История тринадцатая

О Зимнем Винограднике и немного о любовной привязанности.

Снежинки тихо падали, кружась в неспешном хороводе. То ли шел редкий снег, то ли ветерок сдувал их с вершин деревьев... Белоснежные пушинки опускались на землю, прикрывали невесомой периной слежавшуюся прошлогоднюю листву с выступающими корнями. Оседали на оскаленной пасти и остекленевших глазах, на темно-красных лужах, в изобилии покрывающих мерзлую землю. Мягко укутывали снежным саваном полусидящего человека, который беспомощно привалился к высокому дубу.

Сержант Мирослав умирал и понимал, что умирает. Боль потихоньку отступала, ей на смену подступали онемение и покалывающий холодок, знаменующие крайнюю стадию кровопотери. Это было грустно, но по-своему хорошо. Мирослав прожил не короткую и очень бурную жизнь, он вдоволь насмотрелся на самые разные образы Костлявой. Или Костлявого, если, как немцы, говорить о der Tod в мужском роде. Люди смертны, и редко кому приходится встретить последний час благолепно.

Тихо замерзнуть или истечь кровью без особых страданий - не худшее из возможного. Большинству Божьих охотников везет куда меньше. Еще сержант понимал, что смерть - лучший выход, как не крути. Не те клыки пробили вытертую кожу старой куртки, ох не те... Мирослав не раз встречал на длинной жизненной дороге неупокоенных. Разные они были. Даже ту маленькую деревеньку вспомнить, которая в Южной Польше. Ту самую, где из десяти орденских бойцов навсегда осталось четверо.

Потому и лежал сержант, глядя на искрящуюся в промерзшем до синего звона небе россыпь звезд. И сквозь подступающую завесу полудремы, которая обычно сменяется могильным холодом, слушал звуки леса. Кровь сержанта и мертвого оборотня смешалась на земле и подернулась хрустальными иголками льда. Жизнь уходила из отяжелевшего, замерзающего тела с каждой алой каплей, мысли замедлялись и текли тягуче, замедленно.

Сержант хотел было помолиться напоследок, но знакомые слова путались, смешиваясь и растекаясь, как горячий воск в тазу с водой. Мирослав закрыл глаза, отдаваясь на волю бездумному, блаженному безразличию, подступившему к телу и душе.

Воспоминания пришли нежданно, необычно яркие и образные. Напоминающие о том, как сержант очутился здесь, в одиночестве, рядом с мертвым оборотнем.

* * *

Сидели долго. Не закусывали, мрачно и тяжко наливались дешевым пивом, пытаясь затушить печи, дышащие в каждом. А печи те - горячи, без сомнения, как бы не адовы. Трактирщик поначалу приуныл, потому как с пива хорошего барыша не будет, то ли дело - вино. Но когда заморился подтаскивать все новые и новые кувшины, воспрянул духом - хоть числом, а все одно заработок. Без малого два десятка солдат и каждый пьет так, словно с год до того не видел хмельного.

А еще наметанный кабацкий глаз углядел, что задумчивые пальцы старшего гоняют по залитому пивом столу серебряную монету, да не барахло нынешней военной чеканки. Сосед командира, молчаливый верзила, перебирал звенья толстенной цепочки с образком. А цепь такова, что не на шее болтаться, а поперек Босфора протягивать. Только и шея под стать, такую и опытному палачу одним ударом не перерубить...

- Что дальше, Гунтер? - сержант Мирослав дождался, пока назойливый трактирщик уберется подальше, унеся за собой шлейф вони подгоревшего масла и прокисшего пива.

- Не знаю, - меланхолично ответил Швальбе и потянулся за кружкой. Ухватил. Грязная ручка вывернулась из ладони и упала вниз, но до пола не долетела...

- Не роняйте, герр капитан! - поймавший протянул сосуд обратно.

- Спасибо, Хуго! - Швальбе кивнул Бывшему. Бывший - это прозвище. Кого-то когда-то вдруг осенило, что Хуго Мортнес никогда не был тем, кем хотел казаться в данный час и в данное время. Он всегда был бывшим. Студентом, чернокнижником, пикинером, советником Особой Канцелярии Императора Священной Римской Империи. Даже сумасшедшим немного побыл, больно и страшно обжегшись на последствиях собственной ворожбы. Но каким-то образом сумел вернуться в здравый рассудок, и сумасшедшим тоже был – бывшим.

- Так вот, о чем это я? - вопросил в пространство пьяный уже капитан.

- О будущем, - сержанта Гавела можно было сажать в какой-нибудь мастерской. И чтобы резцы упорных, но не особо умелых учеников резали из мрамора фигуру, олицетворяющую уныние. - О нашем скорбном будущем.

- А его у нас нет! - радостно оповестил всех собравшихся капитан и с энтузиазмом запустил кружкой в стену. Смятая ударом бедняга уныло откатилась обратно, точно под ноги компании. Кто-то поднял кружку, мягкий металл будто сам собой гнулся под сильными пальцами, возвращаясь к исходной форме.

- Нет у нас будущего! - продолжил Швальбе. - И настоящего у нас тоже нет. Вот прошлое... - капитан замолчал, внимательно глядя на свою банду. - Мои поздравления, славные боевые друзья, наш постоянный наниматель, достославный орден Deus Venantium в полной жопе!

Мортенс прошептал что-то в ответ, но поскольку делал он это, не отрываясь от поглощения пива, то получилось неразборчивое бормотание.

- Вот прошлое у нас величественное, заслуженное и достойное песнопений. Так, Бывший? - воззрился на него капитан.

- Ага, - за Мортенса ответил Отто Витман, тот, который спасся от зубов Морского Змея и выжил потом в ледяных водах Немецкого Моря. - Мы достойны песен, и чтоб непременно героических. А смысл?

- Нету смысла и не будет. Потому что там, где начинается жизнь — кончается справедливость и наступает полнейшая бессмыслица, - кружку капитану так и не вернули, опасаясь новых безобразий, поэтому Швальбе размахивал в густом воздухе придорожного трактира пустой ладонью. Словно мух отгонял.

- Камараден! - тяжело поднялся со своего места Густав, немолодой уже, но крепкий ландскнехт - «доппельзольднер», тот, что с цепью. - А давайте я зарежу хозяина-кабатчика?

- Эт еще за что ты его резать собрался? - тут же уточнил Мирослав. - Нам еще трупов не хватало. Кто пиво подносить будет?

- А чего он всякую гадость в пиво-то добавляет? - по-детски как-то попытался оправдаться Густав. - Капитан если начал философии разводить, значит все, мухоморов объелся.

- В жизни себе не позволял клиентов травить! - у хорошего трактирщика не только зрение хорошее должно быть, но и слух. Иначе не услышишь за гомоном людским, как сговариваются лихие людишки взять да зарезать кого. Компания в трактире сидела всего одна, поэтому ни одно слово мимо чутких ушей не прошло...

- Клади лупару свою на место, - миролюбиво сказал Швальбе воинственно настроенному хозяину. - Не то в жопу засунем да картечинами всю твою дурь выбьем к чертовой матери. Не видишь - шутим.

- Шутники, мать вашу так... - с философской грустью ответил трактирщик, но ружье, больше похожее на здоровенный пистолет, под стойку убрал. - Не лупара это. Я, чай, не итальяшка, а честный аугсбуржец! Повадились такие... Сидят весь день, пиво пьют. И шутки все шутят и шутят. Под вечер уходят, а потом трупы за околицей что ни день. Горлы зубьями перехваченные до кости. И виноград давленый кругом.

- Виноград?!

Трактирщик аж замер на месте, едва не уронив очередной пивной кувшин. С буйной компании в один момент слетели хмель и угрюмое веселье.

- Ну да. Виноград, - непонимающе уточнил трактирщик, на всякий случай, отступая подальше за стойку. - Мелкий такой. Черный, кислючий, аж зубы сводит. И где его только среди зимы-то находят?

- Пить, - коротко бросил Швальбе очень спокойным выдержанным голосом, без прежней пьяной расхлябанности.

- Вина, может? - с надеждой спросил трактирщик.

- Воды, - кратко уточнил капитан.

Несмотря на ночную пору, место нашли быстро. Да и как не найти, если во главе короткой процессии на здоровенном норице сидел трактирщик, уже не один десяток раз проклявший свой длинный язык. Мастеру кастрюль и кувшинов было страшно, несмотря на пригоршню талеров, коих ему щедро насовали за пазуху, прежде чем посадить на коня и на всякий случай привязать к седлу.

