Понятие генетической социологии и ее метод1

Генетической социологией называют ту часть науки об обществе, его организации и поступательном ходе, которая занимается вопросом о происхождении общественной жизни и общественных институтов, каковы: семья, собственность, религия, государство, нравственность и право, входящие на первых порах в состав одного и того же понятия дозволенных действий в противоположность действиям недозволенным.

В современном ее состоянии генетическая социология располагает не более как эмпирическими законами или при­близительными обобщениями, – законами, притом постоянно оспариваемыми и нуждающимися поэтому в прочном фунда­менте хорошо обследованных фактов. Материалом для ее построения служат, с одной стороны, данные этнографии о быте отсталых, недоразвившихся племен, обыкновенно обоз­начаемых эпитетами: дикие и варварские. В предисловии к одному из своих многочисленных сочинений по сравнительной этнографии Летурно справедливо говорит, что без помощи поставляемого этнографией материала немыслимо было бы заглянуть в отдаленное прошлое исторических народов, так как все это прошлое лежит за рубежом истории, или, точнее говоря, за рубежом письменности. Вопросы генетической социологии, науки о происхождении общественных институтов, имеют особый интерес для русских ввиду чрезвычайно богатого этнографического материала, находящегося в их руках и далеко еще не разработанного, несмотря на целые поколения иссле­дователей.

Но для того чтобы этнографический материал мог служить указателем нашего отдаленного прошлого, необходимо, чтобы в быту исторических народов открыты были, если не в настоящем, то в прошлом, а иногда и в обоих, следы порядков и отношений, однохарактерных с теми, с какими ставит нас лицом к лицу сравнительная этнография. Возьмем пример. У современных дикарей весьма распространена, как читатель увидит впоследствии, система считать родство не по отцу, а по матери, – обстоятельство, благодаря которому связь ре­бенка со старшим братом матери, иначе говоря, с материнским дядей теснее его связи с отцом. Имя, а иногда и имущество, передается от материнского дяди к племяннику, а не от отца к сыну. Можем ли мы на основании существования такой системы у дикарей делать какие-либо выводы и о нашем отдаленном прошлом? Очевидно нет, но только до тех пор пока в этом прошлом мы не откроем каких-либо следов порядков, однохарактерных с теми, которые доселе держатся у дикарей. Нам предстоит в будущем познакомиться с этими пережитками; в настоящее же время, с целью показать, что поиски в этом направлении не остаются бесплодными, напомню хотя бы широкое распространение не у одних германцев, но и у восточных славян, в удельно-вечевой период порядка передачи престола не сыну, а старшему брату матери, или еще известный текст Тацитовой «Германии», котором римский анналист высказывает удивление тому, что у немецких племен дядя по матери пользуется даже большим уважением, чем отец. Возьмем другой пример: жизнь у варварских племен проходит в междоусобицах; они вызываются фактами нанесения материального вреда членами одного племени членам другого или в пределах одного и того же племени – членами одного его подразделения членам другого. Так как эти подразделения принято обозначать словом «роды», то и вызываемая частыми насилиями вражда, неодного потерпевшего, но и всех членов одного с ним подразделения носит наименование родовой вражды, или родовой мести. Спрашивается, можем ли мы на основании факта у дикарей системы публичных наказаний и передачи в руки обиженного и его родственников заботы о кровном возмездии делать заключение о том, что и в ранний период общественной жизни культурных народов господствовала та же система родового самоуправства? Опять-таки этот вопрос может получить утвердительное решение лишь в том случае, когда удастся указать, что и в эпоху, следующую за установлением письменности, в памятниках законодательства, а также занесенных на бумагу народных сказаниях, в так называемом «народном эпосе», в поговорках, пословицах и народных песнях сохранился отклик однохарактерных явлений. Не забегая вперед, я уже и в настоящее время считаю нужным сказать, что отклик можно найти, что вся так называемая легендарная литература и семитических, и арийских народов постоянно говорит о вражде родов, вызываемой фактом нанесения материального вреда, например в форме убийства. Но этого мало: древнейшие памятники права еще упоминают о самоуправстве, как действии, неизбежно сопровождающем собою причинение кому-либо материального вреда. Они только желают ввести самоуправство в некоторые границы, сократить, по возможности, число лиц, которым оно дозволено, изъять из его действия известные места и лица, наконец, определить срок, долее которого обиженный не вправе лично преследовать обидчика. Они рекомендуют также замену самоуправного возмездия выкупом, а самоуправной конфискации – штрафом. Зная все это, мы вправе отнестись к этнографическим данным о господстве кровной мести и родового самоуправства как к надежному материалу, позволяющему нам сделать шаг вперед вглубь прошлого и подняться от эпохи, когда родовое самоуправство встречало уже ограничение в церковном и светском законодательстве, ко временам его неограниченного господства.

