5 страница. Осень всегда, почему-то пролетает очень быстро

Осень всегда, почему-то пролетает очень быстро. И дни очень быстро сменяются вечерами, вечера ночами. И этот день был не исключением. Солнечный свет уже ломался оранжевыми лучами об верхушки погибающих деревьев, как я вышел на улицу. Сумерки. Гниль. Лёгкий шлейф сладости в воздухе. В голове засел волшебный вкус ее губ. Выйдя на дорогу, я вдохнул полной грудью.

Все мало по малу вернулось на круги своя: свербящий зуд злости прокатывался по всему телу, как и прежде. Меня снова стало все раздражать, осень – стала ненавистной мне, как это было.

Я был одет легко, и не сказать, что было слишком холодно. Напротив, сухой ветер, подхватывая листья, приятно меня согревал. Порванные лямки моего любимого портфеля скрипели об тряпичную куртку, и это вызывало неприятный зуд по всему телу, я стал скалиться и скрипеть зубами. И испуганно шагал вдоль поблеклой, серой дороги. Я не хотел, чтобы меня кто-то видел. Поэтому постоянно оглядывался и всматривался в стёкла машин.

Сумерки постепенно нависали над городом, и от этого мне делалось спокойней, мне стала нравится эта темнота, мне хотелось закрыться от всего мира!

Я шел дворами, в безумной надежде, что не встречу никого из своих знакомых. Все кого я видел: это только лишь серые лица пожилых людей, и жёлтые, мёртвые листья. А я плыл между всякого барахла, воняющего гнилой сыростью. До вокзала осталось совсем чуть-чуть, и мне было очень страшно.

Я шел дальше...

Мне сделалось грустно до тошноты… Хотелось курить и была бы возможность выпить – я бы тоже не отказался. Именно тогда я стал портиться… И это было только начало: вот к чему приводит любовь!

Вдали уже виднелся вокзал. Точнее его оранжевые отблески фонарей. Я поспешил туда.
Вокзал в городе сам по себе был маленький, ничем не примечательный: больше всего меня впечатлил прожектор, светящий оранжевым вдали. И все вокруг светило мягким, оранжевым светом. Я долго не решался сдвинуться с места... и страх безысходности был настолько сильным, что я не помню, как оказался в ее дворе.

Я очень долго ее ждал тем вечером: каждая секунда, как мне казалось, протекала до безобразия долго. Я суетился: пинал вкопанные в песок колёса, и кидал взгляд на подъездную дверь.

Окна беспорядочно смотрели на меня, то моргали, то выключались и… от этого общий вид небольшого двора, в котором я стоял в ожидании Одинцовой, выглядел впечатляющем. Скудно были вкопаны разорванные шины в песок; ржавые, небольшие футбольные ворота одиноко стояли друг напротив друга, на относительно небольшом расстоянии. Несмотря на маленький размер двора, было много машин, разбросанных по всему двору. И окна, они очень сильно настораживали меня, будто ты смотрели мне в душу, и каждое из них знало, что я хочу сделать этим вечером.

Слушая музыку, я беспокойно ходил по бордюру взад вперед и вечно оглядывался на подъездную дверь и на детишек, которые играли на песке: они были все в грязи, с ног до головы, и одеты в странную балахонистую одежду; играли в футбол несколько мальчиков; а в том конце двора – две девочки играли в куклы, сидя на лавочке.

Какой-то игривый мальчишка, видимо решил подшутить над друзьями, и стал скидывать с пятого этажа чистые, белые листы. Они будто осенняя листва кружились в воздухе и… падали в грязные лужи, промокая и умирая. Мне казалось это глупым, но дети бросили все свои дела бегали, и смеялись, и ловили крохотными руками эти листы, а меня и это раздражало.

Скрипели качели и от этой обстановки у меня разрывались ушные перепонки, меня бесило это все! И я стал ходить все чаще, и сильнее покачиваясь и сильнее скрепя зубами. Я боялся этого вечера.

