Карьера князя Мещерского 1 страница

Владимир Петрович Мещерский родился 14 января 1839 г. в Санкт-Петербурге, а 4 февраля того же года младенца крестили в столичной Пантелеимоновской церкви. Восприемницей была родная бабка новорождённого — Екатерина Андреевна Карамзина (вдова знаменитого историографа) [1].

Ближайшее родство матери Владимира Мещерского с автором «Истории Государства Российского» глубоко повлияло на формирование его характера и образа мыслей. В семье Мещерских царил настоящий «культ Карамзина», культ «карамзинской любви к Царю». Впоследствии князь не уставал подчёркивать, что является «внуком Карамзина», пребывая в полной уверенности, что харизма великого деда обрела пристанище именно в нём, и мать служила для него живым воплощением этой мистической связи [2]. Другим источником идейного воспитания в «первые годы молодости» служила Мещерскому «чудная поэзия Хомякова и московских славянофилов» [3].

В 1857 г. князь окончил Училище Правоведения и определился на службу в 5-й Департамент Сената. Однако работа с бумагами обладавшему холерическим темпераментом юноше показалась скучной и пресной, и он охотно поменял канцелярскую тишь на беспокойную службу полицейского стряпчего при следственном приставе в одном из петербургских участков. Перемена службы объяснялась также и более высоким материальным содержанием, что для Мещерского имело немаловажное значение, поскольку, несмотря на знатную фамилию, семья его располагала весьма ограниченными средствами.

Впрочем, и фамильные связи не потеряли былого значения. Благодаря родству с самыми блестящими аристократическими фамилиями России: Вяземскими, Голицыными, Чернышевыми, Клейнмихелями и др., князь с молодых лет был принят в лучших домах Петербурга. Пропуском к царскому двору послужило имя Карамзина. В 1861 г. Мещерский был назначен камер-юнкером. Обходительная любезность и общительность скоро сделали князя желанным гостем при дворе (по отзыву С.Ю.Витте, «приёмы Мещерского были всегда удивительно сладки и подобострастны»). В придворной среде князь получил прозвище «Вово» Мещерский. Особенно близко «Вово» сошелся с наследником престола Николаем Александровичем. Как рассказывал Б.Н.Чичерин, «его старались сблизить с великим князем вследствие того, что из всех петербургских молодых людей высшего общества он один имел некоторые умственные и литературные интересы» [4].

Пользуясь покровительством сильных мира сего, Мещерский в 1861 г. попал в чиновники особых поручений к министру внутренних дел П.А.Валуеву. На новом месте князю пришлось много разъезжать по стране со служебными командировками. В 1862 г. он посетил Каргополь и Архангельск, в 1863 г. ездил в Смоленск организовывать народное ополчение наподобие 1812 г. по случаю польского восстания. В 1864 г. Мещерский обследовал крестьянские учреждения в Юго-Западном крае, и в том же году Валуев посылал его набираться опыта в британский Скотланд-Ярд.

Из своих поездок Мещерский писал пространные письма наследнику Николаю Александровичу, делясь с ним своими впечатлениями от непосредственного соприкосновения с жизнью российской провинции. Эти письма отражали уже тогда вполне определённые симпатии молодого князя. Так, в письме от 23 июля 1863 г. Мещерский с неподдельным восхищением писал о виленском генерал-губернаторе М.Н.Муравьёве-Вешателе: «Муравьёв успокоил вполне свой край. 22-го был у него выход, на котором собраны были все сословия. Вот сущность его речей… Дворянству он сказал: “Господа, я знаю, что между вами есть много благонамеренных, но я принуждён строго поступать до тех пор, пока вы все не покоритесь; я решил, что больше мятежников не будет — и не будет, знайте это, господа; я строг, но справедлив…” Потом, обратившись к духовенству… Муравьёв продолжал: “В ваших монастырях много беспорядков, советуйте духовенству хорошо себя вести, казни им, я думаю, очень неприятны; но я решил, что мятежников не будет, а потому если ещё будут беспорядки, я закрою все монастыри, прошу на это обратить внимание…” Наконец, жидам он сказал: “А вы, господа, вы служите и насим и васим; прошу стать на какую-нибудь сторону”…» Эти косноязычные реплики Муравьёва вызвали, тем не менее, восторг у Мещерского, очарованного свозящей в них непреклонной и властной волей: «Вот оратор энергический, коего красноречие — сила и энергия!» — восклицал князь [5].

