Сладкое сдобное тесто 4 страница

– В чем поможет?

Я не сразу нашлась с ответом. Как, спрашивается, объяснить функционирование судебной системы пятилетнему ребенку?

– Ты же знаешь, что в мире есть некоторые правила. И дома, и в школе. Что происходит, если ты нарушишь правила?

– Тебя ставят в угол.

– Так вот, взрослые тоже подчиняются правилам. Например, нельзя причинять другим людям боль. Или брать чужое. А если ты нарушишь правило, тебя наказывают. Если кто-то нарушил правило и тббе от этого было плохо, тебе помогут адвокаты. Они делают всё, чтобы виновный понес наказание.

– Как в тот раз, когда Амелия украла мой блестящий лак для ногтей и вы заставили ее купить такой же на карманные деньги?

– Именно.

На твои глаза снова набежали слезы.

– Я нарушила правила в школе, и теперь адвокаты выгонят меня из дома! – всхлипнула ты.

– Никто никого не выгонит, – заверила я. – Тем более тебя. Ты не нарушала правил. Их нарушил другой человек.

– Наш папа? И поэтому он не хочет, чтобы ты ходила к адвокату?

Я была ошарашена.

– Ты слышала, как мы об этом говорим?

– Я слышала, как вы об этом кричите.

– Нет, не папа. И не Амелия. – Я сделала глубокий вдох. – Пайпер.

– Пайпер что-то у нас украла?!

– Вот это сложный момент… Она не крала наших вещей. Ну, вроде телевизора или браслета… Она просто не сказала мне одну важную вещь. Очень важную. А должна была сказать.

Ты опустила глаза.

– Что-то насчет меня, да?

– Да, – ответила я. – Но я бы все равно тебя любила. На этой планете есть только одна Уиллоу О’Киф, и мне повезло ее родить. – Я поцеловала тебя в макушку, потому что не смела взглянуть тебе в глаза. – Странное дело, – продолжала я, сдерживая рыдания, – но чтобы эта тетя-адвокат нам помогла, мне придется сыграть в игру. Мне придется говорить неправду. Мне придется говорить такие вещи, которые очень бы тебя обидели, если бы ты не знала, что я просто притворяюсь.

Теперь я внимательно следила за выражением твоего лица, чтобы видеть, понимаешь ли ты меня.

– Вроде как по телевизору, где в человека стреляют, но он на самом деле не умирает? – уточнила ты.

– Правильно. – «Но если это холостые патроны, почему из меня течет кровь?» – Ты будешь слушать всякое, возможно, кое-что прочтешь и подумаешь: «Моя мама такого сказать не могла!» И ты будешь права. Потому что когда я в суде, когда я говорю с этим адвокатом, я притворяюсь другим человеком. Хотя выгляжу точно так же и голос у меня не меняется. Я могу обмануть весь мир, но не хочу обманывать тебя.

– Может, потренируемся?

– Что?

– Чтобы я научилась различать, когда ты врешь, а когда говоришь правду.

У меня перехватило дыхание.

– Хорошо. Молодец, что поставила Кэссиди подножку!

Ты внимательно всмотрелась мне в глаза.

– Врешь. Мне бы хотелось, чтобы это было правдой, но ты врешь.

– Умница. Мисс Уоткинс не мешало бы выщипать брови.

На твоем лице заиграла улыбка.

– Тут трудно понять… Но нет, все-таки врешь. У нее, конечно, как будто гусеница на лбу сидит, но это только Амелия может сказать вслух, а ты – никогда.

Я расхохоталась.

– Честное слово, Уиллоу…

– Правда!

– Но я еще ничего не сказала!

– А чтобы сказать, что ты меня любишь, не обязательно говорить: «Я люблю тебя». – Ты равнодушно пожала плечами. – Достаточно назвать меня по имени, и я уже сама знаю.

– Но как?

Когда я посмотрела на тебя в этот миг, то изумилась, насколько ты на меня похожа. Форма твоих глаз. Свет твоей улыбки.

