|
Читайте также: |
замечанием, вроде такого: Далеко же мы с тобой забрались, и этого было
вполне достаточно для того, чтобы Анания ответил: Не такое дело, чтобы
говорить о нем дома. А дальше уж разговор, что называется, как с горки
покатился, хотя поводом к нему стал, как выяснилось, мотив столь деликатный,
что он и побудил собеседников искать уединения. Анания сказал:
Помнишь, ты както попросил меня присмотреть за твоим домом, пока ты
будешь в отлучке, просьбу твою я выполнил. Век не забуду твоей доброты,
отвечал Иосиф, Анания же продолжал: А теперь настал час попросить тебя об
ответной услуге -- присмотреть в мое отсутствие за моим домом. Вы с женой
уходите? Нет, ухожу я один. Шуя, стало быть, остается? Нет, она отправится к
родным, они у нее рыбаки. Не хочешь ли ты сказать, что собираешься дать жене
развод? Раз уж не оставил я ее, узнав о неплодности ее, то сейчас и подавно
не собираюсь, но все дело в том, что мне придется в течение известного срока
находиться вдалеке от дома, а для Шуи будет лучше, если она это время
побудет со своими. И долго ты намереваешься отсутствовать? Не знаю, это
зависит от того, сколько продлится война. А при чем тут война?-- спросил
Иосиф, крайне удивленный.
Я отправляюсь искать Иуду Гавлонита. Зачем он тебе?
Спрошу, не возьмет ли меня к себе в отряд. Анания, ты же всегда был
человеком миролюбивым, неужто вздумалось тебе сейчас ввязаться в эти распри
с римлянами, вспомни о том, что случилось с Ефраимом и Абизером.
Можешь прибавить также -- еще и с Нефтали и Елеазаром. Одумайся,
Анания. Нет, Иосиф, это ты вдумайся получше в мои слова, и не важно, кто
говорит сейчас моими устами, ибо я уже сравнялся годами с отцом моим, а онто
успел в жизни сделать гораздо больше, чем его сын: я и детей после себя не
оставлю, да и мудрости мне в отличие от тебя недостанет, чтобы сделаться,
скажем, старейшиной синагоги, а потому мне теперь только и остается, что дни
и ночи ждать смерти, да притом рядом с женщиной, которую я давно уже не
люблю. Так расстанься с ней. Не с ней бы расстаться -- с самим собой, а это,
как ты понимаешь, невозможно. А как ты будешь воевать, ведь сил у тебя почти
не осталось? Так, словно решил я родить сына. В жизни не слыхивал ничего
подобного. Я тоже, эта мысль только что пришла мне в голову. Я буду
присматривать за твоим домом, пока ты не вернешься. А не вернусь и услышишь,
что меня убили, обещай, что сообщишь об этом Шуе: пусть получит все, что ей
причитается по наследству. Обещаю. Теперь я спокоен, пойдем назад. Спокоен,
хотя на войну собрался,-- по правде говоря, не могу тебя понять. Ах, Иосиф,
Иосиф, сколько же еще столетий копить нам знания, присовокупляя их к
мудрости Талмуда, прежде чем мы научимся понимать самое простое?
Зачем надо было тащиться сюда, в такую даль? Мне хотелось поговорить с
тобой при свидетелях. Разве не довольно того, что свидетельствовали нам сам
Господь, который все видит и слышит, и эти небеса, которые всегда над нами,
где бы мы ни находились. В присутствии этих камней. Камни глухи и немы, они
не могут свидетельствовать. Так и есть, они глухи и немы, но, если мы завтра
решимся нарушить свой обет, данный в их присутствии, они обвинят нас и будут
обвинять, покуда сами не рассыплются в пыль, покуда мы не превратимся в
прах. Ну ладно, пойдем назад. Пойдем. По дороге Анания несколько раз
оглядывался назад, чтобы еще и еще раз взглянуть на камни, но, когда они
наконец скрылись за холмом, Иосиф спросил: Шуято знает уже? Да, сказал. И
что она? Сначала молчала, потом говорит: Лучше бы ты со мной развелся, а
сейчас ревет в три ручья.
