Кристиане Ф 7 страница

Мне было так противно всё здесь, что получив в подарок от моей супертётки пятьдесят марок, я и не вспомнила о героине. Я даже не стала разыскивать Детлефа, – о нём я слышала, что он больше не ходит в «Саунд», – оставалась совершенно чистой, и поехала с классом в Шварцвальд.

Я очень хотела в эту поездку, но спустя пару дней она показалась мне достаточно нудной. У меня постоянно болел живот после еды, и я с трудом выдерживала переезды. И вот, когда мы ехали на шоколадную фабрику в Лоррах, Кесси, которая сидела рядом, сказала мне вдруг: «Слушай, да ты просто вся жёлтая! Твою мать, да у тебя желтуха!!!» Кесси сразу же отодвинулась от меня…

Я подумала: ну вот и моя зараза пришла! Все игловые раньше или позже заболевают гепатитом – из‑за грязных старых шприцев, которые часто переходят из рук в руки. Это впервые за долгое время напомнило мне о героине… И я сразу вспомнила о том грязном шприце, которым старый мертвяк вогнал мне четверть в туалете. Потом мне показалось, что Кесси просто пошутила. И впрямь, подумала я, – этого не может быть после двух вмазок, тем более, что уже прошло столько времени с тех пор!

Перед тем, как пойти на шоколадный завод, я добыла себе в какой‑то палатке пластмассовую ложку, и вперед – в страну шоколада! В каждый бочонок, содержимое которого казалось мне хоть немного аппетитным, я лезла со своей ложкой, и если мне особенно нравилось, то я задавала руководителю какой‑нибудь вопрос, чтобы, пока он отвечает, поесть ещё. С завода я прихватила столько конфет, что моя доверху застёгнутая куртка чуть не разошлась по швам…

Уже в автобусе я поклялась себе никогда в жизни не прикасаться больше к шоколаду! Я только дошла до гостиницы, и моя печень капитулировала перед всеми шоколадными продуктами, которые я килограммами напихала в себя. Мне было очень плохо.

Теперь и учитель заметил, что я вся желтая. Всполошился, вызвал врача, и я в машине скорой умчалась в университетскую клинику Фрайбурга…

Изолятор детского отделения представлял собой безупречно чистую и белую комнату площадью в два квадратных метра. Никаких картин на стенах, ничего. Всё стерильно. Сёстры молча приносили еду и пилюли и также молча исчезали. Иногда заходил врач и спрашивал, как я себя чувствую. Мне нельзя было покидать комнату, даже чтоб пописать. Ни радио, ни книг у меня не было, и я часто думала, что так, наверное, и становятся сумасшедшими…

Единственное, что меня поддерживало в этом стерильном безумии, так это тёплые письма мамы. Я тоже писала ей. Но чаще всего я писала моим кошкам – единственным животным, которые у меня ещё были. Это были такие крошечные письма в конвертах, которые я сама складывала…

Иногда я думала о моей бабушке, о детях в деревне, о ручье и лошадях. Иногда о Берлине, о «Саунде», о Детлефе и героине. Я не знала, кто я. Если мне было совсем мерзко, то я говорила себе: «Ты настоящая задвига с настоящей желтухой. Баста!» Если же я писала своим кошкам, то думала, что, вот, – надо бы напрячься в школе и почаще ездить к бабушке. Я думала то так, то этак, но чаще всего я думала, уставившись в потолок, что лучше всего просто взять и умереть!

Потом я испугалась, что врачи найдут настоящую причину моей желтухи, но следы от уколов за последние недели зажили, а шрамов и тромбозов на руках у меня ещё не было, да и кто в детском карантине провинциального Фрайбурга мог бы предположить, что я наркуша?

Через три недели я стала понемногу учиться ходить заново… Научилась и вернулась в Берлин. Самолётом – страховка платила за билет. Но мне нужно было ещё отлежаться, и теперь я была просто счастлива сидеть дома с мамой и кошками.

