Глава четвёртая.

Экспресс, пароходик и послед­ний третий способ передвижения на лошадях закончили наше путе­шествие. Если я скажу: «Да, я виде­ла, я ездила на Алтай»,—хотя я видела только крупицу Алтая, то я не совру, я все же его видела. Мои глаза запе­чатлели на всю мою жизнь его мощь, его недоступность, его необъятность и величие Создателя-Творца.

Разве я могла заснуть в эту пер­вую ночь! Думала ли, предполага-ла ли четырнадцать дней тому назад, что увижу не картинку, а воочию какой-то Алтай, о котором не дума­ла, забыла. Да-да, как много человек пропускает в жизни, сидя в собствен­ной тесной скорлупке, сосредото­ченный, главным образом, на самом себе! Нагроможденные цепью тяну­лись нескончаемые ряды гор, пер­вый ярус, второй, третий, еще и еще, и последней со снежными шапками, верхушками, подпирающими небо, и сливающимися с ним. Алтай пора­зил и пленил меня на всю жизнь. Гла­за сфотографировали мощное вели­чие новой для меня природы.

Моя комната была угловая на вто­ром этаже. Сенечка и Надюша были мои соседи, а за ними поселились инженеры. Петр Петрович принес мой последний чемодан.

— Вот, — сказал он, — в это окно, оно выходит на юго-запад, завтра великан Алтай скажет вам: «Доброе утро». А вот в это окно на запад, весь огромный двор и все построй­ки увидите, а за ними огромный ого­род, а за огородом — огромное поле клевером засеянное, а посреди него прямая-прямая дорога в горы. Завтра я вам покажу в это окно то плоско­горье, где идут разведки асбеста. А пока до завтра.

Он уже уходил, но я задала вопрос:

— Не ткнет, еще одну минутку. Скажите, пожалуйста, почему нас никто не встретил?

— О! Это очень сложно, в двух словах не скажешь, покойной ночи!

В голосе Петра Петровича я уло­вила какую-то веселую нотку, даже усмешечку. «Загадки задаешь, — поду­мала я,— посмотрим, любопытно».

Чуть-чуть забрезжило, начало све­тать. В глубокой сонной тишине пред­рассветный туман бесшумно сдерги­вал свой занавес, который падал вниз, оголяя верхушки снежных шапок гор. Засверкали в нежно-розовом сиянии восхода солнца снежинки, бисеринки, искорки. Просыпался грозный вели­кан Алтай.

Двенадцатикратный цейссовский бинокль, который я купила вместо цилиндра с длинной вуалью, прибли­зил ко мне горы, которые загляды­вали в мое окно так близко, как буд­то бы мы были совсем рядом друг с другом. Сверкающая белизна снега слепила глаза, я зажмурилась, сосчи­тала, не помню до скольки. Потом снова посмотрела в бинокль, ясно на фоне снега показались остроконеч­ные верхушки гор, покрытые лесом, и чем выше поднималось солнце, тем занавес-туман падал ниже и ниже, все новые и новые ряды, цепи гор, и все они уходили в бесконечную даль, пре­вращаясь в общую слившуюся ленту до самого горизонта, создавая впечат­ление бесконечности. Для сравне­ния я решила посмотреть в западное окно невооруженным глазом, то есть без бинокля. Прежде всего, я обра­тила внимание на очень длинный и широкий двор, обрамленный, вер­нее — застроенный с правой и с левой стороны в длину всего двора до самого огорода несусветными постройками, так сказала бы наша Маремьянушка. Точнее сказать, о каком-нибудь стиле, уюте, гармонии говорить не приходит­ся, и если смотреть с довольно высокого второго этажа на ряд крыш высо­ких построек и низеньких домиков рядом, притулившихся вплотную друг к другу, то все это можно сравнить с Алтайскими горами, цепью слив­шимися в одно целое. В этот момент ко мне вошел Петр Петрович.