Всюду, где существует кровная месть, она носит характер чего-то обязательного. Убитый требует отмщения; его родственники считают себя опозоренными, если уклонятся от этой обязанности; она священна. Все указывает, таким образом, на религиозную основу мести; и последняя, действительно, опирается на веру в души усопших предков, продолжающих в загробном мире свою земную жизнь и требующих от своих родственников тех же услуг, какие они получали от них при жизни. Неисполнивший этих обязательств к родственным теням ждет от них кары за свое нерадение. Добрые по отношению к памятливому потомству, духи становятся злыми к потомству нерадивому; чтобы пользоваться их покровительством и защитой, надо кормить и поить их в форме домашних жертвоприношений, надо также отмщать нанесенные им обиды. Даже у народностей, не имеющих еще веры в богов и особого жреческого класса, мы встречаем уже уверенность в тесном общении мира живущих с миром духов-предков и в возможности для некоторых лиц входить в общение с этими предками, получать от них способность ясновидения.

Таким образом, вера в существование мира невидимого, духовного и в его общение с миром земным, а также вера в посредническую роль между обоими мирами особых лиц – кудесников, чародеев, магиков, или каким бы другим именем мы их ни называли – принадлежат к числу тех, которые встречаются у самых отсталых народностей земного шара. Мы снова поставим себе вопрос: бросает ли этот факт какой-нибудь свет на наше отдаленное прошлое? Сам по себе нет, а только в связи с многочисленными переживаниями таких же верований, заключающимися и в древнейших религиях Востока и Запада, и в доселе держащихся народных суевериях, да и не в одних народных.

Анимизм – воспользуемся термином, впервые введенным в употребление Тэйлором для обозначения той системы одухотворения всего сущего, какая свойственна дикарям, – оставил многочисленные следы и в индусских Ведах, в культе, которым они окружают так называемых «питрис», т. е. души усопших предков, и в Авесте древних персов в однохарактерном по источнику культе «фравашей». О существовании культа предков у древних греков или римлян едва ли нужно распространяться после Фюстель де-Куланжа; а о том, что и нашим предкам не было чуждо поклонение роду и роженицам, говорит нам любопытный памятник X века «Слово некоего христолюбца». В современном простонародном быту страх домового еще является наивным выражением того же культа. Этих примеров, я думаю, достаточно, чтобы показать, что этнографический материал способен навести нас на те или другие выводы касательно характера старинных общественных институтов, верований и обычаев, только в том случае, когда мы находим подтверждение нашим догадкам в тех заключениях, к каким приводит нас изучение старинных памятников письменности, легенд и преданий, исторических свидетельств, наконец, той живой старины, какая окружает нас в форме суеверий, притч, пословиц, поговорок, заклинаний, сказок, песен и других проявлений народного творчества, обнимаемых понятием «фольклор» – английский термин, пока еще оставшийся без перевода.

Из сказанного ясно также, что всякому, занимающемуся генетической социологией, предстоит обращение одновременно к разным научным дисциплинам описательного характера и взаимной проверке выводов, добытых каждой из этих дисциплин в отдельности. Ему приходится одновременно быть знакомым и с историей религий, и с древнейшими правовыми институтами, и с народным литературным творчеством, и с пережитками, держащимися или державшимися в форме обычаев и обрядов не в одном современном быту, но и при порядках, которые отошли уже в область прошедшего. Но так как следы этого прошлого сохранились у одного народа в одной особенности, а у другого в другой, то социологу, занятому воссозданием в уме того отдаленного периода, когда зародились общественные отношения и складывались те учреждения, какими в широком смысле можно назвать одинаково и сумму верований, и сумму обычаев того или другого народа, необходимо вносить в общую сокровищницу все эти разбросанные следы архаических порядков.

Много лет тому назад, картинно передавая отношения сравнительного историка права и учреждений к материалу исследований, мой учитель Мэн говорил, что историк на мир должен смотреть не в увеличительное, а, наоборот, уменьшительное стекло. Такой метод, разумеется, не лишен опасностей; при нем немудрено свести к общей причине факторы местные и временные. Вот почему я рекомендовал бы всем, кто намерен заняться изучением генезиса верований, обычаев и учреждений, запастись достаточной дозой скептицизма и, прежде чем пускаться в какие-либо общие выводы на основании частного факта, искать объяснения ему в современной ему обстановке или в недавнем прошлом. Как часто мне самому приходилось впадать в ту же ошибку, от которой в настоящее время я готов предостеречь других.

