Она носит гольфы. Ей за тридцать, и на ногах у нее яркие полосатые гольфы. Надо бы сосредоточиться на том, что я делаю, но эти дурацкие яркие полоски постоянно мозолят глаза.

Пролог

Когда-нибудь все изменится. Время пойдет вспять, в отливе обнажая прибрежные скалы, затянутые зеленью подводной поросли; ко мне вернется любовь всех тех людей, что я потеряла. Возможно, ко мне вернусь даже я сама, затерянная в цунами нелюбви.

После того, как мы расстались, я закончилась. Боль рассосалась очень быстро, без осадка в глубине души, я даже какое-то время не могла принять это, словно предала наши отношения или расписалась в бесчувственности. Может, так быстро все прошло потому, что я постаралась заполнить свое время работой и вкалывала с раннего утра и до глубокой ночи. Меня не мучила бессонница, сон приходил мгновенно, стоило коснуться подушки, я не глотала успокоительное (кроме тех случаев, когда на работе случалось чрезмерное напряжение) и не писала слезливых постов в сети. Единственное, что не укладывалось в формат “я в полном порядке” - это полное отсутствие сексуального желания. Оно просто исчезло, растворилось, меня перестали возбуждать любые сцены секса, я даже не думала об этом. Проходили недели, месяцы, но желание не возвращалось, и со временем эта физиологическая необходимость просто забылась. Через какой-то срок влюбленные стали казаться мне идиотами, которые тратят свою жизнь на бесплодные мечтания и не знают настоящей, насыщенной жизни, не реализуют себя и не смогут ничем похвастаться перед Богом или чертом после смерти, кроме кучи детишек и выученных по Камасутре поз.

А потом я совершенно случайно узнала, что ее больше нет.

Бутафория (7)

К концу наших отношений мы забыли, как все это начиналось. Мне пришлось перечитывать свой старый дневник, чтобы найти отголоски того ослепительного света, что жил в наших сердцах в тот период. Сейчас если я закрою глаза, то смогу после некоторых усилий вспомнить, как она упиралась подбородком в сцепленные замком пальцы и смотрела на меня, внимательно вслушиваясь в мою речь. Я тушевалась, что-то было в этом ее взгляде, что-то такое, от чего меня продирала дрожь с первой минуты знакомства. Сейчас, когда я пытаюсь найти слова, чтобы описать наши отношения, мне кажется, я штампую клише и даже вспоминаю, как сама передергивалась от подобных описаний на страницах книг. Но если не искать витиеватых образов и не пытаться все усложнить, то суть моего к ней отношения была в том, что с первого дня, заглянув в серые глаза, я захотела ей доверять безо всяких причин.

Не могу вспомнить ни одного партнера, с которым я занималась сексом столь же упоительно и много, как с ней. Мы ложились спать только под утро, когда небо начинало наполняться прозрачностью. Сквозь сон я слышала, как она тревожно вскакивала около семи, чтобы покурить в одиночестве, пока я, разметавшись голым телом по кровати, тонула в глубоком сне. Потом она вставала повторно, ближе к девяти, собиралась на работу - этого я уже не слышала, только просыпалась от того, как она поливала мое сонное лицо взглядом, вынесенным из ночной тревоги, морским взглядом после шторма. Той зимой, когда мы познакомились, я мучилась невыносимыми ежедневными мигренями, выкуривала пачку сигарет в день и нигде не работала, получая минимальную сумму на проживание от родителей. Отчаяние во мне окончательно деформировало личность, стирая все грани морали и воспитания. Я болталась духовным маргиналом, занимаясь саморазрушением с упоением бунтаря. Мне было двадцать три. Моя чудовищная несамостоятельность и беззаботность не вписывалась ни в какие рамки, меж тем что-то ужасающее пускало мне корни в сны, и кошмары ночь за ночью не давали уснуть, выматывая нервную систему. Она была старше меня на целых восемь лет. Я все жду, что догоню ее возраст и смогу осознать то ее мировоззрение. Впрочем, маленькая собачка до старости щенок. Три года с ней вернули меня к жизни, но с ее уходом божья искра во мне потухла, оставив пустой целостный сосуд. Только настоящая любовь не приносит страдания, когда все заканчивается, но уничтожает что-то внутри необратимо, лишая человека его огромной части. Моя светлая, моя прекрасная любовь, пока я помнила запах твоей кожи, то оставалась живой. Что я теперь за существо - известно лишь создателю.

Не знаю, что я пытаюсь найти в этом ушедшем уже безвозвратно периоде моей жизни, возможно, себя саму, ту часть, что умела любить и совершать ошибки, злиться, прощать, ненавидеть и жаждать до экстаза. Даже эта тоска пройдет, я знаю, поэтому моя исповедь - эпитафия, причем для меня же.

“Ты не соскучишься по мне никогда, просто произнесешь тысячу раз мое имя вслух, а я не отзовусь”, - писала я в своем дневнике в то время, но послание дошло до адресата лишь теперь.

Как раз когда я узнала о ее смерти, в кинотеатрах начали демонстрировать чудовищно дорогой фантастический фильм, она очень любила такие - я посмотрела его в каждом зале города, произнося вслух все те остроумные реплики, что говорила ей, если бы мы смотрели его вместе. Порой я даже отвечала за нее, потому что знала наизусть все то, что она может мне сказать. Когда я вышла с последнего сеанса, мне позвонил мой друг.

- Как насчет Го на этой неделе? Мы с тобой давно не играли, - без предисловий начал он.

- У меня нет настроения.

- Что-то случилось?

- Да, моя бывшая умерла.

- М, - по голосу было слышно, что он не знает, что следует сказать на это мое заявление, тем более, что он даже не знал, что я лесбиянка, а переспрашивать в такой ситуации явно считал неуместным, - и как ты?

- Плохо.

- Вы давно расстались?

Я оторвала телефонную трубку от уха и посмотрела на сенсорный экранчик. Тут же проскочило два воспоминания, одно нелепее другого. Я подумала: “Да, когда мы с ней встречались, телефоны еще были с кнопками” и “я ведь никогда не искала ее номер в списке контактов, он всегда был одним из последних набранных. А кому же я звоню теперь?”. После этих неуместных мыслей пришла третья: этот человек, что так обеспокоенно разговаривает с пустотой на том конце провода, никогда не знал ее. Никогда не знал нас. Может, он в итоге не знает и меня? Кто он вообще? Подумав об этом еще пару секунд я выкинула телефон в урну.

Глаза ее были совершенно серыми, таким цветом заволакивает воды морей зимой в ненастную стужу, когда на берега находит седой иней, оборачивает гальку крохотными иголочками.

