Часть вторая 9 страница

На одной открытой аллейке, на пригреве, Олег увидел Шулубина. Тот сидел на плохонькой узкодосочной скамье без спинки, сидел на бёдрах, свисая несколько и назад, несколько и вперёд, а руки его, вытянутые и соединённые в пальцах, были сжаты между коленями.

И так, ещё с головой опущенной, на отъединённой скамейке, в резких светах и тенях, он был как скульптура потерянности.

Олег не против был бы сейчас подсесть к Шулубину: он ни разу ещё не улучил толково с ним поговорить, а хотелось, потому что из лагеря он знал: те‑то и носят в себе, кто молчат. Да и вмешательство Шулубина в спор на поддержку расположило и задело Олега.

И все ж он решил пройти мимо: все оттуда же понял он и признал священное право всякого человека на одиночество.

Шёл он мимо, но медленно, загребая сапогами по гравию, не мешая себя и остановить. Шулубин увидел‑таки сапоги, а по сапогам поднял голову. Посмотрел безучастно, как бы лишь признавая – "да, мы ведь в одной палате лежим". И Олег ещё два шага отмерил, когда Шулубин полувопросом предложил ему:

– Садитесь?

На ногах Шулубина тоже были не простые больничные тапочки, но комнатные туфли с высокими бочками, оттого он мог тут гулять и сидеть. А голова – открытая, редкие колечки серых волос.

Олег завернул, сел, будто всё равно ему было, что дальше идти, что сидеть, а сидеть, впрочем, и лучше.

С какого конца ни начни, мог бы он закинуть Шулубину узловой вопрос – тот узловой, в ответе на который человек – весь. Но вместо этого только спросил:

– Так что, послезавтра, Алексей Филиппыч?

Он и без ответа знал, что послезавтра. Вся палата знала, что на послезавтра назначена Шулубину операция. А сила была в "Алексее Филиппыче", как никто ещё в палате не называл молчаливого Шулубина. Сказано это было как ветеран ветерану.

– На последнем солнышке погреться, – кивнул Шулубин.

– Не после‑еднее, – пробасил Костоглотов.

А косясь на Шулубина, подумал, что может быть и последнее. Подрывало силы Шулубина, что он очень мало ел, меньше, чем велел ему аппетит: он берёгся, чтобы потом меньше испытывать болей. В чём болезнь Шулубина, Костоглотов уже знал и теперь спросил:

– Так и решили? На бок выводить?

Собрав губы, как для чмоканья, Шулубин ещё покивал.

Помолчали.

– Всё‑таки есть рак и рак, – высказал Шулубин, смотря перед собою, не на Олега. – Из раков – ещё какой рак. В каждом плохом положении ещё есть похуже. Мой случай такой, что и с людьми не поговоришь, не посоветуешься.

– Да мой, пожалуй, тоже.

– Нет, мой хуже, как хотите! У меня болезнь какая‑то особенно унизительная. Особенно оскорбительная. И последствия страшные. Если я останусь жив, – а это ещё большое "если", – около меня неприятно будет стоять, сидеть, вот как вы сейчас. Все будут стараться – шага за два. А если кто‑нибудь станет ближе, я сам непременно буду думать: ведь он еле терпит, он меня проклинает. То есть, уже вообще с людьми не побудешь.

Костоглотов подумал, чуть насвистывая – не губами, а зубами, рассеянно проталкивая воздух через соединённые зубы.

– Вообще трудно считаться, кому тяжелей. Это ещё трудней, чем соревноваться успехами. Свои беды каждому досадней. Я, например, мог бы заключить, что прожил на редкость неудачную жизнь. Но откуда я знаю: может быть, вам было ещё круче? Как я могу утверждать со стороны?

– И не утверждайте, а то ошибётесь. – Шулубин повернул‑таки голову и вблизи посмотрел на Олега слишком выразительными круглыми глазами с кровоизлияниями по белку. – Самая тяжёлая жизнь совсем не у тех, кто тонет в море, роется в земле или ищет воду в пустынях. Самая тяжёлая жизнь у того, кто каждый день, выходя из дому, бьётся головой о притолоку – слишком низкая... Вы – что, я понял так: воевали, потом сидели, да?

– Ещё – института не кончил. Ещё – в офицеры не взяли. Ещё – в вечной ссылке сижу. – Олег задумчиво это всё отмеривал, без жалобы. – Ещё вот – рак.