В трактире капитан долго выпытывал подробности, сверля змеиными глазами, вытаскивая на Свет Божий все потаенное из трактирной души. Но хозяину заведения скрывать нечего было. Да и зачем? Ну, сидели тут позавчера рейтары. Числом десятеро. Рожами - разбойники вылитые. Совсем не как Ваши орлы, герр капитан, что Вы, что Вы... Посидели, пять кувшинов пива выдули, да на ночь глядя и выдвинулись. Хотя предупреждали ведь их. Сам лично и предупреждал! А сам откуда знает об опасностях? Так у нас тут каждая собака знает! Опасно в сторону Штутгартского тракта ездить. Особливо, если в лесу, что зовется Дракенштайном, застанет ночь. Почему опасно? Дык потому же, что собак в селе нету, ни одной. Не заживаются, уж с полгода как. Поняли? Поняли, герр капитан, по глазам вижу, что поняли.

Вот... А рейтарам сиднем сидеть осточертело, вот и рванули. То ли заказ их ждал, то ли кто из врагов в тех краях обретался. Да... С утра на них как раз и наткнулись. Все десятеро в лохмотья порваны. И денег ни медяка. А мошна у каждого набита был. Да... Собственными глазами видел. И серебро было, и золото мелькало. Кроме денег? Все на месте, что и удивительно. Для пришлых, вестимо, удивительно. Для нас, местных - не особо... Лошади разбежались, долго потом ловили.

- Покажешь, - коротко сказал капитан. Трактирщик и оглянуться не успел, как уже качался в седле. А банда на рысях шла к нужному месту...

- Здесь, - сказал проводник.

Мог и промолчать. Красноречивее любых слов все рассказывал снег. Вытоптанный, окровавленный. И хранящий следы россыпи волчьих лап, уходящих в разные стороны от перекрестка.

Несколько солдат спрыгнули на землю. Остальные, перестроившись в круг, ощетинились стволами ружей. Трактирщика сняли с коня и тоже сунули в руки тяжелый рейтарский пистоль. Простояли недолго, с квадранс, не более. Капитан с одним из сержантов на брюхе буквально исползали залитый кровью перекресток, подобрали какие-то неприметные частички, упрятали их подальше, в нагрудные кошели...

- Возвращаемся.

Назад ехали без спешки. Торопиться было некуда. Восходящее Солнце уже окрасило первыми лучами темные верхушки подступающего к Штутгарскому тракту леса, прячущего в своей глуши ответы на многие вопросы.

И ответы эти следовало вырвать недрогнувшей рукой.

* * *

Невдалеке раздался вой, разом вырвав из объятий больной полудремы. Мирослав приподнял тяжелую голову, с трудом разомкнул уже смерзшиеся ресницы. Новый приступ боли выжал из глаз непрошеную слезу.

Неведомая тварь выла, хрипло, надсадно, ее ор разносился под сводами леса, как вопли целого легиона грешников в аду. Видимо кто-то из стаи остался в живых и спешил, готовясь отомстить за товарищей, упокоенных сержантом свинцом и доброй сталью. А может то и не оборотень, у Шварцвольфа хватает прислужников всех разновидностей.

Плевать... Уже не успеет.

Вой вновь вознесся к черному звездному небу, но на высшей точке внезапно оборвался оглушительным визгом и устрашающим хрипом, который почти сразу смолк. Словно воющий получил в глотку добрый удар широким клинком, и звуки бессильно рассыпались о твердый клинок.

Есть еще живые! Кто-то есть! Такая весть приободрила, но ненадолго и слабо - в такое время и в таком лесу одинаково опасен любой встречный. Сержант попытался повернуться поудобнее, чтобы не валяться вовсе уж негодным хламом. Не вышло. Руки подвели, изжеванная клыками оборотня кисть подломилась, прошивая тело молниями боли.

Совсем рядом легонько захрустел снег. Под ногами, не лапами. Все ближе и ближе. Мирослав, стискивая зубы, все же сумел кое-как изогнуться и вытащил из сапога короткий кривой нож. Последнее оружие, оставшееся при нем, не бог весть что, но на худой конец сойдет. Умирать без боя не хотелось, да и как умирать, если ландскнехты дерутся, пока могут держать оружие! Не положено, тебе, сержант, умирать. Не положено!

- Убери бесполезное железо, человек! - тонкий голосок вымолвил короткую фразу очень странно, мелодично. Говоривший стоял позади и сбоку, это определенно была женщина, ее слова повисали под заснеженными ветвями, как снежинки, танцуя и выпевая свою загадочную песню. В голосе лесной путницы не было злобы или угрозы, но Мирослав покрепче стиснул рукоять ножа немеющими пальцами.

Нечего делать женщинам в Дракенштайне...

Сержант повернул голову, подивившись тому, что не пронзает всего ставшая уже привычной боль. Мышцы сокращались, как старая ветошь, обледеневшая на морозе, а вот боли не было. Ну, почти не было. Но говорящую так и не увидел, поворота шеи не хватило.

- И башкой не крути! - голосок рассмеялся, рассыпался звоном серебряных колокольчиков. - Голова открутится. В снег упадет, потеряешь!

Мирослав вдохнул поглубже и развернулся всем телом, сползая по холодному стволу, к которому привалился ранее. Вот теперь боль пришла, рванула измученное тело острыми крючьями, не хуже искушенного палача. Нож выпал из руки в снег, тихонько стукнувшись о мерзлую землю. Но теперь сержант видел ту, что посетила солдата перед смертью.

Девушка, очень молодая на первый взгляд, в длинном плаще непонятного цвета... Тонкое лицо, чуть вздернутый носик. На второй же взгляд стало ясно, что перед Мирославом - не человек. У людей не бывает такой гладкой кожи, гладкой, как мрамор, без единой морщинки. И в то же время живой, играющей едва уловимым румянцем на смуглых щеках. У людей не бывает таких совершенных лиц, где каждая черта будто вычеканена самим творцом. Или вырезана резцом дьявола.

И у людей не бывает таких глаз, бездонных, непроницаемых, живущих своей отдельной жизнью. Глядя в угольно черные зрачки, вспыхивающие желтоватыми искорками, Мирослав вспомнил Силезию и страшное жерло Проклятого Колодца. Один в один. Только тогда из колодца лезли цверги с секирами, сержант отмахивался саблей, а Швальбе, зажимая рану в боку, вышибал обухом ржавого колуна днища у бочек с маслом и опрокидывал те вниз с воплями “жги недомерков!”.

Здесь не было ни колодца, ни карликов-людоедов, да и жить сержанту оставалось всего ничего. Но от взгляда гостьи Мирославу стало очень не по себе. Захотелось, чтобы капитан Швальбе каким-нибудь образом поднялся из мертвых и встал рядом, как обычно, с глумливым ругательством на устах, а в руке старый кавалерийский палаш немецкой работы.

Но сержант давно не верил в добрые чудеса. А если и позволял себе поверить, то миг этот был краток и скор... Капитан погиб, можно голову давать на отгрыз. И, дайте, милосердные Боги, чтобы лихому Гунтеру в самом деле напрочь отгрызли его светлую и лихую голову. Из капитана выйдет плохой неупокоенный. Очень плохой... Из таких вот получаются твари, о которых после рассказывают ужасные легенды, а бывалые охотники, собираясь для боя, крестятся, призывая милость и помощь Божию, потому что человеческой силы и сноровки - мало. Не зря ведь первый закон Детей Гамельна, как, порой, называли себя охотники - "Уходят все! Даже мертвые!". И не зря вытаскивали погибших, всеми правдами и неправдами. Не чтобы помнить, хотя и не без того. Чтобы сжечь и размыть пепел быстрой водой горных рек...

- Любуешься? - девушка тряхнула головой, волна волос цвета воронова крыла хлынула на плечи из-под капюшона, спустилась по груди черным потоком. Мирослав поневоле залюбовался. Да, от ее руки умирать будет легко... Господи, за что посылаешь испытания такие? Знаешь, наверное, что выдержу. Вот и посылаешь.

- Нет... - слова признания дались тяжело, с сипением вырываясь изо рта. Похоже, сержант, у тебя еще и ребра сломаны. - Думаю. Вспоминаю... А теперь вот полюбуюсь.

- Нашел время! - фыркнула странная гостья, не дающая спокойно помереть. Или не гостья, а хозяйка? - Хотя, любуйся. Я красивая. Значит - можно мной любоваться!

Знакомый вой раздался чуть ли не в десятке локтей и привычно уже оборвался. Но сейчас сержант услышал и звук, с которым рвется мясо под ударом клыков. Кто-то убил еще одного подобравшегося оборотня, и отнюдь не оружием. Это какой же зверюгой надо быть, чтобы в считанные мгновения разделать вервольфа?..