В письме о пребывании в Москве от 27 ноября того же года Мещерский сообщал цесаревичу: «Я познакомился за обедом, с русским великим человеком нашего времени Катковым, в которого просто влюбился...» Труднее пришлось князю в общении с И.С.Аксаковым. «Он меня заел, — писал Мещерский, — когда узнал, что я чиновник Валуева и еду ревизовать волостные учреждения, называя это посягательством вредного и чужого административного влияния на права самостоятельной политической жизни русского народа; во многом мы сошлись с ним во мнениях, но во многом разошлись далеко, и не раз я смотрел на него в оба глаза, так он казался мне нелепым и странным в своих оригинальных суждениях. Польский вопрос в его устах выражается красноречивою дилеммою, из которой ничего не выходит кроме тяжёлого чувства непонимания для того, кто его слушает!..» [6]

Переписку Мещерского с цесаревичем Николаем прервала внезапная смерть последнего в Ницце 12 апреля 1865 г., и Мещерский поспешил завязать тесные дружеские отношения с новым цесаревичем — Александром.

Это ему удалось тем легче, что 20-летний Александр Александрович, нежданно-негаданно сделавшийся наследником всероссийского престола, первые недели после столь крутого поворота в своей судьбе пребывал в полной растерянности. Дюжинных способностей и весьма посредственного образования, он чувствовал свою неготовность к легшим отныне на его плечи обязанностям и испытывал гнетущий страх перед будущим. «Ах, Владимир Петрович, — жаловался он Мещерскому. — Я одно только знаю, что я ничего не знаю, и ничего не понимаю... Прожил я себе до 20-ти спокойным и беззаботным, и вдруг сваливается на плечи такая ноша... Строевая служба, придётся командовать, учиться надо, читать надо, людей видеть надо, а где же на всё это время?..» [7]

Мещерский охотно вызвался помочь наследнику в его трудах и заботах. Весь 1865-1866 учебный год к занятиям с профессорами: Ф.Г.Тёрнером (политическая экономия), К.П.Победоносцевым (государственное право), С.М.Соловьёвым (русская история), цесаревич Александр готовился под руководством князя Мещерского и знакомился с их лекциями по его конспектам. Упоминания об их совместной подготовке постоянно встречаются на страницах дневника цесаревича. Так, например, 14 февраля 1866 г. он отметил в своём журнале: «Читал записки истории, составленные В.П.[Мещерским] после наших чтений Соловьёва, — они мне помогли собрать всё прочтённое и освежили в памяти всё нужное…» [8] 13 мая 1866 г.: «В 10 пришёл В.П. Мы читали с ним записки Победоносцева о министерствах, а потом — для Тёрнера о таможенном сборе; когда дошли до теории свободной торговли, то бросили читать эту глупость и начали разговаривать…» [9]

Сторонников принципов свободы торговли Мещерский обвинял в недостатке патриотизма и низкопоклонстве перед Западом. По поводу нового таможенного тарифа 1868 г. князь писал наследнику: «Новый тариф по-прежнему будет произведением фантазии министра финансов, или вернее, блистательным торжеством наших господ фритредеров — в разорение русским промышленникам, но зато в облегчение и выгоду иностранных, а в особенности английской, коммерции и мануфактуры. Что есть у нас фритредеры, что удивительного? У нас всё есть, чего только [ни] спросишь на рынке нашей общественной жизни; как есть люди, даже государственные, готовые из угождения к “ Opinion Nationale ” и “ Journal des D é bats ” отдать половину России Польше, чтобы прослыть образованными, так есть и господа Безобразовы, Ламанские, Тёрнеры, готовые, чтобы стоять в уровень с английскими политико-экономистами, разорить все наши фабрики, лишь бы только вся Англия знала, что, дескать, они люди времени, проповедники свободы торговли…» [10]

Благодаря таким комментариям цесаревич подчас выносил из занятий с профессорами совершенно обратное тому, что те пытались ему внушить. Много лет спустя Ф.Г.Тёрнер жаловался в своих воспоминаниях: «По вопросу о таможенной охране, когда я объяснял ему вредные последствия чрезмерного таможенного покровительства, его высочество, внимательно выслушав все мои объяснения, под конец высказал мне откровенно, что, по его мнению, русская промышленность всё же нуждается в значительной охране. Это, впрочем, был единственный пункт, в котором он высказал мне своё определённое мнение, не вполне согласное с тем взглядом, который я развивал на данный предмет» [11].

