Заварной крем. 5 страница

Всё закончилось так же внезапно, как началось, и мы снова стали теми, кем были прежде: двумя одинокими людьми средних лет, доведенными до отчаяния. Джинсы Шона лужицей растеклись у лодыжек, руками он поддерживал мои бедра. Ручка сушилки давила мне в спину. Опустив одну ногу на пол, я обернула талию простыней из его комплекта.

Он налился глубоким багрянцем.

– Прости.

– Ты не шутишь?

– Даже не знаю.

Я попыталась руками расправить налипшие на лицо пряди.

– Что же мы теперь будем делать?

– Ну, пленку назад уже не отмотаешь.

– Верно.

– И ты обмоталась моей простыней…

Я опустила глаза.

– И на диване ужасно неудобно, – добавил он.

– Шон, – сказала я с улыбкой, – идем спать.

Я думала, что в день суда проснусь с «бабочками» в животе или чудовищной мигренью. Но когда глаза мои постепенно привыкли к яркому солнечному свету, в голове зазвучала лишь одна строчка: «Всё будет хорошо». Все мускулы в теле болели, но сладкой болью. Перевернувшись на бок, я вслушивалась в чудесную музыку струй, бьющих о кафель: это Шон принимал душ.

– Мама!

Накинув халат, я выбежала к тебе в спальню.

– Уиллс, как ты себя чувствуешь?

– Всё чешется, – сказала ты, – И писать хочется.

Я взяла тебя на руки. Ты была тяжелой, но все же пушинкой по сравнению с кокситной повязкой, предложенной нам как альтернатива. Я помогла тебе приподнять подол ночнушки и усадила на унитаз, потом вышла – ожидать, пока ты позовешь меня обратно, чтобы мы вместе вымыли руки. Я решила, что на обратном пути из здания суда обязательно куплю тебе большой флакон жидкого мыла. Кстати, ты вряд ли будешь довольна своим распорядком дня… После ожесточенных споров с Марин она наконец позволила мне нанять для тебя медсестру на всё время разбирательств. Астрономическую оплату за ее услуги, пообещала Марин, вычтут из суммы компенсации. Не идеальный, конечно, вариант, но хотя бы за твою безопасность волноваться не придется.

– Помнишь Полетт? – спросила я. – Медсестру.

– Я не хочу, чтобы она к нам приходила…

– Я знаю, солнышко, но выбора нет. У меня сегодня много важных дел, а тебе нельзя оставаться одной.

– А папа?

– А что папа? – спросил Шон, перехватывая тебя из моих рук и унося вниз, словно ты вообще нисколько не весила.

Вместо полицейской формы в то утро он надел пиджак и галстук. «Он пойдет в суд вместе со мной», – подумала я, и улыбка, зародившись в сердце, скоро перебралась ко мне на губы.

– Амелия в душе, – через плечо сказал Шон, усаживая тебя на диване. – Я уже предупредил ее, что сегодня придется поехать на автобусе. Уиллоу…

– С ней побудет медсестра.

Он поглядел на тебя.

– Ну что же. Весело вам будет.

– Ага, конечно, – скуксившись, ответила ты.

– Как насчет блинчиков на завтрак? Чтобы возместить моральный ущерб.

– Ты что, совсем ничего больше не умеешь? Даже я умею готовить пшеничную лапшу.

– Хочешь позавтракать пшеничной лапшой?

– Нет…

– Тогда не жалуйся на блины. – И Шон серьезно посмотрел на меня. – Ответственный день.

Я кивнула и потуже затянула пояс халата.

– Я буду готова через пятнадцать минут.

Шон замер с одеялом, которым намеревался укрыть тебя.

– Я думал, мы поедем отдельно. – Он сконфуженно замолчал. – Мне нужно еще встретиться с Гаем Букером.

Если он должен встретиться с Гаем Букером, значит, по-прежнему планирует давать показания в защиту Пайпер.