Двор был маленький и скудный. Подъездные двери были обвешаны какими-то рекламными листовками и выглядели грязными, замызганными. Балконы почти все они были открыты и как-то ненадежно поскрипывали и люди в них странно шептались, будто бы обсуждая меня.

Женщина с ребенком с зеленой коляской, накручивала круги по двору, и плачущий ноющий, пускающий сопли ребенок, и успокаивающая его, мычащая женщина - они начали меня раздражать. Я точно знал, что обратной дороги нет, я должен признаться Дашеньки в том, что я полюбил другую девушку. Мне ее жаль, эта мысль убьет ее...

Я пристально смотрел на подъездную дверь, когда услышал хлопок. Услышал приглушенные шажочки и скрежет. Даша вылетела из подъезда. Она была взволнованной и какой-то напыщенной и выглядела агрессивной, и вид ее, честно говоря, пугал меня.

Она была взъерошенная, казалось, что она вовсе не причесывалась: почти распустившийся хвостик болтался сзади, и это меня бесило. Она выглядела опустошенной, будто бы то и дело хотела мне сообщить о чем-то, даже ее вид: она казалось худой, истощенной. Светло-голубые потертые джинсы, розовая куртка со сломанным замком, она покусывала резинки на воротнике и пинала листву коричневыми, начисто вычищенными ботинками. Я неуклюже о́бнял ее.

- Привет, - выпалила она, посмотрела на меня, наклонив голову в сторону.

Я протянул ей руку, она ласково протянула свою, и я горячо поцеловал ее в запястье, ее нежная ручка едва заметно задрожала. Я не отпуская ее руки, двинулся дальше, и мы плавно шли, и я долго не решался завязать разговор.

- Что бы ты делала, если бы я позвонил тебе и сказал, что я буду вешаться…. И это решено?

Она мрачно окинула меня карими глазками:

- Наелась бы лекарств…

- Ну и дурочка… Просто мне плохо, я… - тут чуть было не признался ей в том, что я больше не хочу быть с ней… - Я… Не знаю, отчего так плохо…

- Черт! Ну что может случиться такого ужасного? Я понимаю там… потеря близкого, чья-то смерть. И то… с этим люди как-то справляются! Но неужели даже в самый пасмурный день нельзя увидеть что-то хорошее? Зацепиться за что-то? Почувствуй этот холод, и представь, что на расстоянии 149 600 000 км находится огромный шар, который согревал тебя все лето… Вспомни как тебе было хорошо, весело! Вспомни наш первый поцелуй и улыбнись, нельзя грустить… - она сильно вцепилась мне в рукав.

- Моя куртка, она пропахла тобой… каждый новый шаг вызывает цветные картинки в голове, и это все затягивает ещё больше... Краски смешиваются с чернотой, делается еще хуже… Я не могу без тебя…

- Что с тобой, Кость? – она удивленно смотрела на меня… - Эй!

- Я дурак, я виноват, я мудак... Я очень тёмный человек, ты себе не можешь представить! - от страха, я чуть было не затрясся в истерии.

- Делай что угодно, я наверно, никогда не смогу увидеть в тебе что-то темное…

- Понимаешь? Мне кажется, что меня двое! Сейчас я - я... Я, тот добрый, заботливый, мечтающий и счастливый... Есть тёмная сторона, плохая, тёмная, злая, нигилистическая, в тот день, когда мы впервые увиделись, я изменился, я стал разговаривать сам с собой. Она вырывается наружу... Темнота.... И я боюсь, что ты об этом узнаешь…

- Пускай, - нежно шепнула, встав на цыпочки, уткнулась мне в щеку, - Пускай вырывается, и улетит тут же! Тебе она не нужна… И мне тоже!

