Кристиане Ф 15 страница

У меня как камень с души упал. Потому что я всё же не была уверена, что она справится без терапии и не удерёт от моих родственников.

Подробностей о «Наркононе» я не знала: знала только, что там надо платить. За два дня до её дня рождения мы взяли такси и поехали на приём в «Нарконон».

Милый молодой человек провёл с нами обязательную беседу, поздравил нас с нашим правильным решением и уверил меня в том, что больше беспокоиться мне не следует. Лечение в их клинике, как правило, заканчивается полным успехом – я могу быть спокойна. И у меня действительно на душе полегчало.

Тогда он дал мне подписать договор. Пятьдесят две марки в день и задаток на четыре недели. Это было больше, чем я получала чистыми. Но что с того?! Кроме того, молодой человек обнадежил меня, сказав, что окружное управление наверняка пойдёт на то, чтобы возместить мне расходы.

На следующий день я наскребла пятьсот марок. Потом взяла кредит на тысячу и привезла им деньги. Был как раз «родительский день». Программу «родительского дня» вёл какой‑то бывший, якобы, наркоман. Страшное прошлое совершенно не оставило на нём следов. Благодаря «Нарконону», сказал наркоман, он стал другим человеком, и это очень импонировало нам, родителям. Он заверил меня, что Кристина делает выдающиеся успехи.

В действительности, они просто играли театр перед нами и зарились на наши деньги. Позже я узнала из газет, что «Нарконон» этот принадлежит какой‑то сомнительной американской секте, которая не прочь подзаработать на страхе и отчаянии родителей.

Тогда я так и не смогла разобраться, что ребёнок попросту попал в лапы жуликов. Пока что я думала, что Кристина в хороших руках. И там я хотела оставить её подольше. То есть: мне нужны были деньги.

Я обегала всех чиновников, но никто не хотел браться за дело. И никто не хотел сказать мне правду о «Наркононе». Я чувствовала себя обескураженной и обманутой. Мне уже казалось, что я просто понапрасну трачу время этих почтенных людей. Один из чиновников, наконец, сказал мне, что нужно иметь официальное медицинское свидетельство о наркомании Кристины, чтобы составить запрос на возмещение расходов. Я подумала – он шутит. Каждый, кто хоть немного понимал в деле, мог всё видеть своими собственными глазами. Но – это чиновники! Просто, когда я через две недели получила приглашение к врачу, оказалось, что Кристина сбежала из клиники – уже в третий раз.

Я ревела в три ручья. Я думала: опять, опять всё сначала! И я каждый раз надеялась, что ну вот теперь‑то получится! С моим другом мы отправились на поиски Кристины. По утрам мы обыскивали Хазенхайде, вечером – центр, все дискотеки и вокзалы. Мы искали её повсюду, где были точки. Каждый день, каждую ночь мы выходили искать её. Обшарили все туалеты в центре. Заявили в полицию, и полиция объявила её в розыск. Где‑то же она должна была появиться!

Ох, лучше всего я бы просто спряталась где‑нибудь. Я так боялась! Боялась звонка: ваша дочь мертва… Я вся была клубок нервов. Я ничего не хотела уже, и каждое утро мне приходилось заставлять себя вставать и идти на работу. Болело сердце. Левой рукой я почти не могла пошевелить – ночью она немела. В желудке творилось что‑то невероятное. Руки и ноги болели, голова грозила развалиться. От меня оставалось только немного ходячего несчастья. Но больничный я не хотела брать.

Пошла к врачу, но он только подкинул дров. «Всё от нервов!» – сказал он после осмотра, и прописал мне валиум. Когда я ему рассказала, отчего эти нервы, он сказал, что пару дней назад к нему приходила девушка, – сказала, что она наркоманка, и спросила, что делать. «И что вы ей посоветовали?» – спросила я.

«Ничего, – ей остается только повесится, – ответил доктор. – Помочь тут нельзя».