Тогда мне казалось: все девяносто три моря земного шара поглотили январь - самый жестокий месяц; поднялись широкими волнами цунами, оголив меловые кости подводных животных; слизнули в одно мгновение все дороги и пути, разровняли города в пустоши, оставив мелких рыб судорожно сжиматься на мокрой земле. В моей голове мира не стало, все окружающее пространство заполнили ее слова, ее движения, ее взгляд. Это было еще более особенным от зыбкости - не было ни ожиданий, ни предвкушения продолжения. Мы просто были в этом моменте и жались к друг другу, издерганные сомнениями и предчувствием расставания, которому не суждено было сбыться. Пока мы думали, что все это скоротечно, то становились крепче жаропрочного сплава. Спустя полтора года мы наконец-то поверили, что состаримся вместе, и тут же стали отталкиваться двумя положительно заряженными частицами. Этот мучительный побег друг от друга через вырывание наших сшитых сердец медленно убивал нас еще почти два года, и я не знала в своей жизни пытки страшнее, но продолжала цепляться за нее, как хватается умирающий за любую, даже надуманную надежду.

В один из дней я поняла, что жить в мире, где ее больше нет - невыносимо.

Мне позвонил отец.

- Я снова напился, - сказал он без предисловия.

- Зачем?

- Потому что жить в этой стране и не пить невозможно. Потому что любить эту страну и знать ее - похоже на пытку.

- Что-то случилось?

- Все случилось, и с этим ничего нельзя сделать.

Он так же внезапно положил трубку, как и начал разговор. За окном шел ледяной апрельский дождь.

Весь месяц так и прошел - под унылым холодным дождем, я не брала зонт и приходила на работу неизменно продрогшей до костей, наказывая себя за ее смерть. Все чаще вспоминалось то, что казалось ушедшим, забытым и далеким прошлым. Реальность во мне скрутилась спиралью в обратную сторону, и впервые за долгое время я вновь начала курить. Этот запах от одежды, волос, от рук снова нанизывал меня на воспоминания, было мучительно больно, но все прошедшее становилось такой реальной частью настоящего, что я просто отказывалась остановить эту пытку. Я купила себе блокнот и начала писать в нем письма к ней:

“Здравствуй, моя единственная радость. Хотя это приветствие уже не для тебя, ты будешь здравствовать в моем сердце и во веки веков. Я разбила все свои фарфоровые куклы, их прекрасные лица зияют осколочными дырами и ужасают, как лики мертвых детей.

Кажется, мой мозг зациклился на одном лишь слове, оно стало осязаемым, как кусок не впитывающей ваты во рту, я перекатываю его от десны до десны по мере усиления кровотечения. Слово это - скорбь.

Я старею только в душе, на самом донышке моего стаканчика образуются постепенно кристаллы, схожие с соляными, это похоже на изморозь, но никакая жара уже не растопит эти узоры. Как прекрасно, что, проходя, годы не смогли обокрасть твой образ, ты, словно Дориан Грей, останешься во мне такой же сияюще-лунной, искрящейся, с серыми морями в глазах, какой и запомнилась. Если долго смотреть в зеркало, твоя фигура рядом со мной становится все зримее, я наконец-то догнала тебя в возрасте, но ни на грамм не приблизилась к твоей душе, такой же загадочной и подземельной, как лабиринт Минатавра.

Мой милый друг, никакого света больше не хватит, чтобы что-то изменить, я выброшенный по собственной воле на берег дельфин, и подыхаю, распластавшись на прибрежном песке. Волны поют колыбельную мне на три счета, и не дай бог вновь услышать ту песню моря - агония разотрет мое сердце в мясной кровоточащий фарш.

Я представляю белоснежный пляж, до которого мы так и не добрались, и тебя на нем - пусть ты улыбаешься мне, как бывало редко, пусть ты счастлива и согрета этим солнцем, этой радостью, и лопоухие пальмы отбрасывают рваные тени на твое лицо, уже немного поплывшее от возраста. И видеть это - вот счастье”.

Настоящее весеннее тепло пришло только в мае, вспыхнуло цветами и лучистым солнцем, мне мгновенно подпалило кожу на плечах до алых ожогов, которые затем вздулись волдырями и причиняли нестерпимую боль. Спать не получалось даже на животе, и так вернулась моя бессонница. По ночам я сидела у распахнутого окна, подставив голую спину легкому ветерку, и курила одну за другой, пока в горле не начинало горчить. Под моими окнами рослые тополя, подсвеченные желтым светом фонарей, нежно перешептывались с небом, кланяясь высокими макушками.

Отрешившись от окружающего мира, я вдруг стала замечать куда больше деталей. Так, невозможно было вспомнить, что происходило на работе или что я ела на обед, зато яркой фотографией в голове застревал образ двух хмурых детей, которые смотрели на меня из окна проезжающего мимо автобуса. У старшего влажная челка свалявшимся треугольником налипла на лоб, а младший сосредоточенно ковырял крохотным пальчиком резиновую прокладку стекла. Я стояла на перекрестке, и автобус остановился на красный, мне пора было идти, но почему-то ноги отказались. И вот мальчики смотрели на меня, а я на них. Старший что-то сказал брату, у того испуганно округлились глаза, и они резко отвернулись. Затем автобус тронулся.

Я подумала, что овалы их лиц за стеклом очень походят на то, как она встречала меня когда-то, с тревогой выглядывая из окна нашего дома, и я издалека видела ее силуэт, стоящий у подоконника на кухне.

Мы не виделись пять лет, но я осознала, что за это время ничего не прибавилось в моей жизни. По крайней мере стоящего. Только карьера, хорошая одежда, машина и евроремонт. Подумав об этом чуть больше, я просто написала заявление об уходе и без сожаления покинула любимую работу, а потом продала и машину.

Протокол (6)

Надо сказать, еще до встречи с ней я была человеком весьма свободным от общепринятой морали, так что любовницы мои сменялись со скоростью патронов в пулеметной ленте. Когда-то я даже зарегистрировалась на сайте знакомств для быстрого секса, но вот уже восемь лет, как не заходила туда. Не знаю, почему это вспомнилось, но я решила восстановить аккаунт - то ли от скуки, то ли в поисках чего-то, что способно было меня отвлечь. Секс мне по-прежнему не был нужен. Возможно, я искала себя - ту, которая была еще до всей этой невероятной всепоглощающей любви, которая в конечном итоге и выжгла мне все нутро.

Удивительно то, что с тех пор я так и не меняла почту, поэтому разморозить старый аккаунт было делом двух щелчков мыши. Анкета у меня была заполнена с обязательностью маньяка-графомана: даже раздел дневника пестрел записями. Переписывать все это было лень, удалять жалко, так что я только поменяла фото, разместив какую-то невнятно-многозначительную черно-белую аватарку, где четко разобрать можно было только глаза и декольте - сексуальность с претензией на интеллектуальность.