Девушка сделала несколько шагов, таких легких, будто и не касалась земли вовсе. Тронула носком сапожка оскаленную пасть оборотня, убитого сержантом. Снежинки застывали на клыках длиной в палец, оседали на остывшей багрово-черной пасти.

- Не бойся! - снова фыркнула лесная пришелица, посмотрев на сержанта уже другими глазами. Потеплевшими, что ли?.. - Скверные больше не придут, теперь им сюда хода нет. А если попробуют, то хорты знают свое дело.

«Хорты»? Волкодавы, что ли? Но какой волкодав устоит против полуночного верфольфа?!

Словно дождавшись упоминания о себе, на маленькую полянку слаженно ступили два Зверя. Именно Зверя. В первое мгновение Мирославу показалось, что это псы Дикой Охоты, которых ему как-то довелось повидать. Но создания сделали несколько шагов, выйдя из тени, под серебристый свет. Лунное сияние омыло их, обрисовывая каждую шерстинку на громадных телах. Псы Зеленого Егеря показались бы рядом с Хортами жалкими щенками, ущербными и жалкими тварями, кое-как слепленными нечистым.

Огромные псы неспешно подошли к хозяйке и встали по обе стороны от нее. Морды их были перемазаны свежей кровью до кончиков заостренных ушей, а громадные пасти расплывались то ли в оскале, то ли в странной ухмылке.

- Хорты, лапочки мои, вы целые? - нежно спросила девушка. Псы величаво, слаженно кивнули, словно понимали каждое слово. Хотя, наверняка и понимали... А затем внимательно уставились на Мирослава плошками недобрых глаз.

- Вот и умнички, - продолжала напевать девушка. - Пушистые мои! И Скверных, Дурных, наверное, всех заели?

Снова слаженный кивок двух лобастых голов.

- Чтобы я без вас делала, лапочки мои!

- Там... - совсем тихо сказал сержант, шевельнув рукой. Удивительное дело, но странная девушка поняла.

- Ты единственный. Больше никого не осталось, - печально произнесла она, так, словно людские дела и жизни действительно что-то значили для Хозяйки Леса.

- Похоронить … бы...

- Земля примет их, обещаю, - серьезно пообещала девушка. - А теперь еще кое-что сделать надо, бесценные! Иди сюда, Ниса, иди!

Сержант чувствовал себя мышонком, попавшим в игрушки к шаловливой кошке. Иначе и не описать чувство, когда тебя осторожно охватывают пастью и куда-то несут, старательно обходя все препятствия на ходу. И дергаться никак нельзя. Хозяйке не отказывают, когда она зовет в гости...

Каждый шаг пса был в сажень длиной. Могучие лапы перешагивали через поваленные деревья, с легкостью вминали кусты. Второй Хорт шел впереди, прокладывая дорогу, оставляя за собой просеку, подобно стаду диких кабанов.

Странное дело, но хрупкая на вид Хозяйка Леса не отставала, а порой даже забегала вперед, выбирая самый короткий путь. Она скользила подобно тени, так могут некоторые особо сильные и зловредные вампиры, но у тех в каждом движении угроза и странная дерганость, как у марионетки, давно забывшей тепло крови в жилах. У девушки же ничего подобного не было.

Первое время сержант, чтобы не висеть вовсе уж безвольным и обмякшим кулем, пробовал засечь направление. Сбился сразу же, то ли шли слишком быстро, то ли сам Лес решил вконец запутать Мирослава. К тому же, сержант, совершенно неожиданно, понял, что совершенно не чувствует боли. А потом он сумел поднять к лицу руку. Левую, ту, от которой клыки вервольфа оставили кости с обрывками кожи и мяса.

Мирослав едва сдержал крепкое словцо, полное безмерного удивления. Раны исчезли, затянулись, будто их и не было никогда. От лохмотьев рукава на плече и до остатков толстой перчатки на кисти белела гладкая кожа с чуть заметными в неярком свете Луны розовыми рубцами.

- Это все Хорты.

Хозяйка возникла рядом вдруг и ниоткуда. Она больше не скакала по заснеженным буреломам переполошной белкой. Девушка шла рядом, похрустывая снегом под мягкими сапожками, умудряясь почти шаг в шаг попадать с Хортом.

- У них слюна. Целебная она очень. Слышал, как говорят, что как на собаке заживает?

Сержант кивнул. Из его подвешенного состояния получалось плохо, но жест был понят верно. Еще как бы намекнуть, что по-другому нести можно, а то рук уже не чувствует, и грудь передавило...

- Хорты ведь не простые собаки! - Хозяйка шла рядом, но ее речь будто не предназначалась Мирославу, скорее то были мысли вслух. Она произносила слова одно за другим, нанизывая на общую нить... - Хорты - Псы Изначальных. Они сюда от теплого моря пришли. На прежнем месте в них верить перестали...

Слова проходили мимо сознания, оставляя густую и приторную смесь непонимания и восхищения. Сержант удивлялся сам себе. Неужели?! Тем не менее... Увлекся ты, Мирослав, может быть, даже и влюбился. И не знаешь, что делать с любовью своей неуместной и ненужной. Глупое дело задумал, не по своим зубам орешки выбираешь...

-... Их дома забывать стали, - продолжала меж тем Хозяйка Леса. - Не Хортов, конечно. Раз песиков увидишь - не забудешь, и правнукам расскажешь. Забыли Изначальных, которым Хорты служили. И Псы пришли сюда, и стали служить мне. Как служили раньше. Такие они... - с нескрываемой нежностью девушка провела узкой ладонью по шерсти, и в душе у сержанта полыхнул вулкан жуткой зависти к бессловесному зверю. - Только загвоздка есть. Сперва ведь как: тебя забудут, потом дела твои пылью седой припорошатся. И твои дела, и брата светлоголового твоего, и отца. А потом и тебя объявят врагом и нечистым. Так ведь, убийца Старых? - неожиданно обернулась она к сержанту.

- Так! - получилось неожиданно четко, словно и не болела грудь эхом сломанных и чудесным образом вновь сращенных ребер, перекрывая дыхание. - Только знай, Охотница! Я не убивал Старых без нужды. И всегда первыми начинали они.

- Ты храбрый... - голос девушки стал тише, она смотрела на сержанта с интересом, склонив голову набок, черный локон стелился по белой щеке. - Храбрый, но глупый. Смотри, не влюбись. Плохо кончится.

- Обратишь меня оленем и порвут твои псы? - усмешка получилась такая, как надо. В меру злая, в меру добрая.

- Может быть, ты все-таки и умный... убийца Старых, - очередь улыбаться перешла к девушке. - Но я не превращала Актеона в оленя, это сказки. На самом деле он предпочел смерть нелюбви. А еще - мы пришли.

Сержант где стоял, там и сел, почти рухнул в снег. Сверху на него смотрели желтые глаза Хорта, и Мирослав готов был поклясться, что в желтоватых глазах читался почти человеческий сарказм. Дескать, какой же из тебя боец, коли на ногах не стоишь? С третьей попытки сержанту удалось встать. Раны затянулись, исцеленные чудесными псами, но сил у человека от этого не прибавилось. Он шагнул к дому, высокому, черному, притаившемуся в густой и мрачной чащобе.

Внутри было тепло. Настолько, что захотелось даже содрать мигом пропотевшие остатки куртки. Еще помечтал, как бы сапоги сдернуть, но обувь сержант сейчас снимать не рискнул бы ни за какие деньги. Неделя в седле, двое суток на ногах, кровь, затекшая в обувку... Надо будет отогреться малость и выбежать наружу, скинуть сапоги да хорошенько растереть ноги снегом. Он не хуже мыла оттирает грязь со шкуры.

Присел скромненько, на скамейку, к стене прислонился. Хорошая такая стена. Вроде как каменная на вид, однако, теплая, словно бы даже и деревянная. Прислонился, начал стягивать куртку. Машинально приготовился завыть, когда пойдет отрываться от ран свежезапекшаяся кровь... Конечно, не дождался.

Хозяйка все поняла верно. Или не поняла. По ее взгляду прочесть что-то было невозможно в принципе. Легкая безразличная улыбка сопровождала каждое сержантово движение. Наконец, он не выдержал.

- Ты так и собираешься постоянно следить?

- Ты против? - удивилась девушка. - Или я должна вынести тебе на расписном полотенце хлеб и солонку?

- Нет, - тут же смутился Мирослав. - Я, конечно, понимаю, что я тут гость...