– Скажи «Кэссиди», – велела ты.

– Кэссиди.

– Скажи… «Урсула».

– Урсула, – как попугай повторила я.

– А теперь… – И ты ткнула себя пальчиком в грудь.

– Уиллоу.

– Разве не слышишь? Когда ты кого-то любишь, то по-другому произносишь его имя. Как будто этому имени удобно у тебя во рту.

– Уиллоу, – повторила я, ощущая языком мягкую подушку согласных и неверное колебание гласных. Неужели ты права? Неужели в этом слове тонут все остальные слова? «Уиллоу, Уиллоу, Уиллоу…» – пропела я, словно колыбельную. Словно это был парашют, на котором ты сможешь пролететь сквозь все невзгоды и мягко приземлиться.

Марин

Октябрь 2007 г.

Вы понятия не имеете, сколько времени и безвинно погибших деревьев уходит на один гражданский иск. Однажды, когда священника судили за сексуальные домогательства, мне пришлось в течение трех дней выслушивать показания психиатра. Первый вопрос звучал так: «Что такое психология?» Второй: «Что такое социология?» Третий: «Кто такой Фрейд?» Эксперту платили триста пятьдесят долларов в час, и он никуда не спешил. Чтобы записать его ответы, нам понадобилось, кажется, четыре стенографистки: первых трех подкосил туннельный синдром запястья.

С момента нашей первой встречи с Шарлоттой О’Киф и ее мужем прошло уже восемь месяцев, а мы так толком и не познакомились. Мы находились на «стадии разъяснения» – то есть клиенты жили обычной жизнью, занимались своими делами, а я время от времени звонила им и говорила, что мне нужны такие-то документы или сведения. Шона повысили до лейтенанта. Уиллоу пошла в детский сад на полный день. А Шарлотта эти семь часов, что ее дочь была в садике, проводила у телефона, ожидая, что ей позвонят и сообщат об очередном переломе.

Одним из основных элементов подготовки являются специальные анкеты, которые называются «вопросники»: они помогают нерадивым юристам вроде меня определить сильные и слабые стороны дела и предугадать его закономерный исход. «Дискавери» не зря так назвали: тебе предстоит выяснить, где находятся черные дыры твоего иска и не потеряется ли он в безграничном космосе судопроизводства.

Вопросник Пайпер Рис мне прислали сегодня утром. Ходили слухи, что она взяла отпуск и попросила помощи у своего вышедшего на пенсию наставника.

Весь иск держался на предположении, что она не известила Шарлотту о болезни ее дочери заблаговременно. Не предоставила информацию, которая послужила бы поводом для прерывания беременности. Где-то на периферии мозга у меня непрерывно зудел вопрос: что же это было – недосмотр или бессознательное упущение? Существуют ли гинекологи, которые вместо аборта предлагают удочерение? Может быть, как раз у такого врача наблюдалась моя мать.

Я наконец получила письмо от Мэйси из окружного архива Хиллсбороу.

«Уважаемая мисс Гейтс!

Нижеследующая информация взята из судебного протокола вашего удочерения. Из него следует, что гинеколог вашей матери связался со своим адвокатом и попросил совета насчет пациентки, решившей отдать ребенка на удочерение. Адвокат знал, что семья Гейтс интересуется этим вопросом. После вашего рождения адвокат встретился с вашими биологическими родителями и договорился об удочерении.

Вы родились в больнице Нашуа в 17.34 третьего января 1973 г. Выписали вас 5-го числа того же месяца, отдав под опеку Артура и Ивонны Гейтс. Окончательное решение об удочерении было принято 28 июля 1973 г. в окружном суде Хиллсбороу.

Согласно свидетельству о рождении, биологическая мать родила вас в семнадцать лет. На тот момент она являлась жительницей округа Хиллсбороу. Расовая принадлежность: белая. Род занятий: учащаяся. Имя отца не указано. Когда вас удочерили, она переехала в Эппинг, штат Нью-Гэмпшир. В петиции об удочерении ваши религиозные убеждения обозначены как «Римская католическая церковь». Согласие на удочерение подписали ваша биологическая мать и бабушка по материнской линии.