– Ну, раками мы поквитаемся. А насчёт остального, молодой человек...

– Да какой я к чертям молодой! То считаете, что голова на плечах – первая? что шкура не перелицована?...

–... Насчёт остального я вам так скажу: вы хоть врали меньше, понимаете? вы хоть гнулись меньше, цените! Вас арестовывали, а нас на собрания загоняли: прорабатыватьвас. Вас казнили – а нас заставляли стоя хлопать оглашённым приговорам. Да не хлопать, а – требовать расстрела, требовать! Помните, как в газетах писали: "как один человек всколыхнулся весь советский народ, узнав о беспримерно‑подлых злодеяниях..." Вот это "как один человек" вы знаете чего стоит? Люди мы все‑все разные и вдруг – "как один человек"! Хлопать‑то надо ручки повыше задирать, чтоб и соседи видели и президиум. А – кому не хочется жить? Кто на защиту вашу стал? Кто возразил? Где они теперь?... Если такой воздерживается, не против, что вы! воздерживается, когда голосуют расстрел Промпартии, – "пусть объяснит! – кричат, ‑пусть объяснит!" Встаёт с пересохшим горлом: "Я думаю, на двенадцатом году революции можно найти другие средства пресечения..." Ах, негодяй! Пособник! Агент!... И на другое утро – повесточка в ГПУ. И – на всю жизнь.

И произвёл Шулубин то странное спиральное кручение шеей и круглое головой. Он на скамейке‑то, перевешенный вперёд и назад, сидел как на насесте крупная неуседливая птица.

Костоглотов старался не быть от сказанного польщённым:

– Алексей Филиппыч, это значит – какой номер потянешь. Вы бы на нашем месте были такими же мучениками, мы на вашем – такими же приспособленцами. Но ведь вот что: калило и пекло таких как вы, кто понимал. Кто понял рано. А тем, кто верил – было легко. У них и руки в крови – так не в крови, они ж не понимали.

Косым пожирающим взглядом мелькнул старик:

– А кто это – верил?

– Да я вот верил. До финской войны.

– А сколько это – верили? Сколько это – не понимали? С пацана и не спрос. Но признать, что вдруг народишка наш весь умом оскудел – не могу! Не иду! Бывало, что б там барин с крыльца ни молол, мужики только осторожненько в бороды ухмылялись: и барин видит, и приказчик сбоку замечает. Подойдёт пора кланяться – и все "как один человек". Так это значит – мужики барину верили, да? Да кем это нужно быть, чтобы верить? – вдруг стал раздражаться и раздражаться Шулубин. Его лицо при сильном чувстве все смещалось, менялось, искажалось, ни одна черта не оставалась покойной. – То все профессоры, все инженеры стали вредители, а он – верит? То лучшие комдивы гражданской войны – немецко‑японские шпионы, а он – верит? То вся ленинская гвардия – лютые перерожденцы, а он – верит? То все его друзья и знакомые – враги народа, а он – верит? То миллионы русских солдат изменили родине – а он все верит? То целые народы от стариков до младенцев срезают под корень – а он все верит? Так сам‑то он кто, простите – дурак?! Да неужели ж весь народ из дураков состоит? – вы меня извините! Народ умён – да жить хочет. У больших народов такой закон: все пережить и остаться! И когда о каждом из нас история спросит над могилой – кто ж он был? – останется выбор по Пушкину:

В наш гнусный век...

На всех стихиях человек –

Тиран, предатель или узник.

Олег вздрогнул. Он не знал этих строк, но была в них та прорезающая несомненность, когда и автор, и истина выступают во плоти.

А Шулубин ему погрозил крупным пальцем:

– Для дурака, у него и места в строчке не нашлось. Хотя знал же он, что и дураки встречаются. Нет, выбор нам оставлен троякий. И если помню я, что в тюрьме не сидел, и твёрдо знаю, что тираном не был, значит... – усмехнулся и закашлялся Шулубин, – значит...

И в кашле качался на бёдрах вперёд и назад.

– Так вот такая жизнь, думаете, легче вашей, да? Весь век я пробоялся, а сейчас бы – сменялся.

Подобно ему и Костоглотов, тоже осунувшись, тоже перевесясь вперёд и назад, сидел на узкой скамье как хохлатая птица на жёрдочке.

На земле перед ними наискосок ярко чернели их тени с подобранными ногами.

