О.: Не хочется причинять ей боль. Мне достаточно на нее просто смотреть и разговаривать. Но это помогает ей. Пусть даже временно.

Она не обнажает мозг млекопитающего и рептилии, потому что их нет. Как нет в ней человека. Она и рептилия, и млекопитающее, и человек одновременно. Нет разницы - что с ней случится, это ощутят все три мозга.

- Что Вы чувствовали тогда? - спросила я, имея в виду нашу первую встречу, конечно. Мы лежали поперек кровати лицом друг к другу очень близко, но не соприкасаясь.

- Целый спектр.

- А конкретнее?

- Страх за тебя.

- Вы думаете, что я такая хрупкая?

- Нет, просто я всегда экспериментирую над людьми, и иногда это кончается для них не слишком приятно. А тебя я не хочу обижать, тебе и так хватает.

- Ну, Вы же не знали.

- Я догадывался, что твои тараканы неспроста. Хочешь, почитаю тебе сказку?

- Нет, полежите так со мной еще немного, пожалуйста - попросила я, поводя плечами и ощущая, как кожа стягивается от боли, будто облитая клеем.

- Хорошо. А какие сказки ты любишь?

- В детстве я любила странные истории. Мне нравились европейские - жестокие и кровавые, в них мне чудилась настоящая красота. У меня был сборник… И там была одна, которая полюбилась мне больше других.

- Расскажи, - не приказал, попросил он.

- Я уже плохо помню. Но суть была в том, что рыцарь полюбил прекрасную даму и спросил, когда она полюбит его в ответ, но она заявила, что это произойдет, только когда он принесет ей золотую розу, поющую на рассвете. Он пообещал, что вернется на первый же католический праздник, и сказал ей ждать на крыльце вечером. Как и обещал, он принес ей розу, но был бледен. Когда она спросила, что с ним случилось, он рассказал, что его терзали сто волков, что охраняли этот цветок. Затем он спросил, когда они обручатся, и дама пообещала ему сделать это, когда он принесет ей волшебную птицу, которая рассуждает обо всем, как человек. Разумеется, он пообещал ей исполнить просьбу на ближайший праздник и также попросил ожидать его на крыльце к ночи. Когда он принес ей птицу, она заметила, что он очень грустный, и спросила про причину. Он рассказал ей, что птица, которая все знает и говорит одну только правду, поведала ему, что дама его не любит. Тогда она приказала ощипать птицу и заживо зажарить ее, утверждая, что это ложь. Рыцарь спросил, когда они поженятся. Третьим ее заданием стало принести орлиного царя пленником в клетке.

Я замолчала, слушая, как что-то переминается у меня в груди живым комком.

- Что было дальше? - спросил Олег, прикасаясь самыми кончиками пальцем к моей щеке, будто взывая вернуться к нему.

- Рыцарь не пришел в назначенный день. И на следующий день тоже. Он пришел только к ночи третьего дня. И прекрасная дама увидела, что в груди у него зияет дыра. Она спросила у него, что произошло, и он рассказал, что орлиный царь выклевал его сердце, и теперь им не пожениться, потому что ему нечем любить свою прекрасную даму. Он умер у нее на руках, а наутро она ушла в монастырь, состригла волосы и дала обет молчания.

Тут я заплакала - будто два теплых ручья выкатились из глаз, и не было ни боли, ни горечи, лишь какое-то невероятное очищение.

- Почему ты любила эту сказку? - уточнил Олег.

- Понимаете… Эта сказка о реальной любви, не все вот эти беспечные выдумки: они встретились, поженились и жили долго и счастливо. В этой истории она не любит его, он знает это и с каждым разом теряет себя по частям, пока не отдает этой любви свою жизнь. И когда, наконец, он умирает, дама понимает, чего лишилась, и лишь в этот момент в ее сердце приходит настоящая любовь. Это очень страшно, но очень… По-настоящему.

Мы вновь замолчали, он только иногда вытирал дорожки влаги у меня со щек.

А потом я, наконец, прижалась к нему всем телом, выпрашивая то ли ласку, то ли утешение.

- Я вот тут подумала…

- Да?! А ты умеешь? - засмеялся он. Я сделала вид, что обиделась и замолчала, за что была немедленно наказана - он сделал пакость и потерся колючим щетинистым подбородком о мою шею, расцарапывая нежную кожу, я зашлась смехом, попыталась вырваться, извиваясь. - Давай рассказывай.

- Нет, не скажу, я обиделась!

- Ну, я же вижу, что уже нет. Но вообще чтобы я даже не слышал от тебя слова “нет”. Ты моя, я спрашиваю - ты отвечаешь, - в его голосе вновь послышался тот металл, от которого у меня холодело в почках. - Так что там?

- Мы с Вами чудища.

- На лицо ужасные, добрые внутри? - он вновь заулыбался в темноте так, что блеснули клыки.

- Нет. Не ужасные и не добрые. Мы просто - чудища. Потому что иные.

- Что верно, то верно.

- А такие теплые чудища, как Вы - все равно ядовитые?

- Да, - он зарылся носом в мои волосы и легонько поцеловал в ухо. Прижимаясь к его груди, я слышала отчетливый стук сердца. “Я устала, - подумалось, - Господи, как же я устала”.

После воздействия и до момента, когда она обнулялась (она сама придумала этот термин) - с ней происходило что-то совершенно нездоровое. Будто причинение боли не снимало слои ее мозга, а растягивало их и все ее реакции, как резину. Она с трудом формулировала мысли, путалась даже в самых простых словах, но не потому что теряла разум. Она теряла способность контактировать с этим миром, будто ныряя в собственное сознание, в котором и сосредотачивалась вся ее боль. И от утраты Ольги, и от воспоминаний об отце. Кажется, она раз за разом все это переживает заново внутри себя.

Несмотря на все, чем наполнял меня Олег, боль продолжала жить во мне, приходила и уходила морскими волнами во время прилива. В некоторые из дней я почти ощущала себя живой, беззаботной, и наблюдать за окружающим миром, пусть и не быть частью - уже было приятным. В другие дни с самого утра на меня находила тьма - тяжелая, беспросветная, похожая на чувство, будто мне в гортань и солнечное сплетение ткнули острым ножом, но я почему-то не умерла и так и осталась обреченной терпеть эту агонию. Я переполнялась ненавистью, желчью и чем-то, что заставляло меня причинять боль всем окружающим и себе тоже.

Однажды вместо письма я даже написала Ольге короткое послание в своем дневнике: “Мне очень хочется, чтобы ты страшно подыхала по сто раз на дню, каждый раз оказываясь в аду, где тебя подвергали бы всем тем пыткам, что я испытываю, только в степени вечности. Но так как я воспитанный человек, то желаю тебе покоя”.

В один из таких дней после сессии, так и не принесшей мне облегчение, я внезапно уснула от усталости прямо у Олега, чего раньше никогда не происходило. И это была первая ночь, когда вернулись мои жуткие кошмары.

Сон был вязким, глубоким, растягивал образы и звуки, будто в фильме ужасов. Мне снилось, будто я сижу в той же комнате, и оттого все стало еще запутанней: реальность ли это или видение, уже не было понятно. Олег выходил из тьмы, и тело его медленно покрывалось желто-белой змеиной чешуей, губы открывались, обнажая острые, словно бебуты, зубы. Его отрешенный взгляд внезапно прорезался узкими кошачьими зрачками: он готовился к прыжку, человеко-василиск. Я попыталась закричать, зная, что это единственный способ проснуться, но что-то мешало мне. Конечно же, он давно обвил меня змеиным телом, как питон.

Я проснулась от того, что когтями начала царапать себе горло, пытаясь вспороть кожу.

Мне свело тело судорогой, я сжалась в комок, не в силах даже произнести что-то. Олег проснулся, прижал меня к себе, медленно и осторожно распрямил руки и ноги, гладил по волосам, пока не услышал, что мое дыхание выровнялось, а мышцы, наконец, расслабились.

Когда я успокоилась, он вновь отодвинулся на край кровати и уснул, не добавив больше ни слова. Мне же сон больше не шел, и до самого утра я так и смотрела в потолок. И с той ночи уже не спала спокойно.

Кроме самого первого сна Олег мне больше не снился. Чаще всего в видениях появлялась Оля - наши отчаянные ссоры, ее упреки, ее злые, зачастую наполненные ругательствами, слова обращенные ко мне. Или отец - неизменно пьяный, резко пахнущий перегаром и рвотой. Он называл меня шлюхой и смеялся над моими безуспешными попытками убежать от его стекленеющего взгляда. Я все время просыпалась в слезах, скуля, как побитая собака.