Если он должен встретиться с Гаем Букером, значит, всё осталось по-старому.

Я лгала себе, потому что это проще, чем признать горькую правду: секс – это еще не любовь. И одна ночь – это всего лишь припарка нашему мертвому браку.

– Шарлотта? – Тут я поняла, что он задал мне какой-то вопрос. – Блинчиков хочешь?

Уверена, он не знал, что блины принадлежали к древнейшим мучным изделиям Америки; что в восемнадцатом веке, когда еще не изобрели ни пищевую соду, ни разрыхлитель, закваски добивались, взбивая яйца. Готова поклясться, он не знал, что история блинов восходила еще к Средневековью, когда их подавали в Жирный вторник, перед началом Великого поста. Что если сковородка слишком горячая, то блины получатся толстыми и резиновыми, а если слишком холодная – сухими и жесткими.

Я также была уверена, что он не помнил, как я кормила его именно блинчиками наутро после возвращения из медового месяца. Я приготовила тесто, сгребла его ложкой в пластиковый пакет, отрезала нижний уголок и использовала это как кулинарный шприц. И подала ему на завтрак блины в виде сердечек.

– Я не голодна, – сказала я.

Амелия

Давай я расскажу тебе, почему в то утро так и не поехала на школьном автобусе. Никто не потрудился выглянуть на улицу, и только когда приехала эта медсестра Полетт и совершенно охренела от армии фотографов и репортеров, мы поняли, сколько человек собралось ради вожделенного снимка, на котором мои родители шли бы на суд.

– Амелия! – скомандовал отец. – В машину! Живо.

И я в кои-то веки повиновалась.

Оно и так было неприятно, но кое-кто из журналюг поехал за нами до самой школы. Я следила за ними в зеркальце заднего вида.

– Принцесса Диана, кажется, погибла в подобной ситуации.

Отец не произнес ни слова, но челюсти сжимал так крепко, что я боялась, как бы он не сломал себе зуб. На красном сигнале светофора он обернулся ко мне и наконец хоть что-то сказал:

– Я понимаю, что будет нелегко, но ты должна постараться. Представь, что это самый обыкновенный день.

Я знаю, о чем ты думаешь: что самое время Амелии отпустить какую-нибудь неуместную шуточку типа «То же самое говорили об одиннадцатом сентября». Но мне не хотелось шутить. Я так сильно дрожала, что пришлось сесть на собственные руки.

– Я уже не понимаю, что значит слово «обыкновенный», – как будто со стороны услышала я свой слабый голос.

Отец протянул руку и убрал с моего лица непослушную прядь.

– Когда всё закончится, – сказал он, – хочешь жить со мной?

Сердце едва не вырвалось у меня из груди. Кто-то меня выбрал, кому-то я была нужна! Но в то же время меня затошнило. Можно, конечно, пофантазировать, но если быть реалистами – какой суд отдаст опеку мужчине, который даже не состоит со мной в кровном родстве? А значит, я останусь с мамой. А она уже будет знать, что я предпочла не ее. К тому же, что делать с тобой? Если я перееду к папе, мне наконец начнут уделять внимание. Но тогда придется расстаться с тобой. Как ты отнесешься к этому?

Я всё молчала. Свет сменился на зеленый, и отец тронулся с места.

– Подумай об этом, – сказал он, но я понимала, что он немного обиделся.

Через пять минут мы остановились на «пятачке» у школы.

– А репортеры не пойдут за мной?

– Это запрещено, – заверил меня отец.

– Тогда ладно.

Я взяла свой рюкзак на колени. Весил он тридцать три фунта – треть меня. Я знала точные цифры, потому что на прошлой неделе школьная медсестра установила весы, на которых можно было взвесить и рюкзак, и себя. Потому что подросткам, мол, нельзя таскать тяжести. Если при делении массы рюкзака на массу тела получалось больше пятнадцати процентов, у вас разовьется сколиоз, или рахит, или бог знает что еще. Сумки у всех получились слишком тяжелыми, но меньше нам задавать на дом не стали.