– Нет, Алексей Филиппыч, это слишком с плеча осужено. Это слишком жестоко. Предателями я считаю тех, кто доносы писал, кто выступал свидетелем. Таких тоже миллионы. На двух сидевших, ну на трёх – одного доносчика можно посчитать? – вот вам и миллионы. Но всех записывать в предатели – это сгоряча. Погорячился и Пушкин. Ломает в бурю деревья, а трава гнётся, – так что – трава предала деревья? У каждого своя жизнь. Вы сами сказали: пережить – народный закон.

Шулубин сморщил все лицо, так сморщил, что мало рта осталось и глаза исчезли. Были круглые большие глаза – и не стало их, одна слепая сморщенная кожа.

Разморщил. Та же табачная радуга, обведённая прикрасненным белком, но смотрели глаза омытее:

– Ну, значит – облагороженная стадность. Боязнь остаться одному. Внеколлектива. Вообще это не ново. Френсис Бэкон ещё в XVI веке выдвинул такое учение – об идолах. Он говорил, что люди не склонны жить чистым опытом, им легче загрязнить его предрассудками. Вот эти предрассудки и есть идолы. Идолы рода, как называл их Бэкон.

Идолы пещеры...

Он сказал – "идолы пещеры", и Олегу представилась пещера: с костром посередине, вся затянутая дымом, дикари жарят мясо, а в глубине, полунеразличимый, стоит синеватый идол.

–... Идолы театра...

Где же идол? В вестибюле? На занавесе? Нет, приличней, конечно – на театральной площади, в центре сквера.

– А что такое идолы театра?

– Идолы театра – это авторитетные чужие мнения, которыми человек любит руководствоваться при истолковании того, чего сам он не пережил.

– Ох, как это часто!

– А иногда – что и сам пережил, но удобнее верить не себе.

– И таких я видел...

– Ещё идолы театра – это неумеренность в согласии с доводами науки. Одним словом, это – добровольно принимаемые заблуждения других.

– Здорово! – очень понравилось Олегу. – Добровольно принимаемые заблуждения других! Да!

– И, наконец, идолы рынка.

О! Это представлялось легче всего! – базарное тесное кишение людей и возвышающийся над ними алебастровый идол.

– Идолы рынка – это заблуждения, проистекающие от взаимной связанности сообщности людей. Это ошибки, опутывающие человека из‑за того, что установилось употреблять формулировки, насилующие разум. Ну, например: враг народа! ненашчеловек! изменник! – и все отшатнулись.

Нервным вскидыванием то одной, то другой руки Шулубин поддерживал свои восклицания – и опять это походило на кривые неловкие попытки взлететь у птицы, по крыльям которой прошлись расчисленные ножницы.

В спины им прижаривало не по весне горячее солнце: не давали тени ещё не слившиеся ветки, отдельно каждая с первой озеленью. Ещё не раскалённое по‑южному небо сохраняло голубизну между белых хлопьев дневных переходящих облачков. Но не видя или не веря, взнеся палец над головой, Шулубин тряс им:

– А над всеми идолами – небо страха! В серых тучах – навислое небо страха. Знаете, вечерами, безо всякой грозы, иногда наплывают такие серо‑чёрные толстые низкие тучи, прежде времени мрачнеет, темнеет, весь мир становится неуютным и хочется только спрятаться под крышу, поближе к огню и к родным. Я двадцать пять лет жил под таким небом – и я спасся только тем, что гнулся и молчал. Я двадцать пять лет молчал, а может быть двадцать восемь, сочтите сами, то молчал для жены, то молчал для детей, то молчал для грешного своего тела. Но жена моя умерла. Но тело моё – мешок с дерьмом, и дырку будут делать сбоку. Но дети мои выросли необъяснимо черствы, необъяснимо! И если дочь вдруг стала писать и прислала мне вот уже третье письмо (это не сюда, – домой, это я за два года считаю) – так оказывается потому, что парторганизация от неё потребовала нормализовать отношения с отцом, понимаете? А от сына и этого не потребовали...

Водя косматыми бровями, всей своей взъерошенностью Шулубин повернулся к Олегу – ах, вот кто он был! он был сумасшедший мельник из "Русалки" – "Какой я мельник?? – я ворон!!"