Именно так он и сказал. И когда Кристина через неделю всё же объявилась в «Наркононе», я уже не могла этому радоваться. Не знаю, как будто что‑то умерло во мне. По‑моему, я сделала всё, что было в человеческих силах! Это не помогло.

Наоборот. Все наши дела только ухудшались. Даже в «Наркононе» Кристине скорее навредили, чем помогли. Она внезапно изменилась там, стала вести себя вульгарно, совсем не по‑женски, и была просто отвратительна…

Ещё в своё первое посещение наркононовской виллы я была изрядно озадачена.

Мне показалось, что Кристина будто стала мне чужой. Раньше, несмотря ни на что, у неё всё‑таки оставалась какая‑то внутренняя привязанность ко мне. Теперь же Кристина была как с дуба рухнула! Совершенно погашена, как после промывки мозгов.

В этой ситуации я и предложила моему бывшему мужу увезти Кристину в Западную Германию. Но, нет, – он хотел оставить её у себя! Сказал, что справится. А если она не будет слушаться, то он ей покажет!

Я не препятствовала ему. Я не знала, что говорить. Я сделала уже столько глупостей и теперь боялась, что все мои новые идеи только продолжат эту цепь ошибок.

Мы двинулись из «Нарконона» домой, но прежде папаша затащил меня в «Дятел», его любимый бар на Вуцки‑аллее. Он всё хотел заказать мне чего‑нибудь алкогольного, но я взяла только бутылку яблочного сока. Он сказал, что мне нужно совершенно окончательно бросить наркотики, ну – если я ещё жить хочу. Я сказала: «Да я‑то знаю! Именно поэтому я хотела там остаться».

Музыкальный автомат играл «Кровать в лугах». Несколько молодых людей стояли у бильярдного стола. Отец сказал, что вот, смотри: это – совершенно нормальная молодёжь. Я могла бы быстро найти себе здесь новых друзей и мне самой станет ясно, как это глупо – принимать наркотики.

Я почти не слушала его. Я была совершенно не в духе и хотела только, чтобы меня, наконец, оставили в покое. Я ненавидела весь мир: «Нарконон» казался мне той самой дверью в рай, которую отец только что захлопнул перед моим носом. Мы пришли домой, я взяла Дженни к себе в кровать и спросила у неё: «Дженни, ты знаешь людей?» Ответила себе: «Нет, ты их не знаешь…» Да, Дженни не знала людей; она подходила к каждому, радостно помахивая хвостом. Всех людей считала хорошими… Это‑то мне и не нравилось в ней. Лучше, если бы она свирепо рычала на людей, и никому не доверяла.

Когда я проснулась, Дженни ещё не успела наделать в комнате, и я хотела сразу вывести её на улицу. Отец уже ушёл на работу. Оделась, подошла к двери – ха, как же, не тут‑то было: дверь закрыта. Я налегла на ручку изо всех сил, нажимала на дверь, но она не подавалась. Я попыталась успокоиться и перевести дух, хотя это и было нелегко. Ну не может же быть, чтобы собственный отец запер тебя в клетке, как дикого зверя! Он же знал, в конце концов, что дома ещё собака, с ней надо гулять!

Я перевернула всю квартиру – должен же был отец где‑то спрятать ключ. Ну, в конце концов, а вдруг пожар! Посмотрела под кроватью, за гардинами, даже в холодильнике. Нигде ничего… Я даже не могла разозлиться как следует – мне срочно нужно было что‑то сделать с Дженни, пока она не обоссала все ковры. Я вывела её на балкон, и она всё поняла.

Потом я уже от нечего делать осмотрела нашу старую квартиру, в которой меня теперь заперли. Она почти не изменилась. Спальня была пуста, потому что мама забрала с собой все кровати. В гостиной, правда, стоял новый диван. Новый цветной телевизор… Фикус убрали, и бамбукового куста, которым отец дубасил меня раньше, тоже не было видно. Вместо него стоял баобаб.

