ОБ ИГРЕ ЩЕПКИНА

...Талант Щепкина преимущественно состоит в чув­ствительности и огне. Оба эти качества составляют основные, необходимые стихии таланта драматического, и я думаю, что в этом отношении драма была по преимуществу призванием Щепкина; но его живость, умная веселость,, юмор, его фигура, голос, слишком недостаточный, слабый для ролей драматических (ибо крик не голос), навели его на роли комических стариков... По неудобствам физическим едва ли бы Щепкин мог Достигнуть такого высокого достоинства в драме, какого достиг в комедии. Я сказал, что у Щепкина есть умная веселость; но в тех комических ролях, которые не соответствовали этому свойству, чего стоило ему выра­жать глупость или простоту на лице, необыкновенно умном? Вместо проницательности и юмора — изображать простодуш­ную самодовольную веселость? Чего стоило также вырабо­тать свое произношение до такой чистоты и ясности, что, не­смотря на жидкий, трехнотный голос, шёпот Щепкина был слышен во всем Петровском театре? Но всего труднее было ему ладить с своим жаром, с своими чувствами и удерживать их в настоящей мере в уезде; правда, они иногда одолевали его; но с намерением Щепкин никогда не украшал, не рас­цвечивал ими бесцветного лица в пьесе. Один только раз был я свидетелем, что Щепкин намеренно сыграл целую роль не так, как понимал. Это случилось в 1828 году: давали в первый раз перевод английской комедии «Школа супругов», пьесы очень умной, но растянутой и оттого довольно скучной. Я знал, как понимал и как исполнял свею роль Щепкин. Я видел его на главной репетиции и восхищался вместе с другими строгим исполнением характера замечательного, но уже слишком не эффектного. Во время представления, когда прошел уже первый акт (Щепкин в нем почти не участво­вал), принятый публикою с явными признаками скуки, вдруг Щепкин с половины второго акта начал играть с живостью и горячностью, неприличными представляемому лицу; оживлен­ные внезапно его игрой, актеры также подняли тон пьесы, публика выразила свое сочувствие, и комедия была выслу­шана с удовольствием и одобрением. Когда я вошел к Щеп­кину в уборную, он встретил меня словами: «Виноват; но я боялся, что зрители заснут от скуки, если досидят до конца пьесы». Именно то и случилось при повторении бенефисного спектакля, в котором Щепкин играл уже свою роль, как тре­бовала неподкупная истина и строгие правила искусства; в третий раз этой комедии уже не играли.

Несмотря на страшное число ролей, - переигранных Щепкиным, несмотря на их бесконечное, дикое разнообразие, не­смотря на их ничтожность, Щепкин не пренебрег ни одною из них. Выезжая на сцену бабой-ягой, на ступе с помелом, являясь Еремеевной в «Недоросле», он старался быть тою личностью, которую представлял. От смешных фарсов и ка­рикатур, Щепкин, в ролях Своих, доходил иногда до харак­теров чисто-драматических, и на одном из них столкнулся с первым трагиком своею времени — с Тальмой: роль Дан виля в комедии Делавиня «Урок старикам» в Париже играл Тальма, а в Москве Щепкин!.. И что же? Несмотря на тя­желый и темный русский перевод, Щепкин был так хорош, что удовлетворил требованиям самых строгих судей. При­вычка смеяться от комизма игры Щепкина исчезла, и зри­тели всегда были растроганы до слез.

