминтон.
Фермер просунул палец и, грозя им, прошептал:
- Тише, паренек, говорите тише, а то стража, пожалуй, услышит. Что я
могу для вас сделать?
- А почему вы узнали, что я здесь? - спросил я, удивленный появлением
Брауна.
- Ну, вот еще спросил, - ответил фермер, - да я этот дом знаю не хуже
самого Бофорта. Еще когда Бадминтона и в заводе не было, я с братишками
лазил на эту старую башню. Мне не впервой приходится разговаривать через это
окошечко... Говорите живее: что я могу для вас сделать?
- Я вам очень благодарен за вашу доброту, сэр, - ответил я, - но,
кажется, вы не можете ничего для меня сделать - вот разве вы возьметесь
уведомить о моей судьбе друзей, находящихся в армии Монмауза.
- Это я могу сделать, - прошептал фермер Браун, - слушайте-ка, я вам
скажу то, чего не говорил ни одному человеку в мире. Меня и самого мутит по
временам, что над нами царствует папист. Ну разве папист может царствовать
над протестантами? Это непорядок. Когда у нас были последние выборы, я
нарочно поехал и подал голос за мэстера Эванса из Торнфорда, а мэстер Эванс
- против короля. Если бы наши с Эвансом желания сбылись, наш герцог давно бы
сидел на английском троне. Так по закону следует, по настоящему закону, а
теперь у нас закон не настоящий. удивительная штука - этот закон. То он
говорит "да", то "нет". Закон похож на квакера Барклая, который недавно
приходил к нам и обозвал нашего пастора звонарем. То же и закон. Застрелить
закон нельзя, и проткнуть пикой его нельзя, и конницей смять его нельзя. Уж
если закон сказал "нет", то, значит, нет и будет. С законом воевать это все
равно что с книгой Бытия сражаться. Вот если бы Монмаузу удалось переменить
закон, то это было бы для него лучше, чем помощь всех герцогов Англии.
Монмауз - протестант, и за это за одно я был бы рад служить ему, если бы
мог.
- В армии Монмауза, - ответил я, - есть состоящий в полку Саксона
капитан Локарби. Дела мои плохи, меня казнят, и я был бы вам очень
благодарен, если бы вы уведомили Локарби о моей судьбе. Скажите ему, что я
прошу уведомить о моей смерти и родителей в Хэванте, да как-нибудь помягче.
Если я буду уверен, что вы исполните это поручение, мне и умереть будет
легче.
- Это будет непременно сделано, дорогой мой, - ответил добрый фермер. -
Этой же ночью я отправлю надежного человека на самой лучшей лошади, и он
сообщит вашим друзьям о том, что вы попали в беду... При мне есть небольшая
пила. Хотите я ее вам одолжу?
- Нет, спасибо, меня ни один человек не может спасти^ - ответил я.
- В старину в потолке этой комнаты было устроено отверстие, - сказал
фермер, - что, теперь его не видать?
Я поднял голову вверх и ответил:
- Потолок очень высокий и сводчатый, но никакого отверстия не видать.
- Было отверстие, - настойчиво повторил фермер, - я помню даже, как
брат Роджер спустился однажды на веревке сюда, в башню. Ведь в старину-то
пленников сверху в башню спускали, все равно как Иосифа Прекрасного в ров.
Дверь сделали недавно.
- Есть ли отверстие, нет ли его - мне это не поможет, - ответил я. -
Вскарабкаться туда немыслимо. Но советую вам уйти как добрый друг, а то вас,
пожалуй, увидят - и выйдет неприятность.
- В таком случае прощайте, сердце мое! - прошептал фермер, и лицо его
исчезло.
В течение всего этого длинного вечера я несколько раз взглядывал на
окно с безумной надеждой, что фермер Браун вернется, но надежда эта была
тщетная. Я видел его в последний раз.
Как ни коротко было это посещение доброго человека, но оно подняло во
мне дух. Я верил обещанию фермера, и мне было приятно сознание того, что
друзья узнают о постигшей меня судьбе.
Между тем стало совсем темно. Я ходил взад и вперед по камере. В замке
звякнул ключ. Капитан вошел, неся большую кружку молока и кусок хлеба.
- Вот ваш ужин, приятель, - сказал он, - есть ли у вас аппетит или нет,
но кушайте. Пища даст вам силы, необходимые для того, чтобы остаться
мужчиной до самого конца. Говорят, что лорд Госсель, которого казнили в
Тауэре, удивительно как хорошо умер. На него было просто приятно смотреть.
Будьте бодры, и про вас будут так же говорить. Его светлость в бедовом
настроении. Ходит взад и вперед, кусает губы и сучит кулаки. Вообще ведет
себя, как человек, не могущий сдержать своего гнева. Может быть, его
светлость и не на вас сердится, но тогда на кого же? Кто, кроме вас, мог его
рассердить?
Я не ответил этому "другу Иова", и он ушел, поставив молоко и хлеб на
стул, а фонарь на пол. Поев, я почувствовал себя значительно бодрее и
спокойнее и, улегшись на койку, скоро погрузился в тяжелый, глубокий сон. Не
знаю, сколько времени я спал - может быть, часа три-четыре, но меня
разбудили какие-то звуки, похожие на скрип болтов. Я сел на постели и
оглянулся. Фонарь догорел и потух, и комната была погружена в непроницаемый
мрак. Только сероватое пятно, видневшееся сверху, указывало на
местонахождение узкого оконца. Я напряг слух, но все было тихо. И однако, во
мне жила уверенность, что я не ошибся, что слышанный мною звук не
галлюцинация и что шумели в моей комнате.
Я встал с постели и пошел по комнате, нащупывая руками стены и дверь.
Затем я стал щупать пол. Но нет, все было по-старому. Перемен никаких.
Откуда же пришел этот звук? Я сел на кровать и стал терпеливо ждать, не
услышу ли я его снова.
И звук повторился. Сперва послышалось что-то вроде тихого стона и
треска. Было похоже на то, что отворяли осторожно и тихо давно не
отворявшуюся ставню или дверь.
И вдруг в мою мрачную тюрьму полился откуда-то слабый свет. Я поднял
лицо к сводчатому потолку. Свет лился из небольшого круглого отверстия,
которое было явно видно в самой середине потолка. Я продолжал смотреть.
Отверстие все ширилось и увеличивалось, и наконец в нем показалась чья-то
голова. Этот неизвестный мне человек бросил узловатую веревку, и она
ударилась о пол моей комнаты и повисла в воздухе. Веревка была толстая,
крепкая; я сразу увидал, что она меня выдержит, а подергав за нее, убедился,
Дата добавления: 2015-10-28; просмотров: 33 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Приключения Михея Кларка 23 страница | | | Приключения Михея Кларка 25 страница |