Припомню следующий случай. Во время моих странствований по горам Кавказа, в Сванетии, я не раз имел возможность убедиться в том, что христианские часовни, уцелевшие здесь со времени грузинского царства, обыкновенно стоят среди высоких рощ. Сванеты сохранили лишь слабые следы своей официальной принадлежности к христианству; само имя Иисуса далеко не всем известно; часовни их не только не посещались прихожанами, но о них еще ходило представление как об обиталище духа, готового покарать всякого, кто дерзнет проникнуть в посвященное ему жилище. Ввиду всего слышанного моя фантазия стала работать, и я не прочь был увидеть в рощах и расположенных в них часовнях следы культа деревьев и тесно связанного с ним культа духов предков, живущих в рощах или в построенных среди них капищах. Долгое время я оставался под влиянием мною же самим созданной теории, не давая ей, к счастью, выражения в письменном виде, пока, наконец, из ближайшего расспроса сванетов, живущих по соседству с этими рощами, я не узнал, что дело объясняется несравненно проще, а именно, что кутаисские губернаторы во время своих ревизий края позволяли себе в прежнее время забирать из храмов и часовен старые иконы, из которых некоторые были византийского письма. Чтобы положить конец дальнейшему хищничеству, сванеты перестали пускать в свои часовни прохожих и проезжих; сами же они давно прекратили их посещение, так как Общество Поддержания Православия в среде кавказских горцев даже не озаботилось содержанием постоянного причета в их среде. Это обстоятельство в связи с безграмотностью сванетов и их чисто внешним христианством повело к совершенному оставлению часовен. Путь к ним теперь зарос лесом.

Не всегда желание воспользоваться теми или другими народными особенностями, тем или другим «курьезом» в современном быту или в историческом и легендарном предании, для построения общей гипотезы проходит так же безвредно, как в описанном мною случае. Вспомним, например, что Бахофен на основании греческих сказаний об амазонках, подобие которым, правда отдаленное, представляют в наших былинах так называемые «поленицы», решился подарить историю человечества начальным периодом женовластия. Очевидно, он мог додуматься до этого только сопоставив эти легенды или с исключительными этнографическими данными, вроде того факта, что у Дагомейского короля имелся особый полк женщин-воительниц, или с неверно понятым им матриархатом, т.е. счетом родства по матери, несомненно, весьма распространенным у дикарей и варваров, но отнюдь не однохарактерным с господством женщин. Ведь и при материнстве первенствующее место занимает мужчина, только им является не отец, а брат матери: дядя.

Еще опаснее поспешных выводов фактические ошибки. Одновременно писавший с Бахофеном Мак-Ленан, содействовавший не менее, если не более его, установлению верной точки зрения на ранние периоды в развитии семьи и брака, в то же время вовлечен был в весьма опасную фактическую ошибку. Он нашел у некоторых племен древности и в ранних свидетельствах о быте дикарей указание на то, что новорожденные девочки часто убиваются их родителями. Мак-Ленан обобщил эти факты и стал говорить о них как об обычае женского детоубийства. Этот мнимый обычай дал ему возможность построить целую теорию для объяснения им же указанных брачных запретов, не допускающих сожития не только с близкой родственницей, но даже с женщиной одного рода – сперва материнского, а затем и отеческого. Эту так названную им экзогамию он производит от недостатка женщин в роде ввиду их истребления вслед за рождением; она является у него, в свою очередь, причиной того, что древнейшим способом заключения брака был будто бы насильственный увод невесты женихом. В числе фактов, всего более наведших на мысль о господстве женского детоубийства, имеется распространенная якобы у сванетов практика щадить новорожденных мальчиков и убивать девочек. Мне пришлось проверить это свидетельство, и из моих расспросов оказалось, что при недостатке средств к жизни сванеты убивают одинаково мальчиков и девочек; в старые же годы больше убивали девочек, потому что при своих набегах соседние племена обыкновенно уводили их в плен; другими причинами, побуждавшими сванетов убивать преимущественно девочек, было, с одной стороны, желание избегнуть больших затрат, неизбежных при выдаче дочери замуж и приведших к убеждению, что девушка, скорее, уносит достаток из дому, чем приносит его; а с другой стороны, суеверное представление, будто за всякую убитую девочку небо посылает сванету мальчика. (См. мой «Закон и обычай на Кавказе», т. ІІ.)

Таким образом, сванетская практика находит себе объяснение в случайных, местных и временных причинах, а не каком-то общем законе. Давно замечено, что фактические ошибки более опасны, чем логические, легко исправляемые последующими работниками. Верность этого замечания подтвердилась и в данном случае. Тогда как в действительности женщина в период, предшествующий возникновению рабства и земельной апроприации, является едва ли не лучшим средством для того, чтобы обеспечить тому или другому роду перевес над соседями, в смысле увеличения его личного состава, с помощью привлекаемого в ее семью зятя-работника и происходящего от их союза потомства, – Мак-Ленан установил на ее роль в первобытном обществе тот совершенно неверный взгляд, что она обуза, от которой все желают избавиться.

Даже априори кажется непонятным, как может общераспространенность обычая детоубийства иметь иное последствие, помимо прекращения человеческого рода? Непонятно также, как при его господстве могло бы установиться то предпочтение союзов, заключаемых с родственницами, – так называемая «эндогамия», которую Мак-Ленан признал наиболее старинным порядком супружества. Очевидно, что и все дальнейшие выводы, делаемые шотландским этнографом на основании гипотезы широкого распространения детоубийства девочек, неверны. Ошибочна и та точка зрения, что похищение невест было некогда общераспространенным и, вероятно, наиболее старинным способом заключения брака или что обычай, запрещающий брак с родственницами, вытекает сам собою из практики похищения невест.