Ни о чём другом я не думала…

Мама сказала, что пару раз заходил Детлеф и спрашивал обо мне. Он скучал по мне и печалился, что меня так долго не было, сказала мама. Только теперь я и в самом деле вспомнила о Детлефе! Я видела его перед собой – его красивые кудрявые волосы, его милое лицо! Я была счастлива, что кто‑то обо мне беспокоился, что кем‑то и я была любима. Детлеф! Мне было так стыдно, что за две недели я почти забыла о своей любви к нему…

Спустя пару дней Детлеф как‑то узнал, что я вернулась, и пришёл к нам. Когда он появился в моей комнате и стал перед кроватью, у меня был настоящий шок! Я не могла вымолвить ни слова, глядя на него.

Детлеф выглядел ужасно… Кожа и кости! Его руки были такими тонкими, что я могла обхватить их пальцами. Он стал совсем бледным, лицо ввалилось. Но он всё ещё был красив… Его огромные милые глаза, казалось, стали ещё больше и печальнее, и я опять влюбилась в него без памяти. Я не обращала внимания на то, что он худой, как скелет… И я абсолютно не хотела думать о том, почему он так физически опустился.

Нам было сложно разговаривать друг с другом поначалу. Он всё только хотел слушать обо мне, но что я могла ему рассказать? Не говорить же ему о каникулах и играх у бабушки! Я спросила, почему он больше не ходит в «Саунд». Он сказал: «А что „Саунд“…, „Саунд“ – это реальное говно!» Я хотела знать, где он теперь бывает, и он сказал: на Цоо. Что он там делает? «Да что – ничего! Так – стою, снимаюсь…» – сказал Детлеф…

Ха, меня это ничуть не волновало! Я знала от других игловых, что они время от времени снимаются… Я‑то не знала, что это на самом деле означает – сниматься! Я и не думала ни о чём плохом. Я знала только, что они там как‑то ублажают голубых, сами ничего при этом не чувствуя, и получают за это много денег. Нет, в тот день я была просто счастлива, что Детлеф пришёл ко мне… Я знала, что он любит меня, а я его.

В следующее воскресенье мне уже можно было выйти на улицу. Детлеф зашёл за мной после обеда, и мы отправились в кафе на Литценбургерштрассе. Там сидели почти только одни голубые, и многие из них знали Детлефа. Они были очень милы со мной и прямо засыпали комплиментами. Они наперебой поздравляли Детлефа с такой красивой подругой. И я заметила, что Детлеф гордился тем, что я его девушка.

Поэтому он и приволок меня в кафе, где его все знали.

А голубые мне понравились… Они были очень приветливы со мной, говорили разные приятные вещи, вместо того, чтобы по‑дурацки пялиться на меня или, там, приставать, как другие мужчины. Нашли меня миловидной и теперь охотно общались со мной, не преследуя никаких других целей… О, я покраснела и возгордилась от стольких комплиментов, – даже специально пошла в туалет и посмотрела на себя в зеркало! Мне пришлось признать, что, в общем‑то, – они правы! Я действительно хорошо выглядела, после того как два месяца не прикасалась к наркотикам. Да, – я была в полном порядке, думаю, никогда ещё я так хорошо не выглядела, как тогда!

Детлеф сказал, что ему надо поторапливаться. Он договорился встретиться на Цоо с Берндом – другом своим. Бернд подменял его на вокзале, пока он тут гулял со мной.

Я сказала, что иду с ним, естественно. Мне тоже хотелось увидеть Бернда…

Пришли на вокзал… Оказалось, что Бернд как раз ушёл с каким‑то фраером, и нам пришлось ждать. Вокзал в тот вечер показался мне не таким ужасным, каким я его помнила… Да я и не оглядывалась‑то особенно по сторонам – я смотрела на Детлефа!

