Жозе Сарамаго. Евангелие от Иисуса 19 страница

качанию бедер, и черные ее, распущенные волосы танцуют по плечам, словно

колосья на жнивье под ветром. Сомнений нет: даже слепец бы понял, что это

наряд блудницы, что это тело плясуньи, что так умеет смеяться лишь женщина

легкого поведения. В смятении Иисус попросил память свою прийти к нему на

выручку с какимнибудь подходящим изречением из премудростей его знаменитого

тезки, Иисуса, сына Сирахова, и память не подвела, чуть слышно шепнула --

только не на ухо, а изнутри уха: Не оставайся долго с певицею, чтобы не

плениться тебе искусством, и еще: Не отдавай души твоей блудницам, чтобы не

погубить наследства твоего, и если первое по молодости лет вполне могло

случиться с Иисусом, то второе никак ему не грозило, ибо о достатках его мы

с вами имеем представление, и он сам обрадовался тому, что неимущ,

представив, как женщина перед тем, как договориться о цене, спросит: Сколько

у тебя есть? И потому, готовый уже ко всему, он не был захвачен врасплох

вопросом женщины, которая, поставив его ступню к себе на колено, умастила

рану неким притиранием и спросила: Как тебя зовут? Иисус, ответил он, но не

прибавил "из Назарета", ибо ранее уже сообщил, откуда родом и куда идет, как

и женщина, отвечая на его вопрос, не прибавила к имени Мария слова "из

Магдалы" -- это и так было ясно. Вот сколько всего произошло за то краткое

время, что Мария, умастив рану целебным составом, плотно, надежно и туго

перевязывала ее чистой холстиной, проговорив под конец: Ну вот и все. Как

мне тебя отблагодарить?-- спросил Иисус, и тут впервые глаза его встретились

с ее глазами, черными и блестящими как уголь, но при этом подернутыми

переливающейся, будто вода по воде, сладострастной влагой, пронявшей юношу

до самых глубин его естества. Женщина ответила не сразу, задержала на нем

взгляд, словно оценивая, чего он стоит, хотя сразу было видно, что за душой

у него ни гроша, и промолвила наконец: Запомни меня, вот и все. Век не

забуду твоей доброты, отвечал он и, собравшись с духом, добавил: И тебя саму

тоже не забуду.

Это почему же?-- улыбнулась она. Потому что ты красивая. Не видал ты,

какой я прежде была. Я вижу, какая ты сейчас. Улыбка на лице ее погасла,

будто смыло ее:

Ты знаешь, кто я, чем занимаюсь, на что живу? Знаю.

Что же, тебе довольно одного взгляда, чтобы все про меня узнать? Да

ничего я не знаю. И что я продаю себя, тоже не знаешь? Нет, это знаю. Что я

отдаюсь мужчинам за деньги? Да. Ну а больше и знать нечего. Это только я и

знаю. Женщина села с ним рядом, легко провела рукой по его голове,

прикоснулась кончиками пальцев к его губам. Хочешь отблагодарить меня --

останься со мною сегодня. Не могу. Почему? Мне нечем заплатить тебе. А то я

не знаю. Не смейся надо мной.

Ты, может, и не поверишь, но я охотней смеюсь над мужчинами с тугой

мошной. Дело не только в деньгах.

А в чем еще? Иисус молча отвернулся. Она не пришла ему на помощь, хотя

могла бы -- могла бы спросить:

Ты невинен?-- и тоже молчала выжидательно. Безмолвие было таким

глубоким и плотным, что слышно было, казалось, как бьются два сердца --

гулко и сильно у него, и сначала мерно и ровно, а потом, будто его смятение

передалось ей, все чаще и беспокойней -- у нее. Сказал Иисус: Волосы твои --

как стадо коз, сходящих с горы Галаадской. Женщина молча улыбнулась. Сказал

Иисус: Глаза твои -- озерки Есевонские, что у ворот Батраббима. Снова

улыбнулась и снова промолчала она. Тогда Иисус обернулся к ней: Я не познал

еще женщины. Мария сжала ему руки: Всем надо когданибудь пройти этим путем

-- мужчине, не знающему женщины, женщине, не знающей мужчины; пусть знающий

учит, а незнающий -- научается. Ты научишь меня? Тебе тогда снова придется

благодарить меня. Так я вечно буду перед тобою в долгу. А я вечно буду учить

тебя. Мария поднялась, задвинула щеколду, но прежде чем сделать это,

вывесила на шесте над воротами некое полотнище, доводя до всеобщего

сведения, что гостей хозяйка нынче не примет, ибо пришло ей время петь:

Поднимись, ветер, с севера и принесись с юга, повей на сад мой, и польются

ароматы его. Пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие

плоды его. Потом они вместе -- Иисус, опираясь, как и раньше, на плечо

Марии, блудницы из Магдалы, которая исцелила его рану и теперь примет его в

своей постели,-- вошли в дом, в прохладный полумрак чистой комнаты, где

постель была не та грубая циновка с брошенной поверх бурой простыней, какую

видел Иисус в родительском доме, а настоящая, вроде той, что описана такими

словами: Украшено ложе мое покрывалами, из льна египетского сотканы

простыни, нардом и шафраном, аиром и корицей, миррой и алоем со всякими

лучшими ароматами надушены они. Мария Магдалина подвела его к очагу, пол

вокруг которого был выложен каменной плиткой, и, отклонив помощь Иисуса,

сама, своими руками раздела и омыла, то и дело притрагиваясь кончиками

пальцев к телу его здесь, и здесь, и здесь, прикасаясь губами то к груди, то

к бедру, то спереди, то сзади. И от легчайших прикосновений этих Иисус

затрепетал, и мурашки побежали по коже, когда проскользили по ней острые

ногти. Не бойся, сказала Мария из Магдалы и за руку подвела его к постели.

Ложись, я сейчас. Задвинулась занавесь, зажурчала вода, потом все стихло,

воздух наполнился благоуханием -- и Мария из Магдалы появилась возле постели

нагая. Нагим, как оставила она его, лежал Иисус, ибо думал, что, если

прикроет открытую ею наготу, обидит ее. Мария остановилась, глядя на него с

выражением и страстным и нежным одновременно, и сказала: Ты красив, но,

чтобы стать прекрасным, должен открыть глаза. Иисус повиновался после

мгновенного колебания, но сейчас же снова зажмурился, ослепленный, и снова

открыл глаза, и понял, что же на самом деле означают слова царя Соломона:

Округление бедер твоих как ожерелье; живот твой -- круглая чаша, в которой

не истощается ароматное вино; чрево твое -- ворох пшеницы, обставленный

лилиями; два сосца твои -- как два козленка, двойни серны,-- но еще внятней

стал ему смысл этих слов, когда Мария прилегла рядом, взяла его руки,

потянула их к себе и принялась медленно водить ими по всему своему телу, от

волос ко лбу, ото лба по щекам к шее, от шеи к плечам, от плеч к грудям,

охватив их, чуть сжав и отпустив и снова сжав, от грудей к животу, к пупку и

вниз, туда, где расходились ее ноги, и там тоже помедлила, запутав и

высвободив и вновь запутав пальцы его в руне своем, а оттуда по крутому,

будто выточенному бедру, и при этом не переставала повторять еле слышно,

почти шепотом: Учись, учись, постигай мое тело. Иисус глядел на свои руки,

сжатые ее руками, и ему хотелось высвободить их, чтобы самому исследовать

пядь за пядью это тело, каждую его часть, но Мария не отпускала, продолжая

водить его руками по себе сверху донизу, и еще раз, и еще.

Учись, учись, шептала она. Иисус дышал прерывисто и тяжко, и на миг

почудилось, что дыхание его сейчас пресечется вовсе -- это произошло в тот

миг, когда руки ее -- левая со лба, правая от щиколоток,-- медленно

Двинувшиеся навстречу друг другу, встретились, сошлись, соединились в одной

точке посередине, но задержались там лишь на мгновение и с той же

неторопливостью вернулись туда, откуда пустились в это странствие, и снова

отправились в путь. "Ты ничему не научился, уходи",-- сказал ему Пастырь, и,

быть может, это значило, что он не научился защищать жизнь. Теперь его

взялась наставить Мария из Магдалы, все повторявшая "Постигай мое тело", а

потом вдруг изменившая одно слово, так что получилось: Постигай свое тело, и

вот плоть его напряглась, отвердела, восстала, устремляясь к волшебной

наготе Марии, а она сказала: Тише, забудь обо всем, ни о чем не думай, я

сама, и тогда он вдруг ощутил, как часть его плоти, та самая, вот эта,

скрылась в ее теле, охватившем ее будто огненным кольцом, двигавшимся вверх

и вниз, покуда он, содрогаясь, не забился с криком, как рыба на песке, чего

быть не может, потому что рыбы не кричат, а кричал он в тот миг, когда

Мария, застонав, упала на него, вбирая его крик жаждущими и нетерпеливыми

устами, и от этого поцелуя вторая и нескончаемая судорога пробила тело

Иисуса.

