Катастрофа как субъективный феномен

Субъективность катастроф проявляется в тех оценках, которые дают ей люди. Эти оценки в некоторых случаях могут простираться от позитивных до отрицательных.

Причиной этого является то, что страх перед негативным развитием ситуации, особенно перед катастрофами, в человеческом мышлении, а также в науке, глубоко коррелирован с местом, которое занимает индивид, группа и общество в этом развитии. Одно и то же разрушительное событие может оказаться катастрофой для одного лица и улучшить позиции другого. Эта двойственность в оценках сохраняет свою значимость и при осмыслении таких социально значимых событий, как поражение в войне, крах империй и государств, революция. Только наиболее “универсальные” бедствия, например, землетрясения, обычно, да и то не всегда, пробуждают сходный эмоциональный ответ (12).

В настоящее время, правда, появился новый мощный глобальный фактор, которого не было прежде. Этот фактор — следствие развития человеческой деятельности и заключается в ныне возникшей способности человека уничтожить жизнь на планете. Как и другие глобальные опасности, этот фактор способствует консолидации человеческих чувств. Чувство страха перед таким развитием событий также превращается в глобальное. Новое единение групп, сообществ и государств перед лицом общей опасности вполне возможно. Эта тема апробирована американским кинематографом, показавшим гипотетическую возможность согласованности действий человечества перед внеземной угрозой (вторжением пришельцев, падением кометы).

Однако в большинстве случаев катастрофическая ситуация не только не уравнивает вовлеченных в нее людей, но иногда резко разделяет их, вплоть до противоположности. Крайние социальные ситуации показывают, что нередко катастрофа одного человека или даже целой социальной группы оборачивается для другого человека или группы выигрышем, возможно невольным. Такая ситуация возникает, например, при катастрофической вертикальной мобильности. Автор классической работы по макросоциологии катастроф П.А.Сорокин отмечал, что во время бедствий, голода, эпидемий, войны, революции освобождается много вакансий из-за смертей или репрессий. В нормальном виде вертикальная мобильность — градуированный процесс, совершающийся согласно установленным правилам. Все это нарушается в бедствиях. Особенно внезапна и катастрофична революционная мобильность, достигающая чрезвычайной интенсивности в первой фазе революции. П. Сорокин описывает то, чему сам был свидетелем во время русской революции, где едва умеющий написать свое имя матрос управлял экономической жизнью России; “красные профессора” университетов не имели элементарных знаний в своих специальностях; личности, понятия не имеющие о военной стратегии, командовали армиями, и наоборот финансисты первого уровня были сведены до положения нищих, лучшие ученые были брошены в концентрационные лагеря и тюрьмы (13).

Сознание уничтожаемой в “большом терроре” российской интеллигенции было катастрофичным, и это зафиксировано во многих документах и литературных произведениях. Психологически наиболее тяжелым было, видимо, то, что вокруг продолжала кипеть обычная жизнь, более того — даже приподнятая атмосфера праздника, характерная для тоталитарных обществ в их звездные часы. О.Мандельштам писал об окружавшем его ужасе, замечая, что многие ужаса не видят, потому что “продолжают ходить трамваи”, т.е. обычный ход повседневной жизни общества не нарушен. В фашистской Германии, по-видимому, была сходная психологическая атмосфера. Отдельные люди и этнические группы подвергались смертельной опасности, тогда как другие не только были благополучны, но даже преуспевали, занимали открывающиеся вакантные места, быстро шли вверх по ступенькам социальной лестницы. Опять-таки, обращаясь к литературе, можно вспомнить о преследуемой соседями еврейке в оккупированной Варшаве, которой ничего другого не остается, как сесть в трамвай (есть что-то очень мирное и даже ностальгическое в этом виде городского транспорта) и уехать в гетто (т.е. в смерть). Можно вспомнить также образы Дж.Оруэлла. В его романе “1984 год” герой, сломленный пытками в подвалах “Министерства любви”, узнает людей, переживших сходный опыт, среди оживленной городской толпы. Возможно, что никто лучше не сумел передать психологию преследуемого человека, чем Ф.Кафка, который сделал это во многих своих романах и рассказах.

Избирательность попадания людей в катастрофическую ситуацию не обязательно связана с тоталитарным террором или преследованиями людей по этническим признакам. Острое и резкое осознание своего одиночества среди тех, кого считаешь “своими” — внезапное прозрение и отчужденность — причины для катастрофического сдвига в мировосприятии, для переоценки ценностей и своего места в мире. Для солдат и офицеров Российской Армии, выживших во время бездарного и бессмысленного штурма Грозного в новогоднюю ночь, самым мучительным и унизительным воспоминанием остались праздничные тосты и веселая музыка, раздававшиеся по Московскому радио.