Когда Детлеф отошёл в сторонку перекинуться парой слов с каким‑то пареньком, и я на секунду осталась одна, ко мне тут‑же подвалили какие‑то черножопые. Говорили на ломанном немецком – я разобрала только «шестьдесят марок» и ещё что‑то. Я решила быстренько смыться от них, нашла Детлефа и крепко схватилась за него, почувствовав себя в безопасности… Потом долго уговаривала Детлефа пойти со мной в «Саунд»… И дать мне немного из своего героина на одну маленькую дорожку. Он, конечно, не хотел ни того, ни другого. Но я сказала ему: «Только сегодня вечером! Только за встречу! Я просто хочу чувствовать всё, как ты это чувствуешь. Или ты тоже не колешься!» Тогда он дал мне немного, сказал, что больше я никогда и ничего от него не получу. Я сказала, что мне и не нужно. Я ведь доказала себе за эти два с половиной месяца – физической зависимости у меня нет… Да я и сама заметила за последние недели, что без героина мне просто лучше…

К Детлефу вдруг вернулся разум. Он сказал: «Малышка, и я брошу! Раз ты бросила, то я‑то уж одной левой». Он вмазался, я нюхнула… Мы были сказочно счастливы вместе и весело болтали о том, как здорово нам будет без героина.

На следующий день я пошла на вокзал – ну, чтобы встретиться с Детлефом, – и снова получила на дорожку. Теперь мы почти каждый день встречались на вокзале. Я приходила туда сразу после школы, и скоро снова начала ставиться. Всё было так, как будто я и не уезжала из Берлина, как будто и не было этих двух с половиной месяцев без героина… А что – мы каждый раз говорили о том, чтобы отколоться, и я говорила Детлефу, как это на самом деле просто!

Прямо из школы я отправлялась на вокзал. В моей сумке лежал шприц и большой пакет с бутербродами. Мама, наверное, всё удивлялась, как это я беру всё больше бутербродов в школу и всё только худею… Я знала, что Детлеф и другие ребята ждали, что я принесу им обед.

Сначала Детлефа бесило, что я прихожу на вокзал. Он не хотел, чтобы я была рядом, пока он работает. Он говорил мне: «Слушай, я не хочу, чтобы моя подруга шлялась тут вдоль по Цоо среди всякого сброда. Давай договоримся о встрече где ты хочешь, но на вокзал не приходи больше!» Я не послушалась… Я просто хотела быть с Детлефом – всё равно где. Постепенно я почувствовала себя в грязных залах вокзала достаточно привольно – по крайней мере свыклась с ними. Всё здесь стало мне знакомо, а эту страшную вонь мочи и дезинфекции я уже почти не чувствовала… Шлюхи, сутенёры, черножопые, мусора и алконавты превратились в моё вполне естественное окружение. И я сжилась с ними, и с вокзалом – потому что Детлеф был там…

Поначалу меня очень нервировало, что другие девушки пялятся на меня, оглядывая с головы до ног. Я не понимала, почему они смотрят на меня с такой злобой – агрессивнее, чем фраеры. Потом поняла, что девушки на вокзале просто боятся меня. Боятся, потому что я, – хрустящая и свежая, – легко могу отбить у них всех клиентов. Понятно, – я выглядела лучше, чем они, я ухаживала за собой, мыла волосы почти каждый день. Никто не мог заподозрить во мне наркоманку – я выглядела нормально. Я знала, что я лучше всех тут, и это мне нравилось… Да я легко могла бы переманить всех клиентов, стоило мне только мигнуть! Но мне не надо было работать – Детлеф работал за меня… Те, кто за мной наблюдали, должно быть думали: что это за такая крутая подруга, палец о палец не ударяет, а героин имеет?

Фраеры бесили меня вначале… Особенно черножопые с их вечным: «Ты трахать. Ты мотель ходить». Двадцать марок предлагали многие, и я просто забавлялась, разыгрывая этих уродов. Я говорила им: «Не, старик, ты не в своем уме! Меньше чем за пятьдесят, такие как ты ко мне и не подходят!» Или просто – холодно оборачивалась и устало говорила: «Рехнулся, что ли? Отвали!» Мне доставляло настоящее наслаждение видеть, как эти похотливые свиньи уползали восвояси, поджав хвосты. Я подавляла фраеров одним своим видом! Но если кто‑то из них пёр уж слишком нагло или даже лез в бельё, то Детлеф был рядом. Если Детлефа не было, – он же уходил иногда с клиентами, – за мной присматривали его друзья. Они все были как братья мне! И этим придуркам, тем, кто слишком круто приставал ко мне, несладко приходилось.