– Я уж не знаю – может мне дети эти приснились? Может их не было?... Скажите, разве человек – бревно?! Это бревну безразлично – лежать ли ему в одиночку или рядом с другими брёвнами. А я живу так, что если потеряю сознание, на пол упаду, умру – меня и несколько суток соседи не обнаружат. И всё‑таки – слышите, слышите! – он вцепился в плечо Олега, будто боясь, что тот не услышит, – я по‑прежнему остерегаюсь, оглядываюсь! Вот что я в палате у вас осмелился произнести – в Фергане я этого не скажу! на работе не скажу! А то, что вам сейчас говорю – это потому, что стол операционный мне уже подкатывают! И то бы: при третьем не стал! Вот как. Вот куда меня припёрли... А я кончил сельскохозяйственную академию. Я ещё кончил высшие курса истмата‑диамата. Я читал лекции по нескольким специальностям – это всё в Москве. Но начали падать дубы. В сельхозакадемии пал Муралов. Профессоров заметали десятками. Надо было признать ошибки? Я их признал! Надо было отречься? Я отрёкся! Какой‑то процент ведь уцелел же? Так вот я попал в этот процент. Я ушёл в чистую биологию – нашёл себе тихую гавань!... Но началась чистка и там, да какая! Прометали кафедры биофаков. Надо было оставить лекции? – хорошо, я их оставил. Я ушёл ассистировать, я согласен быть маленьким!

Палатный молчальник – с какой лёгкостью он говорил! Так у него лилось, будто привычней дела не знал – ораторствовать.

– Уничтожались учебники великих учёных, менялись программы – хорошо, я согласен! – будем учить по новым. Предложили: анатомию, микробиологию, нервные болезни перестраивать по учению невежественного агронома и по садоводной практике. Браво, я тоже так думаю, я – за! Нет, ещё и ассистентство уступите! – хорошо, я не спорю, я буду методист. Нет, жертва неугодна, снимают и с методиста – хорошо, я согласен, я буду библиотекарь, библиотекарь в далёком Коканде! Сколько я отступил! – но всё‑таки я жив, но дети мои кончили институты. А библиотекарям спускают тайные списки: уничтожить книги по лженауке генетике! уничтожить все книги персонально таких‑то! Да привыкать ли нам? Да разве сам я с кафедры диамата четверть века назад не объявлял теорию относительности – контрреволюционным мракобесием? И я составляю акт, его подписывает мне парторг, спецчасть – и мы суём туда, в печку – генетику! левую эстетику! этику! кибернетику! арифметику!...

Он ещё смеялся, сумасшедший ворон!

–... Зачем нам костры на улицах, излишний этот драматизм? Мы – в тихом уголке, мы – в печечку, от печечки тепло!... Вот куда меня припёрли – к печечке спиной... Зато я вырастил семью. И дочь моя, редактор районной газеты, написала такие лирические стихи:

Нет, я не хочу отступаться!

Прощенья просить не умею.

Уж если драться – так драться!

Отец? – и его в шею!

Бессильными крыльями висел его халат.

– Да‑а‑а‑а... – только и мог отозваться Костоглотов. – Согласен, вам не было легче.

– То‑то. – Шулубин поотдышался, сел равновесней и заговорил спокойнее: – И скажите, в чём загадки чередования этих периодов Истории? В одном и том же народе за каких‑нибудь десять лет спадает вся общественная энергия, и импульсы доблести, сменивши знак, становятся импульсами трусости. Ведь я же – большевик с семнадцатого года. Ведь как же я смело разгонял в Тамбове эсеро‑меньшевистскую думу, хотя только и было у нас – два пальца в рот и свистеть. Я – участник гражданской войны. Ведь мы же ничуть не берегли свою жизнь! Да мы просто счастливы были отдать её за мировую революцию! Что с нами сделалось? Как мы могли поддаться? И – чему больше? Страху? Идолам рынка? Идолам театра? Ну хорошо, я – маленький человек, но Надежда Константиновна Крупская? Что ж она – не понимала, не видела? Почему она не возвысила голос? Сколько бы стоило одно её выступление для всех нас, даже если б оно обошлось ей в жизнь? Да может быть мы бы все переменились, все упёрлись – и дальше бы не пошло? А Орджоникидзе? – ведь это был орёл! – ни Шлиссельбургом, ни каторгой его не взяли – что ж удержало его один раз, один раз выступить вслух против Сталина? Но они предпочли загадочно умирать или кончать самоубийством – да разве это мужество, объясните мне?

– Я ли – вам, Алексей Филиппович! Мне ли – вам... Уж это вы объясните.

