Глава пятая.

Да, за две недели до нашего отъезда я должна, во что бы то ни ста­ло, испробовать все-все, что возмож­но, чтобы узнать, кто такая дама с петербургскими манерами, осанкой аристократки, но говорящая с силь­ным местным народным наречием простолюдинки. Кто же была эта дама, которую называли все мамень­кой? Кто были ее родители? И при каком Императоре они были высла­ны в далекую-далекую непроницаемую, каторжную по тем временам Сибирь.

А Настенька? Как-никак, почему- то я уверена, что и она из того же гнезда, недаром Прасковьюшка про­шамкала мне на ухо, прежде прове­рив, нет ли кого за дверями:

— Никто не знает, кто она и отку­да, и здесь никакой свадьбы не игра­ли, а год тому назад все трое приехали и объявили, что Настенька — закон­ная жена любимого сына.

В первые дни нашего приез­да, я заметила, Настенька выводила на солнышко посидеть на завалинке в полушубке своего больного мужа, но это было не более трех раз.

А сейчас ползли слухи, что ему хуже и хуже с каждым днем. Стран­ное чувство предосторожности спе­ленало меня что-либо расспросить у Петра Петровича о Настеньке, о ее муже, о маменьке. Ведь он был здесь три года тому назад, конечно, многое знал.. Я сразу почувствовала, что кра­сота Настеньки обожгла его с перво­го дня нашего приезда, когда он рас­сматривал ее из окна моей комнаты в бинокль.

Для меня, по тем временам, мир был полон жизни, мысли, чувств, так воспринимала я близость, созвучие с природой, притягивал меня к себе и человек. Взлет человеческого духа радовал, умилял меня до слез, и каж­дый раз казалось, что мне открылся уголок тайны вечного счастья, тепло­ты душевной, той теплоты, не мерк­нущей, не исчезающей, данной как дар, который светит и греет верой в человека. Такие взлеты встреча­лись на пути в моей жизни, пусть даже мимолетно оставляли всегда след обаяния вечной красоты жерт­венного человеческого сердца.

С таким подходом к людям в духе юности я подошла, целиком с откры­той душой, к Петру Петровичу, после того, как он на моих глазах спас, выта­щил из речки маленького мальчуга­на, крепко прижавшего к груди сво­его маленького щенка. Случилось это в трех-четырех верстах от Бийска, когда мы выехали на лошадях, направляясь к горам Алтая.

Я не могла отказать себе еще две последних недели в ежедневной про­гулке с приятелем, Вещим Кауркой, который уже ржал всегда, привет­ствуя меня, заслышав мои прибли­жающиеся шаги. Он получал ломоть хлеба с солью и два-три кусочка саха­ра, и мы, оба веселые, отправлялись встречать пробуждение солнышка на любимом месте потока Быстряги, где грандиозный фонтан сажени в две вышины спорил с огромной каменной преградой на узком пути потока.

Расскажу Вам все свои наблюде­ния о жизни людей на этом маленьком кусочке земли. Каждый раз, когда я воз­вращалась в седьмом часу с прогулки, я находила у себя Настеньку с раскры­той книгой, которую она закрывала и немедленно исчезала. Но сегодня моя последней моды кофточка из сурово­го холста ручной работы привлекла ее внимание. Я сказала:

— Это я купила перед моим отъез­дом в Московском Земском Кустар­ном Музее.

— После Вашего завтрака, — ска­зала Настенька, — я покажу Вам мою мастерскую.

Я очень обрадовалась, быть может, возникнет желанное сближение и занавес приоткроется.

Мастерская — маленькая фабри­ка тканья ручным способом сурового тонкого холста. Все, как оборудова­ние, так и производство, показалось мне очень интересным. Настенька была опытная ткачиха, а маменька ловко из пряжи выдергивала и сучила нитку на веретено — опытная пряха- прядильщица. Руки их мелькали так быстро, что я не успевала проследить и сразу понять последовательность работы. Неожиданно дверь откры­лась, и вошел Петр Петрович, попри­ветствовал нас и сразу обратился к маменьке, не помню сейчас точно, с каким-то хозяйственным вопросом, усаживаясь за ее спиной, не спуская глаз с Настеньки.