В детской всё ещё был тот старый платяной шкаф, где открывалась только одна дверца – иначе он рассыпался на запчасти. Кровать скрипела при каждом движении. Я думала, вот отец! – запер тебя здесь, чтобы ты стала нормальной девочкой, а сам не смог организовать даже обстановку человеческую.

Мы с Дженни стояли на балконе. Дженни поставила передние лапы на перила и оглядывала с одиннадцатого этажа тоскливые горизонты Гропиусштадта.

Так, ну ладно: мне нужно было поговорить с кем‑нибудь, и я решила позвонить в «Нарконон». Сюрприз: в «Наркононе» сидела Бабси! Она всё‑таки решилась! Сказала, что ей досталась моя кровать, и я страшно расстроилась, что мы там не вместе. Мы долго болтали.

Когда вернулся отец, я решила с ним не разговаривать, но зато он болтал за троих.

Он уже распланировал мою жизнь! Я получила настоящий почасовой распорядок дня.

Домашнее хозяйство, покупки… Плюс я должна ухаживать за его почтовыми голубями: очищать их клетку от навоза. Голубятня была в Рудове.

Отец собирался контролировать меня по телефону. На свободное время он организовал мне подругу Катерину – настоящую дуру, которая тащилась от хитпарадов ЦДФ и Ильи Рихтера.

Впрочем, мне было обещано вознаграждение. Теперь я знала, что если буду себя хорошо вести, то папа возьмёт меня с собой в Таиланд. Он как минимум раз в год летал в Таиланд. Его прямо пёрло от этого Таиланда! Понятно: дешёвые шлюхи и дешёвые шмотки. Он копил деньги на поездки. Таиланд был его наркотиком…

Я выслушала планы моего отца и сначала решила их даже принять. А что ещё мне оставалось? Ничего. А так, по крайней мере, меня бы не запирали.

Программа моего перевоспитания начиналась прямо с завтрашнего утра. Я вычистила квартиру, купила продукты в магазине. Потом завалилась эта Катерина, чтобы погулять со мной. Я всячески старалась измотать её, бегая, как сумасшедшая, и когда сказала, что мне ещё надо в Рудов – голубей кормить, у неё никакого желания ехать со мной не было.

На вторую половину дня я, таким образом, была свободна. Меня так и подмывало торкнуться чем‑нибудь, потому что меня всё ещё подалбливало. Я не знала только чем, и решила съездить на часок в Хазенхайде – парк в Нойкёлльне. Я знала, что там классная гашишная точка. Мне хотелось джойнта.

У меня денег не было ни копейки, но я знала, где они были. В огромной бутылке отец собирал серебряную мелочь. Там было уже больше сотни в бутылке.

Сбережения всей жизни, заначка на будущую поездку в Таиланд! Я вытрясла пятьдесят марок из бутылки. Я на всякий случай взяла больше, чем сорок. Сдачу я потом засунула бы обратно. А всю сумму я думала возместить с покупок.

На Хазенхайде я встретила Пита. Пит – парень из «Дома», с которым я в первый раз курила гашиш. Теперь он тоже кололся. Я спросила его, есть ли на Хазенхайде героин. Он спросил: «А бабки есть?» Я сказала: «Да». «Пойдём…» Он подвёл меня к группе черножопых, и у них я купила четверть.

Десять марок ещё оставалось. Мы зашли в туалет, и Пит одолжил мне шприц. Он между делом тоже стал расфуфыренным игловым – знал правила… Пришлось отдать ему половину за шприц. Мы оба вмазались по чуть‑чуть.

Меня круто повело. На Хазенхайде была самая отвальная сцена в Берлине. Не такая злая, как на Курфюрстендамм, потому что всё‑таки это была гашишная точка.

Но там были и игловые. Анашисты и фиксеры мирно лежали друг рядом с другом, греясь на солнышке. На Кудамм гашиш считали детским наркотиком, и там игловой ни за что не пожал бы руку анашисту.