- Запомни, - говорил Олег, прижимая к себе, - это все было не с тобой. Ты просто почему-то это помнишь.

И, успокаиваясь в его объятиях, я снова засыпала.

- Послушай, ну это совершенно никуда не годится, - сказал в одно такое утро мне Олег. Утренний душ явно ему не помог - от бессонной ночи под глазами у него пролегли тени, делая лицо еще более сумрачным. Я залюбовалась как капля, соскользнув с мокрых волос, сбежала по шее за шиворот футболки. - Ты спишь урывками по полчаса. Тебе нужен психотерапевт, чтобы назначить тебе какие-то успокоительные, - видимо, на моем лице отразилось все то, что я подумала. - Ну что такое, девочка? Чего ты боишься?

- Я не хочу к врачу.

- Понимаю, но это нужно сделать.

- Нет, не понимаете.

Он отставил чайник, в котором заваривал чай, подошел ко мне и сел рядом, внимательно глядя в глаза:

- Тогда объясняй.

Я рассказала ему, как в восемнадцать лет меня нашли со вскрытыми венами левой руки, опущенной в ведро с водой, как мои родители решили, что мне надо пройти реабилитационный курс в больнице, где меня просто пичкали таблетками, от которых я спала сутками напролет, ощущая себя совершенно бесчувственной. Как полтора месяца я не могла поговорить со своим психологом о том, что на самом деле приводило меня в ужас: о собственном отце. О том, как он задирал мне юбку, называя шлюхой, как однажды в пьяном состоянии вылил мне на голову кефир за то, что тот прокис. Как ночами я вслушивалась подолгу в темноту - может, он вот-вот снова придет к моей двери и будет стучать, требуя открыть. В итоге меня выписали из больницы, как выписывают всех - через определенный срок, а мне не стало легче. Как еще несколько лет я жила, а в голове мои мысли сами выстраивали, как и когда можно свести счеты с жизнью, чтобы вот уже на этот раз точно не помешали. И как все закончилось только с приходом Ольги в мою жизнь.

- Послушай, малышка, - печально вздохнул Олег, - я все понимаю, но ведь врачи бывают разные. Мы найдем тебе хорошего специалиста, я лично прослежу…

- Нет, - все мое тело начало мелко дрожать, - Хозяин, прошу вас, делайте со мной, все, что хотите, только не посылайте туда. Второй раз я это не смогу осилить. Лучше умереть, чем сходить с ума. Невыносимо видеть по утрам равнодушных медсестер, что проверяют твой рот на предмет спрятанных лекарств. Ловить пытливые взгляды посетителей, мол, а эта насколько опасна? Постепенно от действия лекарств я потеряла свою суть, все вокруг обволакивала пелена забытья, притупляя ощущения и чувство времени. Несколько недель такой жизни и я уже не могла представить, что было иначе. Моя воля была полностью уничтожена, я стала похожей на траву, что будет сгибаться под порывами ветра в любую сторону. Я не хочу забывать себя, пусть даже это и больно.

Олег задумался, перебирая мысли в голове. У меня не было варианта, кроме как попытаться его убедить.

- Послушайте, давайте я просто буду пить успокоительные травки, это все пройдет со временем, как уже проходило, надо просто стать капельку счастливее.

- Мда, моей малышке явно не хватает радости, - задумчиво ответил он, впрочем, уже соглашаясь с моей просьбой. Встал, собираясь приготовить нам на завтрак яичницу.

- Хозяин? - окликнула я.

- Да? - он даже не повернулся.

- Можно… Вас еще попросить?

- Конечно.

- Если я вдруг… начну сходить с ума, - он замер, вслушиваясь, но так и не обернулся, - скажите мне об этом. Я доверяю Вам. И поверю на слово.

- И что тогда ты сделаешь?

- Лучше не жить вовсе, чем сходить с ума, - ответила я шепотом, испугавшись, что сейчас он разъярится от таких моих слов.

Он обернулся и пристально посмотрел мне в глаза.

- Ты понимаешь, о чем сейчас просишь?

- Конечно. Но мне об этом больше некого попросить. У меня ведь больше нет никого, кому я могу это вверить.

Он помедлил еще немного.

- Что ж. Я уверен, что каждый вправе решать, как ему уходить. Я уважаю твой выбор, хотя и не одобряю его. Но давай договоримся - я сделаю это, только если не будет ни малейшей надежды на то, что я могу помочь, хорошо?

- То есть Вы скажете, если поймете, что не в силах это исправить?

- Да. Но по возможности давай этого избежим? - он шутливо улыбнулся, и, если бы у меня был хвост, я бы им замахала.

Жнец (3)

В ноябре все стало еще хуже - осень на всех наводит меланхолию, сеет предсмертие. Порой, наблюдая, как время медленно утекает сквозь нас, мы с Олегом гуляли в паре кварталов от его дома по старому парку, переходящему в кладбище. Здесь была особенная тишина и слышно было, как осень шелестит, сползая облупившейся желтой краской, обнажая черные, как грифель карандаша, стволы деревьев. В одну из таких прогулок я поняла, что он смотрит на меня уже по-другому, вглядываясь вглубь через зрачки не отрешенно, как раньше, но с каким-то тоскующим чувством, будто приготовившись потерять. Забравшись на поваленное дерево и усевшись на нем на корточки так, чтобы наши глаза оказались вровень, я осторожно спросила:

- Что-то не так?

Он внимательно посмотрел на меня, потом внезапно рассмеялся - легко, искристо.

- Что? - удивилась я. - Что такое? Чему Вы смеетесь?

- Потому что ты смешная, - ответил Олег. - Выглядишь, как кошка, которая приготовилась сбежать. Ты ожидала, что я скажу что-то вроде: планирую тебя здесь закопать?

- Нет, конечно, - я растерялась.

Олег подошел ко мне, все еще добродушно посмеиваясь, с распахнутыми руками, мол, иди сюда. Я соскользнула с дерева в его объятия, он мягко опустил меня на землю. Мы стояли, глядя друг другу в глаза: он сверху вниз, я - запрокинув голову. Потом он прижал меня к себе и ткнулся носом в мою макушку, шумно вдохнул воздух:

- Люблю, как пахнут твои волосы.

- Чем же они пахнут? - переспросила я.

- Сейчас осенним солнцем, кофе и сигаретным дымом. Тебе надо бросить курить, - последнее он сказал невзначай, уже отстраняясь и теряя мягкость, вновь становясь отрешенным.

В один из черных дней мне снова приснилась Ольга. Я ждала ее в том доме, последнем, где мы жили вместе. Во сне я убирала, готовила и ждала ее, лежа на нашей старой продавленной кровати, короткой настолько, что пятки постоянно упирались в деревянное подножие. И она пришла, но не одна, а со своей девушкой. Мне снилось, будто я пью с ними чай на кухне, пытаясь сохранить приличия и остатки своего самолюбия, и единственное, что помогает мне быть сильной - это тень Олега в углу, которую вижу только я. В какой-то момент, оскалившись мне своей звериной улыбкой, он попросту исчез, оставив меня в этом кошмаре совсем одну. В руках у меня была чашка с коричневым дном, поэтому нельзя было понять, крепок ли чай, а вкус я все равно не ощущала. А потом я подняла глаза и увидела этот взгляд Ольги, направленный на ее девушку - взгляд зимнего моря, полный нежности.

Во сне я закричала, но даже это не дало желанного пробуждения. Именно так, страшно воя, я кинула свою чашку в стену, со звоном она рассыпалась не черепками даже - стеклянной пылью; за ней полетела следующая, потом еще одна.

Ольга, испуганно поглядывая на меня, уводила из нашей кухни свою Настю, пока я, раздирая легкие, кричала, и, казалось, из моего нутра вот-вот хлынет густая кровь вместе с этим криком, потому что внутренности давно уже лопнули.