Он написал мне, кажется, через неделю, мой василиск, и еще несколько дней я провела в заторможенном раздумье - стоит ли отвечать. Тон его был нарочито сухим, будто человек отвечал всего на пару вопросов: кто он, что может дать и что хочет при этом взять. Он был доминантом, человеком, практикующим БДСМ, и он хотел чтобы я принадлежала ему.

Я всегда предпочитала держаться подальше от подобных людей, считая их извращенцами, возможно потому что в попытках пообщаться с ними я натыкалась на непомерное самодовольство и попытки сразу, еще в переписке обсуждать секс. Каждый раз я думала: насколько надо быть недалеким, чтобы безосновательно увериться в собственной значимости и игнорировать признаки явного отторжения и пренебрежения?

Но нет, на этот раз все было иначе. Не было никакого намека на то, что человек, сидящий по ту сторону экрана возбуждался, представляя свое величие, которого никогда и не было. Мой собеседник был холоден и четко взвешивал свои слова, предлагая не больше, не меньше того, чем он являлся. И что окончательно разрушило систему - он писал, что его привлек мой дневник.

Но все же к ответу меня подтолкнул сон, а надо сказать, последние пять лет видения практически не будоражили меня по ночам.

Мне приснился Инкуб, подручный дьявола, в темноте он нависал надо мной горячечным телом. Мне хотелось провести ладонью ему по лицу, успокаивая, примиряя, однако руки мои, перехваченные на запястьях черной резиновой лентой, были плотно привязаны у изголовья. В его черных провалах глазниц мне виднелась ярость, и он целовал меня так, что во рту горчило от моей собственной вязкой крови. Он отстранился и замер, будто изучая меня, издавая странный, горловой звук, схожий с урчанием, а затем из его провалов-глаз вместо слез потекла горячая ртуть. Капли падали на мое лицо, прожигая кожу до кости, и прежде, чем я успела что-либо сказать, он вошел в меня - резко, с сильной болью у корней моего материнства. И тогда я все же закричала. Его чернеющее, словно тень, тело, внезапно стало наливаться янтарным светом изнутри.

В этот момент я проснулась и, откашливаясь от страха, внезапно поняла, что я физически возбуждена, как того не было уже много лет. И тогда я написала ответ в сети, мол, да, я не против попробовать что-то новое в своей жизни, давай встретимся.

Чего я ожидала? В этот момент, принимая решение, я выстроила в своей голове картину того, что произойдет. Все должно было случиться в определенной последовательности и не смогло бы повлечь за собой тектонического сдвига в моей личности. Да, я бы поехала на встречу с незнакомым человеком и приняла боль и новые ощущения; душа же моя осталась бы нетронутой. Этим бы все и закончилось. Я говорю “бы”, потому что после принятого мною решения в выстроенную мной цепь событий вмешалась и его воля: этот мужчина захотел не моего тела; он не лукавил, заявляя, что хочет взять меня целиком и, прежде всего, его интересовала моя душа.

“Я не позволял тебе обращаться ко мне на “ты”, девочка. И я не говорил, что планирую с тобой встречаться в ближайшее время”, - вот первый ответ, который я получила. Надо сказать, он меня огорошил.

Мы начали разговаривать. Каждый день и подолгу. Иногда мы просто переписывались, в других случаях он подключал скайп, но лица не показывал. Когда я спросила, почему так, он пояснил:

- Это усиливает ощущение власти над тобой. Я тебя вижу, ты меня нет. Неуютно?

- Да.

- А мне вот замечательно, - рассмеялся Олег.

Поначалу все это меня коробило. Уязвимое положение, постоянное ощущение неуверенности тревожило, пугало. Чувство, будто стоишь в поле - ни спрятаться, ни укрыться, а на тебя нацелились из ружья, и ты даже не знаешь откуда.

Позже я начала часто размышлять о том, что большая часть современных женщин добивается самодостаточности только для того, чтобы быть равной своим мужчинам, а еще лучше - превосходить, чтобы играть эдаких заботливых мамаш, оберегающих ненаглядное чадо. В страхе принадлежать, быть вещью, (ведь предметы легко выбрасывают и меняют на новые), женщины сами себя загнали, как верховую лошадь. Сохранять собственные стандарты становится все сложнее, а мужчины в этой борьбе становятся похожи на вырванные с кровью и потом трофеи - непонятно, зачем. Вроде как ищут защитников, надежное плечо, но поди-ка подставь такой успешной, сильной и самостоятельной личности плечо. Тут нужен целый фундамент.

Суть отношений с Олегом возвращала меня куда-то к истокам инстинктов, делала меня слабее, но более умиротворенной. Тогда как другие женщины маялись вопросами “как сделать, чтобы он…”, я могла просто спросить или попросить. Он ценил мою слабость. Это чувство в нем походило на затаенную радость матери, которая утешает рыдающего ребенка - в этот момент только она ему и нужна, и только она способна помочь. Только дети вырастают, я же должна была остаться зависимой навсегда, и постепенно все те навязанные обществом стереотипы о необходимости быть сильной отпустили меня.

Он не заполнял все мое существо, как того хотелось ему; как того хотелось, впрочем, и мне, потому что самым большим моим желанием было вытеснить хоть чем-то эту вяжущую во рту боль утраты. Однако после того, как я встала на колени перед компьютером и попросила взять меня рабыней, моя жизнь резко изменилась в нескольких пунктах, которые почти ежедневно вызывали во мне дикое внутреннее раздражение:

- мои мысли более не принадлежали мне одной, и все, что происходило в голове, я должна была рассказывать человеку, чьего лица даже ни разу не видела;

- я не имела права на ложь. Если был нарушен приказ или запрет, то приходилось в этом признаться, даже рискуя получить неприятное наказание;

- его жизнь меня не касалась, я не должна была спрашивать его о работе или других рабынях;

- я не имела права уйти.

Думаю, надо пояснить подробнее касательно невозможности уйти от него.

- Так когда мы приступим? - спросила я Олега спустя месяц общения, подразумевая сессию БДСМ, разумеется.

- Ну, ты еще не моя рабыня. Вот когда попросишься ко мне, тогда и обсудим.

- Тогда я прошу Вас взять меня рабыней, - сказала я, чувствуя себя несколько глупо, будто выступала на пробах в детскую постановку “Красной шапочки” в школе, а меня с пренебрежением оглядывали мои же одноклассники, возомнившие себя режиссерами.

- Хм… нет.