На Хазенхайде было всё равно, на чём сидеть, да там можно было быть совершенно чистым. Это не играло никакой роли. Нужно было просто приносить с собой хорошее настроение. Там были музыканты, которые играли на флейтах и бонго. Повсюду валялись чёрные. Это было такое большее, дружное сообщество.

Мне все эти вещи напоминали о Вудстоке: там должно быть похоже…

Я всё‑таки постаралась явиться домой до шести. Отца ещё не было. Мне было немного неудобно перед голубями, которые так и не получили ничего пожрать. Но ничего, я собиралась засыпать им двойную дозу на следующий день. Я думала, что в будущем легко откажусь от героина, потому что на Хазенхайде можно было нормально жить и с дурью. Я не хотела больше на Кудамм. Я думала, что вполне реально отколоться на Хазенхайде.

Так, теперь во второй половине дня мы с Дженни ездили на Хазенхайде. Собаке там очень нравилось, потому что там было много других собак: даже собаки – и те были мирными там. Им понравилась Дженни, и они играли с ней.

* * *

Голубей я кормила только раз в два‑три дня. Этого было вполне достаточно: я насыпала им с запасом, а у них и так чуть зобы не лопались. Сидела там, курила гашиш, если мне кто‑то предлагал… А мне всегда кто‑то предлагал! В этом и есть разница между героиновыми и гашишными точками, где люди делятся друг с другом, если у них что‑то есть.

Я ближе познакомилась с чёрными, у которых мы с Питом брали героин. Как‑то села на траву рядом с ними, и один из них пригласил меня к нему на подстилку. Его звали Мустафа, и он был турком. Остальные были арабами. Всем так между семнадцатью и двадцатью. Они как раз ели лепешки с сыром и дыни и угостили нас с Дженни.

Этот Мустафа мне страшно понравился. Он был дилером, и мне нравилось, как он барыжит. Спокойно, безо всей этой дикой лихорадки и суеты, как у немецких дилерских звёзд. Мустафа поддевал ножом пучок травы и прятал пакет с героином под ним. Случись облава, полиция ничего бы не нашла. Если подходил покупатель, Мустафа совершенно спокойно поднимал траву, и доставал порошок.

Он не торговал тщательно взвешенными чеками, как все дилеры на героиновых точках. Он отмеривал на лезвии ножа примерно четверть, и дозы всегда были в порядке. Из того, что оставалось на ноже, я раскатывала себе дорожки.

Мустафа сразу сказал мне, что колоться – полное говно. Героин можно только нюхать, если не хочешь подвиснуть. Он и другие арабы только нюхачили. И никто не сидел. Они вспоминали о порошке, только если было желание.

И мне не всегда разрешалось подбирать и снюхивать остатки, потому что Мустафа не хотел, чтобы я снова попала. Я заметила, что чёрные действительно умеют обращаться с наркотиками. Не то, что европейцы! Для европейцев наркотики были примерно тем же, чем для индейцев – огненная вода в своё время… Я думаю, восточные люди рано или поздно истребят европейцев наркотой, как белые когда‑то истребляли индейцев алкоголем.

Я узнала чёрных совсем с другой стороны, потому что раньше, все эти «ты трахать» для меня и для Стеллы и Бабси были последними кретинами… Мустафа и другие арабы были очень гордыми. Их не стоило оскорблять. Они приняли меня, потому что я вела себя с ними очень сдержано и независимо. Я быстро усвоила правила поведения в их обществе. Например, ни о чём нельзя было просить.

Гостеприимство для них было самым важным, и если ты был гостем, то получал всё, – неважно, были ли это семечки или героин. Но ни в коем случае нельзя было дать повод подумать, что ты используешь гостеприимство. Мне бы, например, никогда не пришла бы в голову идея прихватывать героин с собой. Всё, что брала, я сразу же и сдувала. Мы крепко подружились с ними, хотя они были вообще‑то невысокого мнения о немецких девушках, а я обнаружила, что у иностранцев всё‑таки есть некоторые преимущества перед немцами.