Смутное дежавю накрыло меня даже во сне - да, именно так мы и расстались: я сказала, что между нами все кончено, а потом, пока она уходила, скулила и рыдала, катаясь по полу, как безумная. Вот только во сне все произошло иначе. Хлопнула дверь, она вернулась и обняла меня, рыдающую. Я вцепилась в ее руки, уже понимая, что это просто сон, но торопливо вдыхала ее запах, пока мираж не успел рассеяться. Так пахнет маис, так пахнет молоко матери, так пахнет талой весной. Даже понимая, что это сон, я мечтала только, чтобы она успела меня поцеловать в лоб, как ребенка, дала свое утешение и тепло. Я хотела, чтобы она просто пожалела меня, как то делают по отношению к близкому человеку. Даже этой толики тепла мне бы хватило, чтобы залечить всю ту зияющую пропасть, что она оставила своим уходом из моей жизни.

И в эту секунду я проснулась, захлебываясь слезами.

Настали по-настоящему страшные дни. Задыхаясь от этой каждодневной боли, проворачивающейся в груди словно мачете, я попросила у Олега свободы. Не могу объяснить, почему, но сделала это в скайпе, написав отрывочное сообщение:

“Я так больше не могу, я Вас не люблю и никогда не полюблю, дайте мне свободу, прошу”.

“Что изменилось?” - спросил он сдержанно ответным сообщением.

“Все изменилось. Я по-прежнему люблю ее, и нет никакой надежды, что это закончится”.

“Ну, то, что ты ее любишь, было очевидно. Но что точно не изменится - это наша договоренность”.

“Я не пытаюсь ее нарушить. Прошу, умоляю, отпустите меня. Я принадлежу ей, всегда принадлежала, и так будет всегда”.

“Мы поговорим вечером, когда ты ко мне приедешь. Хорошего тебе дня, девочка”.

Наверное, я ожидала угроз, злобы, обещаний меня убить, чего-то, что даст мне повод разрушить все без остатка даже под угрозой собственной смерти. Но Олег был безупречен как всегда. Правда, на пороге он приветствовал меня простым “здравствуй” и не поцеловал, как обычно, и от этого я внезапно сжалась, будто лишаясь чего-то внутри себя. Мы сели на кухне, не включая света, и только одинокий луч из прихожей выхватывал половину его лица, делая еще больше похожим на зверя, василиска, несущего смерть. Пока в чашках остывал травяной чай, мы молчали. Наконец, я не выдержала:

- Прошу Вас: отпустите меня.

- Нет, - его голос стал жестким, ледяным. - Я сразу сказал тебе: ты не сможешь уйти. Считаешь, что можешь так просто нарушить данное мне слово?

- Нет, я не забыла о своем обещании. Я только прошу Вас отпустить меня.

- Почему?

- Что-то ушло из меня или переродилось в эту боль, кроме нее больше я ничего не способна Вам дать.

- Так я же и не прошу! Не любишь - так и не люби, хочешь любить кого-то другого - да бога ради. Но от меня ты не уйдешь.

Глядя на его каменеющее лицо, я наполнилась каким-то ослепляющим отчаянием - я должна была уйти, здесь и сейчас, причем - в никуда, или лучше сразу - с моста в реку, просто уже хоть как-то закончить все то, что происходило и снаружи, и внутри меня.

- Зачем я Вам? Ну вот зачем?! - сорвалась я на истеричный крик и тут же замолкла под его взглядом, сдирающим кожу. Он удивленно выкатил глаза, выражая всем лицом недоумение, мол как я могу задавать столь нелепые вопросы?

- Ну, видимо, потому что я тебя люблю. Ты мне нужна, понимаешь? И я теперь без тебя не могу. Поэтому ты никуда не уйдешь, - несмотря на всю свою злость и обиду я не могла не восхититься этой его невероятной внутренней силой - он признавался в том, что обычно мнят за слабость, говорил об этом с достоинством и спокойствием.

- Но ведь это бесполезно, это не взлетит!

- Это буду решать я. Смирись. Говорю тебе - лучше смирись. Сейчас своими словами ты мне сделала больно, действительно больно. И если ты будешь упрямиться, поверь мне, я сломаю тебя, как соломинку, и ты станешь очередным куском мяса, к которому я ничего не буду испытывать - потреблять, как обычно это делаю и, поверь мне, для тебя это зачастую будет связано с очень неприятными ощущениями. Ты действительно хочешь так? - его тон стал совершенно жестким, ужасающим, но я заставляла себя смотреть прямо на него.

- Вы все равно не получите ни самопожертвования, ни искреннего желания служить Вам. Я буду выполнять приказы и оставаться в рамках очерченных границ, но меня с Вами не будет, понимаете?

- Не получу самопожертвования? Ты глупый, избалованный моей добротой ребенок, ты даже не понимаешь, о чем говоришь. Я всегда получаю то, чего хочу. Но я бы на твоем месте не будил лихо, пока спит тихо.

В этот момент меня захлестнула волна злобы, я будто уперлась в бесконечную стену на своем пути, которую не обойти и перелезть тоже не получается. И тут он заговорил снова, но голос у него стал таким уставшим, что у меня задергалось сердце, как обычно пульсирует рваная рана:

- Ты уже ненавидишь меня? Послушай… Я протягиваю тебе руку, мы должны прекратить эту ссору на пустом месте. Если ты сейчас смиришься, через полгода мы обсудим твою свободу еще раз. Если я увижу, что это действительно не взлетит, то отпущу тебя, хорошо?

- А есть разница, согласна я с Вами или нет? Все, как пожелает Господин, верно? - я была преисполнена какой-то колючей детской ядовитостью, хотя в глубине души меня всю переворачивало от собственной жестокости по отношению к этому человеку, что был мне и лекарем, и другом, и братом, и отцом, и любимым все последние месяцы. Терпел, успокаивал и действительно по-настоящему заботился.

- Зачем ты так? - его голос стал еще более печальным и тусклым. - Мы ведь близкие люди. Это не уходит просто так в один день. Зачем ты сейчас это уничтожаешь? Ты ведь без этого пропадешь, глупая. Подумай об этом пару дней, а сейчас тебе пора домой, чтобы выспаться. И на будущее - если хочешь поговорить о чем-то важном, скажи его глядя в глаза, не стоит это делать трусливо через сообщения.

Покинув Олега, я поехала к своему отцу, которого не видела последние пару лет: когда-то я не смогла простить ему тяги к алкоголю, из-за которой он потерял сначала карьеру экономиста в крупной компании, а затем и семью. Когда семь лет назад не стало мамы, он и вовсе перестал себя сдерживать. За последние два года он как-то еще больше постарел и некрасиво похудел, его кожа растянутой одеждой обвисла на выпирающих костях.

Он снова пил дешевый коньяк из грязного стакана на пустой кухне, и из одежды на нем были только старые семейные трусы с россыпью мелких дырок, которые появляются, когда ткань постирали больше полусотни раз. Я вспомнила, как в детстве из-за таких вот отвратительных растянутых трусов нечаянно увидела, как выглядят мужские гениталии, и передернулась в который раз от отвращения. Наверное, именно из-за этого я даже не представляла себе секс с мужчиной. И теперь отец вызывал такое сильное глубокое отвращение, что я предпочла перевести взгляд на окно, где мухи, застрявшие между стекол, безнадежно барахтались в пыли.

Он посмотрел на меня выцветшим, помутневшим взглядом, который я так ненавидела: когда он начал пить, я была уже подростком. По ночам, пьяным, отец вламывался ко мне в комнату и изрекал какую-нибудь многозначительную философскую фразу, пока я лежала, раздавленная стыдом, под одеялом. Одна такая ночь запомнилась мне больше других. Я не успела еще надеть ночную рубашку, когда услышала, что он подходит к двери, и потому метнулась в одних трусах под одеяло, надеясь прикрыть грудь, которая уже начала намечаться. Отец зашел без стука, как обычно, и от него несло не только алкоголем, но и резким запахом пота, будто он долго бегал. Совсем смутно угадывалась нотка приторно-сладких женских духов. На его смятой голубой рубашке, неряшливо вылезшей из брюк, виднелись подсохшие пятна. Он оглядел мои голые плечи и вдруг закричал, словно помешанный:

- Посмотрите на нее! Она ведь тоже в итоге станет шлюшкой, маленькой глупой шлюшкой, которая будет бежать к мужчине по первому зову. Паскуда, сколько тебе надо? - он полез в карман и вытащил скомканные деньги, начал швырять мне на кровать. Растерянная, я не знала, что делать - вылезти из-под одеяла и показаться перед ним полуголой я не могла. Меня пожирал страх, распластанная, я смотрела снизу вверх на это подобие человека - жалкий, агрессивный и пропахший разгулом, он больше напоминал помойного пса. И тут отец сел на пол прямо у моей кровати и затих, несколько минут сидел, не шевелясь, уронив голову на грудь. Я решила уже, что он заснул, и леденящий страх отпустил мой желудок, как вдруг он заговорил. Голос его был совершенно безжизненным и безэмоциональным, и я даже засомневалась, что это действительно человек разговаривает со мной.

