О применении социологических теорий1

У этой работы вполне объективная задача, которая состоит в проверке фактами некоторых социологических теорий.

Исследователь, выполняющий работу по социологии и политической экономии, как правило, уже имеет некоторые практические установки, на которые он ориентируется и которые намерен защищать. Я в этом не вижу ничего предосудительного, но желаю предупредить читателей, что это не мой путь. Считаю необходимым также отметить, что такая манера изложения нередко приводит к тому, что слова автора начинают понимать вне их контекстуального смысла. Так, если какой-либо автор отмечает отдельные ошибки в теоретической системе А, его зачисляют в число противников этой системы, а порой подозревают и в приверженности другой теоретической системе В, противоположной А.

Так, скажем, того, кто заметил недостатки в системе всеобщего избирательного права, подозревают в симпатиях к ограничению избирательных прав; того, кто пишет об изъянах демократии, рассматривают как поборника аристократической системы власти; того, что отмечает отдельные достоинства монархии, несомненно могут принять за врага республики и наоборот. При этом всякому утверждению частного характера придается более общий смысл. Такого рода операции не всегда некорректны, иногда они даже в определенной мере бывают оправданны, ибо автор часто подразумевает большее, чем высказывает в прямой форме. Но эта черта, похвальная в художественной литературе, менее уместна в науке. Поэтому я предупреждаю, что здесь все утверждения не содержат ничего помимо прямого смысла, что они не должны пониматься в смысле более широком.

Следует вкратце пояснить, почему в исследовании я не хочу ограничиваться рассмотрением фактов прошлого и обращаюсь к фактам нашего времени. Факты прошлого имеют, несомненно, особую и даже очень большую ценность, ибо мы можем рассматривать их более холодным умом, менее предвзято и реже вступая в конфликт с нашими чувствами. Но обращение к ним бывает связано со значительными трудностями и ведет к неточностям, если недостаточны наши знания этих фактов. Тогда их большая ценность оказывается, скорее, мнимой, чем реальной. Кроме того, мы порой склонны переносить в прошлое чувства настоящего времени. Так, к примеру, фанатичный немецкий историк, являющийся горячим поклонником германской империи, не допускает, чтобы кто-нибудь плохо отзывался о Цезаре или об Августе, также, как и наш нынешний демократ не терпит этого в отношении Аристофана.

Теперь мы подойдем к теме нашего исследования. Вначале обсудим некоторые социологические законы, выведенные из фактов; их предстоит нам перепроверить дедуктивным методом, обращаясь к фактам. Мы идем, следовательно, по пути, предложенному Клодом Бернаром, который от фактов подходил к идее, а затем от идеи возвращался к факту. Здесь читатель имеет возможность ознакомиться только со вторым этапом (имеется в виду путь от общего к частному. – А. З.), так как рассмотрение первого этапа требует слишком много места. Подробно все это будет изложено в моем «Трактате по социологии», который, как я надеюсь, мне удастся закончить и опубликовать. А пока упомянутые законы будут представлены как гипотезы, более или менее приемлемые, и мы посмотрим, можно ли при их помощи объяснить факты.

Большинство действий людей происходит не от логического рассуждения, а совершается под влиянием чувства. Это особенно относится к тем действиям, при которых преследуются неэкономические цели. Обратная картина наблюдается при действиях экономического характера, особенно в области коммерции и крупного производства.

Хотя к действиям человека побуждают нелогические мотивы, он любит давать логическое объяснение своим действиям и связывать их с определенными принципами, которые придумываются а posteriori для оправдания этих действий. Таким образом действие А, на самом деле выступающее как следствие причины В, в представлении того, кто совершает данное действие, оказывается увиденным как результат воздействия причины С, чаще всего мнимой. Человек, вводящий такимпутем в заблуждение других людей, вначале обманулся сам и твердо уверовал в то, в чем позднее стал убеждать других.