— Я был уверен, что Вы уже встали и восход солнца наблюдали. Не правда ли, незабываемая карти­на? А этот хаос архитектуры я Вам подробно опишу, когда Вы спусти­тесь вниз. Только вот это высо­кое здание, на правой стороне под железной зеленой крышей, выстро­ено недавно по моему плану. Вверху огромный сеновал, а внизу...— Он не договорил. Наше внимание было буквально целиком захвачено жен­ской фигурой боярыни, слетевшей с картины нашего маститого худож­ника Маковского. Живая боярыня вышла из маленького домика, при­жавшегося к стене сеновала. Осве­щенная ярким утренним солнцем, она была в светло-голубом сара­фане в белоснежной кисейной коф­точке с пышными рукавами. Голова ее была украшена ореолом из коль­ца в кольцо вьющихся белокурых волос. Боярыня торопливо пересекла двор и скрылась за дверью неболь­шого дома.

— Их кухня, — сказал Петр Петро­вич рассеянно, как будто самому себе.

Не прошло минуты, как она вышла обратно с большим желез­ным, видимо, горячим чайником, который несла осторожно. Вся она являлась тайной истинной, совер­шенной красоты, тонкая, гибкая, и жесты, и походка влекли, гипно­тизировали. Петр Петрович поспеш­но взял мой бинокль с подоконника и, не отрываясь, смотрел на нее, как и я. Я почувствовала, что Петр Петро­вич был сильно взволнован, как-то внутренне я решила не задавать ему никаких вопросов, хотя красавица, так неожиданно мелькнувшая, пораз­ила и меня.

— Извините, — сказал Петр Петрович, виновато ставя бинокль на подоконник.

«Почему он извинился? Почему у него виноватый вид? — подума­ла я. — Взял мой бинокль без разре­шения? Или потому что лишил меня возможности также рассмотреть ее ближе?» Вот, кажется, пустяк, но в обращении друг с другом, когда, Сделав некоторую неловкость, недели­катность, сам сделавший почувство­вал, осознал, и вовремя извинился, он подобен чувствительному барометру. Хрустальные отношения между близ­кими и чужими людьми моменталь­но могут охладеть, или чувство теп­ла, доверия, близости углубится. Так думала я в те годы, также и сейчас. А между тем мы оба были во власти охватившего нас удивления, вернее были ошеломлены, озадачены, изум­лены неожиданностью. Я нарушила молчание вопросом:

— Каким образом сеновал был построен по Вашему плану? Мне это абсолютно не понятно.

— Я уверен, что Вы желаете знать все-все с самого начала. Все будет понятно, но объяснение возьмет вре­мя, а у меня его сегодня нет,— ска­зал Петр Петрович уходя.

Прошла неделя. Наши помещики- хозяева были староверы, и были они крупнейшими архимиллионера­ми. Банк их был дома, никому не дове­ряли, в кубышках, в тайниках, в золо­той валюте сохраняли, а ключ и тайна нахождения клада были известны только старшему в роду. И вышло так, что дед еще при жизни своей право главенства передал не своему един­ственному сыну, а его жене, Агра­фене Игнатьевне, своей невестке. А сам с сумой через плечо, с мешоч­ком сухарей ушел и, пожалуй, уж лет двадцать пять так и не дал знать о себе. А в памяти современников деда, доживших до сих дней, сохра­нилась необъяснимая тайна, почему семнадцатилетняя жена деда» родив ему сына-первенца, теперешнего мужа Аграфены Игнатьевны, бро­силась на глазах самого деда, мужа своего, в Чертову Заверть. Это рас­сказала мне шепотом, оглядываясь, Прасковьюшка, довольно дряхлая ста­рушка, но еще бойкая и живая. Она была приставлена к нам вроде буфет­чика, утром у нее должен быть готов кипяток, заварен чай, иметься крын­ка простокваши, молоко, сливки, сли­вочное масло, яйца и чудесный еще чуть тепловатый каравай хлеба. Кор­мили нас до отвала. А к чему же я это Вам все рассказываю? Да очень про­сто, эта самая Прасковьюшка, мож­но сказать, наш мажордом, для меня оказалась энциклопедическим слова­рем, ключом к каждому из обитателей той кунсткамеры, которую я первый раз в жизни встретила. Эти заброшен­ные в трущобы староверы порази­ли меня. Они, как и окружающая природа, были суровы, недоступны и замыкались при одном Вашем приближении. Они оберегали не только свою старую веру предков, но и свою повседневную жизнь, отгораживали свою молельню, жилище, особенно охраняли посуду. Я была для них Богоотступница, еретик, нечистая. Прасковьюшка не смела в нашем помещении, из нашей посуды воды выпить или из своей посуды что-нибудь внести в наш дом, что в точности исполняла. Слово «грех» сковало, спеленало их наглухо. А с Прасковьюшкой создались приятельские отношения, я вошла в ее доверие. Любила старушка поболтать, особенно о старине, а мне только этого и надо.