— Смотрю я на тебя, Петенька, деловой ты, хороший хозяин, выра­ботался, в любом деле не утопнешь. А вот до тридцати лет дожил, что ж ты не женился?

— Эх, дорогая маменька, да ведь это дело не легкое. Где ж я найду такую сударушку, какую я хочу, чтобы она была и характером хороша, умни­ца, и собой приглядна. Скажем так, к примеру, росту высокого, светло­кудрая, с большими карими иль голу­быми с поволокой глазами и с длинны­ми ресницами, словно с воздушными крылышками, чтобы екнуло ретивое, чтобы колени подкосились молодец­кие, чтобы варом, жаром нутро опа­лило...

— Настя, — прозвучал металличе­ский голос маменьки, — принеси-ка кваску испить.

Настенька с пылающими щека­ми и я за ней поспешили к выхо­ду, в дверях я еще поймала голос маменьки:

— Ты что это затеял, парень, а?

Великий соблазн остановил меня узнать, что ответит Петенька.

— Никто, как Вы, маменька, знаете, и жениться, и замуж выйти по своему вкусу трудно, почти невоз­можно, нас женят и замуж выдают силком, по приказу. А сейчас я торо­плюсь, прикажите выдать мне...

Я рассказала Настеньке, что я слы­шала, и мы обе наблюдали из окна кухни, что будет дальше. Ждать при­шлось не долго. Маменька поспешила в пекарню и в другие отделы хозяй­ства, а Петр Петрович подвел вер­ховую лошадь с приспособленными висячими по бокам ее корзинами для доставки хлеба, молока и всякого про­вианта на разведки асбеста.

Мы с Настенькой, захватив квас, вернулись в мастерскую и продолжа­ли: Настенька — ткать, а я — наблю­дать порядок работы и ввод цветных ниток в гладкий серый холст. Расска­зать подробно, как ткут и как управ­ляются с ручным ткацким станком, не берусь, это надо видеть и не раз, и не два. Мы сидели молча, без еди­ного слова о случившемся. Но случив­шееся приблизило ко мне Настеньку на добрую сажень. От меня не ускольз­нуло выражение ее лица и новая искорка в ее чудесных темно-синих глазах, опушенных длинными ресни­цами, как сказал Петенька, воздуш­ными крылышками. Какая женщина пройдет спокойно мимо такого страст­ного признания мужчины, не отрывающего от нее глаз, щеки ее пылали, а глаза боялись глянуть на него! Вер­нулась маменька, и мы еще проработа­ли молча с час как ни в чем не бывало. Но обе женщины по очереди уходи­ли через каждые десять — пятнадцать минут и, тотчас вернувшись, говорили одно только слово «спит». По словам Прасковьюшки, муж Настеньки угасал с каждым днем. Так кончился сегод­няшний день. Наше молчаливое сбли­жение с Настенькой началось крепко и прочно.

* * *

Вы не можете себе представить, с каким трудом нужно выколачи­вать что-либо из моего энциклопе­дического словаря, Прасковьюшки, о маменьке, Аграфене Игнатьевне. Одно имя ее приводило в такой испуг, бежала к дверям, не подслушивал ли кто, нет ли кого-нибудь за ними. После полной неудачи я попробовала разбу­дить память о ее молодых годах. Ког­да она вышла замуж? К моему удив­лению, она расхохоталась, именно расхохоталась, молодым для ее лет смехом.

— Да кто ж за своих дворовых замуж выходит? Все мы в четырнадцать-пятнадцать лет в «женах» у старика перебывали.

Оказывается, все сыновья и доче­ри от всей дворни и дети от куплен­ных жен были в полном подчинении у старшего в роду, и если они были красивы или имели какие-либо пре­имущества, то продавались или поку­пались. Эти живые существа были вещами, товаром без голоса, без воз­ражений, без желаний, без любви, без мечтаний, без протеста. Таков был закон этих одеревенелых, отупелых здешней горсточки староверов. Для меня это было до того дико и неприят­но. Я еще и еще задавала этот вопрос, ответ был тот же.