Целый день никто не стучался в ворота Магдалины.

Целый день она служила юноше из Назарета, тому, кто, не ведая даже о ее

существовании, попросил у нее помощи -- исцеления своим ранам, заживления

своим язвам, облегчения своим мукам, которые -- а этого не могла знать она

-- родились от другой его встречи, в пустыне, с Богом. Бог сказал ему:

Отныне ты принадлежишь мне, ты кровью скрепил наш союз, а Дьявол, если это

был он, с пренебрежением прогнал: Ты ничему не научился, уходи, Мария же, у

которой меж напрягшихся и отвердевших грудей струился пот, распущенные

волосы, казалось, испускали дым и черным омутам подобны были глаза, шептала

ему набухшими от поцелуев губами: Ты не отделаешься от меня тем, чему я тебя

научила, ты останешься со мной до утра. И Иисус, склонясь над нею, отвечал:

То, чему ты меня научила,-- не темница, а воля. Они уснули вместе, но не

только в эту ночь. Наутро проснулись не рано, и тогда -- после того как тела

их вновь принялись искать и обрели друг друга -- Мария осмотрела рану Иисуса

и сказала: Заживает, но идти тебе еще не стоило бы -- дорожная пыль

навредит. Но я же не могу остаться, ты ведь сама сказала, что заживает.

Можешь, если захочешь, и ворота мои будут закрыты столько, сколько мы

пожелаем. Но твоя жизнь... Моя жизнь сейчас -- это ты. Почему? Я отвечу тебе

словами царя Соломона: Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину,

и внутренность моя взволновалась от него. Как же я могу быть твоим

возлюбленным: ты ведь меня совсем не знаешь, ты впустила меня, пожалев за

муки мои, а еще больше -- за невежество. Потому я тебя и люблю, что помогла

тебе и научила тебя, а вот ты любить меня не сможешь, ибо учить меня тебе

нечему и исцелить меня ты не в силах. Но у тебя нет раны.

Поискать, так найдется. Что же это за рана? Дверь, сквозь которую

входят все, а возлюбленный мой -- нет.

Ты же сказала, что я твой возлюбленный. Потому, впустив тебя, я и

затворила дверь. Но я могу научить тебя разве что тому, чему сам научился.

Научи хоть этому, я узнаю, как усвоил ты мои уроки. Мы не можем жить вместе.

Ты хочешь сказать, что не можешь жить с блудницей? Да. Пока ты со мной, я не

блудница, я перестала быть блудницей с той минуты, как ты вошел ко мне, и

сейчас я не блудница. Ты просишь меня о слишком многом. Всего лишь о том,

чтобы ты дал мне еще день, еще два, столько, сколько нужно, чтобы твоя рана

затянулась, а моя открылась. Я шел сюда восемнадцать лет. И еще два дня

значения не имеют, ты еще так молод. Ты тоже. Я старше тебя, но моложе, чем

твоя мать. Разве ты знаешь ее? Нет. Почему же говоришь? Потому что у меня не

может быть сына твоего возраста. Верно, как я глуп! Не глуп, всего лишь

невинен. Я уже не невинен.

Потому что познал женщину? Нет, еще до того, как только лег с тобой.

Расскажи мне о себе, но только потом, не сейчас, пусть левая рука твоя будет

у меня под головою, а правая обнимает меня.

Иисус провел у Марии Магдалины неделю -- столько времени понадобилось,

чтобы наросла новая кожа на рану его. Ворота так и оставались закрыты. Самые

нетерпеливые из посетителей Марии, терзаемые зудом похоти или досады,

стучались в ворота, не обращая внимания на вывешенное полотнище, которое

должно было бы удерживать их поодаль. Они желали знать, кто это застрял у

нее так надолго, и один шутник крикнул даже:

Эй, Мария, гость твой или ничего не может, или ничего не смыслит,

отвори мне, я растолкую ему, что к чему, и Мария, выйдя во двор, отвечала на

это так: Кто бы ни был ты, но мочь больше не сможешь, и, что делал прежде,

делать не будешь. Типун тебе на язык, проклятая потаскуха! Ступай прочь, ты

ошибся: я не проклята, а благословенна, как ни одна женщина на свете.