– Ну, удачи… – промямлила я.

– Хочешь, я зайду и побеседую со школьным психологом или с директором? Скажу, что тебе сегодня нужно уделить особое внимание…

Вот этого мне хотелось меньше всего на свете – оказаться еще более белой вороной, чем я уже была.

– Не надо, – ответила я и вылезла из грузовика.

Машины журналюг потянулись за отцом, и мне стало чуть легче на душе. Во всяком случае, пока кто-то не обратился ко мне по имени.

– Амелия, – сказала незнакомая мне женщина, – как ты относишься к этому судебному делу?

За ней стоял парень с камерой на плече. Какие-то ребята, проходившие мимо, кинулись меня обнимать, как будто были моими друзьями.

– Эй, чувак, а такое по телеку можно показывать? – Один из них ткнул в объектив средний палец.

Откуда-то из кустов, слева от меня, выросла еще одна журналистка.

– Твоя сестра рассказывает тебе о своих чувствах по поводу этого иска?

– Решение принимала вся семья?

– Ты будешь давать показания?

Только услышав последний вопрос, я наконец вспомнила: мое имя внесли в какой-то идиотский список на всякий пожарный. И мама, и Марин говорили, что мне, скорее всего, не придется идти, что это просто мера предосторожности. Но я не любила, когда мое имя включали в какие-то списки. У меня возникало чувство, будто на меня рассчитывают. А вдруг я подведу?

Почему они не пристают к Эмме? Она тоже ходит в эту школу. Хотя я и сама знала ответ: в их глазах – в глазах всех – Пайпер была жертвой. А я была дочерью вампирши, решившей высосать из подруги всю кровь до последней капли.

– Амелия?

«Сюда, Амелия, иди сюда…»

«Амелия!»

– Отцепитесь! – закричала я.

Закрыв уши руками, я поспешила в школу, расталкивая вслепую детей, копошившихся у шкафчиков, и учителей с чашками утреннего кофе, и парочек, ласкавшихся с таким рвением, как будто они расстаются на много лет, а не на сорок минут урока. Заскочив в первую попавшуюся дверь – это оказался учительский туалет, – я заперлась на замок и уставилась на чистый фарфоровый обод унитаза.

Я знала, как это называется. Нам показывали фильмы на уроках БЖД: в фильмах это называли «расстройство питания». Но никакого расстройства не было. Когда я это делала, я переставала расстраиваться.

Например, у ненависти к самой себе появлялись веские основания. Кому же понравится человек, который жрет, как Джабба из «Звездных войн», а потом всё срыгивает? Человек, который с таким трудом избавляется от проглоченной еды, но все равно остается толстым? И я понимала, что по сравнению с анорексией это еще ничего. У нас в школе училась одна анорексичка: ручки-ножки как зубочистки, одни сухожилия, нас ни один человек в трезвом уме не перепутал бы. Я делала это не потому, что, глядя в зеркало, видела толстуху, когда на самом деле была худой. Я и впрямь была толстухой. Очевидно, у меня даже уморить себя голодом как следует не получалось.

Но я поклялась перестать. Я поклялась, что больше не буду блевать, если мне вернут мою семью.

«Ты обещала, – напомнила я себе. – И двенадцати часов еще не прошло».

Но, сама не понимая, как это случилось, я вдруг упала на колени и засунула палец в горло. Я ждала облегчения.

Но на этот раз оно не наступило.

Пайпер

От Шарлотты я узнала, что в выпечке главное – химические процессы. Брожение происходит по законам биологии, химии и механики, пары и газы поднимаю! Смесь. Основная задача каждою пекаря – подобрать нужный разрыхлитель для теста, чтобы хлеб был мягким, чтобы в воздушной сдобе был воздух, чтобы на безе появлялась пенка, а суфле поднималось как положено.

– Это, – сказала она мне однажды, когда я помогала ей печь торт ко дню рождения Амелии, – принцип работы.