- Не просто гость, а гость непрошеный, - уточнила она.

Яркими брызгами красок мелькнул полог юбки. Откуда юбка, ведь мгновение назад Мирослав готов был поклясться, что хозяйка дома так и не сняла плащ? Чудеса... Длинная, цыганская, разноцветная юбка. Прям как на ярмарке. И блестит, переливается, словно золотые полосы вшиты...

- Ну так свистни своим песикам, да нехай башку отгрызут, - сержант уголком сознания понимал, что его понесло, но некстати сказались усталость, память о страшных ранах и неопределенность положения - то ли пригреют, то ли псам скормят. - Раз непрошеный я, раз сам приперся, да ноги на скатерть громозжу. Или кто-то сам позвал, да в зубах приволок?

- У тебя в роду не было славной рыбки ерша? - задумчиво промолвила Хозяйка. - Или ежика?

- В роду не было, вот брюхо ими набивал не раз, - от мирного тона Хозяйки Мирослав даже немного растерялся, дурной запал исчез, как не бывало.

- Извини... - проговорил сержант, вытирая лицо ладонью, жест оказался таким простецким и некуртуазным, что сержант окончательно смутился и покраснел, как буряк.

- Вот и подхватил от ершей да ежей дурную привычку бросаться в бой, не подумав о последствиях. Вы, мужчины, все такие... - сказала девушка и тут же, без перехода почти приказала:

- Держи.

В руках Мирослава неожиданно оказался кубок. Старинная итальянская работа, на удивление тяжелый. Золото? Ну, всяко не латунь... В кубке плещется черная жидкость. Не просто плещется, а вздымает крошечные волны, тяжелые и молчаливые, как волны Немецкого Моря.

Странный сосуд, странный напиток

- Пей.

Приказы, отданные таким тоном, лучше выполнять сразу. Не задумываясь. Иначе придется идти на что более паскудное...

Жидкость оказалась не такой уж и противной на вкус. Определенно не вино, но что-то крепкое, с легким оттенком пережженного сахара, можжевельника и едва ощутимой теплотой парного молока.

Сержант допил. Хозяйка молча забрала кубок и кивнула — вставай, мол, засиделся. Мирослав встал, отряхнул со штанины налипший лесной мусор...

И в глаза прыгнула привычная уже пестрота юбки, змеей обвившейся вокруг стройных ног. Прыгнула, запорошила переливом, заманила в ловушку без выхода... Красный - зеленый, золотой - серебряный... А потом юбка полетела куда-то в сторону, туда, где уже валялся плащ, раскинувшийся на дощатом полу.

К юбке и плащу полетели остальные вещи. Да и не так их много оставалось. И красный шелк терялся на фоне засохшей крови. И черный бархат тускнел рядом с крошками еще не оттаявшей земли.

- Я... грязный... - пробормотал Мирослав, панически поджимая ноги в отсыревших тяжелых сапогах, как дите малое. Одна лишь мысль, что он, пропотевший, не мывшийся толком с пару недель, в одеждах, пропитанных своей и оборотнической кровью, окажется рядом с этой божественной красотой, приводила в ужас.

- Правда? - Хозяйка насмешливо изогнула бровь, тонкую и в то же время густую, как мех сибирского соболя.

- О, черти полосатые, - потрясенно вымолвил сержант, ощупывая себя неверными руками.

На душе, доселе смурной и невеселой как-то сразу потеплело. Не может быть злым, недобрым колдовство, что делает грязных людей - чистыми, словно только из доброй, хорошо пропаренной бани выскочил.

Девушка подошла почти вплотную, смотрела молча, смешливо и в то же время испытующе, с вызовом. Дескать, не испугаешься?

И Мирослав не испугался.

А слова были потом. Много слов. Длинных и коротких, злых и добрых... Не было только равнодушных и безразличных. Не бывает таких на исповеди, а что есть любовь, как не исповедь, полное раскрытие души перед любимым? Даже если этот любимый – не человек.

- А теперь рассказывай.

- Что рассказывать? - не понял сержант, которого окружающее тепло уже начало утягивать в бездонный омут сна.

- Все рассказывай. Что помнишь, что знаешь, что видел, что слышал, что думал, что хотел. Как вас угораздило схватиться с Сумасшедшим Иржи, которого опасаются даже Изначальные? Почему вы не сумели?

Мирослав зажмурился, считая про себя до десяти, такой способ душевного успокоения ему подсказал давным-давно один инок с берегов Днепра. Потер лицо ладонями, все еще хранящими тепло и аромат ее тела.

- Если хочешь - молчи, - сказала она.

- Хочу. Но... Тебе расскажу.

Сержант вздохнул и начал повесть.

* * *

Капитана Швальбе давно не видели таким... раздосадованным. Хотя нет, вернее всего выразился сержант Гавел - «будто пыльным мешком из-за угла шарахнутый». Гавел выдал мудрую фразу и истово перекрестился. А капитан серой тенью самого себя, шатаясь на каждом шагу, дошел до лавки и бессильно упал на нее, словно успел потерять за три недолгих шага хребет или становую жилу надорвать. Трактирщик, завидев бледного капитана, поспешил пропасть в недрах таверны от греха подальше. Он еще от ночной поездки до конца не отошел. И пусть солнечные лучи уже смело царапались в узкое окошко, но кошмары темноты еще прятались по углам, скрываясь за нависшей неопрятными клубками паутиной...

- Мы как под колпаком сидим. Стеклянным, - через пару долгих минут устало сказал Швальбе, отвечая на не заданный бандой вслух вопрос.

- То есть подмоги не будет? - вопросил Мортенс. Бывший крутил в руках серебрушку. Монета мелькала в тонких пальцах так быстро, что казалась сделанной из тумана.

- Именно, - верно понял капитан. - Дечин оповестить мы не можем. Разве что, - Швальбе горько усехнулся. - Почтовой вороной. Голубь загнется по такому морозу. Эх, сюда бы покойного мэтра Крау...

Подчиненные недоуменно переглянулись, вспоминая загадочного “Крау”, но так и не вспомнили.

- Рискну проскочить, - опередив прочих, поднялся из-за стола Густав Вольфрам. Густав армейскую карьеру начинал тем, кем ее обычно завершают, то есть “доппельзольднером” - отборным бойцом на двойном жаловании, который с двуручным мечом проламывал строй вражеской фаланги, ощетинившейся копьями. По старой памяти Вольфрам не расставался с мечом - «цвайхандером» и оттого служил постоянной целью для оттачивания острых языков окружающих. Впрочем, насмешки были добродушными, так как на недобродушные Густав отвечал зуботычинами.

- Уверен? - Швальбе понемногу отходил от напряжения и уже не казался земным воплощением всадника на бледном коне. - Если даже виноградины разбросаны, то... дело плохо. Значит у Шварцвольфа тут логово, и охраняют его не люди. Не тебе объяснять, что это значит.

- У него оборотни. А я - волчья пена[14], - угрюмо ответил старый доппельзольднер Ворльфрам, любовно поглаживая рукоять меча, обтянутую поистершейся шагренью. - Да и вообще, кому нужен старик на кляче, когда через несколько часов прямо в пасть полезет полтора десятка откормленных людишек?

- Будь по-твоему, - кивнул Швальбе. - Что, кому и как, знаешь не хуже меня.

С гонцом не прощались - плохая примета. Только молча похлопывали по плечу, словно благословляя. А может, и благословляли, но опять же - молча, про себя. Легко быть храбрым среди других, но куда тяжелее сохранять присутствие духа в одиночку, когда с одной стороны ты, твой конь, меч и пара пистолетов. А с другой - те, кого лучше не поминать лишний раз без надобности.

Вольфрам доберется. Обязательно доберется, иначе никак нельзя. В Ордене узнают быстро, достаточно уйти подальше, лиг пять-шесть по свежему снегу, занесшему тракт на два локтя в высоту.

Швальбе закрыл глаза и пару мгновений помолчал. Все происходящее очень сильно напоминало одну историю многолетней давности. Тогда вместо отряда ландскнехтов были всего один немолодой девенатор да оболтус с винтовой пищалью. А вместо легендарного Шварцвольфа с его свитой - вампир нахцерер. Разные времена, люди и враги. Одно оставалось общим - действовать нужно было одинаково быстро, не рассчитывая на помощь, идя на заведомо сильного противника. Иржи Шварцвольф хорошо помнил, чем закончилось его первое противоборство с Орденом и старался лишний раз не связываться с Детьми Гамельна. Почует, что поблизости солдаты Deus Venantium - уйдет, заляжет.