Если я еще чем-либо могу вам помочь, пожалуйста, обращайтесь.

С уважением, Мэйси Донован».

Я понимала, что «неидентифицирующая» информация и должна быть размытой, но мне столько всего хотелось узнать! Расстались ли мои родители, когда мать забеременела? Страшно ли ей было одной в больнице? Держала ли она меня на руках хоть раз или сразу отдала медсестре?

Знали ли мои родители, воспитавшие меня в безоговорочно протестантской традиции, что родилась я католичкой?

Понимала ли Пайпер Рис, что даже если Шарлотта О’Киф не хотела растить такого ребенка, как Уиллоу, то кто-то другой был бы счастлив получить такую возможность?

Отбросив эти мысли, я углубилась в чтение вопросника, чтобы узнать ее версию событий. Поначалу шли вопросы общего характера, но к концу анкеты они становились всё более конкретными. Первый вообще был элементарным: «Как вы познакомились с Шарлоттой О’Киф?»

Я пробежала глазами ответ и удивленно заморгала. Должно быть, это описка.

Я позвонила Шарлотте.

– Алло, – сказала она запыхавшимся голосом.

– Это Марин Гейтс. Нам нужно обсудить эти вопросники.

– О, как хорошо, что вы позвонили! Вы, наверное, ошиблись, потому что мы получили один вопросник для Амелии.

– Это не ошибка, – пояснила я. – Она же включена в список ваших свидетелей.

– Амелия? Нет, этого не может быть. Она не будет давать показания.

– Она сможет рассказать о вашей семейной жизни, объяснить, как ОП сказался на ее жизни. Расскажет о вашей поездке в Диснейленд, о том, какой это был печальный опыт – ночевать в чужом доме, в отрыве от семьи…

– Я не хочу, чтобы она лишний раз об этом вспоминала.

– К тому моменту, как начнется суд, она будет уже на год старше. И ее, возможно, не придется вызывать. Имя внесено для протокола.

– Тогда, наверное, лучше и вовсе ей не говорить, – пробормотала Шарлотта, и только тогда я вспомнила, зачем позвонила ей.

– Меня сейчас интересует вопросник Пайпер Рис, – сказала я. – На вопрос, когда вы познакомились, она ответила, что вы были лучшими подругами в течение восьми лет.

На том конце провода воцарилось молчание.

– Лучшими подругами?

– Ну, – протянула Шарлотта, – да…

– Я веду ваше дело уже восемь месяцев, – сказала я. – Мы раз шесть встречались лично и раз двадцать говорили по телефону. Вам не казалось, что это малюсенькое обстоятельство может иметь такую же малюсенькую важность?

– Это ведь не имеет отношения к делу.

– Вы меня обманули, Шарлотта! А это, черт побери, к делу отношение имеет.

– Вы не спрашивали, дружу ли я с Пайпер, – возразила Шарлотта. – Я и не врала.

– Вы просто скрыли правду.

Я взяла в руки вопросник Пайпер и прочла вслух:

– «За долгие годы нашей дружбы я ни разу не замечала, чтобы Шарлотта проявляла такое отношение к своим родительским обязанностям. Еще за неделю до того как я получила уведомление об этом нелепом иске, мы вместе ходили по магазинам с нашими дочерьми. Можете вообразить, как меня это шокировало». Вы ходили по магазинам с женщиной, на которую через неделю подали в суд?! Вы хоть представляете, какой хладнокровной стервой теперь покажетесь присяжным?

– А что еще она пишет? У нее всё в порядке?

– Она сейчас не работает. Уже два месяца.

– О… – только и сказала Шарлотта.

– Послушайте. Я юрист. Я прекрасно понимаю, что в мои обязанности входит портить людям жизнь. Но, насколько я поняла, вас с этой женщиной связывают не только профессиональные, но и личные отношения. В глазах жюри вас это нисколько не украсит.