Во вое пятьдесят лет театральной службы Щепкин не только не пропустил ни одной репетиции, но даже ни ра­зу не опоздал. Никогда никакой роли, хотя бы было в сотый рае, он не играл, не прочитав ее накануне вечером, ложась спать, как бы поздно ни воротился домой, и не репетируя ее настоящим образом на утренней пробе в день предста­вления. Это не мелочная точность, не педантство, а весьма важное условие в деле искусства, в котором всегда есть своя, так сказать, механическая или материальная сторона, ибо никогда не может быть полного успеха без приобретения вла­сти над своими физическими средствами. Но этого мало: вся жизнь Щепкина и вне театра была для него постоянною шко­лою искусства; везде находил он что-нибудь заметить, чему-нибудь научиться; естественность, верность выражения (чего бы то ни было), бесконечное разнообразие и особенно­сти этого выражения, исключительно принадлежащие каж­дому отдельному лицу, действие на других таких особенно­стей— все замечалось, все переносилось в искусство, все обогащало духовные средства артиста. Более двадцати лет я вместе с другими следил за игрою Щепкина на сцене и за его внимательным наблюдением бесед общественных. Неред­ко посреди шумных речей или опоров замечали, что Щеп­кин о чем-то задумывался, чего-то искал в уме или памяти; догадывались о причине и нередко заставляли его призна­ваться, что он думал в то время о каком-нибудь трудном месте своей роли, которая вследствие сказанного кем-нибудь из присутствующих меткого слова вдруг освещалась новым светом и долженствовала быть выражена сильнее, или слабее, или проще, и вообще вернее¹. Иногда одно замечание, кинутое мимоходом и пойманное на лету, открывало Щепкину целую новую сторону в характере действующего лица, с которым он до тех пор не мог сладить. Из всего сказанного мною очевидно, что роли Щепкина никогда не лежали без движения, не сдавались в архив, а совершенствовались (постепенно и постоянно. Никогда Щепкин не жертвовал истиною игры для эффекта, для лишних рукоплесканий; никогда не выставлял своей роли на показ, ко вреду играющих с ним актеров, ко вреду цельности и ладу всей пьесы; напротив, он сдерживал свой жар и силу его выражения, если другие лица не могли отвечать ему с такою же силою; чтобы не задавить других лиц в пьесе, он, давил себя и охотно жертвовал самолюбием, если характер играемого лица не искажался' от таких пожерт­вований. Вое это видели и понимали многие, и надобно при­знаться, что редко встречается в актерах такое самоотвер­жение.

С. Аксаков. «Разные сочинения», Москва, 1858 г., стр. 354—359.

... Игра Щепкина и знакомство с ним имели боль­шое влияние на мое сценическое понимание. Меняпрежде всего поразила необыкновенная простота и правда в исполнении характера роли. Невольно сравнивая его игру с другими актерами, я видел, что Щепкин один только живет на сцене, а другие все нарочно играют, как говари­вал А. Н. Островский о гимназических спектаклях, а иногда И об игре современных ему артистов. До Щепкина подобной игры я еще не видел, оно и понятно,—Мартынова до 1848 г. Я видел почти только в одних водевилях.

Городничим стоит в моей памяти маленькая круглая фигу­ра в мундире и ботфортах. Жар, с которым Щепкин вел свою роль, глубокое ее понимание, серьезное отношение к ней ни па одну минуту не делали его смешным, несмотря на почти комическую наружность. Публика смеялась над положением городничего, а не над фигурой Щепкина. А' многие актеры во времена Щепкина смешили внешним, так сказать, комизмом, и комическая наружность или фигура были сокровищем для комика прежнего времени. Комическая фигура Щепкина не мешала ему заставлять публику плакать от его игры в дра­ме и смеяться добрым смехом кривой роже¹ изобра­жаемых им порочных людей.

Перехожу к другим ролям Щепкина. Фамусов в его ис­полнении был далеко не аристократ; да и мог ли им быть управляющий казенным местом Павел Афанасьевич Фаму­сов? А каков был аристократ его дядя, его гордость, можно судить из слов самого Фамусова:

¹«Нечего на зеркало понять, коли рожа крива»— эпиграф «Ре­визора».

«Когда же надо прислужиться, И он сгибался в перегиб».

И далее:

«Упал он больно — встал здорово...»

Чему вполне сочувствует и племянничек. Барства, чван­ства много должно быть в достойном родственнике «Максима Петровича», и именно таким московским барином двадцатых годов был в этой роли Щепкин. Он один вполне создал этот тип, и к сожалению, со Щепкиным умер и Фамусов. Важ­ным, сосредоточенным¹ был Щепкин и с лакеем (в душе), чи­новником Молчалиным, и со своими крепостными лакеями. Какой 'барский гнев слышался в словах:

«В работу (подразумевается каторжная) вас, на поселенье вас...»