Помимо подготовки к лекциям, Мещерский придумал ещё один хитроумный способ идейного и морального контроля над душой молодого наследника. 29 мая 1865 г., на следующий же день после погребения цесаревича Николая, Мещерский преподнёс великому князю Александру Александровичу толстый ноутбук в кожаном переплёте, сопроводив подарок следующими пожеланиями: «Я ласкаю себя надеждою, что для самих себя в этом журнале вы не будете по-прежнему скрыты, но в нескольких строках ежедневно будете исповедовать себя самым искренним и добросовестным образом!.. Позволяйте мне читать ваш журнал, не из любопытства, но из тёплого к вам участия: ваши мысли, ваши впечатления будут служить пищею для моего журнала, который в свою очередь вы можете читать когда вам угодно! Памятью священного и дорогого вашего брата заверяю вас, что всё вами написанное останется тайною, открытою только одному Богу, в том случае, если вы настолько будете доверять мне, что будете посвящать меня в тайны вашего внутреннего мира…» [12] Цесаревич последовал совету Мещерского, и с этого дня вплоть до лета 1866 г. они почти ежедневно встречались по вечерам и читали друг другу свои дневники.

Это взаимное чтение и обсуждение дневников с Мещерским цесаревич Александр находил весьма полезным для себя. Нередко они засиживались далеко заполночь, увлечённо споря об истории и политике, о настоящем и будущем России, о Боге, о любви, оставляя после себя на столе простывший чай и огромное количество окурков в пепельнице — как зримое следствие напряжённой умственной работы... Уже 4 января 1866 г. наследник отмечал в дневнике: «Вообще я очень доволен выдумкой князя читать взаимно свои журналы, потому что оно принесло мне много пользы...» [13]

Сам Мещерский был преисполнен сознания беспримерной значительности своей миссии. Внук Карамзина, по примеру прославленного деда, вообразил себя призванным «истину царям с улыбкой говорить», воспитывать и наставлять августейших персон.

Во Владимире губернский предводитель граф Апраксин, по словам Мещерского, «из лагеря ультраконсерваторов и мечтателей о великом значении Дворянства как исторического сословия». А между тем, «из помещиков Владимирской губернии, которых чрезвычайно много, 9/10 не заглядывала в свои имения ни прежде, ни после мансипации; это всё князья и графы, живущие в Питере, ораторы по делу земства и конституции, но никогда не видевшие, как живёт у них крестьянин во Владимирской губернии, отчего во многих местностях здесь крестьянский вопрос ещё далеко не разрешён, тогда как в других губерниях он уже окончен» [48].

«Мечтателям о великом значении Дворянства как исторического сословия», столичным краснобаям, видавшим крестьянина только на картинах передвижников, Мещерский противопоставлял поместное дворянство «в смысле людей образованных и представителей порядка», в смысле культурных и практических работников непосредственно на русской почве, являвшей собой культурную целину, — работников, возделывающих свои имения и руководящих на местах тёмной стихией крестьянской массы. Однако «убеждение в том, что барщина есть идеал крестьянского быта, что крепостное состояние было условием необходимым развития русской жизни и что когда-нибудь ему суждено существовать вновь под другим названием, и т. под. плантаторские мысли», князь решительно объявлял «чепухой» [49].

Не без гневных нот в голосе Мещерский клеймил крепостнические замашки некоторых бывших душевладельцев. Так, например, 10 июля 1869 г. в письме из Екатеринослава князь писал цесаревичу: «Губернский Предводитель Струков… всегда пьян, пьян даже во время Губернских земских собраний, когда он председательствует. Это тип самодура-помещика, коего жизнь немыслима без Васек, Гришек и Мишек, крепостных людей, над которыми во дни оны упражнялась помещичья блажь, помещичьи кулаки, помещичья милость руколобызания и т. под. Ни земство, ни прогресс — ничего не переделало этого самодура… Таким уродам пора сходить со сцены долой, а не стоять во главе дворянства или земства губерний, для одного — они комическая ветошь прошедшего, для другого, то есть для земства, — тормоз и преграда всему дельному, новому и свободному…» [50]