Возымели ли действие ее слова, или само собой так случилось, но больше никто

не приходил под ворота, не стучался в них, и оттого, вероятней всего, что

никому из мужчин Магдалы и дальней округи не хотелось рисковать и навлечь на

себя бессилие, ибо весьма распространено мнение, будто проститутки, особенно

высшего разбора, превзошедшие все тонкости своего ремесла, в совершенстве

владеют от природы ли полученным, многолетней опытностью ли приобретенным

даром не только возвеселивать мужскую плоть, но наоборот -- внушать ей

непобедимое уныние, заставляя горделивый уд понуро клониться долу. Так или

иначе, но никто не тревожил более Иисуса и Марию за эти восемь дней, в

продолжение которых уроки даваемые и получаемые как бы слились в единое

целое, состоящее из движений, шепота и лепета, нежданных открытий,

постижений и изобретений, бессмысленных и ничтожных самих по себе, словно

кусочки смальты, которые лишь сложенные вместе становятся прекрасным и

исполненным значения мозаичным панно. Не раз Мария из Магдалы просила своего

возлюбленного рассказать о себе, но Иисус неизменно уклонялся от ответа,

говоря, к примеру: Пришел я в сад мой, сестра моя, невеста, набрал мирры

моей с ароматами моими, поел сотов моих с медом моим, напился вина моего с

молоком моим, и, произнеся эти поэтические строки, с таким же вдохновением

переходил от слов к делу, истинно, истинно говорю тебе, милый Иисус, от

подобных разговоров мало толку. Но однажды он решил рассказать про

отцаплотника и матьпряху, про восьмерых братьев и сестер, про то, как,

согласно обычаю, стал изучать отцовское ремесло, но потом ушел из дому и

четыре года пас овец и коз, а потом, по дороге домой, провел несколько дней

с рыбаками, но слишком краток был срок, чтобы вполне овладеть их искусством.

Он рассказывал это в конце дня, когда они ужинали во дворе, и время от

времени поднимал голову, провожая взглядом ласточек, с пронзительными

криками носившихся над ними, и потом замолчал, и можно было подумать -- он

сказал все, мужчина во всем признался женщине, но та, верно, думала иначе,

ибо спросила: И все?

Все, кивнул он. Полным сделалось безмолвие, в другое место унеслись

чертить свои круги ласточки, и тогда Иисус сказал: Отца моего распяли на

кресте четыре года назад, под Сепфорисом, а звали его Иосиф. Ты, верно,

первенец? Первенец. Почему же тогда не остался с семьей, как велит тебе долг

первородства? Тебе не все дано понять, и не спрашивай меня больше ни о чем.

Ну ладно, о семье не стану, но расскажи мне, как ты жил в пастухах. Да не о

чем рассказывать, все одно и то же, овцы да козы, козлы да бараны, и молоко,

молоко, повсюду молоко. И нравилось тебе это? Нравилось. Отчего же ты ушел?

Надоело, и по родным стосковался. Что значит "стосковался"? Значит, повидать

захотелось. Ты говоришь не правду. С чего ты взяла? В глазах у тебя страх и

вина. Иисус не ответил, поднялся, обошел двор кругом, остановился перед

Марией. Когданибудь, если суждено нам будет увидеться, я расскажу тебе

остальное, только обещай, что больше никто не узнает. Зачем откладывать,

скажи сейчас. Нет, скажу, если мы встретимся снова. Надеешься, что я к тому

времени уже не буду потаскухой, да? А то сейчас мне доверия нет, возьму да

выдам твою тайну, за деньги продам или так просто, для забавы, выболтаю в

благодарность тому, кто будет любить меня лучше, чем ты любил и любишь. Нет,

не потому я сейчас предпочитаю молчать. Так вот, я говорю тебе, что Мария,

блудница из Магдалы, как только понадобится тебе, будет у ног твоих. Чем я

заслужил это? Ты не знаешь, кто ты. Тем и окончился их разговор, но в ту же

ночь посетил Иисуса прежний кошмар, который в последнее время лишь смутной

тенью вкраплялся между обычными снами и сам сделался привычным и терпимым.