Отсюда можно сделать вывод, что всякое социологическое явление предстает в двух его формах, заметно отличающихся, а нередко и абсолютно несхожих: в объективной форме, которая определяет отношения реальных объектов, и в субъективной форме, которая выявляет отношения между психическими состояниями. Представим себе, что перед нами находится искривленное зеркало. Оно отражает предметы в искаженной форме: то, что на самом деле является прямым, оказывается изогнутым, мелкие предметы видятся как большие и наоборот. Примерно также отражаются человеческим сознанием объективные явления, о которых нам известно из истории и из свидетельств их современников. Поэтому, если мы желаем познавать объективное явление, нам надо попытаться от субъективных свидетельств переходить к объективности. Такова, по существу, задача исторической критики, которая выходит далеко за пределы материальной критики источников и принимает во внимание особенности человеческой психики.

Опасаясь вторжения персов, афиняне обратились с расспросами к Дельфийскому оракулу, и когда получили его ответ, что Зевс даровал им деревянные стены, которые только и могут им помочь, они собрали весь свой флот и выиграли сражение с персами в Саламинском проливе. Так те события представали многим современникам, и так они были описаны Геродотом. Но, объективная их форма, очевидно, была совсем иной. Сегодня маловероятно, что кто-нибудь еще верит в Аполлона, в Афину Тритогенийскую или хотя бы в Зевса и потому приходится искать иные, более реальные причины победы у Саламин. По правде говоря, она была подготовлена Фемистоклом, который убедил афинян выделить из городской казны средства на нужды флота. Но примечательно, что Геродот, сообщая об этом эпизоде, не замечает его влияния как реальной причины. По его мнению, тот факт, что афиняне успели привести свой флот в боевую готовность, связан со случайными обстоятельствами. Им надо было послушаться оракула, но, по словам Геродота, мнения афинян о том, каков действительный смысл ответа Аполлона, расходились. Одни из них считали, что под деревянными стенами надо понимать скалы, иные, напротив, утверждали, что Бог имел в виду флот, а сам Фемистокл, согласно Геродоту, настоял на буквальном понимании смысла слов оракула. Так в большинстве случаев выглядит противоречие между действительным и субъективным явлениями.

Но недостаточно будет исследовать только два этих явления и то, как они соотносятся. Перед нами встает еще одна проблема, состоящая в познании того, как реальное явление влияет на изменение субъективного явления и наоборот. Дарвинизм дает слишком простой ответ на этот вопрос. Он, к сожалению, правилен лишь отчасти. Согласно этой доктрине, можно достичь соответствия между объективным и субъективным явлениями, если элиминировать тех индивидов, у которых также соответствие отсутствует.

Между тем, если подобную элиминацию мы совершим в вышерассмотренном примере, то никогда не сможем узнать, почему афиняне присоединились к одной из интерпретаций слов оракула в предпочтение другой интерпретации, и действительно ли Фемистокл был искренне верующим в предсказание, когда настаивал на его соответствующем истолковании. Если бы что-нибудь сходное случилось в наши дни, то к предсказанию не проявлялось бы ни безграничного доверия, ни абсолютного недоверия; а если бы в те далекие времена люди рассуждали так же, как наши современники, то они сошлись бы на том, что реальная причина, а именно превосходство афинян над персами в море, оказала на Фемистокла свое воздействие, хотя сам он этого и не осознавал, и что поэтому он убедил сперва себя, а затем и остальных, что Бог намекает на важность флота.

Рассмотренный пример, возможно, покажется кому-то не совсем удачным и чересчур очевидным. Те, кто так считает, наверняка хотели бы видеть иной, более свежий пример, по своему характеру идентичный тому случаю. Мы их спросим: когда во Франции был поставлен крест на «бессмертных принципах 1789 года» и на деле «защиты республики», а в ряде других стран стали забывать о деле «защиты славной монархии», разве в тот момент историки не стали в своих трудах выдвигать воображаемые причины (Великой Французской революции. – А. З.), не замечая реальные причины, подобно интерпретации Фемистоклом слов оракула? Правильно говорится, что тот, кто видит соломинку в чужом глазу, способен не замечать бревна в своем собственном, и те, что смеются над старинными суевериями, часто сами оказываются охваченными современными суевериями и в этом не отличаются более здравым смыслом от людей, живших в давние времена.