* * *

До отъезда осталось не более деся­ти дней, а чары природы, мощь, гран­диозность, красота Алтайских водопа­дов непередаваема. На пологих местах, так, саженей длиной в шесть, больше или меньше, образуются аллеи фонта­нов, затем резкий обрыв, и вода падает водопадом с сажень и больше, и опять поток летит. Именно летит, не теряя силу напора, и вновь высунувшиеся из-под воды камни, большие и малые, создают фонтаны. Недалеко от нашего дома очень сужен проход воды, и гру-да камней перед ним создали грандиоз­ный букет-фонтан брызг сажени в две высотой, здесь я каждое утро встречала первые лучи просыпающегося солныш­ка до последнего дня моего отъезда.

Мало осталось времени, долж­на же я рассказать Вам все-все, что привлекло мое внимание или, вернее, любопытство. Во что бы то ни стало хочу добраться до истины существо­вания здешних обитателей, отчасти помог мне Петр Петрович. Сегодня я вернулась на час раньше и собира­лась завтракать, как он вошел.

— Наконец-то я Вас поймал. Сей­час у нас осталось до отъезда не более десяти дней, а дел еще по горло не доде­лано.

Петр Петрович охотно подсел завтракать со мной, я его старатель­но угощала.

А вот этим сыром я просто объедаюсь, попробуйте. Где они его достают?

Петр Петрович спокойным голо­сом ответил:

—-У себя дома. Видите ли,— продолжал он, — Вы так влюбились в Алтай и ему отдали все время. А раз­ве люди, живущие в этом захолустье, не интересная книга для Вас? А как Вы будете реагировать, если я ска­жу, что этот сыр изготовлен Еленой, женой Пахома?

Последние слова Петра Петрови­ча были ошеломляющи. Не вопрос, а толпа вопросов посыпалась на него, но он только благодушно улыбнул­ся и сказал:

— Пойдемте...

У меня нет никакого желания описывать этот специальный завод в конце всех дворовых построек, меня ни чуть не интересовало ни производ­ство сыра, ни специальное производ­ство топленого масла, отправка и сбыт этих продуктов чуть ли не до Москвы. Все это рассказывал Петр Петрович, пока мы шли. Мысль, какова была жена Пахома, немедленно требовала видеть ее. Может, она такой же урод, если не хуже, как Пахом, и они тер­пят, выносят друг друга. Мы вошли в боковую дверь и очутились в широ­ком коридоре во всю длину здания, заканчивающемся довольно большой комнатой, дверь которой была открыта. Мы вошли, но в ней никого не было.

— Сейчас я найду ее,— сказал Петр Петрович. — А Вы подождите здесь.

Обстановка комнаты — письмен­ный стол, заваленный бумагами, кни­гам и, книжный шкаф. Он-то и удивил меня больше всего, библиотека с кни­гами в переплетах и без. Не знаю, что бы Вы почувствовали в данный момент, сопоставляя деловой каби­нет, канцелярию грамотного челове­ка, с женой Пахома. А когда эта жен­щина выше среднего роста в костюме, как и маменька, и с точно такой же укладкой волос на голове, без всяких повязок и платков, стояла предо мной, то меня поразил ее независимый вид и ее умные, спокойные глаза. Я была страшно взволнована и имела, навер­но, смешной вид с расширенными гла­зами и открытым ртом, но все же после большой паузы спросила:

Неужели Вы жена этого Пахома?

— Да, - ответила она, — только по кличке.

Слова «по кличке» для меня были непонятны. Свидание наше закончилось. Для меня осталось боль­шим вопросом, кто она. Маменька, Настенька, они особая статья. А вот Елена... Она третья, эта культурная, грамотная женщина. Как она попа­ла в эту глушь? Что бы мне ни гово­рили, но эти три женщины -^г отпры­ски нашей русской интеллигенции, аристократии, может быть, третьим- четвертым поколением сосланных их прадедов в далекую, абсолютно мало­известную по тем временам Сибирь. Петр Петрович рассказал мне все, что рассказала ему сама Елена.