- Знаешь, дочка, жизнь похожа на безудержную рвоту: так же мерзко воняет, ты ее не контролируешь и дергаешься от желудочной боли, пока она раз за разом сжимает тебя. А облегчение приходит, лишь когда она заканчивается.

После этого он поднялся и, пошатываясь и бормоча что-то себе под нос, ушел спать.

Выключив свет, еще долго я лежала с открытыми глазами и меня душила бессильная ярость и злоба. К горлу подкатывала тошнота, и я подумала: “Что, вот это и есть ощущение жизни?”. А наутро у меня начались первые в моей жизни месячные, и мама сделала мне на двери шпингалет, так что отец уже не смог заходить ко мне, когда вздумается.

Вот и теперь он вновь смотрел на меня этими бесцветными глазами, похожими на студень, и мурашки побежали у меня от отвращения.

- Пап, я тебе принесла еды тут…

- Дура, - устало ответил он, - на кой хрен мне твоя жратва? Кошкам на помойке отдай. У меня вон она - еда, - кивнул он куда-то в сторону, подразумевая то ли окружающий мир, то ли одиночество, то ли припрятанную в шкафу очередную бутылку.

- Когда ты последний раз мылся? - спросила я, ощущая от него кисловатый запах рвоты. Он не ответил, только долил себе в стакан.

- Ну что, доча, за твой приезд, что ли? За то, что папку хоть вспомнила, который тебя растил, деньги на тебя зарабатывал, а ты потом два года его не вспоминала даже, - и, не отрывая от меня взгляда, он медленно выпил все содержимое стакана крупными глотками. - Ну, иди сюда. Иди, не упирайся, - он протянул ко мне руку с грязными, неряшливо обломанными ногтями, ухватил за шею и прижался щекой к щеке. - Слушай, слушай, - зашептал в самое ухо, - этого всего нет, все это не настоящее, оно образуется из фантазии одного лишь человека, который забыл, что он и есть Бог, да затерялся среди остальных. Все мы - его выдумка. Только у него очень жестокая фантазия или сильная боль внутри, - я попыталась вырваться, задыхаясь от запаха перегара и потного, старого тела, но он оказался на удивление силен и крепко сдавил мне шею. - Нет, послушай! Все эти бессмысленные страдания закончатся лишь тогда, когда кто-нибудь напомнит ему, что он - Бог. Но для этого мы должны найти его среди нас. Но так как мы - всего лишь выдуманы, это произойдет лишь тогда, когда он захочет.

Он обмяк и я, наконец, выскользнула из его рук и села напротив, глядя, как он покачивает головой в такт своим мыслям.

Я собиралась уходить, когда он внезапно посмотрел на меня очень ясным взором и четко сказал трезвым тоном:

- Ну вот, моя мышка. Я знал, этот момент придет, и ты так же, как я, станешь упиваться, сгорая. Наша разница лишь в том, что я убиваю себя алкоголем, а ты - горем. Но в конечном счете мы придем к одному знаменателю.

- К какому же? - с вызовом спросила я.

- Ясно к какому. К божественному, - усмехнулся он, снова наполняя стакан.

Пока я ехала до дома в пыльном старом автобусе, я все думала об отце, о детском унижении, об Олеге и Ольге. Казалось бы, это все не имело никакой связи, но интуитивно я чувствовала, что все это звенья одной цепи. Перебирая в своей голове образ Ольги, от которого щемило сердце, я поняла, как безнадежно я пыталась с ней сбежать от собственной изломанности, от всех воспоминаний, где мой отец систематически унижал меня, а мать ему это спускала. Я пыталась быть живой, нормальной, как все окружающие люди, у которых за пазухой не было всего этого отвращения к собственной семье. Мне показалось, что я открыла старый шкаф, из которого теперь, не мигая, на меня таращился скелет, пахнущий перегаром и моей ненавистью.

Если же вернуться к Олегу, то именно он стал тем единственным человеком, что смотрел на скелет как на часть интерьера. Он и стал для меня тем самым отцом, которого у меня никогда не было, и получать боль от его рук было единственной лаской, что могла утолить мою изломанную душу.

Автобус летел сквозь город, накрытый по-зимнему ранней темнотой, и ночной холод застиг все улицы врасплох после долгого холодного дождя. Машины, покрытые заледеневшими каплями, при свете фонарей поблескивали, как огромные рыбы, прорезающие толщу океана чешуйчатыми боками. Мне сперло дыхание в зобу от эдакой красоты, и впервые за долгое время на какое-то мгновение показалось, что загадка моей боли разгадана, и теперь я могу если не исправить, то хотя бы научиться жить с этим.

Конечно, я позвонила Олегу, выпрашивая встречу уже на следующий день. Он очень медленно и сосредоточенно надрезал мне кожу вдоль позвоночника тонким бритвенным лезвием, пока из колонок лился мотив Флер “Жертва”. Конечно же, я кричала, хватаясь за спинку кровати так, что белели костяшки пальцев. Нет, это было не наказанием. Он клеймил меня, оставляя на моем теле вечное напоминание моей принадлежности, и даже не привязал меня, не без причин пребывая в уверенности, что я не буду сопротивляться, какой бы страшной ни оказалась боль. Кровь стекала по коже, пропитывая пояс моих джинс, а затем и нижнее белье. Закончив резать, он отстранился, глядя на свою работу с удовлетворением, словно художник на картину. Заботливо обработал мне рану спиртом, от чего у меня полился новый поток слез, и наложил стерильную повязку.

- Ну вот и все, - отметил спокойно, снимая медицинские перчатки. Я смотрела на него сквозь слезы и думала, что впервые за долгое время ощущаю нестерпимое сексуальное желание.

Прощение (2)

Ничего не происходило. Ничего не происходило, и это меня убивало.

Раз или два в неделю я встречалась с Олегом, между этим почти забывала человеческую речь, все глубже загоняя себя внутрь, словно улитка или моллюск.

В декабре изредка шел снег, тут же истаивая, впрочем, ветер - зимний, колючий, лишил нас прогулок, и, кроме сессий мы только и знали, что смотреть фильмы один за другим.

Это было “Море внутри”, я выбрала фильм по рейтингу, несмотря на то, что ни Олег, ни я не любили европейскую режиссуру. Мы смотрели лежа на кровати рядом, но не касаясь друг друга, только изредка он дотягивался до чашки с фруктами, стоящей у его изголовья, и передавал мне яркий, резко пахнущий мандарин или дольку очищенного яблока.

Меня скрутило где-то после двадцатой минуты просмотра. Глядя на парализованного человека в кровати, скорее мертвого, чем живого, я не могла не подумать об Ольге. Приходили ли к ней, такой нелюдимой и угрюмой; была ли рядом ее девушка в тот момент, когда она в последний раз закрыла глаза, отпуская всю боль, что сжигала ее изнутри несколько месяцев подряд или пришлось уходить в страхе и одиночестве? Не сумев сдержаться, я резко села и ухватилась за живот, будто боль была маленькой крысой, прогрызающей себе путь наружу сквозь мою брюшную полость. А потом я заплакала, но рыдания никак не могли вырваться наружу, клокоча и булькая в трахее, на секунду даже показалось, что вот-вот пережмет спазмом горло, и я неминуемо захлебнусь собственным горем.

Олег спокойно ждал, легонько поглаживая по вздрагивающей спине.

- Сделайте мне больно, - попросила я, надеясь, что это отвлечет меня.

- Нет, - спокойно ответил он, - это сейчас не нужно.

Когда поток слез прекратился, и я застыла, застигнутая врасплох собственным ступором, он осторожно уточнил:

- Это из-за нее?

Я пыталась ответить, но внутри все горчило от заевшей, словно пластинка, мысли, услышанной когда-то в одном из фильмов: “Все живые существа умирают в одиночестве”.

Удивительно, но, видимо, он понял, что происходит со мной, и обвил меня руками поверх моих плеч, прижал к себе, откидываясь назад. Так мы и лежали какое-то время в странной позе - я спиной упиралась ему в грудь, и голова чуть свисала с его плеча. Мысли, неуместные и холодные, бежали сами по себе, как речка. В тишине явственно слышалось дыхание Олега. Стоило бы спросить, не сильно ли я давлю ему на грудь, но какое-то удивительное безволие обволокло меня теплым одеялом.