Теперь мы переходим к рассмотрению менее изученных тем и в ходе изложения будем возвращаться к уже освещенным вопросам.

Экономические кризисы, которые, по правде говоря, не что иное, как частный случай, одно из проявлений действия закона ритмичности, открытого Спенсером в отношении изменения движений вообще, были особенно обстоятельно проанализированы в наше время, прежде всего в трудах Джевонса и Клемана Юглара. В моей книге «Cours d’Economie politique» приводится точка зрения, и в ее правильности меня убеждают данные новейших исследований, что эти циклы – не что иное, как одно из многих проявлений психологического ритма. Такой ритм я отмечаю и в других сферах: в морали, в религии и в политике наблюдаются колебания, абсолютно похожие на экономические. Эти ритмы не были вне внимания историков, однако, они, за исключением теории циклов, которая явно расходится с реальностью, не пытались рассматривать эти колебания как отдельный случай ритмического движения, и лишь иногда ими констатируются определенные аналогии.

Те, кто хорошо знакомы с историей Рима, не могут не заметить большого колебания в сознании образованных классов. От недоверия и скепсиса, отличавшего их в конце Республики и в первом веке новой эры, они пришли к легковерию, которое проявилось у них при закате Империи.

Религиозное течение, из которого позднее оформилось христианство, победило, претерпев глубокие изменения и не без заимствований и широкой ассимиляции принципов соперничающих доктрин, прежде чем оно охватило весь античный мир. У языческих авторов столь часто встречаются христианские максимы и христианские идеи, что это приводит к мысли о возможной связи между Сенекой и Святым апостолом Павлом, объясняющей близость их чувств. Ренан увидел, что христианство было лишь одной из множества форм, в каких тогда проявлялись религиозные чувства. Мы настолько привыкли рассматривать историю того времени как борьбу между христианством и иными религиями и учениями, что считаем их всех очень отличными друг от друга и представляем себе, что современная история могла бы стать совершенно иной, если бы вместо христианства восторжествовал культ Митры или какой-нибудь иной восточный культ, или если бы вновь расцвело язычество.

Все это, однако, неверно. Тогда действительно шла сильная борьба между культами и сектами А, В, С...,которые были порождены единой причиной X – возросшим религиозным чувством. И основным фактором здесь оказывается именно X, тогда как А, В, С... являются вторичными.

Нельзя утверждать, что они вообще не имеют никакого значения, поскольку и они кое-что значили для изменения основного феномена, но будет ошибкой выдвигать на первое место то, что должно быть на втором.

Д'Орбиньи, рассказывая о Боливии, пишет: «По всем дорогам у входа в долину и на вершинах холмов я видел выложенные из камней различного размера горки, над которыми обычно возвышался деревянный крест... Позднее я понял и имел возможность лично убедиться в том, что такие места встречаются во всех частях Боливийской республики, населенных индейцами. То были арасhectas. Такие каменные горки появились задолго до прихода испанцев. Их сложили бедняки. Они, поднимаясь с трудом по склону холма, шли благодарить Пахакамака – невидимого бога, являющегося источником всех вещей, за то, что он им дал сил подняться на вершину. Они просили его дать им новые силы для продолжения пути. Они там задерживались на некоторое время, оставляли на каменной груде несколько листьев коки в качестве наиболее ценного для них предмета, а если этого у них не было, то искали в окрестностях камень, чтобы положить его на каменную насыпь. С тех пор ничего не изменилось; разве что бедняки больше не благодарят Пахакамака. Его место занял христианский бог, и его символом является крест» (фрагмент дан на фр. яз.; перевод наш. – Д. З.). Как пишет Маури, «на Сицилии Дева установила свое господство над всеми храмами Цереры и Венеры, и языческие обряды оказались частично обращенными к ней». Становится очевидным, что во всех таких случаях мы наблюдаем одно общее чувство, проявляющееся в разных формах, тогда как сами эти формы выступают как вторичный момент по отношению к чувству. «Люди, – добавляет Маури, – продолжали дарить источнику на имя святого те приношения, которые до этого они приносили в дар божеству». Так что в данном случае оказывается более важным фактором: чувство, побуждающее людей вызывать благосклонность к ним источника, или же проявления этого чувства в формах мольбы, обращенной к тому или иному святому или к тому или иному божеству? Ответить на такой вопрос нетрудно. Вера в то, что вмешательство божественного существа помогает вылечить глаза, оказывается первичным фактором, а то, кому приписывается исцеляющее действие – Эскулапу или Святой Лючии – фактор вторичный. Мольба, обращенная к христианскому Богу сменила языческую гекатомбу, но осталось главное – вера в чудодейственную силу обращения к Богу. Было бы некорректно представлять первый из этих культов как берущий начало от второго. Ближе к истине будет отметить, что обе веры имеют один общий источник в чувствах человека, которого недостаток собственных сил заставляет обратиться за помощью к тайным силам.