- Выступаем через час, - сказал Швальбе. - Проверить оружие. Завещания написаны?

- Ага. Завещаю труп свой хладный вервольфам на сожрание и поперек горла становление, - заголосил Бывший.

- И своей первичной формой на землю грешную предрекаю возвращение сквозь желудок создания нечеловеческого! - окончил шутку Швальбе. Хлопнул ладонью по столу, чуть не перевернув пустые тарелки. - Время пошло... друзья мои.

Лошадей решили оставить у кромки деревьев. Всадник посреди леса - слишком легкая цель. Неуклюж, высок, неповоротлив. Снегу в зарослях больше, чем на пустошах, сугробы высоки и в каждом может поджидать засада. Это не считая разных сучьев, которые очень любят ноги конские ломать, ловя в перехлесте...

Конечно, можно было бы схорониться в деревне. Шварцвольф мог и не знать, что солдаты отрезаны от подмоги, с него станется попробовать задавить их числом в одном решительном натиске. Демонстративно помаячить на краю леса, поездить туда-сюда и вернуться, забаррикадироваться в таверне. Занять круговую оборону, постреливая из ружей по неясным теням, мелькающим поодаль.

Только присутствовала одна мелочь, что вовсе даже не мелочь. Шварцвольф сначала бросит оборотней по округе, убирая всех свидетелей, выискивая гонцов. А брать на свою совесть жизни трех сотен селян... Швальбе всю жизнь считал себя негодяем, воспринимая это с философским спокойствием. Таков его удел - среди солдат не бывает ни праведников, ни просто хороших людей. Точнее бывают - кто не грабит, не вырывает последний кусок у селян, не потрошит чужие захоронки - только они долго не живут.

Но, оказалось, что даже у привычного солдатского цинизма и свинства есть граница. Не настолько Гунтер и его солдаты зачерствели, чтобы обрекать на лютую смерть стольких. В воинском походе - обобрали бы, не задумываясь. Но скормить нечисти... Собой жертвовать проще, это еще Иисус показал. Да и привычнее как-то...

До того места, где в лес уходила основная цепочка следов, добрались около двух часов пополудни. Успевали. Готовились без особой спешки. Расчехляли ружья, проверяли пистолеты, доставали из вьюков факелы. Светлого времени в запасе оставалось еще часа три, вроде и много, но на самом деле очень мало. В чаще темнеет намного раньше, да и как приятно, порой, ткнуть пламенем в оскаленную рожу и услышать жалобный вой, смешанный с вонью паленой шерсти...

Капитан бросил быстрый взгляд на банду. Все как обычно, как множество раз до этого дня было.

Сержант Гавел вдумчиво водит пальцем по лезвию старого фальшиона, проверяя заточку. Хуго Мортенс быстро-быстро шепчет молитвы, из которых самое меньшее половина - вовсе не христианские. Моряк Отто проверяет на отрыв чешуйки на панцире. Витман его снял с невезучего поляка - попался гусар на клыки волчьи в ночь безлунную, да и помер. А хозяйственному Отто такая нужная штука пригодилась. Поверху еще блях стальных налепил, толстую поддевку подшил. Особый зимний доспех вышел - и тепло, и прочно, даже пулю на излете остановит без поломанных ребер. Любой клык хрустнет, как сахарный…

- Готовы? - спросил Швальбе. Ответ не нужен. И так ясно, что готовы все и каждый. Но - ритуал.

- Завсегда готовы! - так же привычно ответил сержант Мирослав, шутовски салютуя пистолетом. Любит их сержант, всегда носит с собой наравне с ружьем тяжелый рейтарский пистолет - даже если не убьет, но покалечит исправно. А там и второй из-за широкого пояса выдернется, глядишь, и третий найдется. Мирослав запаслив и хозяйственен.

Швальбе посмотрел на хмурое небо, алеющее близким закатом, подернутое низкими плотными тучами, похожими на рваные одеяла. На чернеющие поодаль домишки, на голые деревья. Столпившиеся как армия нежити с костистыми пальцами-ветвями. Сплюнул в снег и проверил, как ходит в ножнах палаш, не прихватит ли клинок в самый неподходящий момент застывшая смазка.

- Ну, раз готовы, тогда вперед! - скомандовал капитан и первым шагнул под полог леса. За ним потянулись и остальные, выстраиваясь гуськом. Слишком снег глубок, чтобы разворачиваться обычной цепью, пригодной для схватки с любой лесной нечистью.

Двое, оставшиеся по воле жребия с лошадьми, тут же завернули скотинок и, нахлестывая, погнали маленький табун обратно в деревню, спеша успеть до темноты. Оставлять ночью посреди поля - смерть неизбежная, а лошадей жалко, все же твари Божьи. Да и обучены изрядно, этим больше не понадобятся - другим в пользу станут.

Снега оказалось неожиданно мало, но следы нашлись быстро, четкие и многочисленные. Похожи на волчьи, только куда больше и сильно вытянутые, с широко расставленными когтистыми пальцами. Банда сбилась поплотнее, ощетинившись ружьями, не пытаясь укрываться или идти тихонько. Все отчетливо понимали, что здесь обойдется без выслеживания, засад и прочих хитростей, обычных при ином раскладе.

- Может, все-таки присядем в тени да повыслеживаем? - выдохнул Мирослав, словно бы невзначай оказавшись рядом со Швальбе. Сказал не столько в предложение, сколько для порядка. Ну и чтобы не молчать.

Капитан молча ухмыльнулся и пошел дальше по скрипучему белому снегу, словно и не заметив вопроса. Сержант иного и не ждал и потопал следом. Тишина нарушалось только звуками дыхания и скрипом снега под ногами. Позвякивало оружие, пар от дыхания рассеивался малыми облачками

Вой Стаи послышался издалека. Точнее, расстояние было не слишком большое, но деревья дробили заунывный вибрирующий звук, рассеивали и приглушали. Так что казалось, что воют в нескольких милях отсюда.

Швальбе еще раз проверил палаш, взвел курок пистолета - ружье капитан на этот раз не взял, решив, что одна рука должна быть свободна. В вечернем воздухе щелчок механизма прозвучал оглушительно громко. Цепь ландскнехтов сама собой сократилась, свернулась ежом, ощетинившимся стволами и сталью.

Мирослав пробормотал себе под нос что-то невнятное, но определенно ругательное. Крепче сжал короткоствольный мушкет, заряженный самой обычной пулей жутковатого калибра, чуть ли не с куриное яйцо - серебра, ежели против вервольфа, сержант не признавал, считая зряшной тратой денег.

Вой повторился, ощутимо ближе. Хруст снега и приглушенный треск веток наполнили лес. Швальбе вытащил палаш, положил клинок по-кавалерийски, на плечо, острием вверх. Поднял пистолет, также дулом кверху.

Вокруг все было белое, черное и серое - снег, стволы и тени. Легкий ветерок, поднявшийся, было, стих, лес замер в неподвижности. Кто-то из солдат весело и богохульно выругался. Кто-то быстро подсчитал вслух будущие премии за такое славное дело. Затем прикинул, что если отряд после уполовинится, то каждому оставшемуся достанется в два раза больше денег, так что оборотец - лучший друг солдата. Над забавной шуткой посмеялись недолго, но от души. По краткому указанию сержанта факелы бросили подальше - так и света больше, и глаза лучше привыкают к полутьме. Отпугнуть напасть огнем, разумеется, никто не надеялся.

На самом пределе видимости, далеко за границей факельного света сдвинулись тени, скользнули в быстром рваном танце, захрустели снегом. В полутьме зажглись красно-зеленые и желтоватые огоньки, собранные по два.

- Ждем, - отрывисто скомандовал Швальбе.

- Снег будет, - тихо и невпопад заметил Мирослав.

Тени приближались - причудливые, соединяющие черты как человеческого, так и звериного облика. В отличие от “лугару” французских земель, которые действительно сильно смахивают на волков, местные больше походили на тощих недокормленных медведей. Только морда сильно вытянутая, с большими треугольными ушами. И клыки в пасти не помещаются.

- Ждем.

Мирослав хотел было помолиться на родном языке, слова которого в последние годы стал уже забывать. Но как обычно - времени уже не оставалось.

Врагов было не много, их было очень много. Слишком много для полутора десятка бойцов. Кольцо горящих глаз стягивалось, уже можно было расслышать всхрапывающее дыхание многих глоток, почувствовать смрад падали из оскаленных пастей.