Другого рода безобразия, творившиеся главою дворянской корпорации, обнаружил Мещерский во Владимирской губернии: «К сожалению, — писал он наследнику 12 июня 1867 г., — здешнее дворянство и земство запятнано недавно обнаружившимся скандалом: прежний губернский предводитель дворянства и до сих пор ещё председатель губернской земской управы Огарёв изобличён в растрате 40 000 рублей дворянских денег! 1-го июля назначено экстраординарное собрание всего Владимирского дворянства, и грустный этот факт будет заявлен всей губернии и повлечёт за собою изгнание Огарёва из среды дворянства и смещение с должности председателя губернской земской управы!..» [51]

Напротив, представители «неблагородных» сословий, по отзывам Мещерского неплохо зарекомендовал себя в работе Владимирского земства. «Здесь, по малочисленности живущих в губернии дворян, земство представляет собою весьма значительную долю участия крестьянского и купеческого сословий — есть, например уездная управа, где председатель — купец, а члены — 1 дворянин, 2 купца или 2 крестьянина, даже более того, есть уезд, где все члены земской управы — крестьяне! Спрашивается: как же идут дела; отвечают на это: очень изрядно, ибо крестьяне рассуждают здраво, а редакционная и административная часть, на их счастье, в руках честного и способного письмоводителя…» [52]

Однако такие примеры были редки. В большинстве своём недворянские элементы производят на князя разочаровывающее впечатление. Даже наиболее продвинутые слои (купечество, предприниматели) являли крайне скудную среду общественных и культурных деятелей: «Увы! Вглядываясь в наши центры промышленности и торговли, каковы Иваново, Рыбинск и другие, выносишь грустное впечатление: нет в них могучей общественной жизненной силы, способной создавать и хотеть самостоятельно; всё разрозненно, всё пропитано узкими заботами как бы нажить рубль на рубль, но в то же время к всему другому всё безжизненно и с какою-то болезненною апатиею ищет над собою опеки и под её игом произносит, как бы сквозь полусон вечную фразу: “виновато правительство”!..» «Какое правительство в состоянии и управлять, и с тем вместе думать и действовать за каждого из 60 миллионов в государстве!» — раздражённо восклицал Мещерский [53].

Поэтому дворянство при всех своих недостатках и пороках оставалось в глазах Мещерского единственной достаточно подготовленной и способной к общественной инициативе силой: «Дворянство всё-таки и доселе, несмотря на все его слабости и уродливые иногда проявления, осталось тою средою, единственною доселе, откуда являются наши дельные люди в сфере общественной; оно — масса образованных людей, и людей, которых жизнь так слагалась, что позволяла держаться разумной середины в увлечениях и крайностях нынешнего времени» [54].

В целом весьма богатые и разнообразные наблюдения Мещерского над развитием пореформенных процессов в России сложились в определённую систему взглядов. В основание этой системы легло постепенно выработавшееся у князя убеждение в том, что «общество» в России недееспособно. Внешнее раскрепощение в ходе реформ 1860-х гг. обнажило его внутреннюю несостоятельность. Поэтому администрация, как и встарь, оставалась единственным организатором и вдохновителем любого общественного движения, вне неё — застой и упадок. Залогом же эффективности администрации является принцип единоначалия. Но и администрация оказывается бессильною и впадает в бюрократический маразм, если её не подпитывает энергия, исходящая от «сильной личности» наподобие М.Н.Муравьёва. Ибо, как удостоверился Мещерский, в России по-прежнему всё зависит от лиц, а не от учреждений. При этом вялость и бесплодие бюрократии есть следствие её космополитизма, отчуждённости от коренной России. Оживляющая любое дело личная энергия рождается патриотизмом, бескорыстной преданностью «русскому началу». Следовательно, ротация элит, вытеснение с ключевых ролей в управлении представителей космополитической клики ревнителями «русского начала» из провинциальной земской среды — условие успеха реформ и дальнейшего поступательного развития страны.

1.3. «Русская партия» и В.П.Мещерский в 1860-е гг.