Короче, мне всё это очень нравилось, и я бы никогда не подумала, что опять стану наркоманкой, прежде чем не почувствовала, что снова сижу…

Вечерами я играла перед папой дочку, уверенно двигающуюся по пути исправления. Мы часто ходили с ним в его «Дятел», я и выпивала там из любезности маленькое пиво. Я ненавидела всё это общество алкоголиков в «Дятле»! С другой стороны, мне нравилось вести двойную жизнь. Я хотела, чтобы меня признали и в «Дятле». Ведь я же собиралась круто пробиться в моей следующей жизни, в которой уже не будет места наркотикам, и эти посиделки рассматривала как тренировку.

Как сумасшедшая я тренировалась на бильярде. Хотела выучиться в скат. Хотела овладеть всеми мужскими играми. Играть лучше, чем мужчины. Если мне, не дай бог, действительно придётся жить в этом говёном дятловском обществе, то я и там должна быть лучше всех. Чтобы никто не мог задеть меня… Я хотела быть гордой.

Как арабы. Никогда никого ни о чём не просить. И чтобы никто не думал, что я слабее.

Впрочем, о бильярде скоро пришлось забыть. У меня появились заботы поважнее, когда меня в первый раз задолбило. Мне приходилось каждый день являться на Хазенхайде, а это требовало времени, – я же не могла просто взять у Мустафы героин и отвалить. Стала посредничать для него. Сидела там и совершенно спокойно лузгала семечки, в то время как голуби моего отца по три дня не получали пожрать. Каждый день мне приходилось под разными предлогами отвязываться от опекунши Катерины, потом домашние хлопоты, покупки, вовремя быть на телефоне, если звонит отец, постоянно придумывать разные истории, если меня не было в положенное время дома… Всё сначала, короче говоря.

Как‑то ближе к вечеру я приехала на Хазенхайде, и вдруг кто‑то обнял меня сзади, закрыв глаза ладонями. Я обернулась – передо мной стоял Детлеф! Мы обнялись.

Детлеф хорошо выглядел! Сказал, что чист. Я глянула ему в глаза и сказала: «Да ты зверски чист – у тебя зрачки, как булавки!» Детлеф сказал, что откололся в Париже, а сейчас вот был на вокзале и вмазался.

Мы пошли ко мне домой. У нас было время, пока не вернётся отец. Моя кровать была слишком уж шатка и ненадежна, и я постелила на полу. Потом поговорили об отколе. Мы хотели начать прямо со следующей недели, – конечно, не сразу! Детлеф рассказал, как они грабанули фраера, чтобы поднять бабок на поездку в Париж. Они просто закрыли его в кухне! Совершенно спокойно прихватили чековую книжку, и продали перекупщику чек на тысячу марок. Бернд в этом много чего понимал.

Детлеф был уверен, что фраер никогда не доберётся до них, просто потому что не знает имён.

Почти каждый день мы встречались на Хазенхайде. Потом шли ко мне домой, и уже не говорили об отколе, потому что и так были счастливы вдвоём. Я почти перестала прятаться, хотя мой отец усилил контроль и занимал меня теперь всё новыми и новыми заданиями. На арабскую компанию уходило всё больше времени, потому что там я мыла порошок и для Детлефа. Всё своё время я хотела проводить с ним! Весь стресс полетел с самого начала.

И скоро я уже не видела никакого выхода, кроме как съездить на вокзал и сделать фраера. Я скрывала это от Детлефа, и так мы жили. Но моё короткое счастье длилось так недолго… Снова начались наркоманские будни. Дни праздника, когда после откола можно не бояться ломки, становились с каждым разом всё короче…

Где‑то через неделю после того, как вернулся Детлеф, на Хазенхайде появился и Рольф – этот голубой, у которого жил Детлеф. Он выглядел усталым и измотанным, сказал: «Детлефа забрали…» Схватили во время облавы и сразу повесили это дело с чеками! Перекупщик его сдал…

Я пошла в туалет на Герман‑плац, закрылась там и разревелась. С нашим прекрасным будущим всё было кончено! Снова всё было очень реалистично, и снова совершенно безвыходно, а я опять боялась ломки. Я не могла в своём теперешнем состоянии пойти к арабам, лузгать там семечки и ждать, пока мне отсыпят порошка.