Маменька все же решила женить Пахома. Во время поисков неве­сты до дома еще оставалось верст восемь—десять, маменька заехала в небольшую усадьбу напоить лоша­дей. Во дворе ее встретила молодая девушка, которая маменьке очень понравилась, и так вышло, что она рассказала девушке цель своей поездки, отчего девушка ринулась к ней со словами: «Ради Бога возь­мите меня в жены Вашего сына, умоляю Вас!» Маменька так пере­пугалась, что буквально воскликну­ла: «Что ты, что ты, да ведь он кале­ка, урод». На что девушка ответила, что за обезьяну пойдет, только бы вырваться от мачехи. Она показа­ла синяки на руках и ногах и боль­шой ожог на ноге горячей кочергой. Девушка успела рассказать, что отец ее умер полгода назад, что он ее очень любил, а мачеха ненавидела и ревно­вала, а сейчас словно мстила за все прошлое. Еще успела рассказать, что отец был большой специалист молочного дела по изготовлению особо­го топленого масла, на котором в те времена жарила и пекла вся Россия, а главное — производства сыра.

В данное время благодаря ком­мерческим способностям маменьки сыр доставляется в большие города. Отец передал Елене все секреты дела, она была его главной помощницей. «Вы увидите, я оправдаю Ваше дове­рие», — были последние слова Елены. Она была куплена за пять породистых коров, и каждое первое число каждо­го месяца мачеха вот уже пятна дц ать лет приезжает за мздой по уговору, то есть с пустой телегой за кормом для коров и птицы.

Петр Петрович объяснил мне сло­ва «по кличке». Елена жила при заво­де в двух больших собственных ком­натах, а мужу, Пахому, дала полную свободу, чтобы он оставил ее в покое и забыл, что она его жена, оставаясь его женой только «по кличке».

* * *

— И что же? Как проявила себя пятнадцатилетняя Аграфена Игнатьевна?

— Она приказала мне передать этому старику, если он переступит порог ее комнаты, она выбросится в окно.

Выпалив это залпом с необыкновенным подъемом ненависти, словно вспомнила и себя, и многих не девушек, а еще девочек лет по двенадцать-тринадцать, Прасковьюшка буквально вылетела из кухни, сильно хлопнув дверью. Мне стало просто не по себе, поспешила найти ее, утешить и прекратить свои изыскания. Да... Передо мной было одинокое, одинокое, запу­ганное существо, не имеющее поня­тия о ласке. Когда я гладила ее голову и целовала морщинистое лицо Прасковьюшки, ручьи слез потекли по ее щекам, и не иначе как потребность еще и еще, до конца все наболевшее, разбуженное выложить, сказать.

— Два дня... Два дня, — трясясь, торопливо начала говорить она,— не пила, не ела, заперлась на ключ девочка-красавица. И до чего ж мне было жаль ее. Что делать, кого спрашивать? Все разбежались. И побежала я к отцу, все ему расска­зала, он сейчас же пошел со мной, собрал все лестницы, связал, наладил в одну и поднялся к ее окну. О чем говорили, не знаю, только спустив­шись, приказал, немедля, принести еды и питье, а сам пошел к ней...

Прасковьюшка умолкла, я не зада­вала вопросов, не расспрашивала, боялась шевельнуться, вспугнуть, хотелось еще и еще знать, что даль­ше. Из слов Прасковьюшки я поняла, что человек, которого все называют отцом, играет у них далеко не послед­нюю роль. Кто он был? Откуда при­шел? Сколько ему лет? Никто не знал. Тридцать лет тому назад он был такой же бодрый, высокого роста, прекрасно сложенный, с седой голо­вой и бородой. Одежду он носил чер­ного цвета, вроде нашего псаломщика, а в руке правой посох. Я его видела из окна в первые дни нашего приез­да. Он стоял лицом близко напротив моего окна и разговаривал с мамень­кой, которая стояла спиной ко мне. В бинокль его глаза, как мне показа­лось, смотрели в мои глаза, в нем сразу чувствовались подчиняющая осан­ка, то величие духа, что я назвала его патриархом здешних молокан.