И вновь все выходило из рамок ожидаемости, пыльная школьная сцена вдруг исчезла и вместо декораций по обе стороны от меня резко вырос лес, а за деревьями раздался вой настоящего волка. Волосы на затылке у меня поднялись дыбом.

- Почему?

- Потому что плохо просишь.

- А как нужно?

- Ну а как люди умоляют о чем-то жизненно важном для них? - он явственно усмехнулся.

- Умоляю, - робко было начала я. Он недовольно и даже раздраженно вздохнул. И совершенно неожиданно рявкнул, не повышая голоса, только интонация вышибла мне ледяную испарину на лбу:

- На коленях.

Было что-то в этом тоне, что дало мне явственно понять в эту самую секунду: этот человек может убить кого угодно, не моргнув и глазом, не поморщившись и не испытывая никаких неприятных чувств. Скорее напротив. Вплоть до этого момента мне он всегда казался очень мягким, чутким, и я не могла себе даже представить, что Олег действительно способен ударить женщину без причины и получить от этого удовольствие. Когда он впервые заговорил таким тоном, стало абсолютно ясно - он не просто в состоянии забить человека насмерть. У меня промелькнуло ощущение, что свою смерть я, скорее всего, приму именно от его рук.

Я мгновенно упала на колени, будто этот его тон, животный ужас и, что самое дикое - жажда его ярости и жестокости свалили меня с ног.

- Умоляю, - четко сказала я совершенно чужим голосом. Он задумался.

- Ну, постой так. Я подумаю, - тут его тон снова ненадолго смягчился. - Держись ровнее, лапки за спину, вот так. Ну хорошо, я возьму тебя. Теперь ты можешь называть меня Хозяином. Но, - и тут снова вернулся тот самый ледяной голос, от которого мурашки немедленно побежали вдоль моего позвоночника, - предупреждаю тебя, уйти ты не сможешь по своему желанию. Я возьму тебя только с этим условием, так что подумай.

Я растерялась. Конечно, давая обещание, я автоматически приговаривала себя к его исполнению - так уж был устроен мой характер, что держать слово я считала своим долгом. Однако сама невозможность изменить что-то в будущем по своей воле не только пугала меня, но и казалась абсурдной.

- Но… Хозяин… - последнее слово, произнесенное впервые, мне далось с явным трудом.

- Да, детка?

- Как возможно удержать человека, который не хочет оставаться? - он снова усмехнулся, мой наивный вопрос его явно повеселил.

- Если ты попытаешься уйти, я убью тебя, - почти буднично сказал он, и оттого стало еще страшнее. - Ну что ты, девочка, сжалась? Испугалась что ли? Чтобы все было хорошо, тебе просто надо быть послушной. Так что ты решила?

Стоя на коленях перед пустым монитором ноутбука, я вслушивалась в свои ощущения. И все более явственно ощущала внутри тень собственной смерти. И, как ни странно, именно это ощущение впервые за долгое время напомнило мне, что значит быть живой. Наверное, именно поэтому я не раздумывала долго над ответом.

После этого он объяснил остальные правила, которым я должна была следовать.

К этому моменту мы разобрали целый ворох моих психологических проблем, начиная с тех, что появились в самом детстве, и заканчивая возможными косвенными причинами неприятия мужчин. Единственную тему, которую я предпочла не обсуждать - свои последние отношения.

- Это было больше пяти лет назад, и я бы не хотела об этом говорить.

- Ну, тогда попроси меня разрешить тебе не говорить, - в голосе его послышалась то ли усмешка, то ли издевка.

- Пожалуйста, можно мы опустим эту тему?

- Можно.

В остальном его правило было железным: ты должна всегда и все мне рассказывать. И это меня изводило.

Свои скрытые, глубокие мысли я никому не открывала вот уже пять лет, казалось, что изнутри они превратились в огромные бетонные плиты, сдвинуть которые мне было не под силу. Сравнение это тем более точно от того, что бетон - всего лишь однородная серая масса, состоящая из нескольких тщательно смешанных компонентов. Так и у меня в голове - с тех пор, как я рассталась с ней, отпала необходимость формулировать мысли в слова, и они стали единой массой, я просто позволила даже противоречиям слиться в единый пласт, образующий мое сознание. Теперь же я должна была разделять все это, да еще и рассказывать кому-то через окошко скайпа, без права смотреть в этот момент в глаза собеседнику. А хуже всего было отвечать на вопрос “почему?”. Я и в давние-то времена почти никогда не могла ответить на это не то, что окружающим, но и себе.

- Почему ты сегодня ощущаешь ярость? - спрашивал Олег.

- Понятия не имею, - честно признавалась я.

- По отношению к кому ты ее испытываешь?

- Ни к кому. Хотя под раздачу каждый сейчас может попасть.

- Не бывает ненаправленной ярости.

- Ну… у меня, видимо, бывает.

- Мда, у моей девочки в голове маленькая фабрика по производству наркотических веществ? - шутил он.

Так проходили недели. Олег не торопился, постепенно познавая меня, и заодно приучая к контролю и правилам.

Лето раскалило город добела, даже сквозь подошву босоножек я остро чувствовала жар асфальта. Впервые за последние пять лет я ощущала себя одиноко и бесцельно бродила по городу. В один из дней Олег дал мне простенькое задание. Ему не нравилось то, что я все меньше была способна контактировать с людьми. Это было воистину удивительным: я много лет ничего не чувствовала, а значит, не видела смысла что-то скрывать и легко находила общий язык с любым человеком. Наполнившись болью, я постепенно обрастала скорлупой, пока у меня не началась откровенная социофобия.

Задание было простеньким - я должна была заговорить с десятью незнакомыми мне людьми. Впрочем, их возраст не оговаривался, так что я могла использовать для выполнения приказа детей. Но даже это сделать было непросто. Глядя на малышей в парке, я понимала, что с большим удовольствием так бы и наблюдала за ними, главное - не разговаривать ни с ними, ни с их родителями.

“Может, чуть позже?” - успокоила себя я и уткнулась в дневник - писать очередное письмо ей.