– А когда я скажу, что не хотела рожать свою дочь, – украсит?

С этим, конечно, не поспоришь.

– Вы своего, возможно, и добьетесь, но очень дорогой ценой.

– В смысле, все подумают, что я сука? Что я разрушила карьеру лучшей подруги. Что я воспользовалась болезнью дочери, чтобы разжиться деньгами. Я не дура, Марин. Я знаю, что скажут люди.

– Вам трудно будет это вынести?

Шарлотта несколько секунд колебалась, но потом ответила твердо:

– Нет. Не трудно.

Она уже призналась, с каким трудом добилась согласия мужа. Теперь выясняется, что ответчица ей далеко не безразлична. Слова, которых вы не произносите, могут подрывать силы не меньше, чем слова, которые вы сказали. Мне самой довелось убедиться в этом на примере дурацкого письма с «неидентифицирующей информацией».

– Шарлотта, – попросила я ее, – давайте больше не будем ничего друг от друга утаивать.

Основная цель предварительной дачи показаний – выяснить, что произойдет с человеком, если его швырнуть в водоворот судебного зала. Вопросы задает адвокат противоположной стороны, норовя подорвать доверие к свидетелю. Чем человек честнее и невозмутимее, тем лучше будет выглядеть ваше дело.

Сегодня показания должен был давать Шон О’Киф, и мне было очень страшно.

Высокий, сильный, красивый – и совершенно неукротимый. Из всех подготовительных встреч он явился только на одну. «Лейтенант О’Киф, – спросила я тогда, – для вас важен этот иск?»

Он посмотрел на Шарлотту – и между ними в полной тишине состоялся продолжительный разговор. «Я же пришел сюда, не так ли?»

Мне казалось, что Шон О’Киф предпочел бы казнь через четвертование, лишь бы не подниматься на свидетельскую трибуну. В принципе, это не должно было меня волновать – а поди ж ты, волновало. Потому что он был отцом Уиллоу, и если он ляпнет что-то не то, всё полетит коту под хвост. Адвокаты-страховщики должны были убедиться, что в вопросе «ошибочного рождения» чета О’Киф выступает единым фронтом.

Мы с Шарлоттой и Шоном ехали в лифте вместе. Я специально назначила такое время, чтобы ты была в садике и им не пришлось нанимать для тебя сиделку.

– Главное, – наставляла я его напоследок, – не расслабляйтесь. Вам устроят адскую головомойку. Все ваши слова будут переиначивать.

Он ухмыльнулся.

– Ну, пускай повеселят меня.

– Нельзя играть с ними в «Грязного Гарри»! – запаниковала я. – Они таких крутых ребят насмотрелись и используют вашу же браваду против вас. Помните: нельзя терять самообладание. Прежде чем отвечать, досчитайте до десяти. И…

Створки лифта разъехались, не дав мне договорить. Мы вышли в роскошный офис, где нас уже ждала ассистентка в идеально подогнанном голубом костюме.

– Марин Гейтс?

– Да.

– Мистер Букер ждет вас.

Она повела нас по коридору в конференц-зал. Из гигантских, от пола до потолка, окон открывался вид на золотой купол ратуши. В уголке притаилась стенографистка. Гай Букер, склонив седую голову, с кем-то увлеченно беседовал. Когда мы подошли, он выпрямился – и мы все увидели его клиентку.

Пайпер Рис оказалась симпатичней, чем я ожидала: худощавая блондинка, разве что с темными кругами под глазами. Не улыбнувшись, она вытаращилась на Шарлотту, как будто напоролась на острый предмет.

Шарлотта же изо всех сил старалась на нее не смотреть.

– Как ты могла?! – выпалила Пайпер. – Как ты могла так со мной поступить?

Глаза Шона сузились до щелок.

– Пайпер, придержи язык…

Я встала между ними.

– Давайте просто поскорее это закончим, хорошо?

– Тебе нечего сказать? – продолжала Пайпер, когда Шарлотта села за стол. – Что, не можешь даже посмотреть мне в глаза? Стыдно сказать мне в лицо?

