Часть вторая 15 страница

И сейчас я без разрешения – целую их."

То же было и на втором конверте: отемненная полоска, совсем не клейкая. Всегда Олег почему‑то думал, что это – не случайно, это – чтоб цензуре легче работать.

А за спиной его – хо‑го! – пропала вся предусмотрительность и хитрость – уже подавали состав и бежали люди!

Он схватил мешок, схватил конверты, втиснулся в почту:

– Где клей? Девушка! Клей есть у вас? Клей!

– Потому что уносят! – громко объяснила девушка. Посмотрела на него, нерешительно выставила баночку: – Вот тут, при мне, клейте! Не отходя.

В чёрном густом клее маленькая ученическая кисточка по всей длине давно обросла засохшими и свежими комьями клея. Почти не за что было ухватить, и мазать надо было – всем телом ручки, как пилой водя по конвертной укосине. Потом пальцами снять лишнее. Заклеить. Ещё снять пальцем избыточный, выдавленный.

А люди – бежали.

Теперь: клей – девушке, мешок – в руки (он между ногами всё время, чтоб не упёрли), письма – в яшик, и самому бегом!

Как будто и доходяга, как будто и сил нет, а бегом – так бегом!

Наперерез тем, кто, сволакивая тяжёлые вещи с перрона на пути и потом взволакивая на вторую платформу, бежал из главных выпускных ворот, – Олег донёсся до своего вагона и стал примерно двадцатым. Ну, к ставшим ещё подбегали свои, ну пусть будет тридцатым. Второй полки не будет, но ему и не надо по длинным ногам. А багажной должно бы хватить.

Все везли какие‑то однообразные корзины, и ведра даже – не с первой ли зеленью? Не в ту ли Караганду, как рассказывал Чалый, исправлять ошибки снабжения?

Седой старичок‑кондуктор кричал, чтобы стали вдоль вагона, чтоб не лезли, что всем место будет. Но это последнее у него не так уже уверенно было, а хвост позади Олега рос. И сразу же заметил Олег движение, которого опасался: движение прорваться поперёд очереди. Первым таким лез какой‑то бесноватый кривляка, которого незнающий человек принял бы за психопата, и пусть себе идёт без очереди, но Олег за этим психопатом сразу узнал полуцветас этой обычной для них манерой пугать. А вслед за крикуном подпирали и простые тихие: этому можно, почему не нам?

Конечно, и Олег мог бы так же полезть, и была б его верная полка, но насточертело это за прошлые годы, хотелось по чести, по порядку, как и кондуктору‑старичку.

Старичок всё‑таки не пускал бесноватого, а тот уже толкал его в грудь и так запросто матерился, как будто это были самые обычные слова речи. И в очереди сочувственно загудели:

– Да пусть идёт! Больной человек!

Тогда Олег сорвался с места, в несколько больших шагов дошёл до бесноватого и в самое ухо, не щадя перепонки, заорал ему:

– Э‑э‑эй! Я тоже‑оттуда! Бесноватый откинулся, ухо потёр:

– Откуда?

Олег знал, что слаб сейчас драться, что это всё на последних силах, но на всякий случай обе длинных руки у него были свободны, а у бесноватого одна с корзиной. И, нависнув над бесноватым, он теперь, наоборот, совсем негромко отмерил:

– Гдедевяностодевятьплачут, один смеётся. Очередь не поняла, чем излечен был бесноватый, но видели, как он остыл, моргнул и сказал длинному в шинели:

– Да я ничего не говорю, я не против, садись хоть ты. Но Олег остался стоять рядом с бесноватым и с кондуктором.

На худой‑то конец отсюда и он полезет. Однако подпиравшие стали расходиться по своим местам.

– Пожалуйста! – укорял бесноватый. – Подождём! И подходили с корзинами, с вёдрами. Под мешочной накрывой иногда ясно была видна крупная продолговатая лилово‑розовая редиска. Из трёх двое предъявляли билет до Караганды. Вот для кого Олег очередь установил! Садились и нормальные пассажиры. Женщина какая‑то приличная, в синем жакете. Как сел Олег – так за ним уверенно вошёл и бесноватый.

Быстро идя по вагону, Олег заметил небоковую багажную полку, ещё почти свободную.

– Так, – объявил он. – Корзинку эту сейчас передвинем.

– Куда? чего? – всполошился какой‑то хромой, но здоровый.

– Того! – отозвался Костоглотов уже сверху. – Людям ложиться негде.

Полку он освоил быстро: вещмешок пока сунул в головы, вытащив из него утюг; шинель снял, расстелил, и гимнастёрку сбросил – тут, наверху, все можно было. И лёг остывать. Ноги его в сапогах сорок четвёртого размера нависали над проходом на полголени, но так высоко не мешали никому.

Внизу тоже разбирались, остывали, знакомились.

Тот хромой, общительный, сказал, что раньше ветфельдшером был.

– И чего ж бросил? – удивились.

– Да что ты! – чем за каждую овечку на скамьюсадиться, отчего подохла, я лучше буду инвалид, да овощи свезу! – громко разъяснял хромой.

– Да чего ж! – сказала та женщина в синем жакете. – Это при Берии за овощи, за фрукты ловили. А сейчас только за промтовары ловят.

Солнце было уже, наверно, последнее, да его и заслонял вокзал. В низу купе ещё было светловато, а наверху тут – сумерки. Купированные и мягкие сейчас гуляли по платформе, а тут сидели на занятом, вещи устраивали. И Олег вытянулся во всю длину. Хорошо! С поджатыми ногами очень плохо двое суток ехать в арестантском вагоне. Девятнадцати человекам в таком купе очень плохо ехать. Двадцати трём ещё хуже.

Другие не дожили. А он дожил. И вот от рака не умер. Вот и ссылка уже колется как яичная скорлупа.

Он вспомнил совет коменданта жениться. Все будут скоро советовать.

Хорошо лежать. Хорошо.

Только когда дрогнул и тронулся поезд – там, где сердце, или там, где душа – где‑то в главном месте груди, его схватило – и потянуло к оставляемому. И он перекрутился, навалился ничком на шинель, ткнулся лицом зажмуренным в угловатый мешок с буханками.

Поезд шёл – и сапоги Костоглотова, как мёртвые, побалтывались над проходом носками вниз.

1963‑1967

[1]С лёгкостью (идиом. – на лёгкие плечи)

[2]Мы достаточно долго любили

И хотим, наконец, ненавидеть!(нем.)

[3]Мы так долго ненавидели

И хотим, наконец, любить! (нем.)

Дата добавления: 2015-09-01