Я укажу сразу, какие основания мы имеем для того, чтобы предполагать широкое распространение, на первых порах, брака отработкам невесты. В глазах мужских родственников девушки, прежде всего брата, выдача ее замуж может быть средством обеспечить семье дарового работника и одновременно увеличить оборонительные ее силы. Она может также облегчить неженатому брату получение невесты в обмен на собственную сестру. Таким образом, у многих дикарей возникает обычай меняться невестами, не выходя из границы известных семей и родов. Это, в свою очередь, может повести к предпочтению браков с чужеродками, бракам с родственницами по крови, т. е. положить начало так называемой экзогамии. Мы не станем долее останавливаться на этом вопросе, который подлежит еще рассмотрению в одной из следующих глав, и перейдем непосредственно к анализу тех методологических приемов, необходимость которых вытекает из самого характера материала, каким располагает генетическая социология. Этот материал, как мы видели, двоякого рода: этнографический и историко-легендарный.

По отношению к этнографическому материалу желательной является возможно большая его полнота, а для историко-легендарного – наиболее правильное его толкование.

Опасность, с одной стороны, лежит в обобщении частного факта, с другой – в построении неверной гипотезы о действительном источнике сказания, потерявшего ныне всякий смысл и значение, но способного пролить свет на наше отдаленное прошлое. Эта трудность еще возрастает оттого, что по указанию тех, кто собирал легенды дикарей, сказания об их происхождении обыкновенно преследуют определенную цель истолкования и оправдания установившегося у них порядка; а это одно уже заставляет исследователя относиться к ним с крайней осторожностью и не считать первобытными те верования и учреждения, об установлении которых толкуется в предании. Нельзя, однако, доводить нашего скептицизма до того, чтобы совершенно игнорировать этот источник. Без него нам было бы трудно восстановить в уме целый период греческой жизни, период, предшествовавший сложению гимнов Иллиады. Бахофен и Мак-Ленан дали нам прекрасный образец такого пользования народным эпосом, в том числе сказаниями о Тезее, об Эдипе, о Мелеандре и т. д.; на основании его разбора они впервые построили гипотезу материнской семьи как предшествующей по времени семье отцовской.

Но, повторяю, осторожность и сопоставление добытых, выводов с теми, на которые наводит знакомство с этнографическими данными, – необходимые условия успешного пользования этим методом. Все больший и больший скептицизм по отношению к нему объясняет нам причину, почему в новейших работах по генетической социологии этнографический метод берет решительный перевес над всеми прочими. При пользовании им делается в наши дни попытка внести ту определенность и точность, какую дает простой подсчет явлений.

Этим подсчетом занимается, как всем известно, статистика; вот почему Эдуардом Тэйлором и было предложено распространить на этнографию метод статистический. Тэйлор рисует себе дело в следующем виде. Исследователь собирает факты, доказывающие существование известного верования или обычая у определенного числа народностей. Если рядом с ними имеются такие, в быте которых отсутствует это верование или этот обычай, то и этим племенам следует сделать подсчет. Разность между обеими цифрами укажет, будто бы, какие порядки нужно считать господствующими, а какие исключением из общего правила.

Но для того, чтобы статистический метод, понимаемый таким образом в довольно узком смысле, способен был установить в нашем уме представление о том, что известное верование или известный обычай действительно являются господствующими, необходимо было бы иметь уверенность, что ни одна народность не обойдена исследователем и что относительно всех и каждой из них уже имеются одинаково подробные данные по занимающему его вопросу. Очевидно, что цифры в несколько десятков и сотен народностей, практикующих тот или другой обычай, не представляют собой и десятой части всех тех, которые следовало бы принять в расчет при установлении общего вывода и которые нельзя было принять во внимание по недостатку достоверных свидетельств. Об уроженцах внутренней Африки мы стали приобретать определенные данные лишь за последние двадцать-тридцать лет, и насколько спорны или, по крайней мере, еще недавно были спорны наши данные об обычаях негритосов Австралии, доказывает обширная литература, положения которой более или менее опровергнуты недавней работой Спенсера и Гиллена. Но и совершенно независимо от полноты этнографического материала приложение статистического метода к этнографии встречает свои трудности в том факте, что, тогда как статистика имеет дело с хорошо определенными единицами, например, с числом рождений, – единицы, которыми орудует этнография, далеко не имеют такой определенности и далеко не тождественны между собой. Можно недоумевать, считать ли за одну единицу или за несколько обычай или верование, распространившееся лучами на широкое пространство в силу подражания. Наконец, из того обстоятельства, что известный обычай более распространен, чем обратный, нельзя сделать никакого определенного вывода о том порядке преемства, какой существует между обоими. Да и как можно теперь применять статистический метод, когда многих племен, недавно многолюдных, уже не существует; так, абхазцы при генерале Евдокимове были одним из численных племен черноморского побережья Кавказа, а теперь выселились или вымерли. Много и других племен постигла та же участь. Вспомним о жителях Огненной Земли и об остяках. А между тем эти племена по своим верованиям и обычаям представляли большой интерес для сравнительной этнографии. Из всего сказанного следует, что мы не можем придерживаться в этнографии статистического метода, а должны собирать у всех и каждого из народов их архаические черты и из их сравнения строить наши выводы. Несомненно, например, что более значительно число народностей, у которых счет родства идет по отцовской линии и отец передает сыну имя и имущество, чем число племен, у которых счет родства ведется от матери, у которых ребенок принадлежит к ее роду и наследует от ее родственников. Но значит ли это, что последний порядок всегда был исключением? Отнюдь нет: достаточно указать на тот, факт, что до сих пор в обществах, придерживающихся начал материнства, мы в состоянии наблюдать переход к счету родства по отцу, но что обратного преемства ни разу не было отмечено. Как не прийти на основании этого к тому выводу, что счет родства по матери предшествует счету его по отцу?