– Пайпер… – Гай Букер легко коснулся ее руки.

– Если ваша клиентка будет и дальше оскорблять мою, мы немедленно отсюда удалимся, – объявила я.

– Ей хочется оскорблений? Я ей покажу оскорбления… – пробормотал Шон.

Я схватила его за плечо и насильно усадила на стул.

– Замолчите же! – шепнула я.

Это был первый и, подозреваю, последний раз, когда я имела дело с Гаем Букером: нам обоим этот процесс не доставлял ни малейшего удовольствия.

– Уверен, моя клиентка впредь будет сдерживать свои эмоции, – сказал он, глядя на Пайпер и особо выделяя последние три слова. Затем он обернулся к стенографистке: – Начинайте, Клаудиа.

Я покосилась на Шона и одними губами произнесла слово «спокойно». Он, кивнув, с хрустом повертел головой из стороны в сторону, как боксер перед выходом на ринг.

И хруст его суставов напомнил мне о тебе, о твоих переломах.

Гай Букер открыл кожаную папку. Лоснящаяся кожа, скорее всего, итальянская. Наверное, поэтому-то – хотя бы отчасти поэтому – «Букер, Худ и Коутс» и выиграли столько дел. Они выглядели победителями: богатые офисы, костюмы от Армани, ручки «Уотерман». Даже блокноты у них, скорее всего, были ручной работы и с водяными печатями в виде логотипов на каждой странице. Ничего удивительного, что половина оппонентов сразу же выбрасывала белый флаг.

– Лейтенант О’Киф, – начал он, и начал очень гладко, как будто между словами для него не было зазоров, как будто он был собеседнику другом, – вы ведь верите в справедливость?

– Поэтому я и стал полицейским, – с гордостью ответил Шон.

– Как вы считаете, справедливости можно добиться в суде?

– Конечно. В нашей стране так и происходит.

– Вы считаете себя склочником?

– Нет.

– Стало быть, у вас были веские причины на то, чтобы судиться с компанией «Форд Моторз» в две тысячи третьем году?

Я изумленно уставилась на Шона.

– Вы судились с «Форд Моторз»?

Шон сердито нахмурился.

– При чем тут моя дочь?

– Вы получили от них денежную компенсацию, не так ли? Двадцать тысяч долларов. – Он зашуршал бумагами в своей кожаной папке. – Вы не могли бы объяснить суть своих притязаний?

– Я целыми днями сидел в патрульной машине, и у меня развилась грыжа спинного диска. Их автомобили подходят только манекенам для аварийных испытаний, а не живым людям.

Я закрыла глаза и подумала, как было бы чудесно, если бы хоть один из моих клиентов говорил мне правду.

– Вернемся к Уиллоу, – продолжил Гай. – Сколько часов в сутки вы с ней проводите?

– Около двенадцати.

– И сколько часов из этих двенадцати она спит?

– Ну, не знаю. Восемь, если всё хорошо.

– А если не всё? Сколько раз за ночь вам приходится вставать?

– По-разному. Раз-два.

– Значит, если отбросить то время, которое нужно ей для сна, и то, когда вы пытаетесь уложить ее в постель, останется около четырех-пяти часов в день. Я не ошибся в расчетах?

– Вроде бы нет.

– И чем вы обычно занимаетесь в это время?

– Играем на приставке. Она вечно обыгрывает меня в «Супер-Марио». Или в карты… – Он слегка покраснел. – Ей особенно хорошо дается покер. Пятикарточный стад.

– Какая у нее любимая передача? – спросил Гай.

– На этой неделе – «Лиззи Макгвайер».

– Любимый цвет?

– Пурпурный.

– Какую она любит музыку?

– Ханну Монтану и братьев Йонас, – ответил Шон.