- Я люблю тебя… - грозно выпалил я, - Когда я засыпаю – я думаю о тебе, а когда просыпаюсь: в голове тут же всплывет твой силуэт…

Она дрогнула… И как-то наиграно, неестественно встала передо мной и подтянулась на цыпочках выше, к моим губам. Ее карие глаза жадно смотрели в мои, а зрачки лукаво блестели и пульсировали. Она покачивала головой из стороны в сторону и стала облизывать редко потрескавшиеся маленькие губы. Она смотрела на меня, и казалось, что она начала дрожать от своей девичьей раздраженности, а я улыбался и ждал. Она тоже стала улыбаться: ее улыбка шикарна ни из-за губ, а из-за ямочек, точнее, я вижу это так, одной ямочкой, слева, может мне просто кажется, но это ее отличает от тысячи других улыбок. У нее такие плотные щеки, такие красивые, и когда она улыбается - они выпирают еще больше и это делает ее еще очаровательней. Степень ее напряженности дошла до того, что она стала покусывать губы. Я крепко сжал ее подбородок и щекотал шею:

- Что? – напыщенно протянула она.

- Улыбнись, - я взял ее за щеки и потянул в противоположенные стороны, натягивая улыбку.

- Что ты делаешь? – Она весело засмеялась. Её звонкий, детский смех - лучшее, что я когда-либо слышал в этой жизни!

- Улыбнись, не надо скалиться, бурундучок, улыбайся! Ап… - и она, правда, улыбнулась, и вы бы видели ее светлое личико в этот момент. Я наклонился к ее левой щеке и горячо поцеловал ее в ямочку, - Обожаю твою улыбку…

- Вот это вот… (она показала на выпирающие скулы) у всех есть, - за сопротивлялась она.

- Да, но вот это вот… (я снова чмокнул ее в ямочку на левой щеке) есть только у тебя.

И ее глаза прямо смотрели в мои, я не мог насмотреться и просто улыбался:

- Боже мой! Эти глаза… - мне становилось трудно дышать, когда ее губы были рядом с моими…

- Что в них такого? У каждого второго карие глаза, – она запрыгала на месте, вырываясь.

- Ну… вот у тебя глазик, глазик темно-карего цвета, с чёрной окантовкой, ещё почти не видный зрачок, от зрачка идут такие коричневенькие штришки, и вокруг зрачка мутно-желтые волны, такая ломаная линия, которая светится и пульсирует.

- Блинский… Как тебе удается все это разглядеть?

- Я изучаю тебя…

- Изучаешь? Да!

- Да… Еще у тебя шершавый нос… - я улыбнулся и тепло приложился к ее носику, - Еще у тебя вечно горячий лоб, - я страстно поцеловал ее в переносицу. - Еще…

- Еще…? – переспросила она и встала на цыпочки… Ну… Продолжай…

- Еще у тебя очень маленькие и сладкие губы… Как земляника…

- Ты знаешь - земляника моя любимая ягода!

Ее шершавый язычок жарко проскользнул между моих губ и до приятной дрожи зацепил зубы, и это была чистая страсть, будто бы она целовалась в последний раз и все, что она оставит после себя это этот поцелуй. Мой язык скользнул под ее, и уже начал неметь от ее приторного вкуса… А ее гладкие, маленькие губы жадно хватали мои. Ее дыхание участилось, как всегда из нее лилась страсть, а я напротив – становился спокойней, моё дыхание уравновешивалось, сердце билось намного реже, будто бы останавливалось вовсе; я точно знал – она самый лучший мой анестетик. Я оторвался от ее губ, почувствовал пустоту и страстно, жадно приложился к ее шее, она забылась и вцепилась в мои волосы. Скоро должен был случиться важный разговор.

Мы шли по сумеречному городу: тьма уже начала опускаться на верхушки многоэтажек и постепенно стали зажигаться оранжевые огни, и отблески фонарей накрывали кое-какие серые участки дороги. Я видел, как Даша постепенно погасла, отпустила мою руку, и стала все сильнее кусать резинку на воротнике куртки. Я понял, что что-то произошло, и не осмеливался уже целовать ее… и уже засомневался в своих чувствах… Получается я вру самому себе, но стоило сделать крупную ставку, и продолжать наслаждаться исходом событий, все-таки моя жизнь частенько походит на неплохой сюжет, для романа, про неадекватных подростков. Я долго не решался сказать ей хоть что-нибудь. Я стал бояться даже себя. А моя раздражительность дошла до той степени, что меня раздражало даже то, что меня все раздражало. Наконец, я собрался с силами и уверенно проговорил, обернувшись к ней:

- Даш, что случилось?