Она записала его на салфетке:

КС4Н5О6 + NaHCО3→ CЩ2↑ + KNaC4H4О6 + Н2О

– У меня по органической химии было четыре с минусом, – сказала я ей.

– Соус тартар вступает в реакцию с бикарбонатом натрия, и получается углекислый газ, виннокислый натрий и вода, – сказала она.

– Поменьше бы выпендривалась, – ответила я.

– Я просто хочу показать тебе, что не всё так просто. Это тебе не смешать яйца с мукой. Я пытаюсь преподать тебе урок.

– Подай эту чертову ваниль! Неужели вас всему этому учат в кулинарной школе?

– Ну, студентам-врачам не сразу же раздают скальпели, правда? Сначала нужно понять, зачем делать именно то, что ты делаешь.

Я пожала плечами.

– Думаю, Бетти Крокер^[13] не разобралась бы с химическим уравнением, даже если бы оно вылетело прямо из духовки.

Шарлотта начала замешивать тесто.

– Она понимала всё в общем виде: один ингредиент в миске – это начало. Но два ингредиента в миске – это уже целый сюжет.

О чем Шарлотта умолчала, так это о том, что порой даже самые умелые пекари допускают ошибки. Что кислотно-щелочной баланс может нарушиться, ингредиенты откажутся вступать в реакцию, а соли не выйдут наружу.

И твоя стряпня окажется горькой на вкус.

В то утро, когда начинался суд, я очень долго простояла в душе, позволив струям воды отхлестать меня по спине в качестве наказания. Вот и настал этот момент – мне придется сойтись с Шарлоттой лицом к лицу.

Я уже забыла ее голос.

Не считая очевидного, различия между утратой друга и утратой любовника невелики: всё дело в близости. Еще совсем недавно у тебя был человек, с которым можно разделить самые громкие победы и самые досадные поражения. Но теперь тебе приходится держать свои эмоции при себе. Наступает время, когда ты набираешь ее номер, чтобы рассказать последние новости или пожаловаться на ужасный день, и осознаёшь, что не имеешь больше права ей звонить. Вскоре ты забываешь и цифры ее номера.

Когда шок от повестки утих, я пришла в неописуемую ярость. Кем она себя возомнила, чтобы рушить мою жизнь ради своей? Но гнев – это слишком яркое пламя, чтобы гореть долго. И пламя это угасло, а я осталась в оцепенении. Я не понимала, чего она добьется и добьется ли вообще. Чего же она хотела? Мести? Денег? Успокоения?

Иногда, проснувшись, я ощущала на языке тяжесть несказанных слов. Мне часто снился кошмар, в котором мы с Шарлоттой оказывались наедине. Я хотела сказать ей так много, но не могла вымолвить ни слова. Тогда я смотрела на нее, чтобы понять, почему и она молчит, и замечала, что рот ее зашит суровой ниткой.

Я так и не вернулась на работу. Однажды я попыталась, но, дойдя до двери кабинета, задрожала как осиновый лист и так и не посмела войти. Я знала нескольких врачей, которых обвиняли в халатности и которые потом возобновляли практику. Но этот иск выходил далеко за пределы моей способности диагностировать ОП на внутриутробной стадии. Я не смогла предугадать не переломы костей, а желания собственной лучшей подруги, которую я вроде бы знала как облупленную. Если мне не удалось прочесть ее мысли, как я могла понимать пациенток – незнакомок?

Я впервые задумалась о врачебной терминологии. «Практика». Может, лучше сперва вволю «попрактиковаться» – а потом уже браться за живых людей?

Конечно, мы терпели колоссальные материальные убытки. Я обещала Робу вернуться на работу в конце месяца, независимо от того, закончится ли к тому времени суд. Но уточнять, кем я буду работать, я не стала. Я по-прежнему не представляла, как буду следить за ходом «стандартной» беременности. Разве такие вообще бывают?