Главным препятствием на пути этого развития и олицетворением «петербургского космополитизма» Мещерский считал придворную камарилью во главе с П.А.Шуваловым, забравшим в руки все нити управления государством. Именно благодаря проискам и козням этой камарильи, как полагали в окружении Мещерского, попирались «русские интересы» на окраинах, а внутри России реформы всячески искажались и вместо усиления национально-русского начала приводили к распространению чуждого, западнического духа. «Люди эти, — писал Мещерский наследнику о «партии Шувалова», — наполняют все этажи дворцов и немало кабинетов администраторских. Они враги реформы по принципу, ибо видят в ней какое-то дело русское, слышат о ней суждения свободные и самостоятельные, наталкиваются вследствие её на людей, признающих за правило избегать Двора и, напротив, искать общественного поприща, словом, видят, реформу в её результатах, в картине постепенного освобождения общества из-под гнёта старых предрассудков и в постепенном расширении умственного кругозора в массе мыслящих людей…» [55]

В «шуваловскую партию» сгруппировались царедворцы и бюрократы на почве, во-первых, аристократической ненависти к выходящему на политическую арену среднему классу и, во-вторых, космополитического презрения к поднимающемуся русскому национальному самосознанию. «Крестьянская реформа, — утверждал Мещерский, — поставила на ноги 50 миллионов людей, свободных, мыслящих, которые со дня на день явились с правами. Земская реформа ввела эти 50 миллионов в государственную сферу, то есть открыла им целый мир, в котором они научаются тому, чего они вправе требовать от Власти для своего благосостояния, и ежедневно слышат то здесь, то там критику Правительства. Судебная реформа связала Самодержавную власть сущностью реформы и теми новыми понятиями о суде и праве на суд, которые теперь присущи каждому бобылю, каждому извозчику. Таков был процесс законный, спокойный, посредством которого Государственная Власть не могла не утратить часть своего неограниченного, единоличного и всегда тяжёлого произвола. Это была величайшая революция общественная, которая себе подобной в истории мира не имеет…» [56]

Между тем, аристократическая «партия» стремится сохранить свою монополию на власть и объективно становится в оппозицию «великим реформам», а значит — и их инициатору, Царю-Освободителю, и русской политической нации, получившей права бытия благодаря реформам. В этом сопротивлении оздоровляющим и упрочивающим государство переменам камарилья находит себе союзника в лице подпольного нигилизма. «Кто является врагом наших так называемых национальных тенденций?» — спрашивал Мещерский и отвечал: «Бакунин и К-ия в Женеве», с одной стороны, и «так называемые лично преданные Государю люди» — с другой. Революционеры, по мнению князя, суть такое же порождение западнического духа, предназначенное для «борьбы на жизнь и на смерть со всеми проявлениями национального стремления к объединению, самодеятельности и порядку» [57]. Это представление о солидарности подпольных революционеров и петербургских олигархов Мещерский разделял с Катковым [58] и Аксаковым [59].

Единственной надёжной опорой для государства и противовесом губительных увлечений крайне левой и крайне правой могла быть, по убеждению Мещерского, только «национальная», или «русская», партия. Символами «русской партии» являлись для Мещерского М.Н.Муравьёв и М.Н.Катков, поднявшие знамя русского великодержавия в 1863 г. во время польской смуты. Сторонников компромиссов и уступок полякам князь, напротив, зачислял в «антирусскую» партию (Валуев, Шувалов и т.д.) [60], которую другие современники в зависимости от злобы дня именовали также то «польской», то «немецкой», то партией «космополитов» [61]. «“Русской партией” называлась не отдельная организованная группа, — полагает американский исследователь Р.Уортман, — а различные писатели, журналисты и чиновники, выступавшие против политики Александра II с консервативной национальной точки зрения. Большинство их жило и работало в Москве, которая в их статьях и книгах превратилась в символ национальной исторической традиции, утраченной европеизированной петербургской бюрократией». По мнению Уортмана, «организационными центрами “русской партии” стала редакция “Московских ведомостей” М.Н.Каткова и Московский Славянский благотворительный комитет» [62].

К названным Уортманом «организационным центрам “русской партии”», необходимо добавить и кружок Мещерского — цесаревича, действовавший на рубеже 1860-1870-х гг. в Петербурге. Побудительным мотивом к возникновению этого кружка явилось недовольство усилением группировки Шувалова. После покушения Каракозова 4 апреля 1866 г., Шувалову, как полагал Мещерский, удалось убедить императора, «что в него стрелял не сумасшедший, а стреляла будто бы Россия и национальная её партия». Именно вследствие этого, по словам князя, «многие из приверженцев порядка и Власти, принужденные выбрать между Отечеством и Властью, идущею с ним вразрез, без колебаний выбирают Отечество и со дня на день становятся — врагами Правительства». Таким образом, свои расхождения с властью Мещерский расценивал как весьма серьёзные. Он даже сравнивал эти расхождения с «печальной историей 14-го декабря, скосившей весь цвет русской умственной силы» [63].