Вместо «Саунда» я ходила теперь на террасы вокзала… Кроме нашей маленькой привокзальной компании, у меня не было больше ни друзей, ни родственников.

Детлеф, я, Бернд и Аксель… Обоим последним было по шестнадцать, оба сидели на говне и оба подрабатывали на панели… Втроем они жили на квартире у Акселя.

Аксель в противоположность Детлефу и Бернду был просто уродлив. Более нелепого лица я не видела в своей жизни. Он был каким‑то удивительно нескладным юношей: руки отдельно, ноги отдельно – короче, последний, за кем стояли голубые.

Но он тоже получал своих фраеров, и у него были даже постоянные клиенты. Детлеф – тот хоть мог как‑то прикрикнуть на фраера, послать его куда подальше, если чувство гадливости подходило к горлу. Фраера отбегали от него с жалобным визгом…

Аксель же выглядел так безнадежно, что ему приходилось сдерживать свои эмоции и, льстиво лебезя, делать свою работу. Не знаю, наверное, у него был какой‑то особый трюк в кровати, с чего голубые особенно торчали, – иначе он и недели не продержался бы при этой‑то конкуренции!

Аксель, правда, не упускал ни одной возможности отомстить фраерам. Если ему везло напороться на идиота, то он, не думая ни секунды, динамил его, как только мог.

Аксель был сильным типом… Его могли оскорбить и унизить – он просто не позволял себе замечать этого. Он всегда оставался сама любезность. Был готов прийти на помощь – качество, которое я у нарков больше никогда не встречала. Вообще, второго такого нарка как Аксель, не было. Он был как не от мира сего… Через год он умер.

Его история была похожа на все наши… Родители развелись, и он жил у матери, пока та не нашла себе дружка и не переехала к нему. Мама его была, впрочем, великодушней многих: оставила ему двухкомнатную квартиру и даже телевизор.

Навещала его раз в неделю, давала деньги на жизнь. Она знала, что он колется, и постоянно просила его бросить… Говорила, что сделала для него больше, чем другие родители. Это она имела в виду квартиру и телевизор, по всей видимости.

Как‑то в конце недели мне пришлось ночевать у Акселя в квартире. Мама мне разрешила, тогда я ей наплела что‑то про очередную подругу.

Конечно, квартирой обиталище Акселя назвать было нельзя… Совершенно убитая дыра, полный отстой и настоящее логово нарка… Страшная вонь ударила мне в нос ещё на лестничной клетке – из‑под дверей. Повсюду на полу валялись пустые консервные банки с остатками рыбы и сигаретными окурками, воткнутыми в них.

Пол весь был уставлен пепельницами и чашками, до половины забитыми пеплом, табаком, сигаретной бумагой и кофейной гущей. Когда я хотела подвинуть пару стаканчиков йогурта на одном краю стола, с другого края на пол полетели две рыбные банки… А, – всем было наплевать!

Ковер смердел невероятно, и я поняла, откуда эта вонь, когда Аксель вмазался. Он вытащил иглу из вены, набрал в полный остатками крови шприц воды и выпустил розовый бульон прямо на ковер! И так он чистил свой шприц всегда! Это и было причиной сладко‑гнилостный атмосферы в квартире – кровь и рыбный соус… Даже гардины и те были желтыми и воняли.

Посреди этого вонючего хаоса возвышалась сияющая своей белизной кровать. Я сразу же взобралась на неё и поджала ноги. Вдавила лицо в подушку – запахло «Ариелем». Я думаю, никогда в жизни я не лежала на такой чистой постели…

Аксель сказал: «Это я застелил для тебя…» Каждую субботу, когда я приходила, кровать застилалась заново – только однажды мне пришлось спать на простыне, оставшейся с прошлой субботы. Другие ребята вообще не меняли белья.