Как мы теперь видим, победа секты А над сектами В, С... оказывается часто победой по форме, а не по содержанию. Отличия идей Лукиана от взглядов почитателей пророка Александра носили принципиальный характер, и если бы массы людей тогда попали под влияние концепции Лукиана, то история Европы оказалась бы совсем иной, чем та, какую мы имеем. Что же касается расхождений между взглядами поклонников Александра и взглядами почитателей других пророков, то это были вопросы если и не совсем, то почти полностью формы, и потому история почти не претерпела бы изменений, если бы победил не тот, а другой пророк; тем более, что победитель вынужден был и в плане формы делать уступки побежденным.

Здесь не место для исследований того, как рождаются и обретают силу те мощные идейные движения, что имеют источник, как утверждает материалистическая интерпретация истории, в экономических условиях, а также те движения, которые из подобных условий не вытекают; как различные движения борются между собой. Стремление решать все проблемы сразу – по существу ненаучный метод. Их следует, напротив, решать по-порядку. Пока существование всех таких течений и движений мы примем как данность, но в другое время и в других работах мы обязательно обратимся к этим проблемам.

Люди вовлекаются в эти движения обычно по неведению и, как отмечено выше, стремятся представить непроизвольное действие как осознанный акт, нелогичный поступок – как логичный. Они странным образом прибегают при этом к поиску воображаемых причин и благодаря им вводят в заблуждение и себя, и других в отношении истинных мотивов своих действий. Часто споры по формальному поводу между сектами А, В... превращаются в бессвязную болтовню, и тому, кто, к примеру, брался за изучение споров между христианскими сектами византийского периода, в конце концов казалось, что он попал в сумасшедший дом. И даже если какой-то существенный вопрос и встречается в этих спорах о форме, припоминается то, о чем говорил Монтескье в отношении книг по теологии: «Вдвойне невнятно – как в отношении предмета обсуждения, так и по манере обсуждения». При чтении речей некоторых французских «националистов» возникает сомнение в том, что эти люди пребывают в здравом уме, однако за высказываемыми ими банальными фразами все же таится серьезный вопрос принципиальной важности, так как «национализм» сейчас стал единственной формой, какую во Франции приняло сопротивление социализму.

И даже когда спор бывает осмысленным, редко случается, что приводимые доводы имеют отношение к существу дела. Во Франции накануне революции 1789 г. только и делали, что дискутировали о «человечности», о «чувствах», о «братстве», в то время как в действительности шла подготовка к якобинским убийствам и грабежам. Сейчас эти великолепные игры вновь начинаются, и наша буржуазия элегантно рассуждает о «солидарности», готовя себе беды, которые приведут ее к краху.