- Ничего, - сухо протараторила она.

- Серьёзно, Даш...

- Кость, все в порядке, неважно… (она попросту отвернула свое личико от меня)

- Даш, ты делаешь больно, скажи пожалуйста… Почему ты целовала меня так холодно, почему ты поникла, стала грустная, что произошло?

- Что ты хочешь услышать? – она злобно взглянула мне в глаза.

- В чем причина? Что случилось? Что поменялось? Зачем ты стала грустить?

Она странно затряслась, и казалось, что ком встал в ее горле, она отошла от меня на несколько шагов, и взбодрилась, даже поменялась в лице, игриво встала на бордюр, а я стоял будто вкопанный и не смог уже пошевелиться. Фонарь светил на нас сверху, и она стала улыбаться; рекламные вывески моргали красно-зелеными огоньками, и она постоянно оглядывалась на них.

- Вот передо мной сейчас две тропинки. Я хочу пойти по первой, но я думаю, что вскоре пожалею, но я понимаю, что мне надо идти по второй… - на ее лице всплыла ухмылка, - Скажи, по какой бы ты пошел, по которой очень хочешь… Или по которой надо?

- Я бы пошел по той, на которой есть ты, Даш!

- Да нет меня! – крикнула она…

- Я не хочу сегодня спать, - обреченно отрезал я.

- Почему? (она с любопытством устремила на меня глаза)

- Потому что знаю, что ты снова приснишься мне этой ночью...

- Кость (ее глаза будто налились слезами), тогда не спи никогда...

Я стоял посреди оранжевого света, а она уже не смотрела на меня… Мне было совсем не жаль… Она делает свой выбор, я сделаю свой, о котором она никогда не узнает.

- Прости меня… - слезы скатывались по ее бархатным щекам…

- Даш… Я не хочу тебя терять… Как ты этого не понимаешь! – я хотел было схватить ее… Как она заревела… и пятясь назад крикнула в истерике:

- Пожалуйста! Не говори так! – она отбежала от меня в темноту, так что я почти ее не видел, я больше не видел ее прелестных глаз… Во мне лишь закипела злость.

- Почему все так вышло…? – разводя руки в стороны, я попятился назад от нее…

- Я не знаю, я ничего не знаю! Я запуталась! Я понимаю, что не могу с тобой так поступить, зная как сильно ты меня любишь… Понимаю, что не смогу больше в глаза тебе смотреть…

Я застыл… Я долго смотрел в темноту… Я понял, что я с легкостью могу отпустить этого человека: незаменимых нет – разъёмы одинаковы… Я просто стоял посреди всего этого аквариума, и не мог думать, просто долго стоял и ухмылялся ей… Она тяжело, прерывисто дышала, чуть наклонившись вперед – она не была способна вдохнуть полной грудью.

- Ну почему ты не обматеришь меня? Ну, скажи… скажи, что я дура, ведь так и есть!

- Я сделаю тебе гораздо больнее… - по моей щеке скатилась горячая слеза эгоизма.

Я развернулся, и дрожали руки от всего этого, я не ожидал, что будет так больно… и просто посмотрел на часы «22:23», через мгновение стало уже «22:24»… И мне было всецело все равно, что сейчас чувствовала она.

На той стороне дороге я увидел парня: высокий, в иссиня-черной кожаной куртке и светло-синих джинсах, в бело-красных джорданах… Он махнул мне рукой, и я обернулся на Дашу – она опустив голову вниз рыдала, прикрыв лицо руками, но я видел, как она бешено кусала свои губы, а мне было на удивление все равно – я озлобился на весь белый свет. Юноша поспешил в мою сторону, но я просто свернул во двор, и уже не помнил, как я оказался около своего дома… Тогда, наверное, я понял, что со мной стало происходить что-то неладное, со мной стали случаться провалы в памяти…

2 глава.

