ГЛАВА 46

Симеон глядел в небо. Серые облака неслись наперегонки, закрывая солнце. Он забрел далеко от города и хотел вернуться под крышу, пока не разразилась гроза.

Добравшись до опушки леса, отделявшего Каркассону от реки, Симеон зашагал медленней, тяжело опираясь на посох. Он распустил завязки ворота. Теперь уж недалеко. Эсфирь приготовит к его возвращению обед, может быть, нальет вина. При этой мысли он встрепенулся. Как знать, может, Бертран и прав, и все будет кончено к весне?

Он не заметил, как за его спиной на тропу выступили двое. Не видел он и занесенной над его головой дубинки, пока удар не погрузил его в темноту.

Пока Пеллетье добирался до Нарбоннских ворот, там успела собраться толпа.

– Пропустите! – кричал он, расталкивая зевак и пробиваясь в первый ряд. Прямо перед ним стоял на четвереньках человек. Из его разбитого лба стекала кровь.

Двое стражников стояли над ним, нацелив ему в грудь свои пики. Их пленник, как видно, был музыкантом. Рядом с ним валялся проколотый барабанчик, а трубки флейты были переломаны и разбросаны по земле, как кости после пира.

– Святая вера, что здесь происходит? – сурово вопросил Пеллетье. – Чем провинился этот человек?

– Не остановился, когда ему было приказано, – доложил стражник с иссеченным старыми шрамами лицом. – У него нет пропуска.

Пеллетье присел на корточки рядом с музыкантом.

– Я Бертран Пеллетье, кастелян виконта. Что привело тебя в Каркассону?

У раненого дрогнули ресницы.

– Кастелян Пеллетье, – невнятно повторил он, цепляясь за его руку.

– Это я. Говори, друг.

– Besiérs es presa. Безьер захвачен.

Стоявшая рядом женщина вскрикнула и сразу зажала себе рот.

Потрясенный Пеллетье не заметил, как оказался на ногах.

– Вы, – приказал он стражникам, – вызовите себе смену и помогите этому человеку добраться до Шато. Плохо вам придется, если он из-за вашего рвения не сможет говорить.

Пеллетье обернулся к толпе.

– Запомните мои слова, – крикнул он, – о том, что видели здесь, не болтать! Мы скоро узнаем, в чем дело.

В Шато Комталь Пеллетье распорядился проводить музыканта на кухню, перевязать ему голову и накормить, а сам немедленно пошел предупредить виконта. Скоро в донжон привели и музыканта, подкрепившего силы сладким вином и медом.

Тот был бледен, но держался твердо. Видя, что он едва стоит на ногах, кастелян распорядился принести табуретку и усадил рассказчика.

– Назови свое имя, amic, ^[88] – начал он.

– Пьер де Мурвиль, мессире.

Виконт Тренкавель сидел в центре, вокруг него полукругом стояли его союзники.

– Benvenguda, Пьер де Мурвиль, – сказал он. – Ты принес нам известия?

Выпрямив спину, сложив руки на коленях, музыкант с белым как молоко лицом начал говорить. Он родом из Безьера, хотя последние годы провел при дворах Наварры и Арагона. Он учился музыке у самого Раймона де Мираваля, лучшего трубадура Миди. Потому и получил приглашение от сюзерена в Безьер и принял его, чтобы снова побывать дома и повидать родных.

Он говорил так тихо, что всем им приходилось напрягать слух.

– Расскажи, что с Безьером, – сказал виконт Тренкавель. – Не умалчивай ни о чем.

– Французская армия подошла под стены накануне дня Святой Марии Магдалины и встала лагерем на левом берегу реки Орб. У самой воды стояли пилигримы и наемники, нищие и убогие, одетые в лохмотья человеческие обрубки, босые, раздетые, без доспехов. Дальше над шатрами развевались знамена баронов и служителей церкви – зеленые, золотые, красные. Они ставили шесты для флажков и валили деревья на загоны для скота.

– Кому было поручено вести переговоры?

– Епископу Безьера, Рено де Монтеперу.

– Говорят, что он изменник, мессире, – шепнул Пеллетье, наклонясь к уху Тренкавеля, – и что он уже принял крест.

– Епископ вернулся со списком обвиняемых в ереси, составленным папскими легатами. Не знаю, сколько имен было на пергаменте, мессире, но сотни наверняка. И среди них имена самых влиятельных, самых богатых, самых благородных граждан Безьера, и последователей новой церкви, и тех, в ком подозревали Bons Chrétiens. Безьер обещали пощадить, если консулы выдадут поименованных еретиков. Если нет… – Он не договорил.

– Какой ответ дали консулы? – спросил Пеллетье.

Сейчас впервые решалось, насколько прочен окажется союз против французов.