Внезапно совсем близко ко мне подошел малыш, которому едва ли исполнилось два года. Белые с легкой желтизной волосы кудряшками торчали в разные стороны, он посмотрел на меня огромными голубыми глазами и сделал еще пару шагов к моей скамейке, держа прямо перед собой большой красный мяч. Для него даже огромный, я бы сказала. Одна лямка его джинсового комбинезона соскользнула с плеча, и выглядел он точь-в-точь, как эти умильные детишки с плакатов “Benetton”. Сейчас достаточно было открыть рот и посюсюкать с ним, как это делают все взрослые. Однако я замерла, понимая, что не в силах выжать из себя ни слова. Из моего блокнота выпал небольшой стикер - квадратный клейкий листочек ярко-зеленого цвета, я люблю такими помечать интересные мысли в книгах, которые читаю. Руки сами вспомнили технику оригами и я сделала крошечного журавлика. Показала малышу. Он озадачено смотрел на бумажную птичку. Тогда я ухватилась пальцами двух рук за своеобразные “горбики” на брюхе журавлика и потянула в стороны. Крылышки птички опустились вниз, я свела пальцы, и крылья вновь вернулись в исходное положение. Малыш заулыбался во весь частично зубастый ротик, выронил мяч и выхватил у меня журавлика из рук. Я же смотрела на ярко-красный мяч, который катился по вымощенному тротуару вниз, к выходу из парка, и думала, что каждый в этом мире слишком одинок и катится по жизни, будто брошенный господом ради более интересной игрушки. Эта мысль была так невыносимо печальна, что я позвонила Олегу и попросила, чтобы он позволил мне увидеть его.

Крик в темноте (5)

Мы встретились с ним в августе - говорят, именно в этом месяце происходит больше всего смертей. Я подъехала к его дому на такси и, стоило машине замереть у подъезда, он позвонил и приказал мне надеть на глаза заранее сшитую повязку. Я послушалась. Он вывел из машины меня за руку и повел в свое логово - так я мысленно окрестила его квартиру.

В этой уходящей жаре лета невообразимо пахло цветами - турецкими гвоздиками, что росли на небольшой клумбе у входа. Когда-то мы с Ольгой на даче ее матери выращивали точно такие, и, наткнувшись на их запах, мне показалось, будто человек-невидимка ударил меня под дых и еще один раз по лицу, после чего перед глазами расплылись ярко-желтые круги, и дышать не получалось, только кашлять и отплевывать горькую густую слюну, похожую на кровь. Я чувствовала, как Олег молча наблюдает за этим моим приступом, но не делает попыток ни утешить, ни сказать что-либо.

Затем мы зашли в подъезд, и я ощутила его руки: горячие, сухие ладони с тонкими длинными пальцами, которыми он вел меня по ступеням вверх, а затем по самой квартире.

Тот день я так и провела, нащупывая окружающую действительность без зрения. Мы пили травяной чай, разговаривали о чем-то… И иногда - очень редко - он прикасался, позволяя мне привыкать постепенно. От него пахло сухой травой, а щетина на лице была жесткой и густой, как щетка для обуви.

Когда начало смеркаться (я проголодалась и даже через закрытые повязкой глаза отметила, что стало гораздо темнее), он внезапно совершенно спокойно сказал: “Раздевайся”. Я нерешительно взялась за ремень джинсов, стянула их, потом рубашку. Остались только гольфы и трусики, смущение ввело меня в ступор, я не могла решить, что следует снять первым. Он вздохнул с некоторой усталостью: “Остальное можешь оставить”.

Пока он привязывал мне руки к чему-то, уходящему в стену, я почувствовала дрожь ужаса, которая поднималась от самого копчика к затылку, норовя вырвать мой позвоночник из тела.

- Страшно? - спросил он под самым ухом.

- Да, - прошептала я.

- Не бойся. Ты ведь мне доверяешь? - уточнил он вкрадчиво. Мне ничего не оставалось, кроме как кивнуть. И в этот момент он неожиданно отвесил мне звонкую пощечину. Затем наклонился, отчего я инстинктивно отшатнулась, но привязанные руки не давали слишком большой свободы действий. Слышно было, как он немного то ли усмехнулся, то ли зарычал, а затем поцеловал меня в щеку, по которой только что ударил.

- У нас будет стоп-слово, простенькое: “красный”. Если ты почувствуешь себя совсем плохо, настолько, что кажется, вот-вот умрешь, то скажи его. Не факт, что я остановлюсь, но буду знать, что тебе тяжело. Повтори слово.

- Красный.

- Молодец. Ты все поняла?

- Да.

От первого удара плетью-флоггером я почти удивилась - боль не была острой и не обжигала кожу, била глубже - в мышцы и кости лопаток. Олег почти не прикладывал силу, будто ждал, когда я привыкну, и сначала даже легкое разочарование постигло меня. Не было ожидаемого ощущения возвышенности или сакральности происходящего. Мелькнуло даже желание сказать просто “хватит”, развернуться и уйти от этого всего.

Где-то после двадцатого взмаха удары стали куда сильнее, лопатки начали гореть и реагировать на каждую следующую плеть ноющей вязкой болью. А потом, не выдержав, я начала вскрикивать. Он остановился, подошел ко мне, поднес к лицу кусочек ткани, очевидно, платок.

- Возьми в зубы, вот так. Теперь, если не сможешь терпеть, сожми и разожми кулаки, поняла? Покажи. Хорошо.

И он продолжил. Какое-то время я еще сдерживалась, а потом из моих глаз брызнули слезы, будто из сжатого лимона - сок. И тут пришло это невероятное ощущение: физическая боль совершенно отступила. Я лишь ощущала ветер от взмахов плети, который обдувал разгоряченную кожу спины, слышала, как дыхание Олега постепенно становилось тяжелым. Но удары стали безболезненными прикосновениями, меня будто вынесло из собственного тела. Так было несколько минут, а потом боль вновь навалилась на меня, выгрызая мышцы и кости.

О.: Не люблю Джуда Лоу, есть в нем что-то ненатуральное. На мой вкус, ему не хватает совсем чуть-чуть уродства, чтобы он из манекена стал живым. К чему это. Да, один из старых фильмов с ним в главной роли, “Бессмертный” - неплохая история. Меня зацепила теория главного героя - мозг состоит из трех слоев: под человеческим находится мозг млекопитающего, а еще глубже - рептилии. Я видел, как с них всех слетала маска человека после первого удара. Хватало пары десятков, чтобы передо мной представал даже не крокодил - ящерица. Это мой самый любимый момент, когда остается лишь происходящее, и весь мир сжимается до этой сцены. Нет больше понятий нормы, морали, правил, есть я и животное - мое животное. И правила будут такими, какими я их создам. И мир будет - жестоким или справедливым, но лишь таким, каким захочу я. Хотя чаще, конечно, жестоким.

С ней что-то не так. Она остается человеком. Ее инстинкт должен был решить за нее, но почему, почему она остается человеком? Она страдает от боли физической так, как люди страдают от душевной: сосредотачиваясь, вдумываясь в свои ощущения. Боль физическая одинакова у всех живых существ, инстинкты затмевают разум, требуют сделать все необходимое, чтобы это закончилось. А она отказывается отпустить контроль, забыть чем является, потерять весь этот чрезмерно замудреный мир, прийти к кристальной простоте. И мир не сужается до моей воли, и тогда непонятно - зачем мне все это?..