16 октября 2013; «10:07»

«В сентябре со мной, правда, ничего не произошло... точнее ничего такого, что могло запомниться на долгое время; будучи в край раздраженным, я каждый день (кроме выходных) ездил в эту убогую деревню. В первую неделю октября выпал снег, точнее тонкий слой белоснежной непорочной пыли, от которого веял вялый осенний ветер. И крапинки опавших иголок лиственницы мягко застилали каменный тротуар, по которому, цокая подошвой, шагал я. И мои глаза блестели, я по-прежнему так и любил, однако для меня было очень важно знать, что и по мне кто-то сходит с ума, кто-то готов отдать за меня многое. Мне хотелось, чтобы кто-то искренне меня любил. И я бы все отдал за такого человека. Я просто хочу быть счастливым.

Я день за днем стал разочаровываться в жизни. И превратился в шестнадцатилетнего старика. Хотя я понимаю, что мне всего шестнадцать, да вся жизнь ещё впереди, а мне уже кажется, что это конец.

Первого сентября ровно в "22:24" - я умер, а вместо меня, вместо счастливого, жизнерадостного подростка, живущего мечтой, появился кто-то другой. Озлобленный на весь мир монстр, скрывающий слёзы за натянутым оскалом, который не верит в любовь. "Любовь - это болезнь", - говорит он, а сам погибает от любви, и сладкие чувства вперемешку с болью: хрустом костей разрывают ему грудную клетку. Он остался один - он умен и холоден, и питается он болью других людей, исписывая листы бумаги, в надежде хоть за что-то уцепиться. И он жаждет разбивать сердца. И питается чувствами... (на этом запись обрывается)»

Самое странное, что я не помню, как писал эту мрачную запись, зато в ней таится чистая правда. А в целом, что там скрывать? Я не помню, как я оказался здесь: в коридорчике школьного спортзала, сидя на подоконнике, прислонившись к ледяному стеклу, и просто наблюдая за всей этой серо-белой пантомимой. Эта депрессия, как и первый снег, нагрянула неожиданно.

Я помню утро…

16 октября 2013 «07:37»

Этим утром я проснулся в холодной дрожи, трясущимися руками взял со стола телефон – «07:38»; ослепительный свет колко и ясно ударил по свинцовым глазам. Я хотел было положить телефон на место, и с надеждой потянулся к столу, как рухнул на холодный и липкий пол, от пролитого на него сладкого, цитрусового чая. Упав с кровати, я сильно ударился локтем:

- Какая-то тварь влюбилась в меня… - злобно промычал я.

Телефон звонко отскочил и весело брякнул где-то под столом. Я, было, поднял голову, но был не в силах ее удержать:

- В топку! Дайте ребенку поспать, - и тяжело брякнул лбом по полу. Тут же вспомнив момент из сна, сделалось жутко, поэтому я очень быстро встал и взбодрился.

***

Дальше просто пустота, и вкус горького кофе на губах. Дальше я уже сижу здесь и читаю записи в дневнике:

«Если бы я перестилал всю свою одежду, в которой я когда-либо виделся с ней, тогда я давно бы забыл о ней… Все ничего, но ее сладкий запах, который тянулся легким шлейфом, по ее необыкновенной бархатной шее, он так и сидит на моей одежде… Если бы меня навсегда лишили ощущений, я бы забыл ее сладостный вкус, и навсегда забыл бы о ней. Если бы я отрезал себе руки, я никогда бы и не вспомнил, какая на ощупь ее маленькая, теплая ручка, которая от наслаждения крепко сжимала шею, цепко цепляла волосы, тяжело сжимала меня всего. Я стал курить лишь потому, что так… я ненадолго забываю об ее искусанных губах, о шершавом языке, о горячей шее, об ушах, о запястьях и о груди, я ненадолго забываю те места, которые я когда-либо целовал ей. Я забыл бы ее прерывистое дыхание, забыл бы о том сладострастье, которое я испытывал, когда она целовала и покусывала мои уши. Забыл бы неловкий поцелуй в щеку. Забыл бы об испуге, когда первый раз ее поцеловал. Если бы я умер, я забыл бы все: забыл бы ее смех, ее крик, ее дурачество, забыл бы боль, которую она причинила мне, забыл бы ее боль из ниоткуда; забыл бы те трагедии, забыл бы те слезы… Я забыл бы все… (на этом запись обрывается)»