Готовясь к суду с Гаем Букером, я тысячу раз пересказывала всё, что помню, и тысячу раз возвращалась к своим записям. Я почти что поверила ему, когда он сказал, что ни один врач не смог бы диагностировать ОП по УЗИ на восемнадцатой неделе. Что даже если бы я усомнилась, то все равно посоветовала бы выждать пару недель, чтобы проверить, вторым или третьим типом болен плод. Я как врач проявила ответственность.

Ответственность я не проявила как подруга.

Я должна была присмотреться внимательнее. Должна была изучить карточку Шарлотты с такой же дотошностью, с какой изучала бы свою собственную, будь я пациенткой. Даже если я докажу свою правоту в суде, я всё равно подвела ее как подруга. И, пускай косвенно, как врач тоже: нужно было изначально отказать ей в наблюдении. Я должна была догадаться, что наши отношения в кабинете так или иначе отразятся на наших отношениях за его стенами.

Из душа потекла холодная вода. Я закрутила кран и, выбравшись, обернулась полотенцем. Гай Букер дал мне чрезвычайно точные указания насчет гардероба: никаких деловых костюмов, ничего черного, волосы распустить. Я купила в «Ти Джей Макс» комплект из кардигана и джемпера, потому что никогда прежде не носила ни того ни другого. Гай сказал, что такой наряд подойдет идеально. По его замыслу, я должна была выглядеть, как самая обычная мать, в которой любая женщина из числа присяжных легко узнает себя.

Спустившись, я услышала доносящуюся из кухни музыку. Эмма уехала на автобусе еще до того, как я пошла в душ, а Роб… Ну, Роб в последние три недели ездил на работу к половине восьмого. Это, как я понимала, было связано не с припадком трудоголизма, а с его непреодолимым желанием убраться вон до того, как я проснусь. На всякий случай: вдруг нам придется вести светскую беседу без защитной прослойки в виде Эммы.

– Наконец-то! – приветствовал меня Роб. Он сделал радио потише и указал на тарелку со свежими бубликами. – Из непросеянной муки в магазине был только один. Но я еще купил с чили и сыром и с корицей и изюмом…

– Но я же слышала, как ты ушел.

Роб кивнул.

– Ушел, да. И вот вернулся. Тебе овощным сыром намазать или обычным?

Я не ответила. Я просто стояла как вкопанная и не сводила с него глаз.

– Не помню, говорил ли я тебе, – продолжал Роб, – но кухня теперь стала гораздо ярче. Из тебя получился бы прекрасный дизайнер интерьеров. Пойми меня правильно, я по-прежнему считаю, что ты должна работать гинекологом, но всё же…

В голове у меня запульсировала кровь.

– Слушай, я не хочу показаться неблагодарной и все такое, но что ты тут делаешь?

– Поджариваю тебе бублик в тостере…

– Ты знаешь, о чем я говорю.

Румяные половинки выскочили из тостера, но Роб не обратил на них внимания.

– Мы же не просто так говорим «в радости и в печали». Я вел себя как последний мудак. Прости меня, Пайпер. Ты не виновата, что на тебя подали в суд. Тебе это навязали. Должен признаться, я начал задумываться о вещах, о которых надеялся больше не думать. Но как бы там ни было, ты все делала правильно. Ты обеспечила Шарлотте и Шону такой же уход, какой обеспечила бы любым другим пациентам. Если не лучше.

У меня перехватило горло от сдавленных рыданий.

– Твой брат… – всхлипнула я.

– Я не знаю, что изменилось бы в моей жизни, если бы он вообще не родился на свет, – тихо признался Роб. – Но одно я знаю точно: я любил его, пока он был жив. – Он поднял глаза. – Я не могу забрать назад все то, что наговорил тебе. Не могу заставить тебя забыть мое поведение. И все-таки я надеюсь, что ты не будешь возражать, ссли я пойду б суд вместе с тобой.