Но в эту ночь -- оттого ли, что он в последний раз лежал в этой кровати,

оттого ли, что вечером упомянул о Сепфорисе,-- кошмар, подобно гигантской,

очнувшейся от спячки змее, начал развертывать свои кольца, поднимать жуткую

свою голову, и с криком, в холодном поту Иисус проснулся. Что с тобой?

Что такое?-- с тревогой спрашивала Мария. Ничего, приснилось чтото,

отвечал он. Расскажи,-- сказала она, произнеся это слово с такой любовью, с

такой нежностью, что Иисус не сумел сдержать слез, а потом -- и слов,

которые старался утаить Мне снится, что отец мой ищет убить меня. Это отца

твоего убили, а ты здесь, ты жив. Я -- младенец, я -- в Вифлееме Иудейском,

и отец мой ищет убить меня. А почему в Вифлееме? Я родился там. Быть может,

сон твой значит, что отец твой не хотел, чтобы ты появлялся на свет. Мария,

ты же ничего не знаешь. Нет, не знаю. Были в Вифлееме младенцы, которых

погубил мой отец. Убил? Ну, не своими руками зарезал, а погубил тем, что не

спас, не отвел занесенный над ними клинок. И тебе во сне кажется, будто ты

-- один из них. Я умирал уже тысячу раз. Бедный, бедный Иисус. Оттого я и

ушел из дому. Вот теперь я наконец все поняла. Думаешь, поняла? Разве это

еще не все? Нет, есть еще такое, чего я пока не могу тебе сказать. То, что

ты скажешь, когда мы встретимся снова?

Да. Иисус заснул, склонив голову на плечо Марии, обдавая дыханием ее

грудь, а она не сомкнула глаз во весь остаток ночи. Сердце ее ныло, ибо

вместе с рассветом должна была прийти и разлука, однако душа была спокойна:

она знала теперь, что человек, спавший рядом,-- это тот, кого ждала она всю

жизнь, кто принадлежал ей и кому принадлежала она, хотя он достался ей

девственником, а она отдала ему многогрешное и нечистое тело, но мир начался

заново, с чистого листа, на котором пока лишь восемь строк -- восемь дней, и

что это значит по сравнению с огромным, нетронутым будущим, хотя он так

молод, этот Иисус, и я, Мария из Магдалы, лежу бок о бок с мужчиной, как

бывало столько раз, но теперь изнемогаю от любви и у меня нет возраста.

Утро ушло на приготовления в дорогу, и казалось, что Иисус собрался на

край света, а не в Назарет, до которого и двухсот стадий не будет, так что

обычный человек, выйдя в полдень, к закату дойдет непременно, даже при том,

что путь из Магдалы в Назарет не оченьто прямой и ровный и изобилует крутыми

каменистыми откосами. Будь осторожен, в окрестностях еще бродят мятежники,

сказала Мария. Неужели? Ты давно не бывал в здешних краях, это ведь Галилея.