Она носит гольфы. Ей за тридцать, и на ногах у нее яркие полосатые гольфы. Надо бы сосредоточиться на том, что я делаю, но эти дурацкие яркие полоски постоянно мозолят глаза.

Когда он закончил, я долго и горько плакала. Спина у меня горела огнем, казалось, будто вся кожа вспорота плетью (как оказалось чуть позже, на лопатках лишь появилось несколько синяков, похожих на рисунки крыльев, которые сошли через пару дней бесследно). Он сел на край широкой кровати, с закрытыми глазами я ощутила, как спружинил матрас, и еще сильнее вжалась в угол. “Иди сюда”, - тихо и спокойно сказал он. Я отчаянно замотала головой и залилась слезами еще сильнее, будто кто-то открыл кран внутри и соленая вода просто хлынула наружу. “Иди сюда”, - повторил он чуть громче и жестче. Я нехотя подползла на животе к нему. Одной рукой он подтянул мое тело, как пушинку, положив мою голову к себе на колени. “Вот так”, - сказал с явным удовлетворением. Время потерялось, я просто лежала и ревела, не в силах остановиться, ощущая, как заливаю ему твердую джинсовую ткань слезами, пропитавшими насквозь всю повязку на глазах, а он гладил меня по волосам с явной рассеянностью и отрешенностью, будто и не он вовсе только что рассекал воздух плетью, ударяя меня тонкими кожаными хвостами по оголенной коже. Я не знаю, сколько времени прошло, но все же мои слезы иссякли. Я продолжала лежать не двигаясь на его коленях, пока вдруг не поняла, какая воцарилась тишина внутри меня самой.

Впервые за много месяцев я не испытывала раздирающей внутренней боли.

А потом он позволил мне снять повязку и увидеть его.

- Как ее звали? - спросил он в первую секунду, глядя из ночной тьмы мне в глаза. Мне вспомнился инкуб из моего сна.

- Ольга, - ее имя я произнесла впервые за много лет.

Он погладил меня по волосам и сказал ту фразу, которая наполняла меня все следующие месяцы:

- Знаешь, что самое прекрасное в любой боли? - я отрицательно качнула головой. - То, что она заканчивается.

Ничего не изменилось. Мы продолжали в основном общаться по скайпу или телефону, и лишь раз в неделю он назначал мне время встречи (словно доктор - прием, и видит высший Отец, это действительно оказывало на меня терапевтическое действие), и я летела по знакомому адресу, поглаживая в кармане бархатную черную повязку для глаз, которую сшила собственными руками.

Однажды, не удержавшись, я спросила:

- И какие у нас теперь отношения?

- Диалектические, - усмехнулся он в ответ.

- Я должна разобраться в происходящем, помогите мне.

- Нет, - немедленно отозвался он.

- Почему?

- Я не хочу, чтобы ты разбиралась. Просто принимай.

Олег был ускользающим мгновением - я любила наблюдать за ним, и его совершенно не трогал этот мой взгляд - действительно, что может быть естественнее, чем легкое равнодушие доминанта к тому, как его воспринимают окружающие люди?

Он всегда внимательно смотрел мне в лицо, задавая вопросы кратко и по делу, но казался при этом немного отрешенным или равнодушным, и потому я терялась и порой просто молчала, захлебываясь собственными мыслями. Когда он задумывался, его руки, казалось, жили своей жизнью - внимательно ощупывали столешницу или разглаживали складку на рубашке, а сам он смотрел в никуда, и лицо его становилось сосредоточенным, чуть хмурым, губы шевелились, и у внешних уголков глаз появлялись еле заметные морщинки. А потом он светлел, и больше всего я любила этот момент перехода от углубленного сосредоточения - снова ко мне. Олег говорил свое решение всегда спокойно и холодно, будто и не кипела в его голове только что работа по просчитыванию сотни вариантов. Он, в общем-то, всегда был немногословен и выражал мимикой или жестами то, что я должна была понять без слов.

К примеру, он мог лишь слегка поморщиться на мой вопрос “увидимся ли мы завтра?”, рассеяно поцеловать меня в щеку и тут же распахнуть передо мной дверь, выпроваживая. И становилось ясно - несколько дней он хочет отдохнуть от меня. Или на вопрос “а Вам действительно хорошо со мной?” - совсем чуть-чуть приподнять бровь, мол, ты действительно такая дура или тебя только в этот момент накрыло?

Иногда он посмеивался над моей теплой нежностью к нему. Сначала мне это резало слух - его короткие смешки в ответ на мою попытку прижаться лбом к его спине, руке - куда угодно. Я ощущала себя в этот момент его собакой, забавным домашним питомцем. Впрочем, через время я поняла, что он совсем не пытается унизить меня таким способом или оскорбить - для него это было нормальным и, пожалуй, он уже давно был не в состоянии относиться к своим рабыням по-другому. Только так и выражалась его нежная привязанность - в легком превосходстве.

О.: Когда она сидит на подоконнике, упершись в батарею пятками в очередных ярких гольфах, и выспрашивает меня, о чем я думаю, что чувствую, то становится совсем похожа на кошку, готовую к прыжку. Будто одно резкое движение, звук - и она нырнет в открытую форточку.

Что за привычка - носить гольфы? Она всегда странно одевается. Рубашки нестандартного покроя, банты на шее, юбки “в складочку” выше колена как у школьницы или, напротив - сразу в пол, но с тяжелыми ботинками. Даже не понятно - нравится это мне или раздражает.

Как будто не здешняя. Или только народилась на свет. Как-то вызвала такси, вышла на улицу загодя, ждала даже не оглядываясь на окна, словно выходя отрезала меня сразу. Пока машина не подъехала - начала измерять поребрик ступнями. Потом, словно забыв, сколько футов отмерила, развернулась в обратную сторону и продолжала идти крохотными шажками. Подул ветер, с пожелтевшего клена, дрожа, начала опадать листва. Она подняла голову, наблюдая за их плавным снижением и, покачнувшись, сошла с бордюра, будто оступившись. И тут же начала кружиться вокруг своей оси, запрокинув голову и закрыв глаза. “Какое ребячество”, - сначала раздраженно подумал я. Но она кружилась, и было в этом что-то настолько естественное, что я не мог оторвать взгляда. И понял, меня раздражает не она, а мои собственные, совершенно незнакомые ощущения, что возникают рядом с ней.

- Оставь вещи здесь, - заявил он внезапно в очередной мой визит, - сегодня у меня настроение погулять.

“Что он еще задумал?” - пронеслось у меня в голове.