Бедная. Как только вернется к родным, забудет обо мне, а коли умру, все
одно забудет, таков закон жизни -- забвение. Они вошли в селение, и, когда
подходили к дому плотника, стоявшему, если идти по дороге с этой стороны,
ближе, чем соседский, Иисус, игравший на улице со своими братьями, Иаковом и
Иудой, сказал отцу, что мать как раз пошла к соседке. Мужчины направились к
дому Анании и неожиданно позади себя услышали, как Иуда, играя с братьями,
крикнул властно и гордо: Я Иуда Галилейский, и сосед обернулся и, взглянув
на мальчика, сказал с улыбкой его отцу: Вон он, военачальник мой, но Иосиф
ничего не успел ответить, потому что голос его другого сына, Иисуса,
произнес в ответ: Тогда твое место не здесь. Эти слова кольнули Иосифа в
сердце так больно, точно были обращены прямо к нему, а в обычной детской
игре будто мелькнуло отражение какойто иной, высшей правды, и он почемуто
вспомнил о трех камнях и, подчинившись неведомому внутреннему побуждению,
попытался представить себе, как бы он мог жить, говорить и поступать перед
их немым свидетельством, и в следующее мгновение сердце его захолонуло от
ужаса, потому что он осознал, что все это время не вспоминал о Господе. В
доме соседа Мария долго пыталась успокоить безутешную Шую, но та перестала
рыдать и вытерла слезы, лишь когда в дверях показались двое мужчин, хотя
это, конечно, не значило, что горе ее унялось, просто женщины здесь
научились плакать, молча глотая слезы, наверное, потому и принято говорить:
Они столько же плачут, сколько смеются, только это неверно, ибо смех звонок,
плач же беззвучен.
Правда, в тот день, когда Анания покидал свой дом, жена его, не в силах
скрыть охватившую ее душу скорбь, рыдала уже в голос. А неделю спустя за ней
пожаловали родственники, которые жили на берегу моря. Мария проводила ее до
окраины Назарета, где они и простились. Глаза Шуи были сухи, но теперь в них
навеки поселилась неутешная боль, словно в душе зажглось и все никак не
гасло пламя, которое сжигало ее слезы, прежде чем успевали они появиться и
скатиться по щекам.
Так шел месяц за месяцем, с войны попрежнему приходили вести, когда
добрые, когда дурные, но если добрые вести не содержали ничего, кроме
туманных намеков на победы, при ближайшем рассмотрении оказывавшиеся
незначительными, то вести дурные, напротив, уже сообщали о тяжелых и
кровавых поражениях мятежного войска Иуды Галилеянина. Однажды пришло
известие о гибели Балдада, и случилось это, когда римляне захватили врасплох
засаду мятежников, так что в яму попали те, кто ее и рыл, и было при этом
много убитых, но из Назарета только один Балдад. А другой раз ктото пришел и
сказал, что слышал от когото кто слышал от когото еще, кто слышал, будто
Варон, римский наместник Сирии, двинулся туда двумя легионами, чтобы разом
покончить с длящимся уже три года и нетерпимым долее мятежом. Сам по себе
способ получения новостей "а я вот слыхал" неопределенностью своей внушал
людям смутный страх, и ждали они, что в любую минуту покажутся изза поворота
дороги воздетые в голове карательной ужас наводящей колонны орлы и штандарты
с четырьмя буквами SPOR -- первыми буквами слов "сенат и народ римский", и
эти эмблемы, эти штандарты и стяги, что бы ни было на них изображено и в те
времена, и в последующие, и во все, будто подписью скрепляют и печатью
удостоверяют законность того, что люди идут убивать себе подобных, и та же
почтенная роль отведена будет другому, не менее известному сокращению --
INRI, что значит "Иисус Назорей Царь Иудейский",-- однако не станем забегать
вперед, обо всем поведаем в свое время и в должном месте, хоть и странное
чувство вызывает у нас то, что мы знаем об этом и можем говорить об этом,
словно вещаем из какогото другого мира, ибо пока еще никто не отдал жизнь за
эти четыре буквы -- все еще впереди.