Крушение СССР и становление новой России вызвало массовую переоценку российской истории начала ХХ века. В годы Советской власти приход большевиков к власти официальной идеологией и исторической наукой оценивались как “начало новой эры” в жизни человечества, все прошлое в свете открывшегося сияющего будущего представлялось одним темным пятном, “предысторией”. Официальному оптимизму доверяло большинство населения. Коренной сдвиг в современном восприятии этих событий привел к масштабной переоценке истории Советской России, радикальному ее снижению. Это отразилось в самой лексике, когда прежнюю “Великую Октябрьскую социалистическую революцию” стали именовать “октябрьским переворотом”. Если победившая сторона (красные) оценивала эти события в достижительных терминах и пыталась убедить в этом весь остальной мир, то теперь общественное мнение в России все больше склоняется к тому, чтобы согласиться с оценкой проигравшей стороны (белых), считавших Октябрь 1917 катастрофой.

Переоцениваются не только такие масштабные события, как революции и крушения государств. Не остаются постоянными взгляды людей на сам феномен страха как такового. В любом обществе существует достаточно противоречивый спектр взглядов на этот счет.

Таким образом, субъективная оценка страхов, всегда присутствующая в человеческом мышлении, может приводить к переоценке имевших место катастроф. Более того, само отношение к страху как таковому (как было показано выше) испытывает масштабное воздействие субъективности человеческих представлений.

Страх перед ожидаемой катастрофой (катастрофизм)

Страх перед будущим и страх перед надвигающейся катастрофой не так редки, как можно было бы думать.

Прежде всего эти чувства могут охватывать значительные группы людей в периоды социальной нестабильности: в переходные эпохи, в кризисных обществах, в периоды бедствий. Если страх перед будущим выглядит патологическим в стабильном обществе, то его распространение в условиях нестабильности может считаться нормальной реакцией населения на происходящее.

Наиболее широко катастрофическое сознание распространяется в периоды социальных катастроф. В условиях природных катастроф развитие массовых страхов, конечно, тоже возможно, однако большая часть подобных катастроф кратковременна и локализована в определенной местности, как, например, наводнение, разрушительный ураган, или пожар. Соответственно, катастрофическое сознание не успевает укорениться там и тем более превратиться в норму.

Существуют материалы, которые показывают, что катастрофическое сознание, паника, сильный страх в условиях природных бедствий охватывает не всех людей, кроме того, эти чувства очень быстро проходят. Кроме того, известно, что люди, живущие в условиях постоянной опасности природных бедствий, не задумываются о ней настолько, чтобы это оказывало влияние на их чувства и убеждения (имеются специальные работы об ожидании катастроф, см. в частности, 14).

Другое дело — социальные катастрофы, такие, например, как глубокий экономический кризис, гражданская война, гибель государства. Они назревают относительно медленно и постепенно. Катастрофическое сознание развивается также постепенно. Катастрофические настроения могут транслироваться всеми возможными способами, начиная от панических слухов, до установившейся тональности в средствах массовой информации. Постепенно на какой-то период катастрофическое сознание может стать массовым, если не доминирующим.

В конечном итоге длительно накапливающимся элементам катастрофизма трудно противостоять даже критическому сознанию. О том, что такое оказывается вполне возможным даже для критического разума, более того профессионального сознания социолога, на наш взгляд, свидетельствует следующий текст:

“В области культуры — все ее области пропитаются атмосферой бедствий, которая составит центральную тему науки и философии, живописи и скульптуры, музыки и театра, литературы и архитектуры, этики и права, религии и технологии. Бедствия начнут занимать все большее место среди главных тем культурной деятельности. Наука и технология, гуманитарные и социальные науки, философия будут все больше заняты деятельностью и проектами, относящимися к катастрофам. Так же произойдет и в других областях культуры. Общественное мнение и пресса сосредоточатся на проблемах бедствий, которые превратятся в главную тему интеллектуальной жизни общества. Общество станет “нацеленным на бедствия”. Вообще, мышление и культура будут отмечены кризисом многими способами. Бедствия возобладают в ключевых позициях общественного сознания по другим темам. Они будут подталкивать к регрессу культуры... Пессимизм заполнит науку, философию и другие области культуры... Жизнь миллионов людей будет охарактеризована бесконечной неизвестностью, сопровождающейся неопределенностью и небезопасностью... В этих условиях, среди значительной части населения распространится апокалиптическое мышление в различных формах. Быстро распространятся и разные психические эпидемии. Вера в разные чудеса и приметы, от астрологических предсказаний до странных фантасмагорий, тоже охватит многих”(15).

Этот прогноз принадлежит знаменитому социологу Питириму Сорокину, и написан в годы второй мировой войны. Ему пришлось столкнуться с социальными катастрофами непосредственно. В молодости политическая карьера Сорокина была грубо прервана большевистским переворотом 1917 года, он видел голод, разбой, был выслан из страны. Катастрофа второй мировой войны, хотя он и наблюдал ее из США, заставила его предположить широчайшее распространение катастрофизма в послевоенном мире.