Я долго и томно смотрел в окно, прижимая дневник к груди, поджав ноги. Мне так больно не было еще никогда… Наверное, одной капли бы хватило, чтобы сломать меня напрочь.

Первый снег делает чудеса. Как он преображает все кругом! Вдали, под пригорком видно озеро, эта картина приятно меня завораживала: свинцово-синяя вода становится очень темной, среди белоснежного кольца из снега. Весело летают птицы и снег тоненькой горочкой скапливается на проводах… Мне очень сильно наскучило все это… Я просто был еле сдерживал слезы.

Очень долго сидел и думал о том, что я наделал… Я ведь не любил ее, а просто безбожно обманывал, а она отвернулась от меня… Мне сказали, что люди с карими глазами самые любящие и преданные… А «кареглазое счастье» променяла меня на кого-то другого… Было неважно знать на кого… Гораздо важнее было, чтобы «девушка с эльфийской внешностью» обратила на меня внимание.

Ее силуэт, поддернутый красной клетчатой рубашкой скользнул рядом, и приятный шлейф вишни пронесся по ледяному стеклу. Она обернулась… и пристально посмотрела мне в глаза… Мне, почему-то, показалось, что в ее зрачке сверкала молния. Я, испугавшись дернулся и схватил ее за руку, посиневшую от холода, от моего прикосновения на ее пальцах оставались красные пятна.

- Морозова Дарья Павловна, к вашим услугам! – прокричала она и скривилась от боли, - Отпусти, мне больно…

Но я просто смотрел на нее грустными глазами, и заикался от своей нерешительности, только крепче сжимал ее руку.

- Костя…! Что случилось? – она тяжело вздохнула и подняла голову к потолку, так что ее черные волосы ударили ей по спине.

- Мне очень плохо (я нерешительно вздохнул) Побудь со мной, я… Я умоляю тебя.

Она лукаво улыбнулась и просто села передо мной на подоконнике, так же поджав ноги к груди, с телефоном в руке – она включила какую-то грустную песню… От нее мне стало еще более тошно.

- Ой, блин! Ты вот такой драматичный, да? А осьминог во время депрессии поедает себя… Так что не надо грустить.

- Ты, правда странная, я не ошибался, - я улыбнулся, а она поправила волосы на правом ухе и я увидел ее эльфийское ушко.

- Ну… Бог на связи, жалуйся! – она развела руки в сторону, и весело кряхтя засмеялась.

- Ты действительно хочешь знать, что со мной? – я отвел голову в сторону.

- Да!

- Все потому, что я хочу стать осьминогом…

Какое-то время мы просто молчали, глядя друг на друга: она цепляла ногтем бугорок на своем ухе, а я просто боялся сказать ей о своих чувствах:

- И почему ты так за меня переживаешь?

- Ибо веселый ты мне нравишься больше, и если твоя депрессия дойдет до того, что тебе будет на все пофиг, я буду плакать. Поэтому я хочу, чтобы ты не грузился! Ты же хороший… И вообще почему ты грузишься?

- Вот я смотрю в твои глаза, и я понимаю, что ты просто лучшая, серьезно…

- И что ты этим хочешь сказать? – она немного напряглась.

- Я люблю тебя… А ты меня нет…

- И откуда ты знаешь о моих чувствах?

- Просто знаю…

- А я не могу поверить тебе, - она поменялась в лице, стала грубой и серьезной.