Недавние попытки применить статистический метод к этнографии оказались успешными при соблюдении условия самого детального изучения различных сторон жизни тех народностей, в быте которых приходилось искать ответ на вопрос о причинах наличности или отсутствия известного явления. Едва ли не самой удачной попыткой в этом направлении надо считать ту, которая была сделана Нибором в применении к вопросу о распространении рабства. Но для того, чтобы объяснить причину наличности или отсутствия его у тех или других народностей, автору пришлось изучить и хозяйственный их строй и их отношение к имуществу, и положение у них женщин, и целый ряд других сторон их общественного уклада.

Только под условием такого глубокого проникновения Нибора во все сферы жизни дикарей явилась возможность объяснить причину, по которой охотничьим племенам рабство более или менее неизвестно, а если и существует, то служит не одним целям производства, а, например, также удовлетворению запроса на роскошь или как средство увеличить оборонительные силы племени; и почему рост его тесно связан с развитием торгового обмена, с близостью к морю, всего же более с успехами земледелия и апроприацией недвижимых имуществ частными лицами.

Не задерживаясь долее на этом примере, ввиду возможности вернуться к нему при изучении роста собственности, мы остановимся в настоящее время на рассмотрении причин, не позволяющих нам довольствоваться одним историческим материалом при изучении древнейших верований и древнейших учреждений. Если полагаться на некоторых сравнительных историков права, в том числе на Макса Мюллера и Рудольфа Дареста, сравнительная этнография находится еще в периоде противоречивых теорий, с которыми историку права нечего считаться, тем более что в его распоряжении имеется несравненно более достоверный материал старинных кодексов и юридических сделок, чем случайные наблюдения путешественников, которыми будто бы принуждены довольствоваться этнографы.

Сделанные за последнее время открытия старинных законов Вавилона, Египта и некоторых древнейших греческих государств, например Кортины на острове Крит, позволяют нам заглянуть в столь отдаленное прошлое, как за 2250 лет до Р.Х., – эпоха, к которой относится законодательство Гамураби, переданное нам каменной плитой-стеллой, открытой в Сузе в 1901 году. Но стоит только познакомиться с содержанием этих древнейших памятников, чтобы вынести впечатление относительной развитости описываемых ими порядков.

Как бы баснословны ни были утверждения браманов древности их юридических памятников, нам все же приход отнести первоначальную редакцию свода Ману за тысячу лет до Р.Х. Моисеево законодательство (близость которого к законам, обнародованным Гамураби и нашедшим выражение себе в только что упомянутой стелле в Сузе, может быть доказано) на целых пятьсот лет должно быть признано древнее индусских сводов. Если прибавить, что первые по времени записи магических заклинаний, религиозных гимнов и обрядов у индусов восходят к эпохе, предшествующей появлению их законодательных памятников, что в Египте «Книга мертвецов», проливающая такой свет на ранние представления о загробной жизни, также восходит за тысячелетия до нашей эры и что кодекс Амазиса, нашедший, как думает Ревилью, подражателей даже в составителях законов XII таблиц в Риме, не говоря уже о греческих законодателях с Ликургом и Солоном во главе, был реформой более старинных юридических порядков, то невольно возникает в уме вопрос: почему не искать в этих ранних источниках ближайших указаний на отдаленное прошлое человеческих сообществ? Но даже беглого знакомства с только что указанными памятниками достаточно, чтобы породить сомнение в пригодности их слу­жить вышеуказанной цели. Ведь сам факт появления письменности свидетельствует о продолжительном разрыве со всякой первобытностью, о столетиях и тысячелетиях, протекших со времени первоначального образования тех племен и народностей, записи которых нам приходится изучать. Как не признать также при простом сопоставлении быта современных дикарей с тем, какой рисуют нам вышеуказанные памятники, что народы, их создавшие, перешли уже к сравнительно высоким стадиям общественности. Возьмем для примера закон Гамураби, несомненно древнейший из всех тех, которые дошли до нас. Одно уже то обстоятельство, что в этом законе при уголовной оценке преступлений принимается в расчет различие случайного и умышленного акта, что к ответственности призываются одни только люди, а не животные, как, например, в древнем греческом праве, что кровное возмездие родственников уже уступило место карам, налагаемым властью, – очевидно устраняет возможность искать в нем указаний на процесс зарождения древнейших юридических представлений.