Народы, за исключением коротких периодов времени, всегда оказываются управляемыми аристократией. В этимологическом плане это слово здесь используется для обозначения наиболее сильных, энергичных и способных как в хорошем, так и в плохом отношении людей. Однако в соответствии с физиологическими законами аристократии не удерживаются навеки у власти. История человечества – это история смены аристократий: в то время как одни люди возвышаются, другие опускаются. Такова реальная картина, хотя она порой предстает в ином виде. Новая аристократия, стремясь изгнать старую или добиться своего участия во власти и связанных с ее обладанием привилегиях, не выражает искренне своих истинных намерений. Она изображает себя как лидера всех угнетенных, уверяет, что добивается прав не только для себя, что действует во имя всеобщего блага, что идет на штурм не ради прав узкого класса, а ради прав огромного большинства граждан. Само собойразумеется, что после победы она порабощает бывших союзников или в лучшем случае идет на формальные уступки по отношению к ним.

Такова история отношений между патрициями и аристократией из среды плебеев в Древнем Риме. Как справедливо отмечают современные социалисты, сходной была история борьбы городской буржуазии с феодальной аристократией.

Профессор Панталеони в одной из последних статей отрицает возможность победы социализма; я, напротив, утверждаю, что его победа весьма вероятна и даже почти неизбежна. Эти позиции выглядят как противоположные, хотя это вовсе не так, поскольку мы пишем о разных вещах. Панталеони понимает здесь социализм как субъективный феномен, а я имею в виду его как объективное явление. По существу вопроса наши мнения совпадают.

Представляется, что в те времена, когда в Иудее появились первые христианские общины, кто-то наверняка мог бы рассуждать так: «Они никогда не станут хозяевами мира. Вера в то, что у людей может когда-нибудь исчезнуть всякое неравенство состояния, земельной собственности и социального положения выглядит как наивная сказка. Глупо верить тому, что люди когда-нибудь действительно станут братьями, что они могут отказаться от всяких чувственных удовольствий и в женском теле будут видеть только свет вечной жизни. Можете не сомневаться в том, что и через тысячу лет будут по-прежнему богатые и бедные, короли и их подданные, сильные и слабые. Не беспокойтесь: очень многие среди ныне живущих людей по-прежнему будут пребывать в чревоугодии, сохранят пристрастие к разврату, будут впадать в гнев; новые братья будут умирать от измены своих же братьев». Этот человек наверняка мог бы также сказать, что Царство Христа, каким его себе представляли первые христиане, всегда будет отдалено от возможности его пришествия, и был бы прав. Но он был бы не менее прав, как показывают факты, если бы стал утверждать, что христианство будет побеждать. Одно название означает совершенно разные вещи.

Можно провести еще одно любопытное сопоставление с более хорошо знакомым нам, более близким к нам временем. Представим себе, что мы оказались во Франции накануне революции 1789 г. и слушаем беседу двух человек:

– Все же все эти почтенные люди, стремящиеся реформировать государство – мечтатели. Кто поверит в этот общественный договор?

– Общая воля не может приводить к ошибке.

– Прекрасно! Поэтому-то они и не называют грубой ошибкой то, что оказывалось нездоровыми суевериями. А ведь кое-где такого рода суеверия охватывали некогда целые народы.

– Люди родятся хорошими, однако священники и короли делают их дурными.

– Но в эти сказки трудно поверить даже ребенку. Если ваше новое правительство собирается ориентироваться на эти лучшие начала в людях, должно будет пройти не одно тысячелетие, прежде чем они утвердятся в жизни.

– Мы переживаем сейчас момент зарождения царства разума.

– Вы плохо знаете человеческую психологию. Основная доля человеческих действий будет по-прежнему вызываться чувствами, как это было на протяжении многих прошлых веков.

– При господстве разума хорошие, славные, честные и добродетельные, восприимчивые люди из народа смогут мягко и без потрясений изменить общественное состояние дел.

– Тот, кто способен поверить в это, легко может поверить, что кровожадные звери могут стать кроткими, как голуби. Если мы продолжим, то окажется, что вся ваша литература построена на ложных положениях. А ваши милые дамы доходят до умиления, рассуждая о добродетелях «природного человека» и об иных глупых пустяках. Они и сами не знают, о чем говорят. Можете не сомневаться: в следующий век люди останутся почти теми же, какими они были в наше время, и заря новой эры, столь желанная для ваших философов, не взойдет.