В течение первой недели я со всеми перезнакомилась, вернее я до некоторой степени сумела стать приемлемой для них. Но о Пахоме, старшем сыне Аграфены Игнатьевны, в энциклопедическом словаре, Прасковьюшкой, было сказано: «Ну, этого зверя сама раскумекаешь». Я почув­ствовала, что нужно быть осторож­ной и от знакомства отказаться, что даже бинокль мой подтвердил. Это был человек среднего, нет, даже ниже среднего роста с короткими ногами и очень длинными руками, не в меру плечистый, с большой рыжей вскло­коченной головой и бородой, лесом обросшей.

Часто я употребляю слова «оше­ломлена», «поражена» и в этом роде. А вот все же о маменьке, Агра­фене Игнатьевне, скажу я Вам, что она человек с большой буквы писана, и для меня большой загадкой оказа­лась и неразгаданной осталась. Прасковьюшка чего-то не договаривает, чего-то побаивается, а когда шепчет, то всегда оглядывается.

* * *

За первую неделю, я все же счи­таю, сделала много. Самое главное в совершенстве, как сказал Петр Петрович, мой учитель, я вполне овла­дела верховой ездой в мужском сед­ле. Могла рысью, вскачь, и брать хоть и не большие, но все же барьеры, не вылетая из седла. Но и это еще не все. Я собственноручно, самосто­ятельно могла оседлать своего коня, в том числе наложить и подтянуть подпругой седло, зануздать, то есть вложить в его рот удила и пристег­нуть их. «Будьте внимательны,— говорил мне Петр Петрович, — если седло будет подтянуто очень туго, то это не понравится Вашему коню, а если слабо, то Вы вместе с седлом скользнете под живот Вашего Веще­го Каурки.

Все, что тогда происходило, мне не снилось и во сне и не могло быть и мечтой. Мне казалось, что я попала в заколдованное царство природы и людей. В седле лошади, при быстром передвижении, я чувствова­ла себя как на ковре-самолете.

Петр Петрович взял с меня сло­во, что я не поеду на Чертову Заверть и не буду искать выход реки-потока Быстряги из леса. В моих ушах застря­ли слова Петра Петровича о Черто­вой Заверти: «... по своей структуре, построению не руками, не человече­ской мыслью, сооруженный из целого камня на обрыве скалы, не то бассейн, не то колодец, не безынтересен днем». Через два дня в конце первой недели он урвал время при его, как не оста­навливающееся колесо, сложной, хло­потливой, полной мельчайших забот работы.

«Итак, мы стояли с ним у стены водопада, и днем действительно было совсем другое впечатление, которое создало новую загадку: «Куда делась река?» Когда мы смотрим на обыч­ный водопад на картине или видим его в натуре, то видим, что после падения воды водопад становится рекой и продолжает свой путь. В дан­ном случае Вы не можете понять, что делается на дне каменного мешка, бешеное метание воды, водоворот, пучина, омут, масса пены, местами пар и туман. Непрерывное, со страш­ным грохотом падение воды водопада создает впечатление, что вода не при­бывает и в то же время и не убывает, все кипит, кружится, вертится на одном месте.

— Вот,—сказал Петр Петрович, — три года тому назад у нас у всех было точно такое впечатление, как у Вас сейчас, и тоже возник вопрос, куда девалась река.

— Вы второй раз говорите мне, что Вы уже были здесь три года тому назад.

— Совершенно верно, об этом я расскажу, когда мы поедем, и я Вам покажу рождение-начало, путь и выход из леса потока и превращение в реку Быстряга. А сейчас едем, покажу Вам, где, куда и как она продолжает свой путь из Чертовой Заверти.

Спустившись порядочно вниз, мы круто повернули вправо на восток, прошли мелким леском и остановились у довольно глубокого обры­ва, на дне которого торопливо летела сильно пенистая, довольно широкая речка.

— А теперь повернемся на юг. Посмотрите в бинокль и скажите, что Вы видите?

— Боже...