Шулубин вздохнул и попробовал изменить посадку на скамье. Но было ему больно и так, и сяк.

– Мне интересно другое. Вот вы родились уже после революции. Но – сидели. И что ж – вы разочаровались в социализме? Или нет?

Костоглотов улыбнулся неопределённо.

Шулубин освободил одну руку, он поддерживался ею на скамье, слабую уже, больную руку, и повис ею на плече Олега:

– Молодой человек! Только не сделайте этой ошибки! Только из страданий своих и из этих жестоких лет не выведите, что виноват социализм. То есть, как бы вы ни думали, но капитализм все равно отвергнут историей навсегда.

– Там у нас... там у нас так рассуждали, что в частном предпринимательстве очень много хорошего. Жить – легче, понимаете? Всегда все есть. Всегда знаешь, где что найти.

– Слушайте, это обывательское рассуждение! Частное предпринимательство очень гибко, да, но оно хорошо только в узких пределах. Если частное предпринимательство не зажать в железные клещи, то из него вырастают люди‑звери, люди биржи, которые знать не хотят удержу в желаниях и в жадности. Прежде, чем быть обречённым экономически, капитализм уже был обречён этически! Давно!

– Но знаете, – повёл Олег лбом, – людей, которые удержу не знают в желаниях и жадности, я, честно говоря, наблюдаю и у нас. И совсем не среди кустарей с патентами.

– Правильно! – все тяжелей ложилась рука Шулубина на плечо Олега. – Так потому что: социализм – но какой? Мы проворно поворачивались, мы думали: достаточно изменить способ производства – и сразу изменятся люди. А – чёрта лысого! А – нисколько не изменились. Человек есть биологический тип! Его меняют тысячелетия!

– Так – какой же социализм?

– А вот, какой? Загадка? Говорят – "демократический", но это поверхностное указание: не на суть социализма, а только на вводящую форму, на род государственного устройства. Это только заявка, что не будет рубки голов, но ни слова – на чём же социализм этот будет строиться. И не на избытке товаров можно построить социализм, потому что если люди будут буйволами – растопчут они и эти товары. И не тот социализм, который не устаёт повторять о ненависти – потому что не может строиться общественная жизнь на ненависти. А кто из года в год пламенел ненавистью, не может с какого‑то одного дня сказать: шабаш! с сегодняшнего дня я отненавидел и теперь только люблю. Нет, ненавистником он и останется, найдёт кого ненавидеть поближе. Вы не знаете такого стихотворения Гервега:

Wir haben lang genug geliebt…

Олег перехватил:

– Und wollen endlich hassen![2]

Ещё б не знать. Мы его в школах учили.

– Верно‑верно, вы учили его в школах! А ведь это страшно! Вас учили в школах ему, а надо бы учить совсем наоборот:

Wir haben lang genug gehasst,

Und wollen endlich lieben![3]

К чёртовой матери с вашей ненавистью, мы наконец хотим любить! – вот какой должен быть социализм.

– Так – христианский, что ли? – догадывался Олег.

– "Христианский" – это слишком запрошено. Те партии, которые так себя назвали, в обществах, вышедших из‑под Гитлера и Муссолини, из кого и с кем берутся такой социализм строить – не представляю. Когда Толстой в конце прошлого века решил практически насаждать в обществе христианство – его одежды оказались нестерпимы для современности, его проповедь не имела с действительностью никаких связей. А я бы сказал: именно для России, с нашими раскаяниями, исповедями и мятежами, с Достоевским, Толстым и Кропоткиным, один только верный социализм есть: нравственный! И это – вполне реально.

Костоглотов хмурился:

– Но как это можно понять и представить – "нравственный социализм"?

– А нетрудно и представить! – опять оживлялся Шулубин, но без этого всполошённого выражения мельника‑ворона. Он – светлей оживился и, видно, очень ему хотелось Костоглотова убедить. Он говорил раздельно, как урок: – Явить миру такое общество, в котором все отношения, основания и законы будут вытекать из нравственности – и только из неё! Все расчёты: как воспитывать детей? к чему их готовить? на что направить труд взрослых? и чем занять их досуг? – всё это должно выводиться только из требований нравственности. Научные исследования? Только те, которые не пойдут в ущерб нравственности – ив первую очередь самих исследователей. Так и во внешней политике! Так и вопрос о любой границе: не о том думать, насколько этот шаг нас обогатит, или усилит, или повысит наш престиж, а только об одном: насколько он будет нравственен?