Кто-то третий ответил: «Замечательно, все это правда. Ни сейчас, ни вообще когда-либо охлократия не способна управлять долгое время. И вы правы: идиллия мира и добродетели, воспетая нашими философами, напоминает сказки. Но посмотрите, что скрывается за всем этим, и вы увидите, что зарождается олигархия, которая стремится победить и занять место тех, кто сейчас нами управляет. Победа новой олигархии неизбежна, поскольку на ее стороне энергия и сила. Ее победа может быть бескровной при условии, что старая аристократия достаточно сильна и при этом достаточно умна и толерантна. Вспомним изречение: si vis pacem para bellum, означающее в данном случае, что, с одной стороны, надо быть готовым мужественно бороться, а с другой – надо суметь вовремя принять в свои ряды всех тех, кто происходит от плебеев и готов формировать новую аристократию. И наоборот, такая смена будет стоить больших слез и прольет много крови старой аристократии, если она, впав в полубезумное состояние, с одной стороны, разоружит себя и ослабит нелепыми и напыщенными гуманистическими декламациями, а с другой – оттолкнет от себя новую аристократию и вынудит ее этим дать бой».

Приводимый ниже факт удачно подходит для того, чтобы показать, что обе точки зрения (высказанные Парето и Панталеони о шансах социализма на успех. А. З.) правильны и не противоречат друг другу.

Де Токвиль заметил, что «Французская революция была революцией политической, которая действовала и как религиозная революция, а кое в чем принимала ее обличье». Здесь можно не заметить то, что вызывает сомнения в правильности всего утверждения, то есть его идею, будто Французская революция была революцией религиозной, подготовленной передовыми классами, но совершившейся вопреки их воле и передавшей власть новому избранному классу – буржуазии.

Говорили, что Великая Французская революция была детищем Вольтера и энциклопедистов. Это справедливо в малой мере и только в определенном смысле: в том отношении, что гуманистический скептицизм ослабил высшие классы. Влияние Вольтера и энциклопедистов на низшие классы было почти равно нулю. Революция главным образом явилась реакцией религиозных чувств (понимаемых в широком смысле) в низших классах на скептицизм высших классов. Аналогичные явления отчасти имели место во времена Реформации. Тогда высшие теократические классы стали скептичными. Римские папы куда чаще пеклись о мирских интересах, чем думали о духовных делах. Не случайно Реформа зародилась у более грубых народов северной части Европы, где религиозные христианские чувства были более сильными, и нашла мало прозелитов в цивильной и скептичной Италии. Так религиозная реакция приняла христианскую форму. Во Франции в 1789 г. эта реакция выступала в форме социальной, патриотической, революционной и в то же время антихристианской религии. В обоих случаях проявились чувства одного порядка, хотя они и приняли разные формы. Господство новой аристократии, рожденной Великой французской революцией, – буржуазной аристократии, длилось недолго и несло с собой явные признаки глубокого упадка, по крайней мере во Франции, в годы, последовавшие за окончанием революции. Впрочем, верно и то, что в Соединенных Штатах Америки, в Германии и в ряде других стран эта аристократия и сейчас сохраняет свою силу.

Если рассматривать явление с объективной стороны, то тут для нас имеют значение три больших класса факторов: 1) растущая интенсивность религиозных чувств, что показывает, что мы попадаем в период нарастания кризиса; 2) упадок старой аристократии; 3) рождение новой аристократии.

При рассмотрении явления с субъективной стороны первый класс факторов при выведении его из сознания не будет особо искажаться. Напротив, остальные два класса факторов с субъективной стороны примут форму, весьма далекую от реальной: упадок старой аристократии будет выглядеть как возрастание гуманистических и альтруистических чувств, а рождение новой аристократии предстанет как защита кротких и слабых от произвола могущественных и сильных.

Дата добавления: 2015-10-02