- Что мне сделать? Что мне сделать, чтобы ты знала, чтобы ты тоже полюбила меня? Я очень хочу, чтобы ты была рядом… Всегда…

- Сделай что-нибудь ради меня, как тогда, с маркером… Докажи свою любовь…!

И знаете, я взбодрился. Вскочил с подоконника и побежал в коридор, я знал, что сделаю.

***

Я вспомнил, что на втором этаже – есть старый, гипсовый монумент пионера… А при входе в школу – пьедестал, около зеркала, где я часто любил убивать время, исписывая страницы дневника. Я хотел перетащить его туда, и прикрепить записку, заполненную романтичными словами, ради нее.

Я быстро поднялся по скрипящей лестнице на второй этаж.

Рекреация светила своей простотой. Пять больших пластиковых окон расположились вряд, от этого было невероятно светло, а от белоснежных кружевных занавесок, которые свисали волнами на голубых батареях, делалось уютно. Именно…, занавески весели на побеленных в голубой цвет батареях, они были горячие, я заметил, что занавески крепились к ним обломками скрепок, проволокой или просто кусочком прочной ниточки, это выглядело очень странным.

Коричневые кресла, их была два, порванных со сломанными ножками. Они стояли близко к стене, так что прижимали занавески, чуть не отрывая их.

Однако все было чисто, но по всей рекреации были разбросаны черные черточки на линолеуме. Странно… и груда бумаг лежала под креслами.

По стене были разбросаны разные стенды: «Гордое имя школы»; «История села»; «никто не забыт – ничто не забыло»… и трансформаторный щиток. Украшали стены, напополам выбеленные в голубой, остальное в белый, и куча грамот и фотографий весели над этими стендами. Я смотрел на рекреацию сбоку и видел белоснежные люстры, они, как мне казалось, постоянно покачивались на, выкрашенных в серебряную краску ножках. Провода беспорядочно были разбросаны на потолке; и уходили куда-то в стену трубы. Это было странно: кабинет номер «2», номер «1», железная, амбарная дверь с табличкой «3», и лампочка над ней. Сбоку на стене под табличкой «выход» висел огнетушитель, а дальше учительская и яркий свет нависал над дверью.

Потолок и стены были в трещинах; зашпаклеваны, выбелены… я прикоснулся к ним и крошки известки упали на пол, и так звонко было слышно по всему коридору тихий треск; и мой приглушенный голос, тоже было слышно – я кашлял часто, шел вразвалочку, на секунду замирая, пытаясь передвинуть ноги.

В углу стоял стенд и растение с оранжевыми гроздями цветков. Я шел туда и не мог найти эту статую пионера. Было много цветов, очень много всяких: на стенах висели пышные цветы, вьющиеся по проводам, внизу стояли цветы, отдалённо напоминающие пальму, угрюмо свисающие на бок. Я притрагивался к ним, а они только лишь сухо шелестели.

У стены стояли столы, закрытые стеклом, а внутри лежали письма, и почерневшие медали… похоронки… фронтовые письма… От этого замирал дух. Они были в пыли, я проводил пальцами только по холодному стеклу, мечтая прикоснуться к письмам, оставлял за собой линии пыльных разводов. Мои руки оказались к паутине.

Я подошел к следующей такой стойке: «книга памяти» - коричневые выгнившие доски… Только и всего. Очень хорошо относятся здесь к войне.

Я видел фотографии, и цветы вились по стенам. Было красиво, эти цветы были разбросаны на целый угол, оживляя этот скудный коридорчик. А мои мысли все сильнее стали путаться… Мне казалось, что все вокруг я вижу буквами… И безумно кружилась голова.

Я сжал мощные листья фикуса, его крепкий, темно-коричневый стебель с вмятинами, и нежные дуги на листах. Пол жалобно скрипел подо мной: линолеум темно-синего цвета, скрипел под ногами, и мне казалось, что он вздувался от того, что по нему ходили.