По молодости лет и моей боль­шой любви к природе патриарх и другие обитатели были отложены на после. С первого же дня приезда меня увлекла сказочная красота при­роды Алтая. Водопады, говорливые реки, вернее потоки, быстро мчав­шиеся, где каждый встречный, высу­нувшийся камень из-под воды созда­вал фонтан, и чем выше камень, тем эффектнее был букет воды. А уро­ки езды на необъезженной лоша­ди, а дремучий непроходимый лес, а просыпающиеся первые лучи сол­нышка, которые подметил Петр Петрович и показал мне все его при­чуды, а жуткие фокусы луны, света и тени на Чертовой Заверти! Судь­бе было угодно, чтобы именно его, Петра Петровича, инженера Екате­ринбургского Горного Управления, назначили сопровождать и руково­дить окончательной разведкой уже подготовленных им грандиозных залежей асбеста.

Асбест (горный каменный лен) по тем временам требовался для изго­товления какого-то особого карто­на, особого материала для пожарных костюмов и рукавиц, а также для все­возможных огнеупорных требующих­ся изделий.

Однако довольно. У меня оста­лось очень мало дней. О прошлом маменьки можно только догадываться, единственный свидетель — Прасковьюшка, и я все-таки кое-что допол­нительно уловила. Конечно, сила человека, которого называют отцом, велика. Опять и опять перед Вами загадка и вопрос: «Кто он?» Поверь­те, хотя я и отложила его на потом, но его лицо, глаза, его осанка завла­дели мной настолько сильно, что если бы я неожиданно столкнулась с ним, то мной бы овладела оторопь, я бы растерялась, не знала бы что ска­зать, что сделать, с чего начать. Тако­ва сила его обаяния. Он, безусловно, не молоканин, не сектант и не раб. Он абсолютно свободен и по своей воле творит добро. Из слов Прасковьюшки я поняла, что он спас и сей­час поддерживает маменьку, ино­гда он, особенно в последние годы, исчезает на всю зиму. А ранней вес­ной он бывает уже здесь и отпуска­ет маменьку уехать до самой поздней осени. «Куда и почему?» — спроси­те Вы. Спрашиваю и я.

Совершенно неожиданно я полу­чила сведения от Елены при следую­щем разговоре. Уезжая через несколь­ко дней, я хвалила Еленин сыр, которым мы действительно объеда­лись, и просила ее закупорить голо­вок пять для сдачи в багаж на курьер­ский поезд. Каждый человек, когда хвалят его произведение и всякого рода творчества, каждый производи­тель, автор внутренне умилен. А пото­му Елена разболталась.

— Два года тому назад, — сказала она,—мы с маменькой ездили в Москву и прожили там шесть месяцев.

Я буквально замерла и продолжа­ла разговор об изготовлении сыров, делая вид, что маменька меня совер­шенно не интересует, и вдруг полу­чаю сведения, о которых и меч­тать нельзя. Подумать только, уехали в Москву на полгода! Я почувствова­ла, что мне даже жарко стало, вихрь вопросов полез в голову, но я знала, что могу только поддакивать и терпе­ливо слушать. И что же? То, что услы­шала, показалось сказкой из «Тыся­ча и одной ночи». А вот, как бывает в жизни, когда человек безостано­вочно, упорно преследуется мыслью знать во что бы то ни стало, как я сей­час хочу знать, кто была маменька, кто были ее предки, и при каком Импера­торе они были сосланы в Сибирь.

— Остановились в гостинице.

У маменьки был годовой номер, постоянная квартира, вся прислуга называла ее по имени-отчеству, Агра­феной Игнатьевной. Не раздеваясь, не снимая пальто, и мне не позво­лила снимать пальто, заперла дверь на ключ и быстро переоделась в эле­гантное темное платье, достала из сун­дука роскошную меховую накид­ку и превратилась в светскую даму. Затем мы уехали с ней в магазины, она одела меня с ног до головы и пре­вратила меня в молодую барышню, одетую по моде того времени. Я обал­дела и ничего не понимала из все­го происходящего. Когда мы верну­лись, она взяла для меня отдельный номер и на этой же неделе устрои­ла меня в большую торговую фирму Братьев Бландовых, изготовлявших всевозможные сорта сыра. «Изучай изготовление; сыра и познакомься с постановкой всего дела, тебе при­годится, а нашу молоканскую форму спрячь, еще тоже понадобится», — сказала маменька. Но больше всего меня поразило, что, когда мы ехали мимо часовни, в которой находилась чудотворная икона Пресвятой Богородицы, она каждый раз стави­ла рублевую свечу и усердно моли­лась, — вдруг Елена спохватилась: — Боже! Что я Вам наболтала!