- Ну что, пойдем пить чай? - спросил он меня спустя минут пятнадцать, я кивнула и поднялась - тело оказалось совершенно легким, невесомым, как если бы большая часть меня только что ушла вместе со слезами.

Мы цедили крепкий чай, перебивая его горечь конфетами, когда он, наконец, спросил меня еще раз:

- Расскажешь? - я посмотрела на его лицо. И как же он так умел минимизировать свою речь, оставляя лишь самое важное, насущное? Кажется, он из всего умел выделить ядро, саму суть, отсекая фоновый шум, которым большинство людей жили.

- У Оли глаза были цвета холодного зимнего моря, - выдавила я из себя. Олег немного задумался, постукивая тонкими пальцами по ободку чашки, будто играл с паром.

- Думаю, тебе пора попрощаться, - наконец, заявил он. - Как насчет того, чтобы съездить к морю?

Я с трудом удержалась от того, чтобы броситься ему на шею:

- Спасибо.

Мы запланировали поездку на выходные, и в назначенное время я стояла у его подъезда в ожидании. Реальность вновь стала зыбкой, осыпаясь вокруг меня, норовя завалить обломками. Я уже не знала, где и в каком времени нахожусь.

Олег сбежал по ступеням мне на встречу - я вновь залюбовалась этими его рваными движениями; мой василиск улыбался, но даже при свете дня были видны клыки.

Мы сели в машину, убийственная зима наступала на город изморозью, выращивая крохотные иглы на ветвях деревьев, и нам пришлось долго прогревать двигатель. Стекла медленно запотевали изнутри, скрывая нас от мира тюлем конденсата.

- А где же ажиотаж? - шутливо спросил Олег, пристально наблюдая за моим ступором. Я повела плечами, мол, о чем тут говорить? Он усмехнулся и нажал на педаль газа, вливаясь в общий поток машин. По дороге нас настиг плотный туман и гололед, мы еле ехали, и периодически из пелены выступали очертания разбитых машин, похожих на постапокалиптические руины из какого-нибудь фантастического фильма.

- Видимо, не сильно-то ты хочешь прощаться? - снова попытался пошутить Олег и, натолкнувшись на мое полное отсутствие реакции, замолчал до самого конца пути. Только тихая музыка разбавляла тишину, повисшую электрическим напряжением.

Из-за плохой дороги нас застала ранняя зимняя ночь еще до прибытия на место. Мы шли к берегу через парк, погруженный во мрак, и даже сгорбленные уличные фонари почему-то не горели. Дыхание моря стало различимым еще до того, как я увидела воду - оно и не мудрено, туман плотно укутал все до самого берега. Мы стояли на самом верху старой разбитой лестницы, больше похожей на руины павшего Рима, и там, за завесой молочной мглы на три счета вальсировали волны. Я помедлила, вдыхая ледяной соленый воздух.

- Ну что, идем? - спросил Олег, пока я в нерешительности вслушивалась в шелест воды. Он сделал первый шаг, потянув меня за руку, и тут я поняла, что не в состоянии разделить этот момент с кем бы то ни было.

- Хозяин, - тихонько окликнула его я.

- Да, детка?

- Позвольте, я схожу одна?

Он помедлил секунду, и его рука в перчатке на секунду сжала мою. Даже не видя лица в темноте, я знала, что сейчас он вновь отрешенно-задумчив и удерживает меня лишь на тот момент, пока перебирает в голове тысячу вариантов.

- Хорошо, - наконец, позволил он. Я отняла руку и побежала по лестнице, едва сдерживая желание покатиться кубарем вниз, чтобы, поломанной в каждой кости, упасть к морскому приливу языческой жертвой.

Пустынную отмель сковал плотный туман, и огромные каменные валуны вырисовывались в этом молочном студне силуэтами поверженных великанов. Я уходила все дальше, вернее, убегала, насколько позволяли вязнущие в мокром песке сапоги, пока, наконец, не оказалась в абсолютном ничто - мгла лишила меня ориентации в пространстве, а бездумный бег - ощущения времени и расстояния. Я вскарабкалась на ближайшую груду камней, пробралась ближе к воде и замерла, вслушиваясь в ритмичные накаты волн.

Раз-два-три. Раз-два-три.

Когда-то я пыталась научить Ольгу танцевать вальс. То была часть мечты, что когда-нибудь мы закатим шумную свадьбу, где я буду одета именно так, как она любила - в строгое платье-карандаш, и мы старомодно станцуем на глазах у всех вальс: танец не столь страстный, как танго, но полный именно такой глубокой любви, что наполняла меня до сих пор. И мы танцевали в нашем крошечном зале, и она отдавливала мне ноги, пока я вслух считала: “раз-два-три”. Несколько раз мы заваливались таки на старый выцветший палас и хохотали, как дети. Подавившись этими воспоминаниями, я начала петь.

Мой голос срывался, но я пела одну за другой все те песни, что она любила. Пела, вспоминая ее лицо, как на нем зарождалась улыбка - вначале у самой кромки глаз, будто Оля немного щурилась, глядя на яркий свет, затем она немного поджимала губы, и, наконец, растягивала их в улыбке, и на щеках появлялись ямочки. Лишь затем радость озаряла все ее лицо целиком, бликуя голубым в глазах.

О.: Она пела, отвратительно срываясь то на визг, то на хрипы. Поплачь, девочка, поплачь. Так будет легче. Давай, пусть горе, наконец, окончательно вырвется, ты и сама почувствуешь облегчение. Прошлому все равно больше нет места в тебе. Ты это переживешь, рано или поздно станет лучше, и я буду рядом. С тобой ничего не случится, пока я буду вот так стоять и наблюдать за тобой.

Так я и пела, дрожащим, срывающимся голосом, и волны бились о камни, а казалось будто они бьются о борт моей крошечной лодочки, уходящей от берега все дальше в открытое море. На минуту облако развеялось под порывом ветра, и с неба выглянула яркая полная луна, заливая мертвенным светом все вокруг. Я смотрела на этот небесный вечно страдающий лик, а он смотрел на меня с немой печалью.

- Прощай, - внезапно вырвалось у меня. Я посмотрела в темнеющую воду и повторила: - прощай, - и горловой ком, колючий, как солевой кристалл, вдруг выкатился судорожными рыданиями и всхлипами. Море приняло мои горькие слезы, как свою часть.

- Прощай, прощай, прощай, - повторяла я, будто от звука этого слова Ольга становилась зримой морской русалкой, выглядывающей из воды; будто одна эта страшная просьба простить вслед делала явственней все то хорошее, что мы пережили, позволяла верить, что ее любовь осталась в ней, как и во мне - неизменной, - прощай, прощай, прощай, - повторяла я, переходя постепенно на неразборчивый крик.

Не знаю, сколько я рыдала, может, час, может, пять минут. Но, обернувшись, я увидела как Олег идет ко мне - клубящаяся тень выступала из белесого тумана. Он обнял меня, пытаясь успокоить, но в эту минуту я не могла принять его тепло, как не могла смириться с тем, что Оли больше нет. Мне хотелось оттолкнуть, возможно, даже ударить, ведь Олег никогда не знал ее, как не знал и меня до того, как горе вывернуло мою душу наизнанку, а сейчас я страстно желала лишь одного - вновь почувствовать себя живой, нормальной, как тогда, когда я мечтала отвезти Олю к морю и любоваться, как она нежится в лучах рьяного солнца и глаза ее отражают небо.

И я впервые оттолкнула Олега, убегая прочь по мокрому песку как можно дальше, пока дыхание не начало надламывать мне бронхи. Тогда я села прямо на мокрый холодный песок и завыла в голос, раскачиваясь из стороны в сторону и ухватив свою голову.

Я не могла остановить рыдания даже по дороге обратно к лестнице. Олег ждал меня там и обнял со спины, будто защищая и укрывая своим теплом от всего остального мира. Мы стояли на нижней ступеньке, длинный язык причала уходил в утробу туманного моря, этот пустынный пейзаж завораживал символизмом - бег в никуда без какой-либо надежды на возвращение. Я наклонилась к земле и начала руками ощупывать мелкую гальку. Олег без слов достал мобильник и посветил мне. Наконец, я смогла найти маленькую ракушку. Некогда этот желтый обломок был домом живого существа, теперь, покинутый, медленно истончался, рассыпаясь крохотными песчинками, рассеянными по всему берегу.