Я вспомнила, как мы с мамой сидели на диване и смотрели «Шоу Косби». Каждый вечер мы готовили в микроволновке целую миску попкорна и съедали всё подчистую. После того как Кеша Найт Паллиам состарилась и ее заменила Рейвен-Симон, шоу стало уже не то. Если бы меня воспитывала биологическая мать, в какие цвета было бы окрашено мое детство? Смотрели бы мы запоем мыльные оперы, документальные программы по «Пи-би-эс», сериал «Династия»?

– Насколько я знаю, сейчас Уиллоу ходит в детский сад.

– Да, два месяца назад пошла.

– Ей там нравится?

– Иногда бывает тяжеловато, но вроде бы нравится.

– Никто не станет спорить, что Уиллоу – ребенок с ограниченными возможностями, – сказал Гай, – но ведь эти ограниченные возможности не ограничивают ее образование, верно?

– Верно.

– И не мешают ей наслаждаться жизнью с родителями и сестрой?

– Совершенно не мешают.

– Вы, как отец Уиллоу, наверное, могли бы даже сказать, что обеспечили ей насыщенную, полноценную жизнь, я прав?

«О нет», – подумала я.

Шон приосанился, исполнившись гордости за себя.

– Еще бы!

– Тогда почему, – и тут Гай нанес смертельный удар, – вы говорите, что лучше ей было не рождаться на свет?

Слова его изрешетили Шона, как пули. Он дернулся вперед, упершись ладонями в стол.

– Не нужно говорить за меня. Это не мои слова, а ваши.

– Да нет, мистер О’Киф, как раз ваши. – Гай вытащил из папки копию искового заявления и подал его Шону. – Вот здесь они напечатаны.

– Нет. – Шон крепко стиснул челюсти.

– На этом документе стоит ваша подпись.

– Послушайте: я люблю свою дочь…

– Любите свою дочь, – повторил за ним Гай. – Так сильно любите, что желаете смерти.

Шон схватил заявление и скомкал его в руке.

– Всё, с меня хватит! Мне это не нужно и никогда не было нужно.

– Шон…

Шарлотта, привстав, схватила его за руку, и он резко обернулся к ней.

– Как ты можешь говорить, что мы не причиним Уиллоу вреда? – Слова, казалось, разрывали ему горло.

– Она знает, что это лишь слова, Шон. Слова, которые ничего не значат. Она знает, что мы ее любим. Знает, что только поэтому мы сюда и пришли.

– Знаешь что, Шарлотта? Вот это – тоже лишь слова.

И он решительным шагом вышел из конференц-зала.

Проводив его взглядом, Шарлотта уставилась на меня.

– Мне… мне нужно выйти, – пробормотала она.

Я встала, не зная, что делать: последовать за ней или остаться разбираться с Букером. Пайпер Рис смотрела в пол. Стук каблуков Шарлотты, бегущей по коридору, напоминал пистолетные выстрелы.

– Марин, – сказал Гай, откидываясь на спинку кресла, – не думаете же вы, что у вас на руках обоснованные притязания?

Я почувствовала, как между лопаток пробежала тоненькая струйка пота.

– Я знаю одно, – сказала я с напускной уверенностью в голосе. – Вы только что воочию убедились, что эта болезнь разрушила целую семью. Думаю, присяжные это тоже заметят.

Собрав свои бумаги и подхватив портфель, я вышла в коридор с высоко поднятой головой, как будто и впрямь верила в то, что сказала. И только в кабинке лифта, за закрывшимися дверьми, я зажмурилась и признала правоту Гая Букера.

Зазвонил мобильный.

Я чертыхнулась, вытерла набежавшие слезы и полезла в портфель. Отвечать на звонок мне совсем не хотелось: это была или Шарлотта, пожелавшая извиниться за самый громкий провал в моей карьере, или Роберт Рамирез, пожелавший меня уволить, поскольку слухами земля полнится. Однако номер на экране не высветился. Я прокашлялась и сказала «алло».

– Марин Гейтс?

– Да.

Створки лифта разъехались. В конце коридора Шарлотта упрашивала о чем-то Шона, но тот лишь мотал головой.

На миг я забыла, что говорю по телефону.