Даже не расскажешь, если бы художник нарисовал, то ему бы не поверили. В детстве сказочная фантастика была упоительна и уво­дила нас в неведомое. То, что виде­ли глаза мои шестьдесят лет тому назад, тоже было фантастикой, кар­тиной, не человеком созданной. Это также увело меня в неведомое. Попробую рассказать сейчас. Да, я действительно от неожиданности воскликнула: «Боже!» — и зажмури­лась. Бинокль Цейса так близко приблизил ко мне целый сноп, огромней­ших размеров букет дрож ащи х капель воды, которые высоко взлетали вверх и мгновенно падали вниз, в пропасть, а новые взлетали и падали, и так без­остановочно. Восходящие лучи солн­ца пронизывали каждую капельку, и они искрились, горели, перелива­лись, как нитка уральских топазовых бус исключительной бриллиантовой огранки.

— Этот эффект можно видеть только при восходе солнца, — сказал Петр Петрович, — когда первые лучи на своем пути устремлены на этот, как Вы назвали, букет бриллианто­вых бус. Днем, когда солнце высоко, этого эффекта нет. Видите, солныш­ко тоже колдует, но только по утрам. А луна по ночам.

* * *

Я просто захлебываюсь от того, как много надо рассказать вам о Наденьке, о Сенечке, о двух инже­нерах, которые сейчас словно поте­рялись у меня. Мы действительно жили на разных планётах воспри­ятия. Они все приезжают по суб­ботам, чтобы, главным образом, попасть в баню в воскресенье, ото­спаться на пуховиках и все вре­мя после завтрака раскладывать на огромном длинном столе планы разведочных работ за неделю, расче­ты, подсчеты и так далее. Когда я им рассказала о моей поездке на водо­пад, кроме Сенечки, никто не заин­тересовался. Он обязательно хотел сговориться с Петром Петровичем, посетить это место. Вторая неделя была почти на исходе, когда Петр Петрович прихватил меня посмот­реть грандиозное плоскогорье, где шли работы по разведке асбеста. Такая богатая растительность кру­гом, а плоскогорье было покры­то небольшими кустиками листвен­ного растения, местами засохшего, а местами совсем не было никакой растительности. Вид этой огромной площади скучнейший, но вокруг, вокруг я увидела сказочную кра­соту.

Сенечка как всегда исключитель­но приветливый, со всеми ровный, и было как-то тепло и просто с ним. Быть может, это его внутренняя сила и есть главный барометр быстрых понижений без последствий всех Наденькиных несуразностей. Я чув­ствовала, что Сенечке очень хотелось каждому показать и рассказать о том кладе, в открытии которого он участвовал для обогащения своей доро­гой Родины, матушки-России.

— Тысячи тысяч пудов, неис­черпаемый колодец...— говорил он радостно.— Пойдемте... Пойдемте, я покажу Вам.

Он таскал меня от шурфа к шур­фу (шурфы — разведочные ямы) и по записной книжечке подчеркивал его особенности. Я же всеми силами ста­ралась внимательно слушать, что­бы не обидеть его, но, слава Богу, он не заставил меня повторить его под­робный доклад.

Больше всего я хотела знать, как себя чувствует Надюша, и видеть собственными глазами, потому что Петр Петрович на мой вопрос о ней всегда, как будто немножко подумав, говорил: «Кажись, ничего...». А я чувствовала, что он чего-то не догова­ривает. И действительно, все что угодно, но чтобы Надюша сделалась конторщиком-счетоводом и добро­совестно подсчитывала, номерова­ла и вела сведения каждого шур­фа, ненавидя больше всего на свете арифметику, и зорко следила, чтобы Сенечка сам в шурфы не спускался? Чтобы та избалованная, взбалмошная Надюша лишилась утренней ванны, спала на узких походных кроватях и терпела бы все неудобства поход­ной жизни в палатке? Для меня это большой вопрос. И в то же время, еще по приезде моем в Петербург в послед­ний раз, я заметила, что у нее пропа­ла простота и естественность в обра­щении с людьми, а любовь к Сенечке смешалась с честолюбием петербург­ской светской дамы, слава ее мужа, как большого ученого, открыла ей две­ри великосветских гостиных. Все-таки Сенечка маг и волшебник, я увере­на, победа будет за ним. За всю свою жизнь я не встречала человека более обаятельного в общении с людьми.