Повсюду возвещаются великие битвы, и те, чья вера крепка, утверждают,
что не пройдет и года, как римляне будут изгнаны со святой земли Израиля,
немало, однако, и тех, кто, слыша эти заверения, печально никнет головой в
предчувствии надвигающейся беды и принимается прикидывать, к чему она
приведет. И правы оказались они. В течение нескольких недель после того, как
прошел слух о продвижении легионов Варона, ничего не происходило, чем и
воспользовались повстанцы, умножив беспокоящие вылазки против рассеянного
войска, с которым они вели борьбу, но уже в скором времени начали
проясняться стратегические основания этого кажущегося бездействия: высланные
вперед лазутчики Галилеянина доносили, что один из легионов, применяя маневр
охвата, продвигается на юг понад Иорданом, сворачивая затем направо на
уровне Иерихона, чтобы, подобно сети, умелой рукой закинутой в воду и затем
вытянутой, двинуться назад, на север, таща с собой все, что ни попадется,
второй легион, действуя подобным же образом, направлялся на юг. На военном
языке этот прием называется "взять в клещи", но больше напоминали эти
маневры согласованное движение навстречу друг другу двух стен, сдавливавших
тех, кто не мог убежать прочь из сужавшегося зазора, и при этом решающий
удар, который расплющит в лепешку все живое, оставлявших на последнюю
минуту. Путь легионов по дорогам, долинам и горам Галилеи и Иудеи был
отмечен крестами, на которых римляне распинали соратников Иуды, руки им
приколачивая к перекладинам, а ноги, точнее, берцовые кости, перебивая
молотом, чтобы смерть не медлила. Легионеры входили в деревни, осматривали
дом за домом в поисках подозрительных лиц, поскольку для того, чтобы предать
распятию этих людей, не требовалось никаких иных доказательств, кроме тех,
что предоставляет -- было бы желание -- одно лишь простое подозрение. Этим
несчастным еще повезло -- прошу прощения за горькую иронию: ведь их
распинали, если можно так выразиться, прямо у порога дома, и потому
родственники торопились снять их с крестов после того, как испустят они
последний вздох, и жалостно было смотреть на это и слышать плач матерей, жен
и невест, вопли бедных детишек, оставшихся без отца, когда в муках
скончавшегося с тысячью предосторожностей снимали с креста, ибо, если
грянется оземь бездыханное тело, больно от этого живым. Потом распятого
клали в могилу, где он с той поры ожидал дня воскресения. Но тех, кто
попадал в плен после боя, происходившего гденибудь в горах или иных
безлюдных местах, легионеры оставляли на крестах еще живыми, и там они, в
пустыннейшей из пустынь, именуемой одинокой смертью, и пребывали, сжигаемые
солнцем, терзаемые хищными птицами, превращаемые временем в жалкие останки
распадающейся плоти, рассыпающихся костей -- в некий выползень вида столь
гадкого, что им побрезговала бы и собственная душа. Людям не в меру
любопытным и дотошным, а то и скептикам, и ранее, и в иных обстоятельствах
не желавшим смиренно принимать на веру сведения евангелий, подобных нашему,
хотелось бы знать, как это сумели римляне распять на крестах столько иудеев,
тем более что казни эти свершались в местности безлесной и пустынной, где от
века произрастают деревца столь чахлые да жалкие, что на них и дух
бесплотный не распнешь -- не выдержат.