Сорокин ошибся. Бедствия не превратились в центральную тему послевоенного мира. Наука, философия, общественное мнение и пресса также избежали подобного перекоса. Пессимизм не стал главным общественным умонастроением, и не был им даже в самые трудные кризисные годы.

Возможно, однако, что знаменитый социолог в чем-то главном оказался точным, ибо современные общества достаточно часто кажутся “нацеленными на бедствия”. Достаточно убедительное подтверждение этому можно найти в газетах и теленовостях, постоянно отслеживающих элементы неблагополучия во всех возможных его формах, начиная от природных бедствий и технологических катастроф, катастроф на транспорте и до криминальных случаев, эпидемий и т.д.

В то же время развитие страхов перед возможными катастрофами чрезвычайно опосредовано. Иногда они развиваются без достаточных причин, возможно, как выход скрытой тревожности, накопившейся в обществе. В истории известны парадоксальные случаи массовой паники и страха, охватывавшие значительные группы людей (например, случай “великого страха” во Франции в годы революции, или паника, возникшая из-за знаменитой радиопередачи о нашествии марсиан)(16).

С другой стороны, действительное приближение катастрофы может происходить незамеченным для большинства населения. Историк Э.Голин, размышлявший над этой темой, пришел к выводу, что осознание грозящей катастрофы широкими массами населения встречается достаточно редко. Так, римляне не осознавали грозящей им катастрофы. Турки в ХYII — XIX веках, австро-венгры на рубеже XIX-XX веков в массе своей приближающейся катастрофы своих империй также не чувствовали. Во всяком случае, в “Автобиографии” такого тонкого мыслителя и психолога, как Стефан Цвейг, нет никаких упоминаний о предчувствиях близившейся катастрофы.

Элиты, особенно профессионалы в соответствующих областях деятельности, способны более точно оценить ситуацию. Известно, что в начале первой мировой войны после поражения немцев на Марне и провала “плана Шлиффена” фактический главнокомандующий германской армией Мальтке-младший начал свой доклад Кайзеру словами: “Ваше Величество, мы проиграли войну”. По-видимому, это поняла уже тогда, в 1914 году, еще какая-то часть германского генералитета. Но понадобилось еще четыре года войны, вступление в войну Америки и поражения немцев в 1918 году, чтобы широкие массы осознали неминуемость поражения Рейха в целом, неизбежность военной катастрофы Германии. (А осознание этой неизбежности породило революционные настроения и наряду с другими факторами привело к ноябрьской революции 1918 года. Так катастрофизм в массовом сознании повлиял на ход исторического процесса.)

Не ощущал надвигавшейся катастрофы и французский народ в период так называемой “странной войны” (сентябрь 1939 — май 1940 года).

В период второй мировой войны неизбежность военной катастрофы Германии стала осознаваться наиболее мыслящей частью немецкой военной и гражданской элиты, по-видимому, уже после Курской битвы (июль — август 1943 года) и капитуляции Италии (сентябрь 1943 года). Последние сомнения этой части германского общества на сей счет исчезли после высадки союзников в Нормандии (июнь 1944 года). Однако в целом народ и вермахт под влиянием тотальной пропаганды верили в победу Германии едва ли не до самого конца войны. По свидетельству Альберта Шпеера (министра вооружений, написавшего мемуары во время своего 20-летнего срока заключения в тюрьме Шпандау), еще в марте 1945 года немецкие крестьяне, с которыми он беседовал во время поездок по стране, были уверены в конечной победе Германии, уповая на “секретное оружие”, якобы имевшееся у Гитлера, которое будет применено в надлежащий момент. Так что можно считать, что катастрофизм отсутствовал в сознании широких масс немецкого народа, вплоть до самых последних недель, если не дней войны. Результатом этого было бессмысленное продолжение военных действий, гибель еще сотен тысяч людей по обе стороны фронта и дополнительные разрушения. То же можно сказать о Японии. Вплоть до мартовского (1945 года) опустошительного налета на Токио и августовских бомбардировок широкие массы японского народа продолжали верить в победу и не знали ощущения катастрофизма (хотя император и генералитет ощущали катастрофизм положения как минимум в течение предшествующего года).

Что касается СССР, то очевидцы отмечают, что в годы войны народные массы в целом не знали ощущения приближавшейся катастрофы, несмотря на жестокие поражения Красной Армии в 1941-1942 годах.

В разваливающемся СССР массовые катастрофические настроения можно было наблюдать в конце 1991 года, когда в Москве, например, магазины остались почти без всяких товаров. Люди заходили туда и видели одни лишь пустые полки. Возможно, что этот страх перед голодом и ощущение надвигающейся катастрофы заставили массы смириться с Гайдаровскими реформами. Ибо чтобы сейчас не говорили оппоненты Гайдара, он выполнил свое обещание наполнить магазинные полки. Товары быстро появились и больше не исчезали. На фоне постоянного дефицита, который поколения людей, выросших в условиях советской власти, воспринимали как естественное условие существования, это выглядело почти как чудо.

Дата добавления: 2015-08-20