Парни покупали мне жратву – всегда то, что мне больше нравилось. Они просто хотели порадовать меня! И прежде всего – они покупали мне лучший порошок. Моя печень ещё беспокоила меня, и если я колола не чистый героин, меня поташнивало.

Они сильно беспокоились, если мне было нехорошо, и поэтому брали чистейший героин, хотя он и был дороже… Они, трое, всегда были там только для меня! У них была только я! А у меня был Детлеф, потом Аксель и Бернд, а потом аж никого…

Я была по‑настоящему счастлива… Именно тогда, именно там, именно с ними… Я ведь редко когда была счастлива в своей жизни. С ними я была в безопасности и у них чувствовала себя, как дома. Днем на Цоо, по выходным – в вонючем наркоманском притоне…

Детлеф был самым сильным среди нас, я самой слабой. Я чувствовала себя слабее парней физически, и по характеру, потому что всё‑таки была девушкой, и в первый раз в жизни мне нравилось быть слабой. Детлеф, Бернд или Аксель всегда были со мной…

Да, вот оно – моё счастье… У меня был парень, который поступал так, как больше ни один нарк в мире не поступает – каждые полграмма героина он делил со мной!

Парень, который зарабатывал для меня деньги самой мерзкой работой, которая вообще существует на этом свете! Ему приходилось делать в день на два‑три клиента больше, чтобы я получила свою дозу. Да уж, – у нас всё было иначе, чем у людей…

Парень работал на панели ради своей девушки… Наверное, мы были единственной такой парой на земле.

Мысль поработать самой в те недели поздней осенью семьдесят шестого года мне вообще не приходила в голову… То есть я, конечно, думала об этом, когда мне становилось совестно из‑за Детлефа, который опять зависал у какого‑то мерзкого придурка. Но я понимала, что скажи я, что хочу сама поработать, то в первую очередь мне достанется именно от Детлефа…

Точных представлений, что же стоит за словом «сниматься», у меня ещё не было.

По крайней мере, я старалась об этом не думать и себе этого не представлять. Детлеф тоже ничего не говорил… Так, из разговоров мне стало ясно, что они работают руками и, – в крайнем случае, – по‑французски. Я знала, что к нам с Детлефом это не имеет никакого отношения. Отвращения к тому, чем он занимается, я, по крайней мере, не испытывала… Если он обнимал клиента, меня это не беспокоило. Что делать – это была его работа, без которой порошка нам не получить… Я вот только не хотела, чтобы фраера обнимали его. Потому что он принадлежал только мне, мне одной…

Скоро я познакомилась со многими из его клиентов – заочно, правда… Парни говорили иногда, что этот вот, например – нормальный мужик – и надо бы получше вести себя с ним. Некоторые фраера узнавали меня, и мы мило разговаривали, когда я встречалась с Детлефом на вокзале. Фраера так просто торчали от меня! Это странно конечно, но некоторые из них действительно влюблялись – в меня! Иногда парни передавали мне от кого‑нибудь из клиентов двадцать марок. Детлеф‑то не говорил мне, но некоторые уроды постоянно уговаривали его соорудить что‑нибудь втроём…

Иногда я развлечения ради наблюдала за другими девушками на вокзале. Почти все дети, как и я. Я видела, как тяжело им приходится. Прежде всего тем, кто сидел на системе и потому должен был работать и зарабатывать на панели. И я видела весь этот ужас и это отвращение в их глазах, когда им приходилось, мило улыбаясь, договариваться с фраером. Я презирала фраеров… Что за идиотами или, – не знаю, – законченными извращенцами должны быть эти подонки… Вот эти, которые, трусливо кончая, шныряли по залам вокзала, косясь по углам, краешком глаза выбирая свежатинку?! И что за кайф они могли испытывать с девушкой, которая их презирает? По которой видно, что, ну, просто бедность её заставила!