– Это Мэйси Донован, – откликнулся далекий голос. – Я работаю в…

– Я помню вас, – нетерпеливо оборвала я.

– Мисс Гейтс, – продолжила она, – у меня есть настоящий адрес вашей матери.

Амелия

Я давно жила как на пороховой бочке. Хорошо еще, что этот дурацкий суд родители затеяли в самом начале учебного года, когда всех гораздо больше интересовало, кто с кем начал встречаться. Только поэтому новости не разнеслись по школьным коридорам, как ток по проводнику. Прошло уже два месяца, мы все так же учили новые слова и функции нижних и верхних законодательных палат; все такие же скучные люди преподавали нам такие же скучные вещи и устраивали скучные контрольные. И каждый день, когда звонил последний звонок, я радовалась очередной отсрочке.

Понятное дело, с Эммой мы больше не дружили. В первый день в школе я приперла ее к стенке по дороге в спортзал. «Я не знаю, что там творят мои предки, – сказала я. – Я всегда говорила, что они у меня инопланетяне. Теперь убедилась лишний раз». В нормальной ситуации Эмма бы рассмеялась, но в тот день только покачала головой. «Ага, очень остроумно, Амелия. Напомни мне, чтобы я тоже пошутила, когда тебя предаст человек, которому ты доверяла».

После этого мне уже было стыдно с ней заговаривать. Даже если бы я сказала ей, что я на ее стороне, что мои родители стоили, подав в суд на ее мать, с какой стати она должна была мне верить? На ее месте я бы заподозрила в себе шпионку и решила, что всё, что я скажу, будет использовано против меня. Она никому не сказала, почему мы перестали общаться, – ей и самой было стыдно, – наверное, соврала, что мы серьезно поругались. И вот что я узнала, отдалившись от Эммы: что многие люди, которых я считала своими друзьями, на самом деле были друзьями Эммы, а мое присутствие просто терпели. Не скажу, что это меня удивило, но все-таки было обидно проходить с подносом мимо их столика в столовой. Никто и не думал подвинуться. Обидно было доставать свой сэндвич с вареньем и арахисовым маслом, как всегда, раздавленный учебником по математике (варенье сочилось, как кровь сквозь одежду жертвы), и не слышать привычного: «На, возьми половину моего бутерброда с тунцом».

За пару недель я практически привыкла быть невидимкой. Я этому, можно сказать, научилась. В классе я сидела так тихо и неподвижно, что на руки мне садились мухи; на заднем сиденье автобуса я пригибалась так низко, что водитель один раз развернулся и поехал обратно в школу, не подумав остановиться на моей остановке. Но однажды утром я вошла в холл – и сразу поняла, что что-то не так. Мама Джанет Эффлингэм работала секретаршей в какой-то юридической конторе и рассказала всем на свете, что мои предки закатили скандал на предварительной даче показаний. Вся школа узнала, что моя мать подала в суд на мать Эммы.

Казалось бы, это должно было усадить нас с ней в одну убогую шлюпку, но я забыла, что лучшая защита – это нападение. Шел урок математики, а для меня это самое сложное время, потому что сижу я там прямо за Эммой и мы обычно с нею переписывались («Правда, мистер Фанк похорошел после развода? Что, Вероника Томас поставила себе силикон на выходных?»). И вдруг Эмма решила сделать публичное заявление – и переманить симпатии всей школы на свою сторону.

Мистер Фанк поставил нам слайд.

– Итак, если мы говорим о двадцати процентах дохода миллионера Марвина, а за год он заработал шесть миллионов долларов, какие алименты он должен выплатить Плаксе Ванже?

Тут-то Эмма и сказала:

– Спросите Амелию. Она у нас из семьи золотоискателей.

Мистер Фанк почему-то пропустил замечание мимо ушей, хотя все в классе захихикали. Я залилась румянцем.

– Может, твоей тупой мамаше нужно научиться делать свою работу как следует? – рявкнула я.