* * *

В конце первой недели Настень­ка сама зашла ко мне, принесла сме­ну белья и спросила, нет ли у меня в чем нужды. Ее внимание привлекли книги на столе — томики Пушкина и Лермонтова. Она смотрела на них, не отрываясь, а я смотрела на нее так­же не отрываясь. Поразили большие чудесные серые глаза с поволокой, длинные ресницы с загнутыми кон­цами, крылатые брови, гармония черт лица. Но больше, чем красота, пле­нило исходившее от нее очарование, от ее движений, походки... Да вся, вся она, Настенька, боярыня! Кто же она? Кто? Как попала в это осиное гнездо? Мы сами не заметили, как нас потяну­ло друг к другу. И в то же время с пер­вой минуты ее присутствия, первый раз в жизни, я внутренне почувство­вала, что я должна быть очень осто­рожна, никаких вопросов и расспро­сов, могу вспугнуть, и все оборвется, и не знала, с чего и как начать раз­говор. А в голове сверлило: «Кто же она?» Совершенно непроизволь­но рука моя потянулась к книгам. Пушкин. Раскрыла наугад. Письмо Татьяны.

— Письмо Татьяны, — сказала я шепотом.

А Настенька буквально впилась в меня. Как же быть? Как поступить? Читать мне или предложить ей взять книгу? Я растерянно, вопросительно смотрела на нее.

— Да-да, читайте... Читайте, — так­же шепотом ответила Настенька.

Взяв стул, она села за стол против меня, подперла голову рукой и обло­котилась на стол, не спуская с меня глаз. Образ Татьяны молнией про­мелькнул передо мной, молнией я очу­тилась в Императорском Московском и Мариинском Петербургском опер­ных театрах. Опера «Евгений Оне­гин» с самых молодых лет и по сие время живет в моей душе. Чародеи А; С. Пушкин и П. И. Чайковский соз­дали глубоко духовный, чистый тип русской женщины, для меня всегда живой, в исполнении звезд нашей оперы. Все это меня мгновенно вдох­новило. Я начала читать письмо Татья­ны к Онегину:

Я к вам пишу — чего же боле?

Что я могу еще сказать?

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня презреньем наказать...

Только на третий день своими вопросами, очевидно, я разбудила память Прасковьюшки.

— На Исакия... На Исакия... Зме­иная свадьба,.. Все трое приехали... Все трое приехали...

Таким бредом показалась мне эта «змеиная свадьба», да и все ее бормо­тание чуть ли не целый день. Мне пока­залось, что узнать что-либо было без­надежно. Чего проще спросить саму Настеньку: «Как давно Вы заму­жем?» А она меня спросила хоть раз? Кто я? Зачем сюда приехала? Откуда? И в этом роде. Все эти вопросы есте­ственны для нас со случайно встре­тившимися людьми, но здесь не спра-шивают, не отвечают. Уж поздно вечером, когда Прасковьюшка кор­мила меня ужином, боязливо огляды­ваясь, грозила пальцем и чуть не в ухо мне шептала:

— Все трое приехали... на Исакия...

— Да кто? Кто приехал.? — нетер­пеливо спросила я.

— Да, маменька, Никита сынок, и на этот раз Настеньку привезли... Венчаны, было сказано... А только, видать, не нашей веры она... Прошла летось... на Исакия...

И пошло опять шептание с бояз­ливой оглядкой. Вот привязалось же ко мне желание знать! Да-да, хочу знать, во что бы то ни стало, кто Настенька, кто она. «Прошла летось» — прошлое лето. Итак, про­шлым летом Аграфена Игнатьев­ на со своим сыном привезли сюда Настеньку, думаю, что маменька сыграла здесь большую роль, жени­ла любимого сына не на ком-нибудь, а по тщательному выбору. Мамень­ка и Настенька остались для меня не разгаданными. Две недели еще пребывания здесь, мои тщательные наблюдения пополнят и расшифру­ют мои неясные предположения.

* * *

Завтра Петр Петрович сказал быть готовой к пяти утра.

Да не забудьте,—добавил он, — взять бинокль, надеть наш мужицкий картуз с козырьком, волосы хорошо под него подберите, и чтобы он плот­но, крепко на голове сидел. Ровно в пять часов утра мы трое: я, мои Гнедко и Ваш Вещий Каурка — будем Вас ждать у дверей Вашего дома, чтобы показать Вам, где и как один из тыся­чи горных потоков Алтая превраща­ется в реку, как, например, извест­ная Вам Быстряга.