И я галилеянин, они мне зла не причинят. Какой же ты галилеянин, раз родился

в Вифлееме Иудейском? Меня зачали в Назарете, а на свет я появился, если

правду сказать, не в самом Вифлееме, а в пещере, под землей, хотя, знаешь,

мне кажется, что здесь, в Магдале, я родился во второй раз. И родила тебя

блудница. Для меня ты никакая не блудница, с яростью ответил Иисус. Это мое

ремесло. После этих слов наступило долгое молчание: Мария ждала, что он

договорит, Иисус одолевал и все никак не мог одолеть свое смятение и наконец

вымолвил: Ты уберешь то полотнище, что вывесила над воротами, чтобы никто не

смел входить к тебе? Мария поглядела на него серьезно, но тотчас улыбнулась

не без лукавства: Нельзя же принять двоих мужчин разом. Что значат твои

слова? Значат они, что ты хоть и уйдешь, но останешься,-- и прибавила,

помолчав: Тряпка так и будет висеть над воротами моими. Но все подумают,

будто ты принимаешь мужчину. И верно подумают, ибо со мною будешь ты. И

никто больше не войдет к тебе? Ты сказал это, и женщина по имени Мария из

Магдалы перестала быть блудницей в тот миг, когда ты оказался здесь. Чем же

ты будешь жить? Только ландыши полевые растут без труда и забот. Иисус взял

ее за обе руки и сказал: Назарет недалеко, я какнибудь приду к тебе. Если

придешь, то обретешь меня. Я всегда хочу обретать тебя. Так и будет, пока ты

живешь на свете. Что же, я умру раньше тебя? Я старше и, конечно, умру

первой, но, если случится тебе умереть раньше, я останусь жить хотя бы для

того, чтобы ты мог обрести меня. А если ты умрешь первой? Хвала тому, кто

привел тебя в этот мир, когда я уже была в нем. После этих слов Мария из

Магдалы подала Иисусу еду, и ему не было нужды говорить: Присядь со мной,

ибо с первого дня, как только затворились ворота, этот мужчина и эта женщина

делили и умножали между собой чувства и движения, ощущения и пространство,

не слишком заботясь о том, чтобы соблюдать обычай, закон или правило. Можно

не сомневаться, что они не сумели бы нам ответить, вздумай мы осведомиться,

каким это образом удавалось им это, как чувствовали себя и надежно

защищенными, и совершенно свободными в этих четырех стенах, где всего за

несколько дней сумели создать мир по собственному образу и подобию,--

заметим мимоходом, что больше был этот мир подобен ей, чем ему,-- и

поскольку оба были непреложно уверены в том, что будут у них еще встречи, то

нам остается лишь терпеливо дожидаться того часа, когда оба они станут лицом

к лицу с другим миром, с тем, что ожидает за воротами, с тем, чьи обитатели

беспокойно спрашивают:

Да что ж там происходит внутри?-- и уверяю вас, вовсе не постельные

забавы рисует себе их воображение. Итак, Мария и Иисус поели, она надела ему

на ноги сандалии и сказала: Если хочешь к вечеру быть в Назарете, пора идти.

Прощай, сказал Иисус, взял свою котомку и посох и вышел во двор. Небо

было все затянуто тучами, и сквозь эту пелену, очень похожую на очески

грязной шерсти. Господу нелегко, наверно, было разглядеть сверху, что там

выделывают овцы его. Иисус и Мария на прощание обнялись, и объятию этому,

казалось, не будет конца, и поцеловались.

Но поцелуй не затянулся, и ничего удивительного в этом нет: не в обычае

тогда были долгие поцелуи.

X x x

Солнце село, когда Иисус вновь ступил на землю Назарета, где не был

четыре долгих года -- неделей больше, неделей меньше не в счет -- с того

самого дня, когда он, ребенок еще, бежал, гонимый смертельным отчаянием, из

родного дома, чтобы искать в мире когонибудь, кто помог бы ему воспринять

первую в жизни невыносимую истину. Четыре года, как ни медленно они

тянутся,-- срок недостаточный, чтобы излечить боль, но притупить и утишить

ее могут. Этот человек расспрашивал книжников в Храме, гнал по горным тропам

стадо Дьявола, он повстречал Бога, он спал с Марией Магдалиной, и о прежнем

страдании напоминает лишь влажный отблеск в глазах, о котором мы говорили

раньше, но, быть может, все еще ест ему глаза стойкий дым жертвенных

всесожжении, или источает слезы душа, восхищенная тем, какие дали открылись

ей на высокогорных пастбищах, или это страх того, кто в одиночестве и

пустыне услышал "Я -- Бог", или, что вероятней всего, он томится и тоскует,

вспоминая тело Марии из Магдалы, покинутой им лишь несколько часов назад.

Освежите меня вином, подкрепите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви,--

эту сладчайшую истину мог бы изречь Иисус, обращаясь к матери и братьям, но

отчегото у самого отчего дома замедляет он шаги. Кто они -- мать моя и

братья мои?-- спрашивает он себя, и не потому, что не знает, вопрос в том,

знают ли они, мать и братья, что пришел к ним тот, кто спрашивал в Храме,

кто с высоты оглядывал окоем, кто повстречал Бога, кто познал женщину и

осознал себя мужчиной. Вот на этом самом месте сидел некогда нищий бродяга,

назвавший себя ангелом, и, хотя ангелу не составило бы труда в единый взмах

взмятенных крыльев вихрем ворваться в дом, он предпочел постучать и жалкими

словами попросить милостыню.