- Можно, - коротко скомандовал Швальбе и разрядил пистолет в ближайшую лохматую фигуру, наполовину высунувшуюся из-за толстого дерева. Выстрелы ударили кучно и слаженно, прямо как у вышколенной испанской терции, пороховой дым густой пеленой затянул поляну. Тот, в кого целил капитан, увидел вспышку пороха на полке и успел увильнуть с линии огня, метнулся на противоположную сторону ствола. Там его и достал сержант Мирослав. Мушкетная пуля попала оборотцу в переднюю лапу, наглядно доказав, что снаряду весом в две унции все равно, из чего он сделан - из благородного серебра или мужицкого свинца. Плечевой сустав выбило напрочь, брызнуло крошевом плоти, шерсти и перемолотых костей, когтистая лапа мотнулась плетью, обернулась вокруг шеи хозяина причудливым лохматым шарфом. Пораженный вервольф с душераздирающим визгом покатился по снегу, щедро поливая его черной кровью.

- Доброе дело, - сопроводил его конвульсии Швальбе и сменил пистолет. Мирослав отбросил мушкет в снег, зашипевший от соприкосновения с раскаленным стволом. Достал сразу два пистолета, поднял, крепко удерживая в вытянутых и напряженных руках.

Огневой бой хорошо проредил лохматое воинство, среди ландскнехтов плохих стрелков не было, и почти все пули нашли цель. Ночной лес оглашался душераздирающим воем, возносящимся к небу, словно вопли всех грешников ада. Но врагов все равно оставалось порядочно, а времени перезаряжаться не было.

- Играй, музыка, жарь громче! - гаркнул Гунтер в голос, шагая вперед и поднимая над головой палаш. - Всем золотом, втройне!

Самый мелкий и, надо думать, неопытный оборотец бросился на капитана, соблазнившись открытой грудью - клинок Швальбе держал высоко, будто дрова рубить собрался. Орущий почти человеческим голосом комок шерсти и лютой злобы бросился на командира. Гунтер ушел в сторону, как танцор, волколак промахнулся, закрутился на месте волчком, на мгновение потеряв ориентацию. И капитан быстрым ударом развалил оборотню череп от макушки до зубов, благо, немецкий кавалерийский палаш потяжелее иного рыцарского меча будет.

Начало вышло хорошее. Хоть зарубленный и затесался в оборотническую орду не иначе, как по недоразумению и впереди ждали куда более матерые и опытные твари, но первая победа всегда вдохновляет. Швальбе заорал и снова поднял клинок, выглядывая нового противника.

И пошла потеха, уже по-настоящему, без скидок и индульгенций.

В такой схватке нужно стоять твердо, как скала, и быть подвижным, как металл hydrargyrum, сиречь ртуть. Нужно биться плечом к плечу, прикрывая соседей в едином строю, и сражаться один на один. Нужно верить в победу, знать, что Бог направляет твою руку, но если уж мохнатая тварь вцепилась когтями и зубами - ангел не спустится с небес, чтобы вытащить из пасти бренное тело.

Отшагнуть в сторону, мимо врага пропустить, и в бок ему корд по рукоять. Или с оттягом полоснуть по открывшемуся затылку, чуя, как под тяжелым клинком хрустят кости черепа. Кости у нечисти крепкие, заговоренные, но все же бессильные против фальшиона, освященного в соборе Святого Петра.

Или принять напор грудь в грудь, насадить страшное чудовище на короткий альшпис или тяжелую шпагу, не упасть под бешеным напором. И молиться, чтобы собратья справа и слева добавили по разу, пока будешь с матом и богохульствами тащить обратно оружие из еще живой, воющей и по-прежнему смертельно опасной твари.

Но когда сатанинское угробище бессильно повалится в снег, это еще только две трети дела. Надо еще успеть рубануть по шее неловко распластавшегося на вытоптанном снегу голого человека, с которого враз осыпалась шерсть. Рубануть крепко, чтобы голову напрочь. В крайнем случае, прострелить башку пулей, и вот здесь лучше как раз серебро.

Падали люди, падали слуги Шварцвольфа. Раненые оборотцы вставали на четвереньки и хватали людей за ноги, целились в пах и живот кривыми когтями. Раненые солдаты резали лохматые лапы, тыкали кинжалами в ляжки и брюхи, как рондашьеры[15].

Черная кровь лилась, как вино, наливаемое щедрым трактирщиком за полновесное золото, мешалась с красной кровью, проедала в снегу огромные проплешины. И вот солдат осталось лишь пятеро, а сумасшедшая карусель боя сместилась, оставив за собой лишь трупы, грязный истоптанный снег да переломанные кусты. Уставшие руки сжимали не мечи, но куцые огрызки, иззубренные о кости. А на ландскнехтов взирали едва ли не с полтора десятка пар глаз, переполненных ненавистью...

Один к трем, не шибко радостное соотношение.

Швальбе с душой плюнул на труп оборотня, которому только что проломил лоб рукоятью палаша, рубить голову было уже нечем, да и некогда. Юркий и быстрый сержант высунулся как из ниоткуда, ткнул в глаз убитому длинный стилет, прошептал пару странных слов, и нечистого покойника дико скрутило в судороге, выжимающей из тела проклятую душу.

- Доброе дело, - повторил Швальбе срывающимся голосом. Мирослав кивнул, на разговор его сбившегося дыхания уже не оставалось. Сержант достал из-за пазухи четвертый пистолет, приберегаемый на самый крайний случай. Гунтер недобро осклабился.

- Играй, музыка! - снова заорал капитан. - Тройная ставка и доля убитых поровну! Кто доживет до утра, уйдет на покой богачом!

Ландскнехты ответили нестройным, но бравым ревом, и люди вновь схлестнулись с нелюдьми.

А затем все закончилось.

Снежинки тихо падали, кружась в неспешном хороводе. То ли шел редкий снег, то ли поднявшийся ветерок сдувал их с вершин деревьев... Белоснежные пушинки опускались на землю, прикрывали невесомой периной слежавшуюся прошлогоднюю листву с выступающими корнями. Оседали на оскаленной пасти и остекленевших глазах, на темно-красных лужах, в изобилии покрывающих мерзлую землю. Мягко укутывали снежным саваном смертельно раненого сержанта, привалившегося к дубу, рядом с оборотнем, которого Мирослав убил из последнего заряженного пистолета.

* * *

- Вот значит как... - задумчиво протянула Охотница, перебирая густую поросль на груди сержанта. - Безумный Иржи сумел поссориться и с Церковью. Так, цепной пес?

- Я не пес!

- Не возмущайся! - улыбнулась Охотница и прижалась сильнее. - Извини. Ты не просто цепной пес. Ты волкодав. Вы просто работаете вместе с доминиканцами, «псами господними». Не удивляйся. Хоть ты очень смешно это делаешь. То, что я живу в Лесу, совсем не значит, что пропала для мира. У меня свои пути для того, чтобы узнавать новости, сплетни и слухи. Птицы и вольный ветер не знают границ.

Мирослав поразмыслил над сказанным. Привычка подруги изъясняться очень короткими, рублеными, фразами сбивала с толку. Солдатская манера речи не вязалась с нежным голосом.

- Ты же Охотница, - осторожно заметил он. - Какое тебе дело до смертных?

- Я не нарушаю привычный бег жизни. Разве что иногда, как с тобой. Мы - не вы. Мы - Изначальные! И не фыркай, как жеребец, прямо в ухо! Не с крестьянской девкой в одной постели лежишь!

«С богиней – впервые», - хотел было сказать Мирослав, но поймал слова буквально на языке. Никакой женщине не будет приятно услышать о предшественницах. А богине - тем более.

- Не стоит звать меня псом, - примирительно предложил он. - Считай, что личное неприятие слова. Это все от зависти к твоим великолепным Хортам.

- Я так и поняла! - серебряным колокольчиком рассыпался смех. - Слушай, а расскажи, отчего на Иржи взъелись даже вы? Отцы Церкви признали его несуществующим и легендарным, а вы - орденские - продолжаете искать. Будто у него в кармане... этот, который вы раньше все искали по самым дальним углам...

Она задумалась, смешно сдув черную прядь, скользнувшую на щеку.

- Грааль, вот что искали! - вспомнила и обрадовалась, как девчонка, получившая в подарок шелковую ленту.

- Он нас допек, - коротко ответил сержант.

- Расскажешь? И не говори, что долго. Здесь время течет с той скоростью, какую хотим мы. Так расскажешь?

- Расскажу. Тут нет тайн. Хотя и очень много грязи, перемешанной с кровью...