Поехала на Цоо. Села у какой‑то витрины и стала ждать. Но на вокзале как будто всё вымерло: по телевизору передавали какой‑то необыкновенный футбольный матч… Ни одного черножопого на горизонте даже!

Неожиданно я увидела, как по вокзалу гребёт один как бы знакомый мне кадр.

Хайнц, старый клиент Стеллы и Бабси! Тот тип, который постоянно платил героином, всегда имел при себе шприц для этого, и хотел трахаться. Ну ладно, мне уже было всё равно – я знала, что Детлеф в тюрьме и причём надолго! Я подошла к Хайнцу, – он меня не узнал, – и я сказала: «Привет, я Кристина, подруга Стеллы и Бабси…» До него, наконец, дошло, и он сразу спросил, иду я с ним или как. Предложил полграмма. Он всегда платил натурой, и это было самое приятное в этом фраере.

Полграмма – всё‑таки неплохо, восемьдесят марок, если пересчитать в деньги. Я ещё поторговалась за сигареты и колу, и мы пошли.

Хайнц сразу купил порошок – сказал, что его запасы иссякли. Он был так смешон, этот бухгалтер! Выглядел, как министр обороны, и вращался среди наркоманов. Но нет, он отлично ориентировался! У него была своя дилерша, которая ставила ему отличный героин.

Мне хотелось вмазаться, у меня начиналась ломка, и я бы охотно надавила ещё в машине. Но Хайнц не торопился с порошком.

Сказал, что сначала мне надо посмотреть на его канцелярский магазин. Мы зашли в лавку, он выдвинул ящик письменного стола, и вынул оттуда какие‑то фотки. Он их сам сделал! О боже – свинячье порно! Как минимум дюжина девушек! Все в кумаре, голые, некоторые полностью в кадре. Я подумала только: «Бедный дурацкий боров!» И о гинекологе я тоже подумала. И о порошке, который всё ещё находился у него в кармане – тоже подумала. Стала разглядывать фотографии, на которых узнала Стеллу и Бабси полностью в действии с Хайнцем.

Я сказала: «Дивные кадры. Давай‑ка кое‑что сделаем. Мне действительно нужно вмазаться!» Мы поднялись наверх в квартиру. Он дал мне четверть и принёс столовую ложку для готовки. Извинился, что чайных ложек у него нет. Сказал, что все чайные ложки прихватили какие‑то девки. Я вогнала четверть, и он выдал мне бутылку солодового пива – на десерт. Дал отдохнуть четверть часа. У него был большой опыт с наркоманками, и он знал, что после вмазки нужно отдохнуть.

Его жилище не походило на квартиру бизнесмена. Стелла и Бабси говорили, что Хайнц бизнесмен. В старом шкафу висели галстуки, стоял разнообразный фарфоровый хлам, пустые винные бутылки. И без того мутные окна были плотно зашторены желтыми от грязи гардинами, чтобы никто, не дай бог, внутрь не заглянул! У стены стояли две сдвинутые кушетки, на которых мы в конце концов и устроились. Никакого белья, только клетчатые покрывала с бахромой.

Этот Хайнц был не груб, но очень настойчив. Он так долго меня раздражал, что я решила действительно переспать с ним, чтобы он, наконец, отвязался, и я могла бы пойти домой. Хайнцу непременно хотелось, чтобы и я что‑то там почувствовала – пришлось сыграть, ведь он действительно неплохо заплатил!

После Стеллы и Бабси теперь и я была постоянной девочкой Хайнца. Ну а что? – как минимум, это мне казалось практичным, экономило массу времени! Мне не нужно было часами околачиваться около арабов ради смехотворной понюшки, мне не надо было сидеть на вокзале, и мне не надо было крутить по точкам, чтобы купить ширево. Так что теперь у меня появилось, наконец, время заниматься хозяйством, покупками и голубями.