– Что скорее они дадут утопить себя в морском рассоле, чем подчинятся и выдадут своих сограждан.

Виконт чуть слышно перевел дыхание.

Епископ покинул город и увел с собой некоторых из священников. Комендант города, Бернар де Сервиан, приказал готовиться к осаде.

Рассказчик остановился и с трудом сглотнул. Даже скрючившийся над своими пергаментами Конгост перестал писать и поднял голову.

– Утром двадцать второго июля рассвело рано. Уже на рассвете было жарко. Горсточка крестоносцев – даже не солдат, а сброда, увязавшегося за войском, вышли к реке под южной стеной. Со стены их заметили. Один из бродяг взобрался на самый мост, кривлялся, бранился и так раздразнил городскую молодежь, что те вооружились кто копьями, кто дубинками, даже раздобыли барабан и соорудили самодельное знамя. Никто и оглянуться не успел, как они вылетели из ворот, крича во всю глотку, и бросились на оскорбителя. В минуту все было кончено. Они скинули мертвое тело в реку.

Пеллетье взглянул на виконта. Тот был бледен.

– Горожане со стены кричали парням, чтобы те вернулись, но они так разгорячились, что не слыхали. Шум схватки привлек внимание капитана наемников, «roi», как называют его французы. Увидев открытые ворота, он дал приказ к атаке. Когда мальчишки заметили опасность, было уже поздно. Наемники – routiers – перебили их на месте. Немногим удалось вернуться, но отстоять ворота им не удалось. Хорошо вооруженные наемники ворвались внутрь и удерживали ворота до подхода остальных. Тут же к стенам хлынули французские солдаты с пиками, мотыгами, штурмовыми лестницами. Бернар де Сервиан сделал все возможное, чтобы удержать бастионы и привратные укрепления, но ему не хватило времени. Ворота остались за наемниками. Едва крестоносцы ворвались в город, началась резня. Повсюду были мертвые и изувеченные тела; мы были по колено в крови. Детей вырывали из рук матерей, порой отрубая и руки, и насаживали на мечи и копья. Отрубленные головы расставляли по стенам на корм воронью, так что казалось, наши бастионы уставлены кровавыми горгульями, высеченными не из камня, а из плоти и кости. Они убивали всех, без различия пола и возраста.

Виконт Тренкавель не мог больше молчать.

– Как же не остановили этого зверства бароны и папские легаты? Или они не знали?

Де Мурвиль поднял голову:

– Знали, мессире.

– Но убийство невинных – поруха чести, нарушение законов войны! – вмешался Пьер Роже де Кабарет. – Не могу поверить, что аббат Сито, при всей его ненависти к еретикам, мог благословить убийство христианских младенцев и женщин, не очищенных даже от греха.

– Говорили, что аббата спрашивали, как отличить доброго католика от еретика. «Tuez-les tous. Dieu reconnaîtra les siens, – повторил Мурвиль безжизненным голосом. – Убивайте всех. Господь отличит своих». Так, говорят, он ответил.

Тренкавель и де Кабарет обменялись взглядами.

– Продолжай, – мрачно приказал Пеллетье. – Закончи свой рассказ.

– Большие колокола Безьера звонили набат. Женщины и дети устремились толпой к церкви Святого Иуды и Святой Марии Магдалины – той, что в Верхнем городе. Людей там набилось, как овец в загоне. Католические священники облачились для службы и запели «Реквием», но крестоносцы взломали двери и перебили всех.

Голос у него сорвался.

– За несколько часов город превратился в кладбище. Тогда начались грабежи. Все наши богатые дома обобрали дочиста и разгромили. И только тогда вмешались французские бароны, которыми двигала не совесть, а алчность. Они попытались обуздать наемников, однако те, разъярившись из-за потери законной добычи, подожгли город, чтобы его богатства не достались никому. Деревянные дома на окраинах вспыхнули как сухой трут. От жара затлели и рухнули перекрытия собора, задавив всех, кто искал в нем убежища.

– Скажи мне, многие ли выжили? – прервал его виконт.

Музыкант уронил голову.

– Никто, мессире. Кроме тех немногих, кому удалось бежать из города, все мертвы.

– Двадцать тысяч перебито за одно утро, – в ужасе пробормотал Раймон Роже. – Возможно ли это?

Никто не ответил ему. Для такого у них не было слов.

Тренкавель поднял голову, взглянул на музыканта.

– Твои глаза видели то, что не должно видеть никому, Пьер де Мурвиль. Доставив нам эту весть, ты выказал храбрость и мужество. Каркассона в долгу перед тобой, и я позабочусь, чтобы ты получил достойную награду. – Он помолчал. – Прежде чем ты уйдешь, еще один только вопрос; мой дядя, граф Тулузский, принимал участие в разграблении города?