- Пойдем, - наконец, сказал Олег, - ты совершенно замерзла.

- Нет, мне не холодно, - воспротивилась я и сама поразилась хрипоте в своем голосе.

- Ты просто этого не чувствуешь. Давай, прямо сейчас. Ты должна, девочка, надо просто сделать шаг, - в его голосе было тепло и нежность всего мира, - держись, моя маленькая, держись. Вот, после первого шага станет легче.

Он взял меня за руку и потянул вслед за собой по лестнице вверх. И был прав - действительно, после первой ступени каждую следующую я покоряла с меньшим усилием, пока, наконец, не поднялась на самый верх. Здесь я вновь остановилась - впереди был ровный тротуар, ведущий через парк - к машине. Позади - лестница. Мне захотелось обернуться. В моей сжатой руке ракушка норовила острым осколком пропороть мне кожу на ладони.

- Нет, - сказал Олег, без слов понимая мои мысли, - не смей. Ты попрощалась. Больше тебе нечего там искать. Надень мои перчатки, руки совершенно ледяные. А теперь - только вперед.

И мы пошли вперед.

Обратно мы тоже ехали молча, но это была уже другая тишина, хранящая наши немые договоренности, и говорить тут было не о чем. В какой-то момент он просто взял мою руку и, не отрываясь от управления машиной, поцеловал ладонь, слегка уколов щетиной нежную кожу.

Когда мы вернулись, я достала ту крошечную раковину из кармана, сняла с цепочки подвеску, которую мне подарила Ольга и повесила на нее панцирь некогда живого существа.

Олег решил, что в этот вечер я останусь у него, и почти всю ночь мы лежали поперек кровати не раздеваясь и не кутаясь в одеяло, только изредка переговариваясь шепотом.

- Почему ты не хочешь найти работу и начать строить жизнь заново? - спросил меня Олег.

- Зачем? У меня достаточно накоплений, чтобы прожить так еще год или два.

- Это неправильно. Ты ведь на что-то копила.

- Да. Я хотела купить очень хорошую машину.

- А теперь?

- А теперь все равно.

- Но почему?

- Боюсь… Вам это глупым покажется.

- Ты же знаешь, что нет. Рассказывай.

Я засмотрелась на его блестящие в темноте глаза и от избытка благодарности и переполнявшего меня изнутри трепета потянулась и поцеловала его в высокий лоб - он был горячим, и на губах остался вкус, соленый то ли от пота, то ли от морского воздуха.

- Я ощущаю себя свободной от необходимости что-то менять.

- Поясни.

- Смотрите, - я вытащила ракушку из декольте, разглядывая ее изнутри, - когда-то это было живое существо, созданное морем. Мы все вышли из него, соль у нас в крови. И я, и моллюск равны по сути своей. Какое дело морю до того, что я работаю, покупаю машины, а крохотное животное просто ползает по берегу? Когда обитатель ракушки умер, его панцирь стал рассыпаться, превращаясь в морской песок и возвращаясь в воду. Я - такой же песок. Всю жизнь можно провести в суете, а можно просто стать прибрежным обитателем - это ничего не изменит. Но даже в самой маленькой ракушке есть душа моря, его часть, его труд. Каждая раковина - чудо. Только на то, чтобы любоваться ей, уже не жалко жизни. Все это так сложно, что я устала разбираться, я не чувствую в себе необходимости что-то делать или изменять, словно во мне говорит морская часть, которая слишком вечна, чтобы вникать в суету.

- Я никогда не слышал ничего более красивого и более бестолкового, - улыбнулся Олег, - но мне нравится.

Он, как всегда, был прав. Я невероятно простыла от морской сырости и ближе к Новому году мой кашель стал напоминать надрывный лай старого бездомного пса. Олег уехал по работе на несколько недель, и я осталась одна в городе, наполненном этой суррогатной предпраздничной суетой. Не поленившись, я достала с антресолей большую старую коробку, где хранилась искусственная елка. Мы купили ее с Ольгой, из-за потерянной подставки нам сделали невероятную скидку. От невиданной такой удачи я начала прыгать прямо посреди магазина и Оля смотрела на меня с явным неодобрением.

Последние пять лет я не праздновала Новый год, для меня эти дни были всего лишь еще одним небольшим отпуском с возможностью отдохнуть от бесконечной работы. Теперь я тщательно украшала пластиковые веточки красными шарами, которые, выпадая из рук на пол, смешно подскакивали живыми существами.

И я скучала по нему каждый день. Эта мигающая елка в пустой, гулкой квартире, подсказывала, что мне не хватает человека, которому хочется улыбаться в свете мигающих огоньков. Он звонил порой, и голос по междугородней связи казался мне совершенно чужим. Замирая от радости, я успевала только вскрикнуть в трубку:

- Я так сильно, так невыносимо по вам тоскую!

- Что? Детка, не могла бы ты говорить громче, тут ужасная связь и ветер сильно дует. Что ты сказала?

Я умолкала, ощущая нешуточный шторм чувств внутри.

- У меня тоже… ветрено, - отвечала ему, еле сдерживая кашель.

- Ты много по улице не ходи, тебе не хватало простыть еще больше. К врачу, надеюсь, сходила?

Обычно уже после третьей его фразы связь пропадала окончательно, разговор обрывался, и я вновь оставалась совсем одна.

К врачу я, кстати, сходила. В предпраздничном настроении он заявил, что это трахеит и подмахнул мне рецепт с лекарствами не назначая ренген.

Болезнь входила в меня медленно, закупоривая дыхательные пути, по ночам я просыпалась, не в силах вздохнуть, и долго надрывно кашляла, пока соседи наверху не начинали стучать по батарее, мол, имей совесть, дай поспать.

Трахеит подкосил меня окончательно - мое сознание затуманилось, будто душевная рана лишила меня сил на борьбу с недугом физическим. Лежа на кровати по ночам я нескончаемо наблюдала за миганием елочной гирлянды, и мысли мои перетекали так же медленно, как за окном падал снег. Казалось, я застыла в одном из тех сувенирных стеклянных шаров, что в несметном количестве продают перед новым годом на открытых уличных лотках.

Мои мысли по-прежнему наполняла Ольга, но воспоминания о ней стали казаться каким-то давно просмотренным фильмом, жалящим меня мыслью, что мне не грозит жить вот такой вот обычной жизнью, наполненной простым человеческим счастьем.

Когда мне становилось особенно больно, я вела воображаемый диалог с Олегом, хорошо понимая, что он может мне сказать.

- Хозяин, мне кажется, я больше не могу.

- Ты же знаешь - все зависит от твоего выбора. Ты можешь покончить со всем этим, и никто не запретит тебе. А можешь отпустить свою боль и жить дальше.

- Не получается.

- Неправда. Ты сама не хочешь отпускать, и знаешь это не хуже меня.

- Но почему?

- Потому что она продолжает жить в твоем страдании. Ты так сильно хочешь, чтобы она оставалась живой, что готова уничтожить саму себя.

- Верно, - шептала я мигающей елке. Но легче совершенно не становилось.

Может, от этого отчаянного одиночества я решила провести Новый год со своим отцом, будто это могло вернуть мне детство или ощущение праздника. По телефону он гордо заявил мне, что с последней нашей встречи “совсем-совсем не пил” и даже вернулся на работу, где его со скрипом приняли назад.

“Новый год все же семейный праздник, а ты - вся семья, что у меня осталась”, - печально заявил он, и отказаться приехать показалось чудовищным.

Будь Олег в городе, то обязательно запретил бы это, понимая, чем все закончится. Наверное, поэтому я не сказала ему ни слова, но в последний день года проснулась с ощущением холода внутри, как если бы готовилась добровольно взойти на эшафот для казни. Говорят, когда гильотинировали людей, то какие-то секунды их отрубленные головы все еще оставались в сознании. И, самое страшное, выглядели они удивленными, а порой и вовсе улыбались, видимо, радуясь этому мгновенному освобождению от всех человеческих мук.

Я закупила продукты в чудовищно переполненном универмаге, несколько минут задумчиво перебирая бутылки шампанского, не в силах решить, стоит ли покупать алкоголь, собираясь в гости к зависимому от него человеку. В конце концов решила, что Новый год можно провести и без этого.