* * *

Кто-то говорил, что Иржи продал душу Дьяволу. Кто-то возражал, что, мол, неправда - нельзя продать что-то самому себе. Никто теперь и не скажет, как было на самом деле... Слишком много лет прошло с того времени. Все свидетели, их дети и дети детей давно сошли в могилу...

Впрочем, нет, не все...

Рыцарь Йомберг, герой крестового похода, не обрел упокоения в семейной усыпальнице. Он превратился в серый невесомый пепел, когда посреди его собственной свадьбы в церковь влетела дивная молния, похожая на огромный огненный клубок. Никто и понять ничего не успел, как полыхнула испепеляющая вспышка, разом умертвив всех в часовне. Лишь служка уцелел, за алтарь вовремя свалившийся. Он и рассказал, как соткался из воздуха человек посреди пепелища. Черный человек без лица, только бездонный провал под капюшоном. Служка, крестясь и захлебываясь ужасом, рассказал, как хохотал тот человек и как спорил с молчащим распятием. Как доказывал что-то, размахивая руками с нечеловечески длинными и острыми ногтями. И как назвал свое имя, когда посылал хулу Всевышнему.

Имя то было - Шварцвольф. Георг фон Шварцвольф.

Свидетель пропал через несколько дней после несчастья. Исчез бесследно, оставив лишь потек крови на стене комнатушки. На то похожий, когда голодный волк клыками полосует по жилам кровеносным. Неведомый убийца был расторопен и умел, но все же опоздал. Имя, названное в запале погубителем свадьбы, уже достигло нужных ушей.

Невеста рыцаря, обращенная вместе с ним в невесомый прах, была уроженкой далекой Руссии, приходясь родной сестрой тому, кто звался Крысоловом. Загадочен был сей муж. И многие верили, что он родной брат погибшей невесты. Кто-то говорил, что Крысолов очень стар и пришел из давно ушедших времен, когда не было еще ни христиан, ни даже римских идолов. Кто-то считал, что это обычный человек, который по воле судьбы знал и умел больше других.

Так или иначе, гибели сестры брат не простил. Не простил - и поклялся страшной, темной клятвой на крови и на железе, что отомстит.

Крысолов имел долгую беседу с духовником рыцаря Йомберга. О чем эти двое говорили, осталось неведомым. Но духовника, благочестивого отца Франко, через месяц встретили в Риме. Говаривали, что со временем он стал вхож и к папе, но чем занимался неприметный священник под сенью длани викария Христа, осталось тайной.

А Шварцвольф, тем временем, странствовал по миру. Везде, где лилась кровь и исходили дымом пожарища, мелькал человек с лицом, спрятанным в глубокой тени капюшона. Всюду оставлял он свой след, след черного волка, измазанного чужой кровью и болью...

Шварцвольф оказался не просто порождением тьмы. Он был Жнецом, хозяином Зимнего Виноградника, злого чуда, чьи плоды росли даже в зимнюю пору, даруя владельцу бессмертие и большую власть над нежитью. Корни Виноградника уходили глубоко в землю и раскидывались везде, где на снег проливалась горячая кровь, дымящаяся на морозе. Или где сухая земля жадно впитывала пролитый жизненный сок из отрубленных голов. Без чужой смерти и страданий Виноградник хирел, потому Жнец кропотливо ухаживал за своим творением, умножая скорбь в мире.

Но однажды Крысолов вернулся. И он был не одинок, предводительствуя над невеликой числом, но грозной армией. Они называли себя «Дети Гамельна» и все вели свой род из маленького города на юге Германии. А за спиною Крысолова незримо, но грозно возвышался Ватикан, и скалили зубы собаки на гербе святого Доминика.

«Дети», которых официально именовали Deus Venantium – «Божьими Охотниками», не боялись ничего и обладали умениями, неподвластными обычному человеку. Недоброжелатели шептались, что Крысолов сам связан с темными, потусторонними силами, и нельзя побеждать зло злом же. Но кроме них никто не мог биться на равных с нежитью, и злословье не мешало делу.

Девенаторы странствовали по миру, надежно защищенные волей понтифика, неподвластные светским властям. И выжигали ядовитую поросль слуг Шварцвольфа. Зачастую “Божьи Охотники” гибли, но забирали с собой многих и многих врагов. Незримая война тянулась много лет, и, в конце концов, Георг проиграл ее. Шварцвольф бежал, бросив слуг и Виноградник, который Крысолов лично вырубил до основания и выжег до пепла.

Крысолов исполнил клятву и исчез без следа. Deus Venantium продолжили свое служение миру и Святому престолу. Но скверным чудом, а может, и попущением Дьявола, Шварцвольфу удалось сберечь росток сатанинского растения...

Вновь на следы демона во плоти ищейки Ордена наткнулись очень нескоро, за пару лет до начала новой Войны в Чехии. Шварцвольф сменил имя «Георг» на «Иржи» и стал осторожнее. Он больше не полагался лишь на Тьму, а заручился поддержкой многих князей мира сего. Снова воздвиглась неодолимая обычным человеком ограда, хранящая за собой смертельно опасные лозы.

Настал 1618 год. Майские сумерки сгустились над стобашенной Прагой, прозванной «европейским драконом». Огни, колокола, толпы на площади. Из окон ратуши под гиканье и хохот радостной толпы падали выбрасываемые на мостовую ненавистные еретикам католики. Пражские дефенестрации[16] стали роковыми для Европы, обратившись искрой, от коей возгорелся пожар новой войны...

И Виноградник возродился.

Шварцвольф набрал силу, а вот Орден, наоборот, переживал упадок. Число Охотников никогда не было большим - слишком трудно набирать новых воинов, слишком тяжело давалось многолетнее обучение. Пришло новое время, новые люди и войны, а девенаторы продолжали цепляться за старые уставы. И, в конце концов, время бойцов-одиночек окончательно минуло. Охотников становилось все меньше, а работа для них лишь умножалась.

И тогда отцы Ордена решились на отчаянный шаг - они обратились к наемной силе.

Deus Venantium и ранее пользовались услугами солдат на жаловании, но те всегда были лишь на подхвате. Теперь же «Дети Гамельна» начали привлекать наемников непосредственно к Охоте. Неожиданно для всех, результат превзошел ожидания, посрамив скептиков.

Воспитание девенатора старой школы требовало десяти лет адского труда, но прежде еще требовалось соблюсти особый ритуал, дабы ребенок - будущий боец - оказался защищен от происков Тьмы. Новых же можно было нанимать в любом количестве - хватило бы денег. И расходовать без сожаления, потому как желающие заработать находились всегда. Наемники не дорожили собственной жизнью, поскольку солдатское бытие коротко и полно опасностей. Они не боялись смерти, ведь когти вампира и свинцовая пуля убивают одинаково верно. И за звонкую полновесную монету готовы были драться хоть с самим дьяволом.

Орден процветал, несмотря на общеевропейскую войну, но в этом успехе уже прорастали семена грядущей гибели.

Те, кто приходил на смену «старой гвардии», верили только в деньги, графы расчетов и твердый прейскурант. Новые веяния, витающая в воздухе жажда наживы, возможность запускать пальцы в богатые фонды и приписки неумолимо разъедали мораль Ордена, прежде крепкую, как слово Божье.

Ландскнехтов Deus Venantium охотно нанимали светские владыки, из тех, кто был посвящен в тайну их работы. А посвященных становилось все больше. Подорожные Ордена позволяли беспрепятственно странствовать по всем католическим странам и даже по некоторым, впавшим в лютерову ересь. Такое положение дел открывало широкие возможности для шпионажа, контрабанды и прочих неприглядных дел. Защита от светских властей провоцировала одних «широко и прогрессивно мыслящих» людей заказывать всевозможные непотребства, а других, не менее «прогрессивных» - охотно за оные браться.

Три с половиной столетия «Дети Гамельна» были оплотом устоев и традиций, образцом железной дисциплины, воплощением непоколебимой веры в защиту людей от происков сатаны. Но менее чем за двадцать лет Орден твердо ступил на дорогу, ведущую к упадку.

* * *

- Убийца Старых... Ты удивляешь меня каждую минуту. А удивить меня нелегко. Очень нелегко. Что же будет завтра?

- Завтра? - добросовестно задумался сержант. - Завтра Шварцвольф умрет. На этот раз окончательно. И мне плевать, какой ценой.

- Ты хочешь покончить с ним или с войной?

Ответа не было долго. Охотница даже привстала на скомканном ложе, чтобы заглянуть Мирославу в лицо - не спит ли сержант, окунувшийся в воспоминания. Нет, не спит. Только беззвучно шевелит губами, словно разговаривая сам с собой, и шепот его настолько тих, что не слышен даже богине...