Стремясь собрать воедино этот «цвет русской умственной силы», то есть наиболее видных представителей культурной и административной элиты, настроенных оппозиционно шуваловскому курсу, чтобы с их помощью создать духовно и интеллектуально насыщенную атмосферу вокруг будущего самодержца и, возможно, набросать некий эскиз, прообраз чаемого «национального правительства», предприимчивый князь, как пишет он в своих воспоминаниях, «предложил цесаревичу устраивать в его честь маленькие беседы за чашкою чая с такими людьми, которые были ему симпатичны и между которыми живая беседа о вопросах русской жизни могла быть для него занимательна. Цесаревич с удовольствием принял это предложение и аккуратно удостаивал эти скромные собрания своим присутствием… Собеседниками бывали: К.П.Победоносцев, князь С.Н.Урусов, князь Дм.А.Оболенский, князь В.А.Черкасский, граф А.К.Толстой, Н.А.Качалов, [Г.П.]Галаган; [М.Н.]Катков и [И.С.]Аксаков, когда они бывали в Петербурге…» [64]

К этому перечню посетителей салона Мещерского следует добавить ещё С.М.Соловьёва, П.Н.Батюшкова, С.Д.Шереметева, Б.А.Перовского, писателя Б.М.Маркевича, профессора Московского университета И.К.Бабста и др. [65] Продолжаясь в течение нескольких сезонов, эти собрания особенно часты, многолюдны и оживлённы были в зиму 1869-1870 годов. Тематика бесед была самая разнообразная: тут обсуждались и наиболее общие идеологические и политические вопросы, и положение в тех или иных регионах страны, и тенденции мировой политики, и литературные новинки, обратившие на себя внимание общества… Собираясь на квартире у князя, гости пили чай, дымили папиросами, засиживаясь в разговорах и спорах далеко заполночь. Наиболее яростные столкновения возникали по вопросам инородческой политики, где раздражителем для националистически настроенного большинства завсегдатаев салона Мещерского выступал А.К.Толстой, резко критиковавший «обрусение» окраин.

Д.А.Оболенский в своём дневнике дал весьма интересную характеристику княжеского салона: «У Владимира Мещерского… по понедельникам бывает Наследник Цесаревич, и для него приглашаются разные собеседники. Я уже несколько раз был на подобных беседах. Для юного цесаревича это может быть не без пользы, когда разговоры бывают очень оживлены и откровенны. Наследник принимает в них живое участие. Общее впечатление, произведённое им на меня, следующее: очень ещё юн и незрел, о вещах имеет поверхностное понятие, но не лишён здравого смысла, способен принять впечатление и упорно сохранить его. К умственному труду непривычен, одарён памятью и, кажется, с характером, даже, быть может, упрям. Что из него выйдет никак сказать нельзя. Дальнейшее его развитие будет совершенно зависеть от обстоятельств и от людей, его окружающих. Симпатии весьма национальные, даже до исключительности, много в этом отношении хороших задатков, дай Бог, чтобы они разумно и правильно развились...» [66]

Участие наследника в собраниях лиц, многие из которых имели репутацию оппозиционеров, вызвало раздражение в верхах. «Русская партия» цесаревича — Мещерского в конце 1860-х гг. имела несколько болезненных столкновений с «шуваловской партией». Так, 17 марта 1867 г. цесаревич Александр, под впечатлением прочитанных им статей Ю.Ф.Самарина об остзейских делах, отправил письмо А.Ф.Аксаковой, где выразил своё крайнее возмущение беспомощной политикой правительства в прибалтийских губерниях: «Я прочёл в газете “Москва”, которую издаёт ваш муж, — писал цесаревич, — эти 2 письма из Москвы, в которых говорится о милых событиях в Прибалтийском крае. Вы не можете себе представить, какое ужасное впечатление сделали на меня эти 2 письма, так сильно и справедливо обвиняющие Правительство в том, что оно допускает такие мерзости с православием в Прибалтийских Губерниях… Вообще в последнее время не легко жить для истинного русского, — сетовал цесаревич. — Все последние дела в продолжение этой зимы — грустные факты владычества Шувалова, но будем надеяться, что этот нахал долго не устоит» [67]. Это письмо цесаревича, которое тот неосторожно послал по обыкновенной почте, было перлюстрировано, а копия его представлена шефу жандармов Шувалову. Последний смог, таким образом, непосредственно познакомиться с тем, что думают про него наследник престола и его окружение. Шувалов немедля донёс императору. Разразился скандал. Следствием этой истории стало заметное охлаждение между Александром II и его старшим сыном, который впервые пошёл наперекор политическому курсу его правительства и обозначил себя как центр притяжения «патриотической» оппозиции.