Я не знала, как ему удалось выкроить время и как много его он выкроил. Но я посмотрела Робу через плечо и увидела новые шкафчики, которые повесила собственными руками, голубую лампу, теплую, медвяного оттенка краску на стенах. И впервые за долгое время я не хотела ничего менять. Я видела настоящий дом.

– При одном условии, – потребовала я.

Роб кивнул:

– Справедливо.

– Бублик из непросеянной муки достанется мне. – Ия шагнула в его объятия.

Марин

За час до назначенного времени я еще не знала, соизволит ли моя клиентка явиться. Я все выходные пыталась ей дозвониться, но не смогла – ни на домашний, ни на мобильный. Остановив машину у здания суда и увидев ступеньки, оккупированные съемочными группами, я позвонила ей еще раз.

«Здравствуйте, это дом семьи О’Киф», – пропел автоответчик.

Если Шон не отозвал заявление, это уже не вполне правда. С другой стороны, я достаточно долго общалась с Шарлоттой, чтобы понять: слова у нее зачастую расходятся с истиной. И если честно, мне было на это наплевать. Главное, чтобы она не запуталась в речи, когда я вызову ее для дачи показаний.

Я сразу поняла, что Шарлотта подъехала к зданию. Поняла по топоту десятков ног – это работники прессы хлынули внутрь вслед за ней. Я сразу же подхватила ее под руку и, пробормотав: «Без комментариев!» – потащила по коридору, пока мы не смогли наконец уединиться в каком-то зале, запиравшемся на ключ.

– Боже мой, – пробормотала она, – сколько же их тут!

– В Нью-Гэмпшире мало что происходит, – пояснила я. – Я бы с радостью дождалась вас на парковке и проводила через черный ход, но для этого вам следовало перезвонить мне на выходных и договориться о встрече. Я же оставила вам тысячу сообщений!

Шарлотта рассеянно смотрела в окно на белые фургоны со спутниковыми тарелками на крышах.

– Я не знала, что вы звонили. Меня не было дома. Уиллоу сломала бедро. Мы провели все выходные в больнице, ей ставили стержень.

Щеки у меня загорелись от стыда. Шарлотта не наплевала на мои звонки – она сама тушила пожар.

– С ней всё в порядке?

– Она сломала бедро, когда убегала от нас. Шон сказал ей, что мы разводимся.

– Я еще не встречала детей, которые с радостью восприняли бы такие новости. – Я выдержала паузу. – Я знаю, что у вас голова сейчас занята другим, но мне бы хотелось хоть пару минут побеседовать с вами о предстоящем слу…

– Марин, – перебила меня Шарлотта. – Я не смогу.

– Что-что?

– Я не смогу это сделать. Не смогу довести это дело до конца.

– Если это из-за журналистов…

– Это из-за моей дочери. Из-за моего мужа. Марин, мне плевать на всех остальных. Но их мнение для меня важно.

Я попыталась подсчитать в уме, сколько часов потратила на подготовку, скольких экспертов опросила и сколько ходатайств подала. Вся эта суматоха каким-то образом смешалась у меня в голове с бесплодными поисками матери, которая наконец откликнулась и попросила Мэйси прислать мое письмо.

– Вам не кажется, что стоило известить меня чуть раньше?

Шарлотта повернулась ко мне лицом.

– Моя дочь считает, что она – нежеланный ребенок, потому что ломает кости слишком часто.

– А вы чего ожидали?

– Я, – тихо ответила Шарлотта, – ожидала, что она поверит мне.

– Тогда убедите ее. Скажите под присягой, что любите ее.

– Но это же будет противоречить утверждению, что я прервала бы беременность.

– По-моему, это не взаимоисключающие утверждения, – сказала я. – Вы же не хотите врать на свидетельской трибуне. Я сама не хочу, чтобы вы врали. Но главное, я не хочу, чтобы вы выносили себе вердикт раньше, чем присяжные.