Он весь был одет в льняную одежду, немного не подходящую к прохладной погоде сентября - ни дать, ни взять брахман, с его-то отрешенным выражением лица. Было что-то в этом… слишком нормальное, что ли. Какое-то время мы шли молча, он вел меня по петляющим улочкам, подальше от шума автомобилей, ближе к реке, что растекалась на окраине города мутным течением.

- Ну, возьми меня уже за руку, а то мне неловко так идти, - сказал он внезапно, когда мы приблизились к реке. Я посмотрела на его кисть, густо покрытую рыже-золотистыми волосками и аккуратно приложила свою ладонь к его, с любопытством осматривая это слияние. Он цепко перехватил мою руку, немного ее сжал, и с удивлением я обнаружила, что он как-то легко и беззаботно улыбается - на лице играло совершенно мальчишеское выражение, будто ему не больше десяти лет, и он удачно подсек рыбку во время рыбалки.

Это было первое настоящее прикосновение, и именно его я не забуду никогда. Но в тот момент я внезапно испугалась своего нарастающего возбуждения - эмоций было столько, что, казалось, тело вот-вот взорвется переспелым арбузом, и потому я торопливо отняла руку и побежала по склону прямо к реке, приминая сочную траву туфлями-балетками. И первое, что я сделала - опустила кисть в мутный поток и держала там до тех пор, пока пальцы не начали неметь, будто пытаясь унять жар от этого прикосновения, снять с себя его незримую печать. А потом хлынул теплый дождь крупными каплями. Я обернулась и в этом ливне увидела, как Олег стоит чуть выше меня по склону, практически не шевелясь, и смотрит на меня со спокойной улыбкой на лице, будто и не замечая, как быстро промокает его одежда.

Хотя сама необходимость уточнения кажется мне совершенно кощунственной, думаю, я должна сказать, что у нас не было секса. Да, с самого начала было ясно, что меня не должна посещать стыдливость рядом с ним и, если бы в один из дней он сказал: “Сними всю одежду”, я бы не испытала от этого смущения, как не испытывает его ребенок до того, как ему успевают навязать общепринятые рамки морали. Но Олега, казалось, совершенно не волновала сексуальная близость со мной в общепринятом ее значении. В то же время он воспринимал меня как женщину, а я его - как мужчину, и тут не могло быть сомнений. Наша интимная близость оставалась интимной и проскальзывала во взглядах или мимолетных прикосновениях, разговорах, в том, как он иногда вдыхал мой запах, утыкаясь носом в линию роста волос за затылке. И эта прогулка, первая из череды моментов нашей близости, была куда большим соитием, чем могут испытать партнеры после нескольких часов прикосновений потными телами. Казалось, наши души врастали друг в друга, переплетаясь яркими лучами света, и никогда мною не было изведано связи более сексуальной, чем эта.

Мы вернулись в его логово ближе к полуночи, он достал с полки небольшую книжку: на обложке красовалось черно-белое фото не очень привлекательной женщины с явными азиатскими корнями. В руках она держала сигарету и как-то уж слишком манерно смотрела вдаль. Надпись гласила: “Анна Ривелотэ. Книга блаженств”.

- Почитай, - сказал он, передавая мне книгу, а потом задумчиво посмотрел за окно, где ясно виднелась полная луна, - сейчас самое подходящее время, чтобы делать лунный сахар.

- Лунный сахар? - переспросила я.

- Ты прочитаешь об этом в книге.

- Пожалуйста, расскажите сами.

У меня в голове до сих пор хранится эта картинка, как фотография в сепии – его аристократически тонкое лицо в лунном свете и мечтательный взгляд далеко в небо, дальше самих звезд. И в этот момент он был таким обворожительным, что у меня заныло сердце от близости утонченной красоты. Он рассказывал мне о семи смертных блаженствах, а я любовалась им, не в силах оторваться. Потом открыл книгу и зачитал: “Делать лунный сахар меня научил Йоши. Но сначала он дал мне его попробовать… В течение сорока минут не происходило совсем ничего. Потом что-то случилось с окружающей обстановкой и с телом, и с восприятием. Комната как-то скруглилась вокруг меня, ноги стали невообразимо длинными, так что до предметов, лежащих на столе, стоя было не дотянуться. Какие-то мелкие, прежде незаметные детальки, звучки и запашки назойливо полезли в глаза, нос и уши. Я взволнованно расхаживала по дому, ощущая странный дискомфорт и расфокусировку. А потом – раз! – словно прорвалась прозрачная пленка, и я очутилась на той стороне. То есть я продолжала находиться в том же пространстве, но выглядело оно так, словно из него вычли обычную жесткость конструкции, замыленность и обезличенность. Это был Истинный мир, и мне предстояло его исследовать… Изготовлялся чудесный сахар до изумления просто. Самые обычные кубики сахара надо было оставить на подоконнике в лунную ночь. Напитавшись светом Луны, они обретали волшебную силу. Готовить их впрок или на продажу было нельзя – только то, что собираешься съесть сам или подарить близкому другу”.

Закончив, он захлопнул книгу, лукаво улыбнулся и выключил люстру. Остался только холодный свет, льющийся из окна. Какое-то время он просто смотрел на меня, а потом сказал:

- Тебе очень идет свет луны.

- Я всегда думала, что образ лица человека на Луне – нечто большее, – прошептала я, – этот бледный лик мне казался небесной иконой Божьей Матери, вечно страдающей от взгляда на людей и укоряющей их за то, что они убили ее сына.

- А я никогда не мог увидеть человека.

- Ну как же – вот лицо: глаза, нос, губы… И правда – не видите?

- Нет.

- У Вас гипер атрофированная фантазия, знаете?

Он только тихо засмеялся в ответ.

Бездна (4)

В один из дней я стала понимать, что реальность вокруг будто подернулась дымкой, стала совсем зыбкой, зернистой на ощупь от моего невыносимого ноющего страдания. И тогда я позвонила маме Ольги. Мы с ней пили терпкий гранулированный чай на кухне, где я бывала много раз, и часть меня все ждала: вот-вот из соседней комнаты покажется Оля, недовольно нахмурится в ответ нашей болтовне и скупо скажет мне, поджимая губы: “Ну что, идем домой?”, и ее мама как-то потускнеет вся, станет еще меньше, будто испугавшись лица одиночества.

Но теперь она молчала, цедила чай и испуганно искала, какие вопросы может мне задать. Мы не сговариваясь обходили тему Олиной смерти, будто лавируя на крошечной лодочке меж выпирающих камней во время спуска по бурной горной реке.

- Как отец?

- По-прежнему пьет, мы с ним почти не общаемся.

- Детей не думаешь заводить?