Да, постепенно я всей душой возненавидела голубых… Я постепенно понимала, каково приходиться Детлефу. Он шёл на работу, сжав зубы и превозмогая отвращение. Без вмазки он по‑любому не мог работать… Ну а если его ломало – то есть именно тогда, когда деньги были нужны просто позарез – клиентура в испуге разбегалась, едва взглянув на него. Тогда Аксель или Бернд делали кого‑нибудь за него. Но и они могли работать, только как следует вмазавшись.

И меня раздражало, как вся эта голубятня носится за Детлефом. Они заикались, лопоча ему какие‑то смешные клятвы о вечной любви, когда я стояла рядом; украдкой вручали ему любовные записочки. Эти типы, осаждающие Детлефа, были безумно одиноки… Никакого сострадания к ним я, ясное дело, не могла испытывать.

Я хотела только проорать им в оба уха: «Эй, козёл, тебе что, не ясно, Детлеф принадлежит только мне и больше никому – никакой голубой свинье он не принадлежит!» Но по злой иронии судьбы именно эти уроды и были нужны нам – у них были деньги, и эти деньги очень просто вынимались из их кошельков…

Я стала замечать, что по вокзалу ошиваются толпы уродов, знающих Детлефа гораздо интимнее, чем я. Меня чуть не стошнило от этого открытия! И когда я случайно подслушала разговор трёх парней, что, мол, некоторые клиенты платят только после оргазма, то чуть с ума не сошла…

Мы виделись с Детлефом всё реже… Ему постоянно приходилось обслуживать где‑то этих голубых свиней. Я боялась за него. Кто‑то мне сказал, что ребята с панели со временем часто и сами становятся голубыми, но в чём и как могла я упрекнуть Детлефа? Нам нужно было всё больше и больше денег. И половина всех денег уходила на мой героин. С тех пор, как я была с ним, я желала, – может быть и несознательно, – стать настоящей игловой, быть как он, быть с ним всегда! Я ширялась каждый день… И мне приходилось ревностно следить за тем, что у меня ещё остается достаточно порошка на утро. Вот уж не знаю почему, но мы оба ещё не сидели. Когда начинаешь колоться, проходит достаточно много времени, прежде чем ты плотно сядешь – ну если, конечно, не колоться каждый день… Нам удавалось прожить без героина по два дня, и концом света это не казалось. Наверное потому, что мы фаршировались и другими наркотиками. И мы настойчиво убеждали себя, что мы – другие, что мы не какие‑то опустившиеся нарки, что мы всегда можем соскочить. Ну, если только захотим, конечно…

И тогда я ещё чувствовала себя просто счастливейшим человеком на земле…

Каждую субботу в квартире у Акселя… Я и Детлеф – мы ложились на свежезастеленную постель, он целовал меня, говорил спокойной ночи, и мы отворачивались друг от друга. Спали спина к спине, прижавшись друг к другу задами. Когда я просыпалась, Детлеф целовал меня и говорил «доброе утро».

Мы уже полгода были вместе, и это было нашей единственной лаской. Когда мы ещё только познакомились с Детлефом, я уже знала, какими грубыми могут быть парни. И я ему сразу сказала: «Послушай, я – девственница. И я хотела бы дать себе ещё немного времени… Просто хочу постарше стать».

Он меня понял, и мне не пришлось терпеть от него никаких насмешек или, там, ёрничества. Я была для него не просто подругой, с которой можно поболтать о том, о сём, но ещё и ребёнком – в мои‑то четырнадцать лет… Детлеф вообще удивительно хорошо чувствовал людей… И он чувствовал, чего я хотела, что могла, а что нет.

Как‑то в октябре я попросила у мамы противозачаточные таблетки. Она выдала их мне сразу и без разговоров, потому что, конечно, думала, что мы уже давно спим с Детлефом, хотя я и говорила ей, что между нами ещё ничего не было, – но тут она была очень недоверчива.