– Ну, это вряд ли возможно! Ещё двести лет! Но подождите, – морщился Костоглотов. – Я чего‑то не ухватываю. А где ж у вас – материальный базис? Экономика‑то должна быть, это самое... – раньше?

– Раньше? Это у кого как. Например, Владимир Соловьев довольно убедительно развивает, что можно и нужно экономику строить – на основании нравственности.

– Как?... Сперва нравственность, потом экономика? ‑очудело смотрел Костоглотов.

– Да! Слушайте, русский человек, вы Владимира Соловьева не читали, конечно, ни строчки?

Костоглотов покачал губами.

– Но имя‑то хоть слышали?

– В тюряге.

– А Кропоткина хоть страницу читали? "Взаимопомощь среди людей..."?

Всё то же было движение Костоглотова.

– Ну да, он же неправ, зачем его читать!... А Михайловского? Да нет, конечно, он же опровергнут, и после этого запрещён и изъят.

– Да когда читать! Кого читать! – возмутился Костоглотов. – Я весь век горблю, а меня со всех сторон теребят: читал ли? читал? В армии я лопату из рук не выпускал и в лагере – её же, а в ссылке сейчас – кетмень, когда мне читать?

Но – растревоженное и настигающее выражение светилось на круглоглазом мохнобровом лице Шулубина:

– Так вот что такое нравственный социализм: не к счастью устремить людей, потому что это тоже идол рынка – "счастье"! – а ко взаимному расположению. Счастлив и зверь, грызущий добычу, а взаимно расположены могут быть только люди! И это – высшее, что доступно людям!

– Нет, счастье – вы мне оставьте! – живо настаивал Олег. – Счастье вы мне оставьте, хоть на несколько месяцев перед смертью! Иначе – на черта...?

– Счастье – это мираж! – из последних сил настаивал Шулубин. Он побледнел. – Я вот детей воспитывал – и был счастлив. А они мне в душу наплевали. А я для этого счастья книги с истиной – в печке жёг. А тем более ещё так называемое "счастье будущих поколений". Кто его может выведать? Кто с этими будущими поколениями разговаривал – каким ещё идолам они будут поклоняться? Слишком менялось представление о счастье в веках, чтоб осмелиться подготовлять его заранее. Каблуками давя белые буханки и захлёбываясь молоком – мы совсем ещё не будем счастливы. А делясь недостающим – уже сегодня будем! Если только заботиться о "счастьи" да о размножении – мы бессмысленно заполним землю и создадим страшное общество... Что‑то мне плохо, вы знаете... Надо пойти лечь...

Олег пропустил, как бескровно и предмертво стало всё лицо Шулубина, и без того‑то измученное.

– Дайте, дайте, Алексей Филиппыч, я вас под руку!...

Нелегко было Шулубину и встать из своего положения. А побрели они медленно совсем. Весенняя невесомость окружала их, но они оба были подвластны тяготению, и кости их, и ещё уцелевшее мясо их, и одежда, и обувь, и даже солнечный падающий на них поток – все обременяло и давило.

Они шли молча, устав говорить.

Только перед ступеньками ракового крыльца, уже в тени корпуса, Шулубин, опираясь на Олега, поднял голову на тополя, посмотрел на клочок весёлого неба и сказал:

– Как бы мне под ножом не кончиться. Страшно... Сколько ни живи, какой собакой ни живи – все равно хочется...

Потом они вошли в вестибюль – и стало сперто, вонько. И медленно, по ступенечке, по ступенечке одолевали большую лестницу. И Олег спросил:

– Слушайте, и это всё вы обдумали за двадцать пять лет, пока гнулись, отрекались...?

– Да. Отрекался – и думал, – пусто, без выражения, слабея, отвечал Шулубин. – Книги в печку совал – и размышлял. А что ж я? Мукой своей. И предательством. Не заслужил хоть немного мысли?...