- Куда там. Я же никогда не хотела своих, только…

И подавилась. Наши планы с Олей завести ребенка навсегда так и остались планами. Мы ходили в больницу, проверяли ее здоровье, даже подобрали донора, но на этом все и застопорилось. Мы не решались на тот шаг, что мог еще нас спасти.

Ее мама зашлась кашлем, который перешел в тихий, горький плач. Помнится, она часто пыталась уговорить Олю, ей хотелось внуков, хотелось семьи. Теперь же она так и осталась - совершенно одинокой, лицом к лицу с оставшимися годами. Я сидела, не зная, как ее утешить, как вообще возможно соврать, что одиночество - не самое страшное в этой жизни. Умывшись и успокоившись, она извинилась:

- Прости, Настя заходит достаточно часто, но тебя я просто не ожидала увидеть после стольких лет.

- Настя? - переспросила я.

- Ну, они с ней стали жить почти сразу после вашего расставания и до самого… - она не договорила, подавившись собственной мыслью.

Да, это было нормально. Не могла же я предполагать, что все те пять лет, что я была одна, и Оля тоже не захочет с кем-то встречаться, в конце концов, такого запаса горячей любви, что она носила в себе, хватило бы и на половину земного шара, хотя отдавалась эта любовь очередной единственной. Но все же, все же… Это было чувство, будто моя комнатка боли в груди растянулась в коридор, наполненный гулкой темнотой, и эхо, отталкиваясь от стен, лишь множило мой отчаянный внутренний крик. Если бы я не видела перед собой ее мамы, такой ускользающей в старость сухонькой женщины, замученной потерей своего единственного ребенка, я бы, скорее всего, не выдержала и повалилась на пол, как сброшенная одежда. Но вместо этого я еще раз поблагодарила ее за чай, хотя мне сводило скулы от напряжения.

На улице царила абсолютная тишина. Последняя капля горя вошла в меня, переполнила мою голову так быстро, что, казалось, череп захрустел. Каждый момент, пережитый с Олей, теперь в моем сознании наполнила другая девушка, вытесняя меня из жизни любимого мною человека.

Говорила ли она ей, как мне, что она “красиво неодета”? Целовала ли в лоб на прощанье, будто благословляя? Гладила ли по волосам с тем упоительным выражением нежности в глазах цвета девяноста девяти зимних морей? Замирала ли зверем в темноте, блистая белой кожей в лунных лучах, прежде чем тихо, шепотом позвать: дееетка? Называла ли лягушечкой за холодные ноги?

Я рухнула на ближайшую лавочку и попыталась закурить - сигарета выскальзывала из дрожащих пальцев, ветер тушил слабый огонек зажигалки, и тут меня окончательно накрыло, душевная боль обвила сердце питоном, причиняя уже вполне реальную физическую муку, и я закричала, зажимая череп руками, пытаясь вырваться из тисков. Весь мир вздрогнул, замер, будто качаясь между существованием и небытием, а затем померк. Будто на старом компьютере переключили на четырехбитную цветовую гамму. Но легче не стало.

Я закончила читать “Книгу блаженств”, и каждая строчка казалась мне пропитанной запахом Олега вперемешку с моим собственным страданием.

“Да, женщина, которую ты сфотографировал, состарится и умрет; дом, запечатленный тобой на городской акварели, разрушится, и на его месте выстроят новый; человеческие останки рано или поздно обратятся в прах. Но снимок и картина, и мумия попадают в будущее, в котором уже нет оригинала. И рыжая лисица, язык пушистого пламени, все длит и длит свою последнюю охоту, пока ее душа одолевает вплавь безбрежный лисий Стикс.

Путешественники былых времен не приврали ни на йоту, описывая чудищ, которых в нашем мире нет. Наш мир - настоящее, и еще чуть-чуть до и чуть-чуть после. Нам никогда не повстречать Левиафана, потому что никому не под силу оказаться в соседней камере чужого времени, откуда нам отправили весть о Левиафане”.

Эта удивительная женщина писала о том, что жило внутри меня, внутри этих бетонных плит, закованное в статичность много лет назад, но теперь, читая эту книгу, я все явственней слышала стук изнутри, будто некогда замурованное чудище начало прорываться.

Олег пригасил приехать меня ближе к ночи, и я принесла ему подарок в черной оберточной бумаге, перевязанной серебристой атласной лентой.

- Что это? - удивленно спросил он. Я лукаво отвела глаза в сторону, ожидая, когда он откроет. Зашуршала бумага и затем воцарилось молчание.

- Сделайте мне лунный сахар, - спустя несколько секунд тягостной тишины тихонько попросила я.

В этот момент страшнее всего было, что он не поверит, решит, что я спятила. Еще какое-то время он молчал, держа коробку рафинада в руках, и напряжение росло так же быстро, как и очаровательная дымка сказочности.

- Хорошо, а ты помнишь, что от него летают? - наконец, сказал он с улыбкой, и в этот момент напряжение осыпалось, оставляя чистую фантазию, мерцающую в воздухе. Мы придумывали эту сказку, чтобы не было так больно в этом мире, где люди умирают и остаются наедине со старостью, где все отравлено этой безумной тоской и пустотой. В этот момент мы срастались в единое целое, а лунный сахар делают только для самых близких.

- Потому и прошу, - ответила я.

Он смотрел на меня так глубоко и задумчиво, и что-то дрогнуло у меня в груди и внезапно начало расти, влажно и громко хлюпая, подергивая все существо. Такие диалоги о чем-то настоящем, глубоком и абсолютно неосязаемом возникали у нас и потом, редко, но именно они действительно бесценны, и вспоминаются совершенно ясно до сих пор, тогда как все остальное утеряно в лабиринтах памяти безвозвратно. Тогда я опустилась на колени, взяла его руку и поцеловала самые кончики пальцев. Он не двигался и не мешал мне, лишь продолжал наблюдать с некоторой долей любопытства и задумчивого удивления. И только через пару секунд, показавшихся мне вечными, ударил по лицу, но я не отшатнулась, лишь зажмурила глаза, как то делают дети, приготовившись съехать с крутой горки.

О.: Пока она стояла на коленях, можно было почти поверить в то, что она вот-вот почувствует то, что чувствуют все сабмиссивы. Растворится во мне, утрачивая волю. И у нее были очень нежные губы. В какой-то момент мне захотелось - да, особенно сильно - позволить ей пойти дальше. Позволить ей доставить мне удовольствие, как я позволял другим. Мир привычно сузился до единственной комнаты, предметы стали жестче в очертаниях - она была передо мной и совершенно подвластна мне. С высоты роста в разрезе рубашки особенно хорошо было видна ее небольшая грудь, больше похожая на подростковую. Все очень походило на привычную картину, но что-то было не так.

Дата добавления: 2015-10-28