Калитка закрыта на щеколду, ее легко открыть снаружи, и нет надобности

окликать: Эй, есть тут кто?-- как сделал он в Магдале, ибо дом этот -- его,

и войдет он к себе домой спокойно и уверенно, и глядитека, совсем зажила

рана на ноге,-- впрочем, раны телесные, источающие кровь и гной, поддаются

лечению не в пример лучше иных. Итак, стучаться незачем, но он стучится. Он

слышит голоса за стеной, он даже различил уже издали голос матери, но духу

не хватает просто толкнуть калитку и объявить: А вот и я, как поступил бы

всякий, кто, зная, что приход его желанен, хочет преподнести домашним

радостный сюрприз. Калитку отворила ему маленькая, лет восьмидевяти,

девочка: она не узнала пришельца, и голос крови не сказал ей: Это твой брат,

разве не помнишь, твой старший брат Иисус, который, несмотря на то, что

четыре года прибавилось к возрасту сестры и его собственному, несмотря на

вечерние сумерки, спросил: Тебя зовут Лидия?-- и она кивнула, очарованная

таким чудом -- незнакомец знает ее по имени,-- однако Иисус рассеял все

чары, сказав: Я твой старший брат, Иисус, впустика меня. Во дворике, под

навесом у крыльца, увидел он смутные, как тени, силуэты, это были братья

его, обратившие взоры к вошедшему, а двое старших, Иосиф и Иаков, поднялись

и пошли ему навстречу, хоть и не слышали слов, что сказал он их сестре, но

узнали его без труда, да и Лидия уже завопила ликующе: Это Иисус, это наш

брат, и после этих слов уже все тени задвигались, и в дверях появилась

Мария, а рядом с нею -- Лизия, уже с нее ростом, и обе вскричали в один

голос: Иисус!-- ив следующее мгновение посреди двора все обнимали его,

исполненные семейственной любви и радости, а такая встреча и в самом деле

приносит радость, особенно когда, как в нашем случае, возвращается домой наш

первенец, наш первородный сын, которого снова можно пестовать и нежить.

Иисус поздоровался с матерью, с каждым из братьев, с обеими сестрами, а те

от всей души восклицали: Добро пожаловать, брат, как хорошо, брат, что ты

вернулся, мы уж думали, брат, ты нас совсем забыл, и лишь одна мысль,

мелькнувшая у всех, в слова не облеклась: Не похоже, брат, что ты

разбогател. Потом вошли все в дом и сели за вечернюю трапезу, к которой и

готовились в ту минуту, когда постучал в ворота Иисус, так что вполне

уместно прозвучало бы здесь -- особенно если вспомнить, откуда пришел он и

как безудержно и рьяно всю минувшую неделю тешил, позабыв о нравственности,

грешную плоть,-- так вот, вполне уместно было бы здесь грубоватооткровенное

присловье, бытующее у людей простых и бедных, при виде нежданного гостя, с

которым надо поделиться и без того скудной пищей, проборматывающих себе под

нос: Черт его принес: где естно, там и тесно. Но нет, ничего подобного не

было да и не могло быть не только сказано, но даже и подумано, ибо, когда

жуют девять пар челюстей, десятую не услышишь, ртом больше, ртом меньше --

разница невелика. И покуда шел ужин, младшие все допытывались у Иисуса о его

приключениях, но мать и трое старших и так поняли, что со времени последней

их встречи под Иерусалимом Иисус новому ремеслу не обучился, ибо не только

рыбой от него не пахло, но даже те ароматы, которыми веяло от многолюбивого

тела Марии из Магдалы, и самый запах этого тела, въевшийся, казалось бы, в

тело Иисуса намертво,-- примите, однако, в расчет неблизкую дорогу, ветер да

пыль -- учуять можно было, лишь уткнувшись носом в складки его хитона, а

если на это не осмелился никто из домашних, то мы не решимся и подавно.

Рассказал Иисус, что пас стадо -- самое большое из всех, какие доводилось

ему в жизни видеть,-- а уж в недавние времена выходил в море с рыбаками и

помогал им доставать из сетей огромных и диковинных рыб и про" чих морских

тварей, и тут случилось с ним происшествие необыкновенное, невообразимое и

Дата добавления: 2015-08-17