В свою очередь, ранние законодательные памятники Египта и Китая уже устанавливают различие между женой, занимающей в семье равное положение с мужем, и женой, занимающей второстепенное место в его семье, своего рода первенствующей любовницей – порядок, который мы встречаем у некоторых кавказских племен, например у осетин. Нужно ли доказывать, что такие юридические отношения не могут считаться первобытными. И в своде Гамураби мы встречаемся с существованием двоякого рода жен: жены равного с мужем положения и признаваемой законом любовницы.

Возьмем, с другой стороны, религиозные книги браминов, и не только Риг-Веду, но и почитаемую более старинной Атарва-Веду, или сборник магических заклинаний и обрядов, быть может, возникших ранее сложения индусской мифологии. Какой свет проливают они на экономический, общественный, религиозный и юридический быт современных им арийцев? Циммерт, Шрадер и в новейшее время Виктор Анри, в предисловии к изданной им книге о магии в древней Индии, отвечают нам на этот вопрос картиной порядков, которым, во всяком случае, недостает первобытности. Народ, создавший эти памятники, уже умел считать до сотни и, быть может, до тысячи, тогда как многие из современных дикарей едва насчитывают до двадцати, а то и менее. Способность к такому счету одна уже допускает предположение о том, что древние арийцы владели обширными стадами, а из самих указаний памятников можно заключить, что им известна была практика впрягать быков в тяжелые, поставленные на колеса повозки. Они умели пользоваться руном овец, их пищу составляло коровье молоко и мясо. Лошадь уже встречается в числе доместицированных ими животных, хотя и не служит еще для верховой езды. Само земледелие им далеко не чуждо; если обработка поля плугом не может быть доказана по отношению к ним, то нет сомнения, что им была известна практика посева злака, довольно близкого к нашему ячменю. Если виноградная лоза была им неведома, то опьяняющее воздействие оказывал на них сок растения, известного под названием «soma» и послужившего отправным пунктом для целого культа, однохарактерного (как показал, между прочим, русский санскритолог Овсянико-Куликовский) с культом Вакха.

Из текста тех же Вед можно прийти к заключению, что их современники знали употребление глины для горшечного дела, умели производить пряжу из растительных и животных волокон и сшивать кожи, служившие им одеждой. Они перешли уже от палатки и сделанной из листвы хижины к более прочным постройкам из деревянных досок и срубленных ими стволов; они знали также способ производить огонь с помощью трения и отводили ему почетное место в самом центре своих жилищ, на домашнем очаге. Правда, они не умели еще утилизировать его для обработки металлов, и из числа последних одна медь, отнюдь не железо, была распространена в их среде. На это указывает, между прочим, то обстоятельство, что в жертвоприношениях даже римских жрецов – фламинов орудием служил не железный, а медный нож, и железо вообще было изгнано из употребления при совершении индоевропейских литургий.

Общественный строй арийцев также далеко отошел дикости и варварства. Если некоторые исследователи, в том числе Всеволод Миллер, сумели открыть в гимнах Атарва-Веды темные указания на порядки, ничего не имеющие общего со счетом родства в мужской линии и с запретом брачных уз между братьями и сестрами, то несомненно также, что эти намеки касаются фактов переживания. Большинство последних встречается, притом не в среде завоевателей-арийцев, а между покоренными им дравидийскими племенами. Позднейшим исследователям – Циммеру, Шрадеру и Виктору Анри – кажется поэтому, что матриархат, точнее, счет родства по одной женской линии, совершенно не был известен арийцам Индии, или представлялся уже пройденной ими стадией развития в момент редактирования их священных книг.