Я поторопилась успокоить ее, сказала, что еще несколько дней, и я уезжаю домой, сюда мне боль­ше не попасть и все мне это чуждо и не нужно. Я не хотела ее оставлять, пока она не успокоилась.

* * *

Три дня осталось до отъезда, а сегодня, за весь месяц ярких сол­нечных дней, темно-серые тучи спрятали яркое приветливое алтай­ское солнышко и завладели небом. И почему-то тревога Настеньки пере­далась и охватила меня, ее муж умира­ет, уже неделю, как он без сознания. Я поспешила найти ее. Приближаясь к кухне, я услышала ее крик:

— Прочь! Прочь отсюда! Я нена­вижу! Инстинктивно, не отдавая отчета, я бросилась к окну и громко закричала:

— Маменька приехала! Мамень­ка приехала!

И изо всей силы стучала кулаком по раме окна, из которого посыпа­лось разбитое стекло. Мгновенно распахнулись двери кухни, и страш­ный взлохмаченный Пахом выско­чил и бегом побежал в конюшню. Я нашла Настеньку на полу в кон­вульсиях истерики, я помогла ей встать, усадила ее на скамейку и так­же тряслась, как она, с полными гла­зами слез. Ничего не могла сказать в первую минуту, только гладила и целовала ее.

— Настенька, Настенька, он хотел тебя убить. Боже, какой ужас!

— Не убить, не убить, ты еще молода, не понимаешь. Не убить, а изнасиловать, оскорбить, опоро­чить, унизить. — Она целовала меня, прижимала и притягивала к себе. — Ты спасла меня.

В эту минуту* неистово стегая лошадь, промчался Пахом мимо окна к воротам.

То, что произошло, был не театр и не книга... Хотя все же это была кни­га и автор этой книги — сама жизнь. Этот удивительный автор честен, прав­див, без утрирования дает естествен­ные живые типы людей, изображая их такими на сцене жизни, какие они есть, на фоне самых разнообразных декора­ций. Для меня это был театр, и живые люди разыгрывали свои роли.

На следующий день, после бес­сонной ночи, рано-рано утром Настенька принесла белья в нашу нижнюю комнату, чтобы прока­тать его на большом столе до приез­да с разведочных работ инженеров и рабочих. Обе бани для господ и для рабочих уже приготовлялись. После вчерашнего нас с Настенькой тянуло друг к другу молча. Настенька лов­ко и быстро катала, а я еле поспе­вала его подхватывать и складывать в стопы, работали мы с ней молча под аккомпанемент жужжания ста­рухи, мачехи Елены, приехавшей за ежемесячным очередным плате­жом за ненавистную падчерицу. Ее глаза кололи, впивались, сверлили и до нутра добирались.

— Ну, как твой-то? Поди, уж на ладан дышит, маешься с ним, поди...А вот ведь подумать только, молоду­ха, как тебе не повезло... А ведь зна­ла ж ты, за кого идешь! На богатство позарилась, красавица?

В последних словах слыша­лось столько злорадства, ненави­сти, недоброжелательства, чудилась страшная зависть в перекосившем­ся желто-зеленом лице злой стару­хи. В комнату вошла маменька, и злая старуха мгновенно обернулась в при­ятную женщину во всех отношени­ях. Маменька, желая от нее отде­латься, сейчас же ее увела, чтобы распорядиться выдать ей зерна для птиц и отрубей для коров, согласно договору за покупку-продажу Елены. Мы с Настенькой торопились кончить и освободить комнату.