Наутро по дороге Петр Петрович рассказал следующее:

— Да будет Вам известно, как мы с Вами очутились здесь, как из кажу­щегося пустяка вырастают крупные дела. Итак, четыре-пять человек, не крупных Уральских золотопро­мышленников из города Екатерин­бурга, решили пошарить на Алтае, поискать золота ковшичком. Иначе, черпалкой. Это металлический сосуд с одной длинной ручкой, на конце крючок, на котором он висит на кад­ке с водой в деревне, да и в малень­ком городке, где еще нет водопровода. Вот этот самый ковш-черпалка и есть первый важный инструмент для раз­ведочных работ золотоискателей.

Зачерпнуть из речки или из шур­фа песка и уметь его промыть так, чтобы не только самородки и круп­ные золотинки, но и самые мелкие очутились бы на дне ковша, сбро­сив весь песок. Так вот эти самые золотоискатели дошли до наших староверов-помещиков и проложили нам дорогу, по которой мы приехали сюда. Один из золотоискателей обра­тил внимание на голый, без раститель­ности, плац, который виден из Ваше­го окна, где идут сейчас богатейшие разведки асбеста. Не долго думая, взял кайло лопату и решил узнать, что таится под каменистой поверх­ностью. Работая на Урале на добыче асбеста, он знал приметы и породы камней поверхности. Произвел летучую разведку, захватил образцы асбе­ста и доложил в наше Екатеринбург­ское Горное Управление, которое три года тому назад назначило экспеди­цию, в нее-то я и попал. Пахомыч* так зовут того золотопромышленни­ка, сейчас с нами и помогает нашим инженерам.

Послышался сильный шум воды. Мы остановились у самого выхо­да потока из леса. Послышался осо­бый грохот, особый разговор воды, со страшной силой и быстротой несу­щейся с гор Алтая, прокладывая себе выход, дорогу и ложе, если можно так выразиться, той самой Быстряге.

— Вот, — сказал Петр Петрович, передавая мне бинокль, — я Вам нала­дил его хорошо. Я очень рад, что мы приехали вовремя, тончайший покров тумана закрыл всю красоту потока, но не пройдет пятнадцати — двад­цати минут, как солнышко прогонит его. А сейчас я больше всего хочу Вам показать с самого начала пробужде­ние, утро Алтая. Я хочу Вам показать колдовство световых лучей, первых гонцов восхода просыпающегося солнца. Держите бинокль как мож­но выше, ищите небо и говорите, что Вы видите.

Я была так взволнована, что, кро­ме тумана, ничего не видела и боялась пропустить самый первый момент про­буждения, самую важную минуту.

— Вижу... Вижу, туман зашевелил­ся, пополз вниз... Вижу, как розовеет голубая полоска неба.

Следую за спуском покрыва­ла тумана... Появились местами остроконечные верхушки снеговых гор на фоне розово-голубого неба... О, как весело заискрился многоцвет­ными огоньками снег, непередава­емая картина красок!

Туман оголил лес, световые лучи так сильно пронизывали, что создали только два тона: ярко-зеленый, где свет, и тем­ный до черноты, где тень, но так выпук­ло и рельефно. Все слилось в общую картину световых эффектов.

Мое сердце страшно билось от невиданного сказочного собрания тонов.

— Теперь следуйте за туманом, не пройдет и пяти минут, весь поток будет освещен. И говорите, что Вы видите, — командовал Петр Пет­рович.

— Да, вижу лес, все только лес, но не так выпукло...

Голос Петра Петровича прервал меня:

— А видите белую полосу, разрезающую лес?'

— Да, вижу, ровная как струна, все время тянется...

— Отлично, это и есть начало водопада, начало речки нашей Быстряги. А теперь подымите кверху бинокль и поищите голубое зарозовевшее небо. Скажите, что Вы видите?

— Вижу то, что видела из своего окна в день приезда: снежные горы слились с небом, и легкая белая дымка мешает найти, что я видела, может быть, пять минут назад.

— Колдовство кончилось, оно продолжилось только пятнадцать минут, а сейчас Вас ждет грандиозный мощный водопад. Посмотрите вот на этот камушек, мимо которого мы сейчас поедем. Будьте готовы принять легкий душ довольно холодной воды.