Семейному быту, построенному на началах отцовства, а не материнства, соответствует и общественное устройство, в котором рядомснемноголюдными поселками встречаются если не города, то городища или укрепленные стоянки, достаточно обширные, чтобы доставить в случае нужды приют и людям, и скоту. Эти местные союзы подчинялись общему вождю и поддерживали между собой известную связь под начальством избираемого лица, носившего наименование reg или rego, имя, от которого произошли, в равной степени, и индусский раджа, и римский rex. Хотя кровная месть еще продолжала решать, как общее правило, столкновения частных лиц и их семей, но древними арийцами признавалось также магическое действие присяги и испытаний огнем и водой (так называемых ордалий). Что касается религиозных верований и культа, то наряду с анимизмом, общим арийцам с самыми отсталыми народностями мира, наряду с этой верой в души усопших родителей (индусские pitris, иранские fravashi, римские manes, славянские домовые и т. д.), мы встречаем культ божеств – покровителей и творцов мира, прежде всего Неба, отца всех живых существ (культ его сохранился в культе санскритского Diays pitar, греческого Zeys poter, римского Juppiter). Культ огня, который на санскритском языке обозначается и передается однокоренным с нашим словом «agni», принадлежит, несомненно, к числу столь же древних, как и культ Неба-отца, что в свою очередь объясняется и трудностью добывания огня первичным способом трения, и получаемой от него пользой: последняя побудила к поддержанию огня искусственно, как думает Анри, в пределах каждого рода или клана, особо приставленными к тому лицами, позднейшими представительницами которых и были римские весталки. Этой важностью огня и трудностью его добывания объясняется одновременное повторение и в греческой и в индусской мифологии сказания о герое-короле, приносящем с собою огонь и наделяющем им в Греции эллинов, а в Индии арийцев. В Греции этим героем является Прометей, в Индии – король Матава.

К числу божеств, по всей вероятности, зародившихся у арийцев еще до момента их расселения, надо отнести и ту пару Ашвинов, которая индусскими мифологами, в числе их Всеволодом Миллером, отождествляется с Солнцем и Луной. В греческой мифологии также встречаются парные божества – Кастор и Поллукс. Анри справедливо замечает, что нельзя с точностью определить, что понимали под этими божествами древнейшие арийцы, – несомненно, однако, что в них видели каких-то лучезарных покровителей, подобие которым встречается, помимо названных мифологий, и в германской, и в литовской. Эта возможность отметить существование в религиозных верованиях арийцев не только общего им со всеми первобытными народами культа предков, но и веры в мировых богов – покровителей и творцов Неба, Огня, небесных светил, очевидно, не позволяет искать у них одних зародышей религиозной мысли, а наоборот, вызывает с нашей стороны признание довольно высокого уровня этой мысли. Это убеждение еще усиливается при изучении характера самого их культа: рядом с домашним мы встречаем у арийцев и такой, органами которого служит обособившийся класс лиц, обозначаемых на санскритском и латинском языках однокоренными терминами flamen–bhameu. Это обстоятельство заставляет Виктора Анри признать общим предком для римских и индусских жрецов кудесника, которого некоторые индоевропейские племена обозначили словом, смысл которого – «говорить уважительно». То обстоятельство, что у римлян и у индусов при обозначении, у первых – верховных жрецов, а у вторых – великих мифических мудрецов, впервые открывших людям богов и изобретших жертвоприношения, – употребительны термины, выражающие ту же мысль – «проведения пути или моста» (pathi-krt и pontufeix), дает повод думать, что уже у древних арийцев обособились зародыши того класса, за которым признается посредничество между миром земным и миром небесным. Само жертвоприношение не имеет у арийцев того характера, какой оно носит у народов диких и варварских, придерживающихся начал тотемизма. Если к этим последним может быть приложена теория Робертсона Смиса, объяснившего источник жертвоприношения у семитов желанием членов тотема войти в ближайшее общение с избранным ими зверем-покровителем и приобщиться к его природе однажды в повторяющемся пиршестве, на котором пищей служит запретный в остальное время зверь, то у древних арийцев, насколько можно судить по содержанию их священных книг совершенно отсутствует всякое представление подобного рода. Они нимало не задаются мыслью о возможности войти в общение с божеством-покровителем путем пролития его крови. В Ведах кровь вообще носит характер «нечистого отброса», который вместе с плевелами и экскрементами состоит в распоряжении дьявола.

Итак, в арийском культе нет никаких следов тотемизма. «Наибольшая уступка, какая может быть сделана этой в настоящее время модной теории, – говорит Виктор Анри, – сводится к признанию, что индоевропейцы, или арийцы, произошли от дикарей, придерживавшихся начал тотемизма; но мы застаем арийцев в период времени, когда эта фаза настолько осталась позади, что сама память о ней исчезла».

Принимая во внимание все сказанное, мы необходимо приходим к заключению, что ни в раннем законодательстве семитов, законах Гамураби – древнейшем из всех дошедших до нас сводов и даже отдельных законодательных норм, ни в первых по времени сборниках религиозных обрядов, магических заклинаний, гимнов и сказаний нельзя найти материалов для восстановления в уме картины первичных стадий общественности.