– Амелия! – резко перебил меня мистер Фанк. – Немедленно ступай к мисс Гринхаус.

Я встала и схватила свой рюкзак, но передний карман, где хранились карандаши и деньги на обед, был все еще открыт – и на пол посыпался дождь из центов, четвертаков и червонцев. Я хотела было встать на колени и собрать мелочь, но успела сообразить, как комично это будет выглядеть: дочка вымогательницы считает копеечки. Так что я плюнула на всё и выскочила из кабинета.

Ни к какой директрисе я идти не собиралась. Вместо того чтобы свернуть налево, я пошла направо – к спортзалу. Днем учителя оставляли двери открытыми: проветривали помещение. Я на миг заволновалась, что кто-то увидит, как я ухожу, но тут же вспомнила, что никто меня уже не замечает. Я утратила важность.

Выскользнув на улицу, я закинула рюкзак на плечо и побежала. Я бежала через футбольное поле и вдоль ближайшей аллеи. Я бежала до тех пор, пока не увидела основную трассу, пересекавшую наш городишко. Только тогда я позволила себе сбавить темп.

Последним зданием, которое вы видели на выезде из города (а я, поверьте, не раз размышляла над такой возможностью), была аптека. Какое-то время бесцельно побродив по рядам, я наконец сунула шоколадный батончик себе в карман. А потом увидела кое-что получше.

Когда тебя не видят в школе, единственная проблема – это вернуться домой и увидеть себя самой. Как бы быстро я ни бегала, от себя не убежишь.

Моим родителям, похоже, не нравились дети, которые у них родились. Что ж, посмотрим, что они скажут, когда у них появится совершенно другой ребенок.

Шарлотта

– Я сегодня утром зашла на один сайт, – увещевала я, – и прочла, как девочка с третьим типом сломала запястье, взяв полгаллона молока. Шон, как ты можешь говорить, что Уиллоу не понадобится специальный уход или постоянная сиделка? И откуда мы возьмем такие деньги?

– Значит, будет покупать молоко квартами, – сказал Шон. – Мы же всегда говорили, что не позволим болезни занять центральное место в ее жизни, – а ты именно это и делаешь!

– Цель оправдывает средства.

Шон свернул на подъездную дорожку.

– Ага. Гитлеру это скажи.

Он заглушил мотор. С заднего сиденья доносилось твое тихое, безмятежное похрапывание. Не знаю уж, чем ты сегодня занималась в школе, но это явно тебя утомило.

– Я больше не знаю тебя, – еле слышно сказал он. – Я не понимаю человека, который это делает.

Я всеми силами пыталась утихомирить его после той дачи показаний – собственно, несостоявшейся, – но он никак не шел на попятную.

– Ты говоришь, что на всё готов ради Уиллоу, но если ты не можешь сделать даже этого, то просто обманываешь себя.

– Я себя обманываю? – повторил за мной Шон. – Это я-то обманываю? Нет. Обманываешь ты. Во всяком случае, говоришь, что обманываешь и что Уиллоу всё поймет. Поймет, что ты обманывала судью. Во всяком случае, я надеюсь, что ты говоришь неправду, потому что окажется, что ты врала мне все эти годы. Врала, будто хотела родить этого ребенка.

Мы вышли из машины, и я хлопнула дверцей чуть громче, чем следовало.

– А удобно тебе живется, правда? Легко проявлять снисхождение, когда сам живешь прошлым. А что будет через десять лет? Когда у Уиллоу будет не инвалидное кресло, а настоящее произведение искусства, когда она поедет в летний лагерь для «маленьких людей», когда на заднем дворе у нас выроют бассейн, чтобы она могла наращивать мышечную массу, когда мы купим ей специально оборудованную машину не хуже, чем у сверстников, когда нам будет все равно, если страховка не покроет очередные скобы, потому что мы сами можем за них заплатить, а тебе даже не нужно будет работать в две смены. Ты хочешь сказать, что даже тогда она вспомнит, что мы говорили в суде, когда она была еще ребенком?

Дата добавления: 2015-10-24