* * *

Сегодня суббота, завтра послед­ний день, и в четыре утра в понедель­ник мы выедем в Бийск. Петр Петро­вич сказал Сенечке, что он уезжает вперед, чтобы встретить нас в Новониколаевске на пристани и посадить на курьерский поезд. Он остается еще на сутки или больше в Новониколаевске, чтобы лично отправить образ­цы асбеста в Петербург. Он успокоил Сенечку, что Штейгер доставит нас на пароходик вовремя.

— Не беспокойтесь, он все сдела­ет лучше, чем я,— сказал Петр Пет­рович.

Когда уехал вчера Петр Петро­вич, поздно вечером или ночью, никто не знает. И никто не знает из моих петербуржцев, какая драма произо­шла и еще продолжается, но они, никто, абсолютно не интересуются. Да и на самом деле о чем, о ком рас­спрашивать? А драма продолжается, сегодня утром был обнаружен холод­ный труп мужа Настеньки, а ее нигде не могли найти, наконец нашли ее шаль на камнях у Чертовой Заверти.

* * *

От окружения разноголосых впечатлений, от всего случившего­ся неопытной душе прийти к само­стоятельному какому-либо выводу, разобраться было не под силу. Мной овладевал панический страх от одно­го имени Пахом. И жалко до слез за Настеньку, что-то внутреннее со вчерашнего дня рисовало ее уто­пленницей, повесившейся, убитой, искалеченной, обезображенной. Сле­зы катились, и лицо распухло. Вни­зу все стихло. Моя дверь осторожно открылась, и в комнату вошел Сенеч­ка. О, какое счастье, как он просто, сердечно подошел ко мне, он, един­ственный, заметил по моему трагиче­скому лицу, как он сказал, что что-то случилось! Я все-все рассказала ему, он меня совершенно успокоил и мно­гое объяснил мне.

— Будьте бодры, подумайте толь­ко, как Вас ждут дома?

И потянуло меня домой, домой, домой... Вспомнилась Маремьянушка, крестьянка, земли русской молитвенница, и вспомнилось, как в последний вечер перед отъездом в Петербург я просидела до полуно­чи у нее в келье-комнате, увешенной иконами, перед которыми на малень­ком столике теплились две лампады. Первая — красная, тусклая, неприветливая, а вторая — зеленая, наобо­рот, искристая, радостная.

— Почему? — спросила я.

— Да видишь, в миру-то правда с кривдой подружки и завсегда вме­сте в одном колесе крутятся.

— Это как же в одном колесе? Да еще и подружки?

— А проще простого, ежели кре­щеный в соблазн вошел по слабости, не устоял перед лукавым, то крив­да так завертит, так закружит, в аду опомнишься, да поздно будет. Так вот, девонька, молода ты еще, где тебе понять. Вот красная лампада о соблазненных, бесхарактерных, колеблющихся душах теплится, по сто поклонов по ним клала, теперь спи­на не выдерживает, по пятьдесят кла­ду, да и то поделила на утро двадцать пять и на вечер. А об от зелена вина погибших, похотниками загубленных женских душах и самих похотниках монастыри да церкви молятся. Где уж мне-то? А зеленая за царя-батюшку да за Россию-матушку. За всю землю русскую и за каждую душу, кто в Бога верит, пусть огонек теплится день и ночь.

Так вот какая ты, моя Маремьянушка, печальница, молитвенница, простая крестьянка земли русской. Вот только сейчас, в минуты сильного потрясения, тянусь к тебе. О, как я чувствую твою чистую, простую русскую душу, верующую в Господа Христа! Ты приняла и исповедуешь Его безо всякого умствования, измышления, без критического ковыряния и анализа. Моя дорогая Маремьянушка, пусть огонек твоей зеленой лампадочки теплится и за меня.

* * *

Об обратном пути домой писать нечего. Одно скажу, при­ехала на Алтай восемнадцатилетней, радостной, юной, влюбилась в Алтай. Две первых недели гоняла на лоша­ди с пяти утра до заката солнышка. Красоту и комбинацию красок вос­хода и заката солнца не берусь опи­сывать, красота красотой осталась. Сейчас ярко в моей памяти хранит­ся величие, мощь Творца, и порази­тельная мощь природы.

Дата добавления: 2015-08-17