Древнейшие памятники не ставят нас лицом к лицу с генезисом семьи, рода, государства, религии, собственности и т. д., очевидно потому, что весь этот процесс эволюции должен был совершиться задолго до появления письменности и возникшей с нею возможности передачи потомству религиозной догмы или юридической системы. Но в древнейших памятниках письменности и права, как и в более поздних по времени, но столь же архаических по содержанию, религиозных кодексах и сборниках гимнов и заклинаний, какими являются, например, в Индии Веды и свод Ману, а в Древней Греции – народные эпопеи, связанные с именем Гомера, – можно найти ряд пережитков. Они и раскрывают перед нами если не все, то по крайней мере некоторые стороны более старинных порядков. Средневековые источники права, такие, как жития святых, хроники, эпопеи, сказки и т. д., дают не менее обильный материал. Весь он подлежит изучению. Выводы, добытые этим путем, должны быть сопоставлены с теми, какие дает нам сравнительная этнография. И из такого сопоставления у нас получится уверенность и в архаичности известных норм и верований, и в их распространенности в отдаленные периоды жизни человечества. Явится также возможность установления известного логического, а потому и исторического, преемства различных систем верований и общественных порядков у отдельных народов. Такие восстановления целых эпох по уцелевшим следам и по аналогии, какую эти следы представляют с порядками, доселе держащимися у тех или других отсталых народностей, требует от исследователя двух, редко когда встречающихся в одном человеке способностей: созидательной, немыслимой без научной фантазии, и аналитической, требующей самого строгого критического отношения к фактам и к делаемым из них выводам. Немудрено поэтому, что генетической социологии, несмотря на ее юношеский возраст, приходится уже считаться со многими гипотезами или системами, отошедшими или отходящими в область прошедшего. Таковы, например, гипотеза о первобытной гинекратии, или господстве на первых порах женщин над мужчинами, гипотеза об универсальном распространении тотемизма, или обычая производить себя и своих родственников от того или другого зверя или растения. Оставлены и теория о развитии культа животных и растений из этого универсального тотемизма, и теория, выводящая жертвоприношение из обычая нарушать однажды в году установившиеся запреты вкушать на общем пиршестве от мяса или плодов определенного зверя или растения.

Вместо того чтобы останавливать внимание читателя на разборе всех этих теорий, я постараюсь представить в систематическом изложении те положения, которые всего более могут быть обоснованы фактическими данными и отвечают психическому уровню первобытного человечества и его материальным нуждам.

Одним из условий первобытности тех или других порядков будет для нас близость их к тем, которые существуют в общественной жизни высших пород животного царства, так как трудно допустить, чтобы в исходный период общественного развития человечество стояло на значительно низшей или высшей ступени, чем та, какую занимают, например, антропоидные обезьяны. Отсюда логически вытекает для нас необходимость познакомиться, хотя бы в самых общих чертах, с теми выводами, к которым пришли биологи и социологи, занимавшиеся вопросами об обществах животных.

Другим условием правильности выводов будет их согласованность между собой. Очевидно, что нам нельзя признать первичными такие порядки, какие стоят в прямом противоречии или с низким уровнем психической деятельности, необходимо составлявшей особенность первобытного человечества в той же мере, как и современных дикарей, или сматериальными условиями его и их жизни. Нам нельзя будет, например, говорить о существовании страсти к накоплению и образованию запасов ранее изобретения способов добывать огонь, то есть способов препятствовать истреблению пищи влиянием времени; нельзя будет приписывать первобытному человечеству понятие о едином Боге, творце мира и людей, беспристрастном судье и карателе зла на земле, так как такое понятие для них слишком возвышенно. Роковой ошибкой было бы также всякое злоупотребление логикой, всякое допущение, что из одного факта наличности тех или других условий, экономических, религиозных, политических и т. д., необходимо вытекают и все остальные. Монизм, в данном случае, сводился бы на практике к тому, что французы называют «симплизмом», т. е. к наивному упрощению задачи, к сведению ее, по верному замечанию Фридриха Энгельса, к тому уравнению с одним неизвестным, о котором, по-видимому, мечтали марксистские культур-историки. Я надеюсь показать, что даже такое явление, очевидно, экономического характера, каким надо считать апроприацию предметов природы, из чего со временем развивается собственность, стоит в самой тесной связи с психическими воздействиями, со страхом магической силы, заключающейся будто бы в предметах, бывших или доселе состоящих в тесном отношении к данному лицу. Я познакомлю читателей в одной из дальнейших глав с той ролью, какую играют «табу» или религиозные запреты в сфере чисто экономических отношений. Игнорировать влияние, какое столкновения отдельных племен между собой, сопровождаемые завоеванием и подчинением, имеют на возникновение, например, сословий и классов, было бы не менее ошибочно, чем говорить об их возникновении вне всякой зависимости от разделения труда и накопления достатка. Все стороны общественной жизни тесно связаны между собой и воздействуют друг на друга. Раскрыть это взаимодействие в прошлом и объяснить зарождение верований и учреждений и составляет ближайшую задачу всякого социолога, всего же более того, кто посвятил свой труд генетической социологии.

Дата добавления: 2015-10-02