Камушек был в рост человека, горбатый и широкий, он сдержи­вал поток у самого выхода из леса, вода неслась и бурлила, пенилась, словно протестовала вокруг него, но главный напор воды создал гран­диозный фонтан, который действи­тельно нас выкупал. Сразу начался подъем, я ехала за Петром Петро­вичем. Надо сказать, что лоша­ди, эти некрупные замухрышки- монголки, меня поражали. Если на пути встретится подъем или спуск с горы, гладкий как стена и довольно высокий, то не беспокойтесь, и толь­ко не шевелите вожжи, мой Вещий Каурка меня и спустит, и подымет.

* * *

Незаметна еще человеческая власть над тобой, Алтай, не изме­рен, не исхожен твой лес необъят­ный, тайна сокровищницы твоей еще не раскрыта. Грозен, непристу­пен ты с виду, но разве это испуга­ет человека-следопыта или любопыт­ного исследователя, или страстного охотника, или жадного до наживы. Последний не поймет, не оценит, не задумается над царственной кра­сотой твоей. А как вы думаете? Как велик? Какова длина Алтая? Дли­на его сто пятнадцать тысяч верст. Как называются те отроги гор, поч­ти в четырехстах верстах от Бийска, ни на карте, ни в книгах того времени я не нашла. Одно осталось для меня понятным, что все пото­ки, и малые и большие, с сих мест, направленные на восток, питают реку Бию, а Бия питает, как и горная река Катунь, нашу величайшую судоходную реку Сибири — Обь, которая до слияния ее с Иртышом имеет про­тяжение две тысячи триста тридцать верст, а слияние этих двух рек явля­ется одним из крупнейших водных бассейнов земного шара.

* * *

До отъезда осталось две неде­ли, а я до сих пор ничего не сказала, не познакомила вас с Петром Петро­вичем. Не знаю, будет ли понятно, если я скажу, что чувствовалось всег­да, что какая-то собранность, какой- то скрытый огонь устремления и воли был настолько сильным, он притя­гивал и подчинял. В моем дневни­ке сохранялась следующая замет­ка девятнадцатилетнего человечка: «Блажен тот, кто на крыльях-мыслях может подняться к небесам и парить над землей». Таков был тогда для меня Петр Петрович.

* * *

Природа Алтая будила во мне неиз­вестные для столичного горожанина чувства, восприятия чего-то таинст­венного, неведомого, но ярко выра­женного, посещением нас чувством счастья.

Счастлив тот, кто может это удер­жать и вновь, и вновь переживать. Даже сейчас, на склоне лет, ярко помню реку-поток Быстрягу, увидев ее начало, рождение из снеговых гор при пробуждении первых лучей солнца, которые в течение пятнадца­ти минут ярко осветили и показали узкую голубую полоску между небом и верхушками снеговых гор, и тонень­кую полоску начала потока. Но, при полном освещении всего потока солн­цем, снеговые верхушки гор опять слились с небом и утонули в лег­ком тумане облаков, и узкая поло­ска голубого неба исчезла. Непонят­ным, необъяснимым осталось, почему так начиналось и через пятнадцать минут заканчивалось.

Еще хочется сказать несколько слов о Быстряге. Я вставала в пять утра, чтобы застать восход солнца и видеть еще и еще раз эффекты утреннего освещения. Эта речка не наша спо­койная, эта речка горная, суетливая, бурная. До чего же она колоритна для художника, что ни шаг, то кар­тина! Притягивала она меня свои­ми неумолчными, разноречивыми, веселыми, а подчас грозно предупре­ждающими разговорами и быстрой сменой переливчатых отсветов воды. Местами с грохотом, хохотом, слов­но поддразнивала: «А не перейдешь!» Летела, перескакивала через преграды, груды каменные, на пути разбросан­ные, или, сильно ударившись о камень, высоко взлетала и рассыпалась буке­том искорок, камней самоцветных, в лучах солнечного дня, и вновь, вновь торопилась. Журча, белоснежно курчавилась, словно ушедшую воду хотела догнать. Наигравшись, нате­шившись на порогах с камнями, раз­лился горный поток Быстряга, недале­ко от Чертовой Заверти, будто озеро тихое, спокойное, прозрачное, все камушки на дне пересчитать можно, рыбешки мелкой не счесть, местами узорами, быстро меняющими свой рисунок, тянется, ползет пена. Одна­ко довольно.

Дата добавления: 2015-08-17