Почти каждый день я бывала у Хайнца, и честно говоря, мне нравилось у него. Он тоже любил меня на свой лад. Говорил, что любит меня, и хотел, чтобы я сказала, что люблю его… Страшно ревнив был этот Хайнц! Боялся, что я ещё хожу на вокзал.

Милый человек, короче! Да…

В конце концов, он был единственным, с кем я могла поговорить. Детлеф в тюрьме. Бернд в тюрьме. Бабси в «Наркононе». Стелла, – та вообще как под землю провалилась. Моя мама слышать обо мне не хотела. Отцу приходилось постоянно врать. Каждое моё слово было ложью. Был только Хайнц, с ним я могла говорить обо всём, от него у меня не было тайн. Единственное, о чём я не могла ему искренне сказать, так это о моём к нему отношении.

Правда, иногда, когда Хайнц обнимал меня, я – не вру! – чувствовала себя действительно хорошо. Казалось, что он меня уважает, и что я что‑то значу для него.

А кто ещё меня уважал? Когда мы не лежали на этих грязных кушетках, я чувствовала себя его дочкой, а не любимой или там любовницей… Но он всё равно меня доставал, и со временем всё чаще и всё круче! Хотел, чтобы я постоянно была с ним. Чтобы помогала ему в магазине, и показывалась его так называемым друзьям. У него не было ни одного настоящего друга… И эти растущие затраты времени скоро заставили меня катапультироваться. Тем более что отец становился всё подозрительнее…

Папа постоянно рылся в моих вещах. Всё время мне нужно было быть начеку, ничего подозрительного не должно было попасть в квартиру. Все телефонные номера и адреса, которые я знала в статусе наркоманки и проститутки, приходилось шифровать. Например, Хайнц жил на Лесной улице, и я нарисовала в своей записной книжке пару деревьев. Номера домов и телефонные номера были замаскированы под арифметические задачи. Например, номер 395‑47‑73 был записан так: 3,95 марки плюс сорок семь пфеннигов плюс семьдесят три пфеннига. Как будто мне в голову могло прийти посчитать такое!

Хайнц как‑то рассказал мне о Стелле. Оказалось, что Стелла засела в тюрьму. Я‑то и не знала об этом, потому что ни на панели, ни на точках давно уже не появлялась.

Но Хайнц, – тот был просто поражен этим известием. Не из‑за Стеллы, конечно – на неё ему было наплевать! Из‑за полиции, – он боялся, что Стелла сдаст его с потрохами. Тут я узнала, что, оказывается, на Хайнца уже давно заведено дело.

Развращение малолетних или что‑то в этом духе. Он не особенно боялся, хотя уже имел одну судимость. Говорил, что у него лучший адвокат в Берлине. Его заботило только, что Стелла расскажет, как он платил девочкам героином. Развращение плюс наркоторговля, – это и для Хайнца было крутовато, какой бы там адвокат у него не был!

Я тоже была потрясена. Ну, тоже, конечно, не из‑за бедной Стеллы. Думала о себе!

Если Стеллу засунули в тюрягу в её четырнадцать лет, то при случае и я окажусь там же. Нет уж – за решётку у меня не было никакого желания!

Я решила позвонить в «Нарконон», чтобы сообщить новость Бабси. Мы созванивались с ней почти каждый день, и ей очень нравился откол в «Наркононе».

Она уже пару раз утекала от них, и один раз вмазалась. Набрала номер, и мне сказали, что Бабси как раз съехала в больницу – желтуха!

* * *

Здесь мы с ней были очень похожи! Только ты решил серьёзно бросить, а тут, на тебе – желтуха! Бабси предприняла уже бесчисленное количество попыток. Даже ездила в Тюбинген, чтобы там лечь в клинику, но в последний момент наложила в штаны, – очень уж суровая лавочка там оказалась! Бабси всегда сидела круче моего.