Друзья цесаревича вскоре начали испытывать давление сверху. Победоносцев, например, горько жаловался А.Ф.Аксаковой в письме от 20 октября 1868 г. (отправленном, разумеется, не по почте, а с верной оказией): «Не знаю, с какого времени, но чуть ли не с той поры, как Алекс. Алекс. написал Вам известное письмо, прочитанное на дороге, надо мною тяготеет неопределённое, но незаслуженное подозрение. Не имею сомнения в том, что Государь смотрит на меня подозрительно, с заднею мыслию, и знаю верно, что Граф Шувалов очень меня не жалует …» [68]

Однако в целом 1868 г. закончился в пользу «русской партии». Весной не без участия наследника и Мещерского последовала отставка Валуева [69]. Также в 1868 г. вступил в силу новый таможенный тариф, выработанный комиссией под председательством цесаревича Александра. Пользуясь содействием наследника, на работу комиссии большое влияние оказывало московское крыло «русской партии» (И.К.Бабст, И.С.Аксаков, В.А.Кокорев). Роль посредника и координатора между «москвичами» и наследником выполнял Мещерский. Он же согласовывал с И.К.Бабстом кампанию в газете «Москва» по поддержке протекционистского лобби в комиссии [70]. В результате цесаревичу удалось провести значительное повышение ввозных пошлин на ряд текстильных изделий, осуществив тем самым «патриотическое» дело покровительства отечественной промышленности. Одновременно оказались посрамлены фритредеры из министерства финансов во главе со «скотиной Рейтерном» [71], которых в кружке Мещерского считали частью «антирусской партии».

Следующее серьёзное столкновение между «партиями» произошло снова по поводу окраинной политики. Удаление осенью 1869 г. в результате конфликта с шуваловской кликой со своих постов в Остзейском крае П.Н.Батюшкова (попечитель виленского учебного округа, ярый обруситель и член кружка Мещерского) и И.А.Шестакова (виленский губернатор) вызвало бурю возмущения в окружении цесаревича [72]. Последний под впечатлением происшедшего занёс в свой дневник исполненные горечи слова «про Потапова и теперешнюю историю по поводу крестьянского дела в Северо-Западном крае, которое Потапов хочет совершенно исказить и начал было, но вывернулся по милости Шувалова, а теперь устроил так, что Губернатора Вильны Шестакова выгоняют оттуда и, что ужасно, отчисляют от Свиты. Кроме того, что ещё печальнее, это то, что Батюшкова тоже увольняют из Вильны… Вот и служи после этого верой и правдой русскому делу и государю, когда тебя всякий мерзавец может очернить и выгнать, как собаку!..» [73]

Нанести ответный удар зарвавшимся шуваловцам призвана была программная статья Мещерского 2 декабря 1869 г. в «Московских ведомостях». Восхваляя освободительные реформы 1860-х гг., князь указывал, что существует некая группа лиц, которые «в союзе с врагами России» ставят палки в колёса продвижению страны по пути прогресса и преуспеяния. «Недавно они нам кричали, что освобождение крестьян несвоевременно и опасно: освобождение совершилось, — писал Мещерский. — Они кричали, что земские учреждения приведут к анархии, к революции: земская реформа совершилась, и анархии нет. Они кричали, что для судебной реформы нет людей, что суд присяжных будет орудием ненависти сословий: судебная реформа совершилась, явились люди, и суд присяжных поражает своим беспристрастием и добросовестностью. Но когда всё это совершилось, они всё-таки не замолкли. Они стали кричать, что освобождение разорило крестьян и помещиков, что земские учреждения посягают на права самодержавия, что судебные учреждения подкапываются под Верховную власть. А если уличают их во лжи, они стараются заподозрить слова своих противников или как лесть, или как самообольщение, или как проявление ультра-русского воззрения…» [74]

Дата добавления: 2015-08-17