Короче говоря, я взяла у неё эти пилюли, правда, не говоря ничего Детлефу. Как‑то я ещё боялась, не знаю… В одну из суббот октября я пришла в квартиру Акселя, и увидела, что он застелил свежим бельём свою кровать. Я удивилась – раньше это ему в голову не приходило… Его кровать была чуть шире, чем та, в которой спали мы с Детлефом, и Аксель сказал, что это просто ерунда: он нежится и потягивается в своей огромной кровати, в то время как мы с Детлефом ютимся на каких‑то нарах. Решено: мы должны спать на его кровати.

В тот день в квартире царила вообще какая‑то необыкновенная атмосфера…

Детлеф вдруг сказал, что мы могли бы, собственно, и прибрать немного, и все с воодушевлением принялись за уборку. Я сразу же распахнула все окна, что нашлись в квартире, и когда свежий воздух заполнил комнату, стало ясно, в какой же вони мы жили до сих пор… Нормального человека, попади он к нам, моментально вынесло бы за дверь зверским букетом ароматов крови, сигаретных бычков, и гниющих консервов.

Теперь нас обуяла настоящая уборочная лихорадка. Все огромные кучи мусора были подняты с пола и погружены в мешки. Я пропылесосила всю квартиру и вычистила птичью клетку, о решётки которой всё время пачкался волнистый попугайчик. Попугайчика сослала в эту берлогу мать Акселя. Её друг, видите ли, не любил птиц, но Аксель‑то вообще их ненавидел! Когда попугайчик с тоски начинал чирикать, Аксель бил кулаком по клетке, и бедная птица начинала метаться, как сумасшедшая. Мама Акселя иногда приносила корм, и я засыпала попугаю достаточно зерна на всю неделю. Я даже купила ему стеклянное блюдечко для воды…

Ну, в общем, всё было по‑другому в этот вечер… Детлеф, поцеловав меня, не отвернулся. Мы лежали и смотрели друг на друга. Так прошел час, потом он спросил: «Хочешь в следующую субботу спать со мной?» Я сказала: «Окей!» Я всегда боялась этого вопроса. Теперь, когда Детлеф спросил, я была просто счастлива! Я сказала: «Окей. Но с одним условием. Никакого героина в следующую субботу… Вдруг мне это не понравится. Или наоборот, понравится, но только потому, что я буду под кайфом. Я хочу быть чистой… И ещё я хочу, чтобы ты тоже знал, как это со мной – без героина». Детлеф сказал: «Договорились». Он поцеловал меня на ночь, и мы заснули, отвернувшись друг от друга…

* * *

В следующую субботу мы не прикасались к порошку. Квартиру к тому времени уже снова засрали, там воняло, как и прежде, но наша постель была застелена свежим бельём и просто сияла белизной. Когда мы разделись, у меня появился лёгкий страх.

Мы долго лежали рядом, практически не шевелясь. Девочки из моего класса рассказывали мне, как это в первый раз. Как парни со всей силой втыкали в них свой член и не останавливались, пока не кончат. Девочки говорили, что в первый раз это просто зверски больно. С теми, кто лишил их девственности, многие абсолютно не хотели встречаться больше. Я сказала Детлефу, что я хочу пережить это совсем по‑другому, чем мои одноклассницы.

Он сказал: «Окей, малышка».

Мы тихо ласкали друг друга. Детлеф вошёл в меня, и мы начали. Если мне становилось больно, Детлеф чувствовал это, и мне не приходилось орать.

Я подумала: «Кристина – всё‑таки у него есть право сделать тебе чуть‑чуть больно! Он же полгода ждёт!» Но Детлеф не хотел делать мне больно. Мы были одно целое с ним. Я так любила его в тот момент, лежа одеревеневшая на кровати… Детлеф тоже не двигался. Он понимал, что я просто ничего не соображаю, что я полностью готова от страха и счастья.