– Но это ведь неизбежно. Даже вы меня осуждаете. Вы даже признались, что, если бы ваша мать была похожа на меня, вы вообще не жили бы на свете.

– Моя мать и была похожа на вас. У нее не оставалось выбора. – Я села за стол напротив Шарлотты. – Аборты легализовали всего через пару недель после моего рождения. Не знаю, какое решение она приняла бы, если бы меня зачали на девять месяцев позже. Не знаю, лучше бы она жила или хуже, но уж точно по-другому.

– По-другому… – повторила за мной Шарлотта.

– Полтора года назад вы сказали мне, что хотите обеспечить Уиллоу жизнь, которой она заслуживает. Разве вы этого не заслужили?

Я не дышала, пока Шарлотта не подняла голову.

– Когда начало? – спросила она.

Присяжные, казавшиеся такими разношерстными в пятницу, в понедельник утром слились воедино. Судья Геллар за выходные успел выкрасить себе волосы в цвет воронова крыла, отчего стал похож на двойника Элвиса Пресли. Не лучший образ для судьи, которого вам предстоит впечатлить. Когда он начал давать указания четырем фотографам, которых допустили в зал, у меня возникло ощущение, что он вот-вот запоет.

В зале яблоку было негде упасть: журналисты, активисты по защите прав инвалидов, зеваки. Шарлотта дрожала всем телом.

– Мисс Гейтс, – объявил судья Геллар, – можете начинать.

Легонько сжав руку Шарлотты, я встала лицом к присяжным.

– Доброе утро» дамы и господа! – сказала я. – Я хотела бы рассказать вам об одной маленькой девочке по имени Уиллоу О’Киф.

Я подошла ближе к скамье.

– Ей шесть с половиной лет, и за свою жизнь она сломала шестьдесят восемь костей. Последний раз это произошло в пятницу вечером, когда ее мать вернулась домой после отбора присяжных. Уиллоу побежала и поскользнулась. Она сломала бедро, и ей пришлось вшить специальный стержень. Но случалось и такое, что Уиллоу ломала кости, попросту чихнув, или наткнувшись на угол стола, или ворочаясь во сне. Дело в том, что Уиллоу больна несовершенным остеогенезом – болезнью, известной вам как «стеклянная кость». Это означает, что всю свою жизнь она будет ломать одну кость за другой.

Я подняла правую руку.

– Я ломала руку лишь однажды, еще во втором классе. Девочке по имени Лулу, третировавшей весь класс, показалось, что смешно будет столкнуть меня с гимнастической лесенки – проверить, умею ли я летать. Я почти ничего уже не помню о том переломе. Помню только адскую боль. Каждый раз, когда Уиллоу что-нибудь ломает, ей больно точно так же, как было бы больно нам с вами. Отличие лишь в том, что она ломает их быстрее и чаще. В силу этих обстоятельств ее жизнь с самого рождения состоит из бесконечных задержек роста, реабилитаций, курсов лечения и операций. Жизнь Уиллоу, иными словами, состоит из боли. А жизнь ее матери, Шарлотты, – из пауз.

Я, подошла к нашему столу.

– Шарлотта О’Киф была преуспевающим поваром-кондитером и умела пользоваться своей силой. Ей было не привыкать таскать пятидесятифунтовые мешки с мукой и месить неподатливое тесто – теперь же каждое ее движение предельно осторожно, поскольку даже неуклюжее объятие может привести к перелому. Если вы спросите Шарлотту, она скажет вам, что горячо любит свою дочь. Она скажет, что гордится своей дочерью. Но о своем акушере-гинекологе и бывшей подруге – Пайпер Рис – она сказать этого не сможет. Поскольку, дамы и господа, эта женщина знала, что плод развивается ненормально, но скрыла этот факт от Шарлотты, тем самым лишив ее выбора, гарантированного каждой будущей матери.

Снова развернувшись к присяжным, я раскрыла кулаки, словно удостоверив свою безоружность.