– Не думаю, мессире. Я слышал, он не покидал лагеря французов.

Тренкавель многозначительно взглянул на Пеллетье.

– Хоть что-то…

– По дороге в Каркассону тебе кто-нибудь повстречался? – спросил Пеллетье. – Разошлись ли уже слухи о бойне в Безьере?

– Не знаю, мессире. Я держался в стороне от главных дорог, пробирался старыми тропами через перевал Лаграсс. Ни одного солдата не видел.

Виконт Тренкавель обернулся к своим консулам, взглядом разрешая им задавать вопросы, но те молчали.

– Ну что ж, – заговорил он, вновь оборачиваясь к музыканту, – ты можешь идти. Прими еще раз нашу благодарность.

Как только музыканта увели, Тренкавель обратился к Пеллетье.

– Почему мы ничего не знаем? Хоть какие-то слухи должны были разнестись по стране? Ведь прошло четыре дня!

– Если де Мурвиль не лжет, некому было разносить вести, – мрачно заметил де Кабарет.

– Пусть так, – дернул плечом Тренкавель. – Немедленно вышлите конных разведчиков, всех, кого можно оторвать от подготовки к осаде. Пусть узнают, стоит ли еще Воинство под Безьером или двинулось на восток. Победа ускорит их продвижение.

Он встал, и все склонились в поклоне.

– Пусть консулы объявят по городу злую весть. Я отправляюсь в капеллу Святой Марии. Сообщите моей супруге, что я жду и ее.

Пеллетье тяжело, словно облаченный в доспехи, переставлял ноги, поднимаясь но лестнице к жилым покоям. Казалось, грудь его стянута тугой повязкой, которая не дает свободно вздохнуть.

Элэйс ждала отца у двери.

– Ты принес книгу? – тут же спросила она и осеклась, увидев его лицо. – Что такое? Что случилось?

– Я не был в соборе Святого Назария, filha. Пришло известие… – Пеллетье тяжело опустился в кресло.

– Какое известие? – В ее голосе уже звучал ужас.

– Безьер пал, – сказал он. – Три или четыре дня назад. В живых никого не осталось.

Элэйс упала на скамью.

– Все убиты? – помертвевшим голосом повторила она. – И женщины, и дети?

– Близятся последние времена, – проговорил Пеллетье. – Если они способны творить такое с невинными…

Элэйс придвинулась к отцу, села рядом.

– Что же теперь будет?

Впервые в жизни Пеллетье уловил в голосе дочери нескрываемый страх.

– Остается только ждать, – ответил он, и скорее почувствовал, чем услышал ее вздох.

– Но это ничего не меняет в нашем деле, – осторожно заговорила она. – Ты позволил мне унести от опасности книги…

– С тех пор все изменилось.

Лицо дочери жарко вспыхнуло.

– Со всем уважением, paire, тем больше причин отпустить нас! Если мы останемся, книги окажутся заперты в стенах города. Ты, конечно, не хочешь этого! – Она помолчала, но не услышала ответа. – Ты, Симеон, Эсклармонда стольким пожертвовали, чтобы годами прятать и хранить книги, – не для того же, чтобы потерять их в конечном счете!

– То, что случилось в Безьере, не повторится здесь, – твердо сказал Пеллетье. – Каркассона выстоит осаду. Выстоит! Книгам здесь ничто не грозит.

Элэйс сжала его руку.

– Прошу тебя, не отступай от данного слова.

– Все, Элэйс, – резко прервал ее отец. – Нам неизвестно, где сейчас Воинство. Трагедия Безьера – уже старая новость. С тех пор минуло несколько дней, хотя мы услышали о том только сейчас. Авангард армии может уже подступать к городу. Отпустив тебя, я сам подпишу тебе смертный приговор.

– Но…

– Я запрещаю. Слишком опасно.

– Я готова рискнуть.

– Нет, Элэйс! – выкрикнул Пеллетье, уже не скрывая страха. – Я не принесу тебя в жертву. Это мой долг, а не твой!

– Тогда едем вместе! – воскликнула она. – Нынче же ночью. Возьмем книги и едем, пока еще есть время.

– Слишком опасно, – упрямо повторил он.

– Ты думаешь, я не понимаю? Да, может быть, наш путь окончится на острие французских мечей. Но не лучше ли погибнуть, пытаясь исполнить свой долг, чем позволить опасениям лишить нас отваги?

К удивлению и даже к досаде Элэйс, Пеллетье неожиданно улыбнулся.

– Такая решимость делает тебе честь, filha, – сказал он голосом, в котором уже не слышалось твердости, – но книги останутся в городе.

Элэйс, задыхаясь от бессилия, взглянула на отца, потом вдруг отвернулась и выбежала из комнаты.

Дата добавления: 2015-09-02