Чтобы до такой степени известное тебе, многократно, вдоль и поперёк известное, могло так выворотиться и стать совсем новым и чужим – Донцова всё‑таки не представляла. Тридцать лет уже она занималась болезнями других людей, добрых двадцать сидела у рентгеновского экрана, читала на экранах, читала на плёнке, читала в искажённых умоляющих глазах, сопоставляла с анализами, с книгами, писала статьи, спорила с коллегами, спорила с больными – и только все непреложнее становились ей свой опыт и своя выработанная точка зрения, все связнее – медицинская теория. Была этиология и патогенез, симптомы, диагноз, течение, лечение, профилактика и прогноз, а сопротивления, сомнения и страхи больных, хотя и были понятными человеческими слабостями и вызывали сочувствие врача, – но при взвешивании методов они были нули, в логических квадратах им не оставлено было места.

До сих пор все человеческие тела были устроены абсолютно одинаково: единый анатомический атлас описывал их. Одинакова была и физиология жизненных процессов и физиология ощущений. Всё, что было нормальным и что было отклонением от нормального, – разумно объяснялось авторитетными руководствами.

И вдруг в несколько дней её собственное тело вывалилось из этой стройной системы, ударилось о жёсткую землю, и оказалось беззащитным мешком, набитым органами, органами, каждый из которых в любую минуту мог заболеть и закричать.

В несколько дней все выворотилось наизнанку и, составленное по‑прежнему из изученных элементов, стало неизученно и жутко.

Когда сын её ещё был маленьким мальчиком, они смотрели с ним картинки: самые простые домашние предметы – чайник, ложка, стул – нарисованные из необычной точки, были неузнаваемы.

Таким же неузнаваемым выглядел теперь ей ход её собственной болезни и её новое место в лечении. Теперь уже не предстояло ей быть в лечении разумной направляющей силой – но отбивающимся безрассудным комком. Первое приятие болезни раздавило её как лягушку. Первое сживание с болезнью было невыносимо: опрокидывался мир, опрокидывался весь порядок мировых вещей. Ещё не умерев, уже надо было бросить и мужа, и сына, и дочь, и внука, и работу – хотя именно эта самая работа будет теперь грохотать по ней и через неё. Надо было в один день отказаться ото всего, что составляло жизнь, и бледно‑зелёной тенью потом ещё сколько‑то мучиться, долго не зная, до конца ли она домрет или вернётся к существованию.

Никаких, кажется, украшений, радостей и празднеств не было в её жизни – труд и беспокойства, труд и беспокойства – но до чего ж, оказывается, была прекрасна эта жизнь, и как до вопля невозможно было с ней расстаться!

Все воскресенье уже было ей не воскресенье, а подготовка своих внутренностей к завтрашнему рентгену.

В понедельник, как договорились, в четверть десятого Дормидонт Тихонович в их рентгеновском кабинете вместе с Верой Гангарт и ещё одной из ординаторок потушили свет и начали адаптироваться к темноте. Людмила Афанасьевна разделась, зашла за экран. Беря от санитарки первый стакан бариевой взвеси, она проплеснула неловко: оказалось, что её рука – столько раз тут же, в резиновых перчатках, твёрдо выминавшая животы, – трясётся.

И все известные приёмы повторили над ней: щупанья, выминанья, поворачиванья, подъем рук, вздохи. Тут же опускали стойку, клали её и делали снимки в разных проекциях. Потом надо было дать время контрастной массе распространиться по пищевому тракту дальше – а рентгеновская установка не могла же пустовать, и ординатор пока пропускала своих очередных больных. И Людмила Афанасьевна даже подсаживалась ей на помощь, но плохо соображала и не помогла. Снова подходило ей время становиться за экран, пить барий и ложиться под снимок.

Только просмотр не проходил в обычной деловой тишине с короткими командами, а Орещенков всё время подшучивал то над своими молодыми помощницами, то над Людмилой Афанасьевной, то над собой: рассказывал, как его, ещё студента, вывели из молодого тогда МХАТа за безобразие – была премьера "Власти тьмы", и Аким так натурально сморкался и так онучи разворачивал, что Дормидонт с приятелем стали шикать. И с тех пор, говорил он, каждый раз во МХАТе боится, чтоб его не узнали и опять не вывели. И все старались побольше говорить, чтоб не такие томительные были паузы между этими молчаливыми рассматриваниями. Однако Донцова хорошо слышала, что Гангарт говорит через силу, сухим горлом, её‑то она знала!

Но так ведь Людмила Афанасьевна и хотела! Вытирая рот после бариевой сметаны, она ещё раз объявила:

– Нет, больной не должен знать всего! Я так всегда считала и сейчас считаю. Когда вам надо будет обсуждать – я буду выходить из комнаты.

Дата добавления: 2015-09-01