Мы старались смотреть друг за другом: у нас все симптомы были похожи – симптомы приближающейся смерти тоже.

На следующий день я собралась навестить Бабси в больнице. Больница находилась в Вест‑Энде. Мы с Дженни доехали до Теодор‑Хейс‑Плац, и – пешком через Вест‑Энд! Там здорово! Повсюду огромные виллы и масса деревьев. Я даже и не знала, что в Берлине есть такое! Я поняла, что вообще не знаю Берлина. Конечно, что я видела в своей жизни: Гропиусштадт с окрестностями, Кройцберг, где жила моя мама, да четыре героиновые точки! Дождь лил как из ведра, и мы с Дженни промокли до нитки, но безумно радовались деревьям и предстоящей встрече с Бабси.

В больнице сразу возникла проблема, о которой я и не подумала. Конечно, Дженни нельзя было внутрь! Но я договорилась с вахтером, и он приютил Дженни в своей сторожке. Я искала Бабси, пыталась сориентироваться, расспрашивая встречных, и как‑то случайно наткнулась на врача Бабси. Он сказал: «А нам и самим интересно, где Бабетте сейчас! Позавчера она удрала из больницы!» Он сказал, что Бабси наверняка умрёт, если сунется сейчас на точку: желтуха ещё не излечена и печень просто не выдержит…

Мы с Дженни поплелись к метро. Я думала, что моя печень также готова, как и у Бабси. У нас всё было одинаково! Как я тосковала по ней! Я забыла все наши ссоры и споры! Я думала, что мы нужны друг другу. Я бы дала ей излить душу, выговориться… И убедила бы вернуться в больницу. Хотя, нет – это нереально! Бабси по‑любому не вернётся в больницу, она уже два дня бомжует и мажется. Я же знала себя! Я бы не вернулась! Проклятье, мы были так похожи – я и Бабси! Где её искать?

Она зависала сейчас или где‑то на панели или на точке, или, может, была у клиента, а у меня не было времени лазить по городу, потому что отец как раз должен был произвести очередной контрольный звонок. Ну что ж! Каждый наркоман сам себе товарищ и друг, в конце концов! Я поехала домой. Всё‑таки у меня не было никакого желания бегать по точкам, тем более что героин я уже давно получала от Хайнца.

Следующим утром я спустилась за газетой. Мама‑то уже давно не снабжала меня информацией из моргов – приходилось самой читать, и каждое утро я пролистывала газету в поисках сообщений о павших героинщиках. Сообщения становились всё меньше, потому что трупов становилось больше. Но зато я всегда знала, кого и в каком сортире нашли с иглой в вене.

Так и в это утро. Я намазала себе бутерброд с мармеладом и уже придвинула к себе газету… Прямо на первой странице! Огромный заголовок:

«Ей было только четырнадцать!»

Я поняла всё! Что тут читать… Бабси! Я как предчувствовала! В этот момент я не была способна на эмоции, я была просто мертва. Это было как будто я прочитала о своей собственной смерти!

Я пошла в ванну и вмазалась. Потом заплакала. Я плакала о себе и о Бабси. Слёзы застилали глаза, и я не могла разобрать буквы. Выкурила сигарету. Это было подано прямо как сенсация…

«Игла одноразового шприца ещё торчала в вене: школьница из Шонеберга Бабетте Д. (14) была мертва. Юная жертва наркотиков была обнаружена своим знакомым где‑то на Броттеродерштрассе. Наджи Р. (30) заявил криминальной полиции, что накануне подобрал девушку в дискотеке „Саунд“ на Гентинерштрассе. Оказалось, что ей негде ночевать, и он приютил её в своей квартире. Бабетте – сорок шестая по счету жертва героина за этот год в одном только Берлине».

И так далее… И тому подобное… Грубовато написано. Так обычно и изображалась газетами наркоманская жизнь. Позже этот вздор о Бабси появился и во всех иллюстрированных еженедельниках: конечно, она всё‑таки была самым молодым трупом во всей Германии!

Дата добавления: 2015-09-05