- Я хочу отомстить. Не более, но и не менее, - вымолвил, наконец, Мирослав. - И все. Остальное потом, - сержант пристально посмотрел Охотнице в глаза. - Из-за него погибло слишком много хороших людей. И погибнет еще.

- Надеюсь, ты не слишком горд, чтобы отказаться от помощи? - тихо спросила Охотница.

- А зачем тебе? - неподдельно удивился Мирослав. - Иржи силен, но не настолько, чтобы угрожать твоему покою.

- Покой - на погосте! - неожиданно обозлилась Охотница. - А я - живая. Не забывай.

- Я помню, - сказал Мирослав с нежностью, которая удивила даже его самого. И обнял гибкое тело, жаркое и одновременно пронзительно холодное. Твердое, как камень, и в то же время податливое, словно воск. Тело любимой женщины.

В дверь стукнули. Не просящим гостем, но имеющим право входить, когда вздумается. Вежливый такой стук. Сержант переполошено скатился с ложа, как и положено хорошему солдату, он сначала ухватился за тесак, а уже затем начал вспоминать, куда дел штаны. С устланного мехами ложа за ним, не скрывая улыбки, наблюдала Охотница, раскинувшаяся в своей соблазнительной наготе. Мирослав положил оружие поближе, под правую руку, затем разгреб брошенную в беспорядке одежду, вытащил искомое и запрыгал, запутавшись в штанинах.

- Приветствую, глистявый медведь! – вошел тот, кого сержант не ожидал увидеть совершенно. Даже Шварцвольф был бы уместнее под этим кровом.

- И тебе поздорову, Отец Йожин! – поднял голову сержант, и, не устояв на одной ноге, все же рухнул на пол, вызвав смех у Охотницы и улыбку гостя.

Отец Йожин безрадостно хмыкнул, глядя на попытки Мирослава подняться и одновременно все-таки победить штаны. Взглянул на Охотницу, что так и лежала, при виде гостя не подумав даже прикрыть грудь.

- Тебе пора менять имя на Блудницу Великопоповецкую, - оценил открывающиеся виды Йожин, и, оглядевшись, присел на резной табурет, смахнув располосованную оборотническими клыками куртку Мирослава.

- Не тебе меня судить, чудовище! – вызывающе ответила Охотница, подтянув, впрочем, льняную простыню чуть повыше.

- Я не чудовище, и не Великий Инквизитор, чтобы судить, – тихо ответил Йожин, складывая руки на коленях. Его шерстяной плащ с капюшоном покрылся мокрыми пятнами от растаявшего снега. На толстой веревке, заменявшей пояс, висели мясницкий крюк и здоровенный разделочный нож, блестевший свежеотточенным лезвием. – Мир, вставай, хватит бока отлеживать.

Сержант кое-как поднялся, справившись со сволочными завязками.

- Отец Йожин…

Тот поднял руку, предупреждая дальнейшее.

- Вольфрам проскочил и все рассказал. А что не рассказал, то додумать легко. В лесу вы хорошо наследили.

- Как ты нашел мой дом? - с искренним любопытством спросила девушка.

- У Отцов Церкви свои секреты. Жир некрещеных младенцев и все такое, что там еще приписывают. Кхе-кхе, – то ли закашлялся, то ли засмеялся Йожин.

- Говорю, же, чудовище! - с удовлетворением заключила Охотница, и, невесомой тенью соскользнув с ложа, начала одеваться, нимало не смущаясь мужских взглядов.

- Кто же ты, сержант Мирослав?.. – задумчиво проговорил Отец Йожин, краем глаза наблюдая за извечным танцем одевающейся женщины. Красивой женщины. – Что ты чех, я и сам не верю. Что черкес – отрицаешь сам. На хохла не похож – от шкварок нос воротишь и свиным салом вудку не заедаешь. Но и не татарва – волосом светел да мордою славянин. А если судить по вчерашней ночи и нынешнему дню, то ты жид. Везучий, как сто чертей.

- Это так важно? - спросил Мирослав, вдобавок к штанам нашедший и все остальное, вплоть до лохмотьев, бывших совсем недавно курткой. – Чтобы спалось легче, скажу, что московит. Легче?

- Вот спасибо, вот утешил! – ответил Йожин и откинулся, облокотившись на стену.

- Швальбе... Гунтер... - тихо, через силу вымолвил Мирослав слова, лежащие на языке раскаленными камнями.

- Не нужно, - монах поднял ладонь в одновременно и повелевающем, и просительном жесте.

Только сейчас Мирослав заметил, что сидит посреди дома Охотницы не старый и хорошо знакомый воин Ордена, могучий телом и духом, а старик, вымотанный до последнего предела. Знающий, что потерял сына, но все еще верящий в чудо, которого не случится.

- Мой мальчик погиб, я знаю... Придет время оплакать его, но... - голос Йожина дрогнул, на мгновение открыв страдающую душу отца, пережившего сына. - Но не сейчас... После будет время для скорби. После...

Хозяйка леса промолчала, но чуть склонила голову, не то соболезнуя, не то соглашаясь с решимостью монаха. Сержант хотел было что-то сказать, открыл рот, закрыл, снова открыл, но взглянул в часто моргающие, предательски блестящие глаза Йожина и стиснул зубы, едва не прикусив язык.

Йожин провел по лицу рукой в грубой кожаной перчатке, словно снимая тенета прилипшей паутины, а вместе с ними и мгновения душевной слабости.

- Через день подойдут остальные. Два отряда наших, плюс Иезус Сладчайший выделил полторы сотни своих ребят.

- А Отцы что скажут? - осторожно вопросил Мирослав. - Они же вроде как приговорили считать Шварцвольфа несуществующим и, следовательно, легендарным.

- В жопу Отцов, - кратко отозвался Йожин. - Я пока еще Экзекутор Ордена и сам решаю, кто легендарный, а кто нет. Победим - правда за нами. Проиграем - уже будет неважно. И еще к полуночи будут родичи со стороны жены Гунтера. Людей они не любят, но живут по старому северному уставу - смерть родича должна быть отомщена. А Гунтер, как ни крути, был членом семьи.

Голос Йожина чуть дрогнул на слове “был”, но не более того. Перед Мирославом вновь сидел несгибаемый Божий охотник, девенатор старой школы.

- Это кто такие? – недоумевающее спросила Охотница.

- Это? – Йожин ухмыльнулся с видом кота, сожравшего здоровенный кувшин сметаны. - Это тролли. Мы породнились с Подгорными… Кстати, мы и от твоей помощи не откажемся.

- Каменноголовые... - с явственным сомнением протянула Охотница, похоже, с троллями ее связывали давние и недружественные воспоминания. - Хотя ради такого...

- Я же говорил, что сегодня Шварцвольф умрет? - криво усмехнулся Мирослав.- Выходит, ошибся всего на день. Но как бы скотина не сдрыснула куда подальше со всем своим воинством.

- Не сдрыснет, - уверенно сказал Йожин. - У леса есть уши и глаза... - монах без рисовки, с искренним почтением склонил голову в адрес Охотницы. - И скоро все узнают, что дюжина солдат Ордена завалились в лес, как себе в казарму, и накостыляли лучшим воинам Иржи.

- Ну, не совсем так... - потупился Мирослав.

- Не важно, как было на самом деле, - осклабился монах. - Важно, что вы пришли ночью, не испугавшись, и раскидали трупы оборотцев едва ли не на полный морген[17]. Шварцвольфу придется ответить, причем не исподтишка, иначе его слуги станут бояться нас больше, чем его. Он примет бой. И, конечно, там будет уже не драная стая вервольфов, а воинство побольше.

- Так интереснее, - ответил ему той же кривой ухмылкой Мирослав.

Обошлись без жира некрещеных младенцев, хоть Охотница и подзуживала Йожина совершить, как она выразилась, «очередное преступление Римской Католической Церкви против человечества». Мирослав добросовестно задумался над тем, что означает «человечество», а старик презрительно хмыкнул и сплюнул через левое плечо, стараясь попасть точно в центр ковра. После чего достал из-под плаща обычный нитяной клубок и быстро сплел в воздухе дивную конструкцию, причем нить повисала в воздухе, как на невидимых подпорках.

- И еще обвиняют кого-то в колдовстве, - фыркнула девушка. - Или цель оправдывает средства?

- Генеральный настоятель Общества Иисуса[18] говорил иначе. «Если цель - спасение души, то цель средства оправдывает», - строго пояснил Йожин. - И это определенно наш случай.

Дата добавления: 2015-08-26