Детлеф вышел из меня, и мы обнялись. Это всё было просто чудесно. И я думала, как мне всё‑таки повезло с ним! Нет, я просто не заслуживала такого парня! Такого, который думает только о тебе. Такого, который спит с тобой в первый раз и не старается кончить. Потому что в первый раз всё – только для тебя! Я вспомнила Кати, который просто полез мне между ног тогда в кино… Нет уж, я была рада, что дождалась Детлефа, и теперь принадлежала только ему. Я так его любила, что меня снова охватил страх. Страх перед смертью. Я повторяла себе только одно: «Не хочу, чтобы Детлеф умер, не хочу, чтобы Детлеф умер…» И я сказала ему, когда мы лежали, обнявшись: «Всё, Детлеф, мы прекращаем колоться!» Он сказал: «Да, да – ты не должна стать задвигой…» Он поцеловал меня. Потом мы медленно отвернулись, и заснули – спина к спине…

Я проснулась, почувствовав руки Детлефа. Было достаточно рано. Сквозь шторы проникал серый свет. Мы ласкали друг друга, а потом снова заснули. Теперь я знала, что спать с Детлефом – хорошо.

В понедельник из школы я понеслась прямо на вокзал. Детлеф был там. Я отдала ему свой бутерброд и яблоко – он был голоден, а меня чудовищно кумарило, после того, как я уже три дня не кололась. Я спросила Детлефа: «У тебя есть для меня?» Он сказал: «Нет, ничего ты от меня не получишь. Я просто не хочу… Ты мне нравишься. Я не хочу, чтобы ты была игловой».

Тут я вскипела! Меня кумарило, и я замычала: «Эй, старик, по‑моему ты уже спятил! У тебя зрачки, как булавки! Посмотри на себя, ты же полностью обдолбан. И ты говоришь мне, что я должна оставаться чистой! Сначала слезь сам, а потом поговорим! И не говори мне больше такого говна, скажи просто, что тебе жалко, что ты сам всё хочешь продвигать».

Я его просто прибила. Порошок у него был – я знала это. Он сдался, наконец, и сказал: «Хорошо, малышка, мы съезжаем вместе». Последнего фраера он сделал для меня…

То, что мы спали вместе теперь, многое изменило для меня. Так хорошо на вокзале я себя не чувствовала больше. Теперь мне стало понятно, что же это такое – его работа. Теперь я точно знала, чего хотели все эти балбесы, болтая со мной. Трахаться!

Ну да – как мы с Детлефом! Конечно, я и до того представляла себе, о чём идет речь, но то были все такие абстрактные знания. А теперь это означало всё самое нежное и интимное между мной и Детлефом. От фраеров меня тошнило… То, что там творилось на вокзале, было просто уму непостижимо: идти в кровать с каким‑то омерзительным, вонючим эмигрантом, пьяным и толстожопым, с потной лысиной – трахаться! И мне не доставляло уже никакого удовольствия, когда эти фраера пытались со мной заговаривать. Теперь я просто не находила для них ни одного приличного слова! С отвращением отворачивалась или по‑настоящему нападала на них. Я пропиталась страшной ненавистью к голубым! Просто поубивала бы этих уродов! И я пыталась не думать о том, что Детлефу приходится быть с ними ласковым и вежливым.

И всё‑таки каждый день после школы я приходила на вокзал, потому что там был мой Детлеф… После того, как он обслужит клиента, мы шли на галерею, сидели там, и я пила какао. Иногда дела на вокзале шли совсем из рук вон. Бывали такие слабые деньки, когда даже Детлефу с трудом удавалось заработать на нас двоих…

На вокзальных галереях через Детлефа я познакомилась и с другими «работничками», с ребятами, которых поначалу сторонилась. Многие из них были совершенно уже убиты героином, и им приходилось непросто в деле. Все – старые нарки, которыми я так восхищалась раньше…

Детлеф говорил, что это его друзья. И добавлял, что нужно быть повнимательнее с этими друзьями. Эти нарки шатались там, как потерянные, им позарез нужен был героин, и у них никогда не было денег. Этим друзьям и обмолвиться нельзя было, что у тебя есть деньги или порошок – не дай бог! Иначе ты рисковал быть избитым и ограбленным. Они кидали не только фраеров, но и друг друга при случае…

Дата добавления: 2015-09-05