Полная сдержанность при обращении с дочерью и с го­стями; любезен Павел Афанасьевич с одним Скалозубом (нельзя же, желанный жених), да пасует еще перед Хлестовой. Превосходно вел Щепкин сцены второго акта с Чацким я Скалозубом,. В его монологах не слышно было стихов, а плавно лилась восторженная речь о всех достоинствах доро­гой Фамусову Москвы; ине одно сочувствие, но и уважение выражал он к раболепству и низкопоклонничеству его героев., бывших

«Век при дворе, Да при каком дворе!

Тогда не то, что ныне.

При государыне служил — Екатерине!»

А других чувств и стремлений в людях того времени Фамусов-Щепкин не признавал, да и не мог их знать или по­нять. Очень хорош был Щепкин в третьем действии. Он тон­ко оттенял, в 'Своей надутой любезности хозяина, разную ка­тегорию гостей. В сцене с Хлестовой сначала сдержанно вел он спор о количестве душ Чацкого, но, не выдержав, под ко­нец восклицал:

«Ох, спорить голосиста!»

В обращении Фамусова к сыну его покойного друга Ан­дрея Ильича—К Чацкому—тон Щепкина был не только ироничен, но почти презрителен. Постоянно слышалась не­нависть к противнику и взглядов, и всех понятий почтенней­шего Павла Афанасьевича. Как сейчас вижу на искаженном

Даже во время ухаживания за Лизой, что он делал с легким оттенком галантности турецкого паши злобою лице Щепкина, какая появилась презрительная улыбка, я вижу жест его рук, когда Чацкий произносил:

«Я сватаньем не угрожаю вам».

Ясно помню превосходную игру Михаила Семеновича в четвертом действии. Убедившись из вопля страданий Чацко­го, что он окончательно рехнулся, Фамусов начинает спокой­но говорить Софье:

«Ну, что! Не видишь ты, что он с ума сошел? Скажи серьезно?

Безумец, что он тут за чепуху молол. Низкопоклонник тесть и про Москву так грозно».

Но совершившийся в его, доме скандал вдруг вспоми­нается Фамусову, и под гнетом будущих сплетен и пересудов наклонял Щепкин свою, еще недавно гордо поднятую напуд­ренную голову, и из его груди вырывался вопль фамусов­ских страданий:

«Моя судьба еще ли не плачевна! Ах, боже мой! Что станет говорить Княгиня Марья Алексевна!..»

Совершенство игры Щепкина навело меня на мысль, что во многих ролях великих драматических произведений бы­вает слов о, которое рельефно определяет характер лица: одним словом обрисовывается вся роль.

Подобное «'слово» в роли Фамусова подсказал мне Щепкин своим исполнением четвертого акта. За сценой шум, раздает­ся голос Фамусова:

«Сюда, за мной скорей, скорей! Свечей побольше, фонарей. Где домовые?»

Фамусов видит Чацкого и Лизу:

«Ба! Знакомые все лица».
Увидав дочь:

«Дочь! Софья Павловна, срамница, Бесстыдница! Где, с кем!»

"Это «с кем...»—Ключ ко всей роли. Будь на месте Чац­кого (совсем не желательного жениха, не богатого, не служа­щего человека, да еще вдобавок либерала) другой подхо­дящий, хотя бы полковник Скалозуб, Фамусов прошел бы мимо, ничего не заметив: домовойпришелся бы к дому. Павел Афанасьевич сделал бы это потому, что дочка назначила любовное свидание человеку, годному в женихи. Он отвернулся бы, как, вероятно, отворачивался и прежде, не желая видеть похождений «покойницы жены», про ко­торую при проступке дочери он так деликатно вспоминает:

«...Ни дать ни взять, она,

Как мать ее, покойница жена!

Бывало, с дражайшей половиной

Чуть врозь — уж где-нибудь с мужчиной».

Но застав Софью с Чацким, дело другое, Фамусов кричит, волнуется; он оскорблен... он в сенат подаст.

«...к министрам, к государю!»

А. А. С т а х о в и ч. «Клочки воспоми­наний», Москва, 190i г., стр. 57, 112—113, 114-116.

Дата добавления: 2015-08-17