Я шел… цветы были, как пожухлая бумага, на которой я пытаюсь писать, а я скручивал их и ломал… Светло-зеленый сок стекал по рукам, как кровь. Я прошел дальше и наткнулся на очередной цветок: «Ревина», я присел около горшка с цветком и долго, пристально рассматривал ее. Малюсенькие, красные ягодки свисали, на хилом стебельке, и как только я прикасался к ним, они весело лопались и падали гроздями на пол, и катились по полу.

Я шел дальше мимо кресел, мимо, колыхающихся от сквозняка занавесок и мимо большого фикуса: те же дуги, тот же зеленый сок. Все это раздражало. Колкие листья резали мне руки, как сухая солома. Они были все порванные, но ранили больно пальцы рук и оставались ссадины.

В самом углу, после цветов, которые я задевал бедром, и она до боли в ушах противно шелестели, стояли два пионерских флага, и гипсовый монумент мальчика-пионера

В углу, за пионером я видели старый засохший цветок, видимо его никто не поливал очень давно, про него, как и про меня... все забыли.

Я подошел к «пионеру», - в этом и заключалась моя пакость. Бардовый флаг, позади него, был сложен рюшами, и кое-где прошит оранжевыми нитками. Я взял его в руку, и мне сделалось до дрожи противно: «Будь всегда готов!», - я не понимал.

На очень старой фотографии школы были изображены искажённые лица людей, и кое-где размытые части фотографии были надорваны, и в целом все выглядело пожухлым, но тем не менее за столько лет, как мне показалось, школа никак не поменяла свой вид. Ничего! Ничего не поменялось…!

«Пионер» - он был выполнен из гипса. Всего-то на всего статуя, примерно, метр в высоту; начисто выбеленная, однако выглядела старой, и вся была покрыта ребристой шпаклевкой и ломаными трещинами. Мне казалось, что его белили уже столько раз, что всех четко выведенных линий на нем, просто было не видно, одна сплошная глыба с оторванным носом, и еле видными волнистыми кудрями на голове. Он был очень старым и весь осыпался… Он был очень тяжелым, но мне нужно было его перетащить на первый этаж… Ради нее.

Я подхватил его, и чуть было не уронил, поняв, что нести его одному, просто невозможно и просто поволочил его по полу, оставляя белый след за собой…

Все! Ради! Нее!

Мне было невероятно грустно, с каждый пройдённым метром, таща за собой этого «пионера», я понимал, что совершаю огромную ошибку, но все равно это делал.

Неуклюже поднимая его, я опускал эту статую на ступеньку ниже. Мне повезло, что в школе было пусто, все были на уроках, а я решил прогулять один, и вместо того, чтобы учится уму разуму, я тащил «пионера» на первый этаж.

Жутко вспотев, я вытащил его в коридор на первом этаже. Меня выдавало только то, что пол скрипел, очень сильно скрипел, но и это меня не остановило.

В фойе было темно, но это было для меня радостью, меня точно никто не увидит. Пахло раздражающим меня, противным запахом хлорки. И полы были скользкие, я невероятно сильно боялся того, что просто упаду и разобью это убожество, но тем не менее я донес его до этого самого подиума, и знаете что? Я даже поставил его туда… И нестерпимое желание получить от нее поцелуй овладело мной.

Я достал с портфеля клочок бумаги и написал на нем: «Я люблю тебя… Навеки твой фон Ризин». Прикрепил этот листок прямо на нос «пионеру», закрепив его иголкой, я вытер со лба испарины.

Сделав это, мне стало спокойно.

Время на часах было – «10:37» и я поспешил найти ее.

Грустно было. Сквозь белоснежную арку, я вышел в коридор, а она шла ко мне навстречу, с кем-то разговаривала по телефону и громко смеялась. Я и не знал, что делать, почему-то я очень стал стесняться девушек.

Подойдя к ней, я почувствовал запах табака, такой просаженный запах тухлой хвои – видимо она курила. Попытался что-то сказать ей, а она только положила палец мне на губы и томно прошипела. Мне стало как-то неспокойно, я разгневался даже, в какой-то степени, и крепко схватил ее за руку и затащил в фойе.

Дата добавления: 2015-10-02