У отца дома царила атмосфера советского Нового года: на экране мелькал засмотреный до дыр фильм “Ирония судьбы”, пока хозяин дома в кое-как выглаженной рубашке и разношенных тапках доставал из старенького серванта особые “праздничные” тарелки. В общем-то у него был достаточно пристойный вид, и только трясущиеся руки выдавали в нем алкоголика, в очередной раз завязавшего на короткий промежуток времени. На кухню, разумеется, он даже не заглядывал, создавая видимость какой-то очень важной мужской деятельности в зале.

Прислушиваясь к тому, как он раздвигает полированный стол до размеров праздничного, я строгала салаты - не понятно, зачем так много, если мы были вдвоем, но этот ритуал, забившийся в подкорку с самого детства, почему-то успокаивал меня. Можно было представить себя вновь маленькой девочкой, которой не нужно ничего решать. Которая не испытывает боль и верит, что впереди у нее - долгая и прекрасная жизнь, наполненная чем-то особенным, а главное, лишенная всех тех ошибок, что кажутся такими очевидными в жизнях родителей. Так всегда, и худшее в этом, что девочки вырастают и понимают, что именно то время, пока ты на что-то надеялась, было лучшим в твоей жизни. Когда часы пробили половину двенадцатого, а я как раз заканчивала возиться с горячим, отец внезапно запел:

- Вечерние поля в росе, над ними - вороны.

Благословляю Вас, благословляю Вас,

Благословляю Вас на все четыре стороны, - фальшиво подпевал он нестареющей героине фильма. Я аккуратно отложила на блюдце деревянную ложку, которой помешивала густой сливочный соус и замерла. Уж очень я хорошо знала, когда он начинает петь. За окном метель крошила снег кокосовой стружкой, мне захотелось просто забыть, что я человек, что я существую, что все это - моя жизнь, а в соседней комнате, вновь напившись до полузабытья, сидит мой отец.

“Господи, за что? Ну почему, почему, почему это происходит со мной? Неужели я настолько провинилась? И когда? Зачем превращать мою жизнь в круг ада, из которого не вырваться, как ни старайся. Насколько же ты милостив, что обрушил все это на мою несчастную голову?” - подумалось, и от этой жуткой жалости к себе вновь полились слезы, размывая весь новогодний макияж. Праздник был уничтожен - как и всегда, впрочем. Я уперлась лбом в стекло и только повторяла шепотом: “не хочу, не хочу, не хочу”, пока соус ни выкипел и по всех квартире стал разноситься запах паленного молока.

- Горит что-то, - покачиваясь, в кухню зашел отец, ударившись о дверной косяк. Я молчала. - Эй, ты что, оглохла? Горит, говорю.

Не добившись ответа, он выключил огонь под сковородой.

- Ты чо, пришла мне праздник портить, овца? - он дернул меня за руку, поворачивая к себе. - Чо с кислой рожей на меня пялишься? Еще бы я у себя дома выпить не мог.

- Зачем тогда? - спросила я, глядя ему в лицо, которое расплывалось под призмой моих слез.

- Что - зачем?

- Какого хрена ты меня позвал?

- Ты со мной так не смей разговаривать, тварь. Я тебе не твой очередной любовничек. Ах да, ты же предпочитаешь шлюшек, мужиков не тянешь.

- Не смей, - тихо ответила я. На столе рядом с ним лежал большой шеф-нож, которым я только что мелко крошила соленые огурцы для оливье. Это было так просто и так манило - взять нож и пропороть этого пьяного и злобного сукиного сына от желудка до самого горла. Я ужаснулась собственным мыслям.

- Что - не сметь? Это мой дом, ты здесь никто, не нравится - вали отсюда, дрянь. Дверь сама найдешь.

Я бы могла ему сказать многое. То, что именно он сломал меня когда-то давно, не оставляя мне шансов быть счастливой. Как бессонные ночи в ожидании его прихода в мою спальню породили в моей голове ад пострашнее выдумок любой религии мира. Как с девяти лет я периодически пыталась наглотаться таблеток от тяжелой безысходности, невозможной для ребенка. Как моя нелепая попытка быть счастливой в простой жизни с Ольгой изначально была разбита внутри меня самой. Как от внутренней боли, убивающей любую радость жизнь превращается в выживание. Могла бы, но это подобие человека все равно меня не услышит, поняла я. Внезапно все чувства схлынули, внутри остался только отрезвляющий холод, и тогда совершенно неожиданно для самой себя я сказала очень тихо и спокойно:

- Ты пьян. И жалок. Даже потеряв все, не обязательно терять человека внутри себя. И - знаешь, наверное, хватит. Мой папа для меня умер давно, очень давно, и я сирота. А тебе еще предстоит сдохнуть, и сдохнуть в одиночестве. Все, слышишь, все живые существа умирают в одиночестве, но для тебя это будет особенно страшно и долго.

Он замахнулся и ударил меня по лицу, так, что у меня зазвенело в ушах, а из носа потекла кровь. Но все же я улыбнулась тому, как на его лице прорезался страх, нет, даже настоящий ужас. Он умирал прямо сейчас в своем пьяном сознании, и это пугало его до чертиков. Я убила его, не прикасаясь к ножу, и от этого мне было очень, очень приятно. Больше мне здесь было нечего делать.

Благодать (1)

Вы когда-нибудь пытались поймать машину ближе к полуночи в Новый год? И не советую. Мне пришлось идти пешком по городу сквозь вьюгу, периодически натыкаясь на пьяных весельчаков, поджигающих петарды. Захлебываясь кашлем, я отчаянно куталась в пуховик, еле передвигая ноги по глубокому снегу. В конце концов мне стало казаться, что мое сознание попало в ловушку собственного чистилища, а попадающиеся на пути люди - не более, чем фантомы моих кошмаров. Один вопрос мучил - почему же в аду так холодно?

Честно говоря, вспомнить в деталях дорогу домой я не смогу. Помню только, что завалилась в квартиру, продрогшая до костей, со снегом, который забился мне за шиворот, в отвороты джинсов, ботинки… Казалось, он был просто везде. Я рухнула на кровать, заворачиваясь в плед и пытаясь унять дрожь, и уже через пару минут провалилась в тревожное забытье, наполненное кошмарами.

Проснулась я от настойчивого звонка Олега.

- Я вернулся, детка. Вызывай машину, жду у себя, - только и сказал он деловито.

- Конечно, Хозяин.

Мир медленно плавился, пока я ехала к нему, меня знобило и в груди клокотало и влажно хлюпало при каждом вдохе. Такие звуки издают не слишком хорошие актеры, изображая смерть героя на поле боя от ранения в легкое. Водитель такси испуганно поглядывал на меня через зеркало заднего вида, видимо, переживая, довезет ли он меня до места назначения или придется резко сворачивать в больницу. Я вытирала испарину, выступающую крупными каплями на лбу.

- Здравствуй, мое солнце и луна, - василиск улыбнулся мне, прежде чем схватить в объятия. В этот момент мир стал стремительно гаснуть у меня перед глазами, я лишь успела услышать, как он встревоженно сказал: - Блин, да у тебя же температура просто шкалит! Эй, эй, что с тобой?

И в этот момент я окончательно потеряла сознание.

Оно возвращалось на какие-то мгновения, но оставалось неясным, будто я воспринимала все сквозь сон.

- Где она? - слышался в темноте незнакомый женский голос.

- Там, на кровати.

- Какая температура?

- Тридцать девять и три.

- Давно?

- Точно не скажу, она с утра не просыпается, и я не могу расспросить.

- У врача была до этого?

- Да, ставили трахеит.

Сон вновь стал глубже на время, и вновь я проснулась только от прикосновения прохладных рук к своему телу. Закашлялась, и мучительный приступ вызвал боль в районе нижних ребер. Долгий кашель перешел в рвотные позывы, которые с трудом удалось подавить силой воли. Откинувшись на подушку и вновь уплывая в небытие, я лишь ощутила, как Олег гладит меня по голове, будто утешая загнанную лошадь. “Может, проще пристрелить?” - хотела я пошутить, но силы окончательно оставили меня.

В другие дни сознание возвращалось, когда Олег поил меня какими-то остро пахнущими травяными настоями и теплым бульоном. Иногда меня будила девушка перед тем, как сделать внутривенный укол. Но чаще всего меня будили приступы кашля, выворачивающего мне все легкие наизнанку. И каждый раз Олег оказывался рядом, уговаривая:

- Старайся не кашлять много. Вот, подыши, - он давал мне в зубы трубку для ингаляций, и мне становилось легче, - моя девочка, потерпи, тебе скоро станет легче.