– Только не думайте, дамы и господа, что вам придется разбираться с эмоциями. Шарлотта О’Киф обожает свою дочь – это аксиома. Разбираться нужно будет с фактами, фактами, которыми Пайпер Рис располагала и которые предпочла утаить, несмотря на безграничное доверие со стороны пациентки. Никто не винит доктора Рис в том, что Уиллоу родилась больной. И тем не менее доктор Рис виновна – виновна в том, что не предоставила супругам О'Киф информацию в полном объеме. Понимаете, на ультразвуковом обследовании, проведенном на восемнадцатой неделе беременности, признаки остеопсатироза были уже очевидны. Но доктор Рис их проигнорировала. Представьте себе, что вы, уважаемые присяжные заседатели, приходите в зал суда, ожидая от меня подробных сведений о рассматриваемом деле, и я даю вам эти сведения – но умалчиваю об одном крайне важном обстоятельстве. А теперь представьте, что через несколько недель после вынесения вердикта вы об этом обстоятельстве узнаёте. Какие бы чувства вы испытали? Разозлились? Встревожились? Почувствовали себя обманутыми? Возможно, вы даже потеряли бы сон, размышляя о том, как эта информация могла повлиять на ваше решение. Если бы я предоставила вам неполную информацию на суде, это было бы достаточным основанием для апелляции. Но когда неполную информацию предоставляет врач, это называется врачебной ошибкой.

Я постаралась заглянуть в глаза каждому присяжному.

– Теперь же я попрошу вас представить, что сокрытые мною обстоятельства изменили бы не только приговор, нол всё ваше будущее. – Я вернулась к своему стулу. – Именно поэтому, дамы и господа, Шарлотта О’Киф сегодня находится здесь.

Шарлотта

Я чувствовала на себе неотрывный взгляд Пайпер.

Когда Марин встала и заговорила, я оказалась беззащитна перед ней, до того удобное открылось обозрение. Ее глаза прожигали дыры в моей коже. Мне пришлось отвернуться, чтобы не вспыхнуть.

Где-то за спиной у нее сидел Роб и тоже не сводил с меня глаз – двух булавок, двух лазерных лучей. Я была вершиной, а они – прямыми, что сходились во мне под углом. Под острым, неполным углом.

Пайпер перестала быть похожа на себя. Она похудела и состарилась. На ней была одежда, которую раньше она бы первая высмеяла. Такие тряпки, как она считала, годились только клушам, кудахтающим над своими дочками-фигуристками.

Интересно, изменилась ли я сама. Да и возможно ли это в принципе, учитывая, что, подав на нее в суд, я автоматически стала чужим для нее человеком? Человеком, в котором она больше не узнавала меня.

Марин, вздохнув, села рядом со мной.

– Ну, началось, – прошептала она.

Гай Букер встал, застегивая пуговицы пиджака.

– Я не сомневаюсь, что Уиллоу О’Киф действительно сломала – сколько там сказала мисс Гейтс? – шестьдесят восемь костей. Но помимо этого Уиллоу праздновала в феврале день рождения и темой вечеринки были естественные науки. Над кроватью у нее весит плакат Ханны Монтаны, а на окружных соревнованиях она продемонстрировала лучшую технику чтения. Она терпеть не может оранжевый цвет и запах вареной капусты, а на прошлое Рождество попросила у Санты обезьянку. Иными словами, дамы и господа, Уиллоу О’Киф во многом очень похожа на всех остальных девочек шести с половиной лет от роду.

Он приблизился к скамье присяжных.

– Да, она инвалид. Да, она требует особого ухода. Но разве это значит, что она не имеет права на жизнь? Что ее рождение – ошибочно? Потому что в этом и заключается суть нашего разбирательства. Гражданское правонарушение не назовут «ошибочным рождением» просто так. Поверьте, это не у всякого уложится в голове, но эта мать, Шарлотта О’Киф, действительно уверяет, что сожалеет о рождении собственного ребенка.

Дата добавления: 2015-10-24