Я ощущала, что от меня остро пахнет нездоровым потом, а волосы давно сбились в колтуны, но он обнимал меня, будто и не замечая этого. Иногда он протирал мое лицо теплой влажной тряпкой и бережно связывал волосы, мне хотелось плакать от необъятной благодарности, что росла, ширилась во мне до отдельной вселенной.

Через четыре дня антибиотики подействовали, и я начала подниматься с постели, еще через неделю Олег, наконец, разрешил выходить на улицу. В те дни, что я была у него, казалось, что мы самая обычная пара. Пока он уходил, я готовила, выбирала фильмы на вечер. Он возвращался, сбрасывал на пороге не только верхнюю одежду, но и свою холодную хищность, словно шкуру. Если он задерживался с этим, я просила:

- Вернитесь ко мне.

- Вот ведь маленький гестаповец! - смеялся он и неизменно возвращался.

И еще он смешил меня. Как-то попытался устроить театр, прокладывая образы тенями, что отбрасывали его руки.

- Смотри: это волк, - гордо заявил.

- А почему у него пасть такая длинная?

- А это он кушать хочет.

Я закатилась. Он вдруг очень серьезно посмотрел на меня:

- Тебе хорошо?

- Да, - без колебаний ответила я.

Когда я впервые после болезни уезжала к себе домой, он провожал меня с такой явной тревогой на донышке глаз, с какой наверняка Ной выпускал голубку из единственного окошка своего ковчега. Это его переживание за меня, трепетный уход ослепили меня - я перестала видеть в нем зверя, только маленького принца, поливающего свою розу с четырьмя шипами. Грустный мальчик, прорезавшийся в нем, рождал во мне смутное ощущение детства, так домашним теплом нас укутывает запах выпечки.

Теперь наше расписание встреч нарушилось, не проходило и дня без встречи или долгого телефонного разговора на пару часов, и была в этом только какая-то чистая радость, мы стали друг другу и лучшим развлечением, и утешением. Так медленно истлел январь, плавно переходя в февраль. Постепенно я начала ощущать, как легкими ответами на теплые моменты счастье постепенно прорывается внутри, пузырясь, как налитое в фужер шампанское.

Первым пришло это странное ощущение отсутствия боли. Поначалу оно тоже было кратковременным и нежданным. Просто в одно утро я проснулась у Олега дома и несколько минут смотрела на него, спящего. А потом осознала, что не ощущаю душевной боли, но это опустошение было не похоже на то, что возникало после сессий. Так звучит ночная тишина на природе - если внимательно и долго вслушиваться в нее, начинают проступать миллионы звуков: скрежет сверчков, далекое уханье птицы, шелест травы. Я смотрела на Олега и четко осознавала в этот момент себя, его и весь окружающий мир, будто картинке добавили цвета и контраста. Его дыхание пахло липой и сеном, в утренних лучах явственней проглянули первые серебристые нити в копне спутанных волнистых волос. Я расслышала, как отчаянно ругает мать своего ревущего ребенка этажом выше, как шаркает по подтаявшему снегу прохожий, как где-то вдалеке машина взвизгнула тормозами. И самое важное - время перестало быть отдельной материей, пропитало реальность, срастаясь, возвращая нормальное ощущение всего происходящего.

- Мне не больно, - сказала я вслух. Олег немного поморщился, просыпаясь, затем открыл один глаз и недовольно уставился на меня.

- Чего не спишь? - спросил.

- На Вас смотрю.

- А, ну эт святое, - пробормотал он, отворачиваясь от меня и зарываясь глубже в подушку.

- Хозяин? - все же не сдержалась я.

- М? - пробурчал он сонно.

- Я вдруг поняла, что мне не больно.

- Ну, это хорошо. Спи. Или лежи молча, я буду спать. Или завтрак приготовь. Короче, дай поспать.

Мне хотелось кинуться к нему и начать целовать колючие щеки или руки - не важно, меня наполняла бурлящая радость. Впервые за долгое время я чувствовала невероятное удовольствие просто от того, что была живой.

Чувство пьянящего счастья начало появляться чуть позже. Чаще всего это происходило во время наших неспешных прогулок, к которым мы вернулись сразу после того, как отступили суровые январские морозы и февральский теплый снег засыпал город. Ощущая нарастающее ликование в груди, я замирала, боясь спугнуть.

- Все порядке? - спросил Олег, когда я впервые впала в ступор, осторожно прислушиваясь к своим чувствам.

Я положила ладони ему на грудь, ощущая тепло тела даже сквозь плотную ткань пальто. «Я вас люблю», - хотелось сказать мне, но это казалось неправильным, искаженным, как если бы я преуменьшила свои чувства. Внутри происходило что-то иное, больше походящее на чудо. Я называла это украинским словом кохать.

Определение возникло у меня впервые, когда я увидела, как дальняя родственница, вернувшись из роддома, кормила грудью своего новорожденного сына. Его круглая большая голова, покрытая жиденькой порослью светлых тоненьких волосков, пульсировала на макушке. Позже мне объяснили, что это так называемый “родничок”, мягкая часть черепа, необходимая ребенку для облегчения процесса рождения. Но тогда я не могла оторвать взгляд - темечко малыша поднималось и опадало, и в этом я ощутила связь этого крошечного существа с матерью и с этой жизнью, в которую его выбросили. Младенец тяжело дышал крошечным носиком, поглощая молоко, и звуки напоминали само это слово. “Кох, кох”, - влажно посапывал новорожденный, и родничок пульсировал в такт. Я попыталась прикоснуться, но родственница переполошилась и заявила, что пока кости черепа не уплотнятся, гладить по голове нельзя. Так я поняла, что кохание еще и очень хрупкое и не только исчезает со временем, но и может убить его носителя.

Теперь во мне подобным биением зарождалось что-то новое, иное, не отдающее привкусом горя или печали, без печати любви к Оле. Это новое чувство давало не ту уютную нору, что была у меня с ней, но чувство полета, ветра в лицо, ощущение свободы.

- Как странно, - говорила я отражению наедине, - ты принадлежишь, словно вещь, одному человеку. Но почему это делает тебя свободнее, чем когда-либо? - Я всматривалась в зрачки отражения и отвечала сама себе: - Потому что ты свободна быть собой.

Порой смутная тревога обмораживала мне кончики пальцев. Я спросила у Олега:

- Почему Вы больше не играете со мной? - подразумевая, конечно, наши сессии.

- Не знаю, малышка, может, мне и так слишком хорошо с тобой, - улыбнулся он тоненькими черточками в уголках губ. - А вообще тебе должно быть достаточно ответа “я так хочу”, разве нет?

- Конечно, - ответила я, и он удовлетворенно поцеловал меня плотно сомкнутыми сухими губами, одаривая запахом пены для бритья, - но вообще пойми - ты не сабмиссив и не мазохистка. Ты не любишь боль или унижение, это все не твое.

- Но я могу научиться, привыкнуть.

- Вот глупая. Это ведь психотип - или есть или нет, такому не научишься. Привыкнуть можно, конечно, но зачем?

- Потому что вы мне очень нужны.

- Так я здесь. И боль тут не при чем. Проблемы нет, перестань тревожиться.

Его улыбка отгоняла сонм моих страхов, вьющихся, словно грифы-падальщики. Порой он проявлял удивительное терпение и снисходительно позволял мне типично женские вопросы. Я терроризировала его: “Я действительно Вам нужна?”, “А Вам тепло в душе, когда я обнимаю?”, “Вы правда меня никому никогда не отдадите?”. Олег улыбался звериной улыбкой, ворошил мне волосы, хмыкал: “Угу”, - и только крепче сжимал в объятиях. Только один раз он дернулся от моего вопроса, будто от удара током, обнажая растерянного маленького принца в своей душе. Мы лежали, переплетаясь телами в тесных объятиях, и тут я спросила, уткнувшись носом в расстегнутый ворот рубашки:

- А Вы когда-нибудь думали обо мне, как о смерти?

Он как-то напрягся весь. Через пару минут молчания я занервничала, попыталась отстраниться, заглянуть ему в лицо, но он цепко держал меня.

- Всегда, - наконец, ответил он и добавил холодным и жестким тоном: - И больше не задавай таких вопросов.

Дата добавления: 2015-10-28