Этим людям, однако, следует помнить, что для римской армии,
организованной по последнему слову тогдашней военной науки,
материальнотехническое снабжение и тыловое обеспечение -- не звук пустой, и
кресты на протяжении всей иудейской кампании поставлялись бесперебойно,
достаточно взглянуть на длинную вереницу ослов и мулов, следующих в обозе за
легионом и навьюченных орудиями казни в разобранном виде -- четырехгранными
брусьями и поперечинами,-- так что по прибытии на место остается только
прибить руки приговоренного к перекладине, подтянуть его к верхнему концу
положенного на землю бруса, после чего, предварительно согнув ему ноги в
коленях и повернув их в сторону, закрепить казнимого на кресте, вогнав в
наложенные друг на друга ступни одинединственный гвоздь длиной в пядь. Любой
палач из римского легиона скажет вам, что эту процедуру, вроде бы столь
сложную, труднее описать, чем проделать.
Да, правы, правы оказались те, кто пророчил беду. С севера на юг и с
юга на север бегут перед римлянами охваченные паникой люди: среди них и те,
на кого может пасть подозрение в пособничестве повстанцам, и те, кого гонит
голый страх, тем более, как нам уже известно, необязательно провиниться,
чтобы быть обвиненным.
И вот один из этих беглецов, задержав на несколько мгновений свой бег,
постучал в дверь плотника Иосифа и сказал, что сосед его Анания, получивший
колотую рану мечом, находится в городе Сепфорисе и просит передать жене, что
война проиграна и скрыться он не сумел, так пусть, мол, жена придет и
заберет то, что ей принадлежит. И больше ничего?-- спросил Иосиф.
Других слов он не говорил, ответил вестник. А почему же ты не взял его
с собой, ведь все равно твой путь лежал сюда. Он очень плох и тяжко
обременил бы меня, а у меня тоже семья, и первым делом я должен позаботиться
о ней. Разумеется, но не только о ней. О чем ты, я же вижу, у тебя тут дети,
и раз ты не бежишь, так, значит, тебе опасность не грозит. Не медли здесь,
иди, и пусть Господь сопутствует тебе, опасность там, где Бога нет.
Безбожник ты, ведь Бог повсюду. Да, но иногда он нас не замечает, а о
безбожии не тебе бы рассуждать, не много веры у того, кто бросает ближнего в
беде. Вот сам бы и пошел за ним. И пойду. Этот разговор происходил в
середине дня, хорошего, солнечного дня, когда редкие яркобелые облака
носились по небу, словно лодки, не нуждающиеся в руле и в веслах. Иосиф
отвязал осла, кликнул жену и сказал ей, не вдаваясь в подробные объяснения:
Я пойду в Сепфорис за соседом Ананией, сам он идти не может. Мария только
кивнула головой -- поняла, мол, но маленький Иисус подбежал к отцу: Можно, я
с тобой? Иосиф посмотрел на сына, положил правую руку ему на голову и
сказал: Нет, ты дома оставайся, я пойду один, так скорей вернусь, если не
мешкать по пути туда, то успею обернуться засветло,-- и это вполне возможно,
поскольку нам известно, что от Назарета до Сепфориса не больше восьми
километров, столько же, сколько от Иерусалима до Вифлеема, и заметим еще
раз, как много в этом мире совпадений. Иосиф повел осла в поводу: хотел,
чтобы тот сохранил для обратной дороги силы, крепость в бабках, твердость в
копытах, чтобы не сбил холку, не натрудил спину, ибо предназначено ему везти
на себе недужного, а точнее говоря -- увечного, что далеко не одно и то же.
Проходя у подножия холма, где уже почти год назад Анания поведал ему о
своем решении присоединиться к повстанцам Иуды Галилеянина, Иосиф поднял
глаза на три больших камня, сросшихся, как три плода на одном черенке, там,
наверху, они, казалось, застыли в ожидании, что с неба и с земли донесется
до них ответ на вопросы, которые задает все живое и неживое уже одним своим
существованием, даже не произнося их вслух: Зачем я здесь? Какой причиной,
известной или нет, объяснить меня? Каков был бы мир, если бы не было меня,
если уж он таков, каков есть? Спроси нас об этом Анания, мы бы ответили, что
уж камни, по крайней мере, пребудут какими были, раз ветер, дождь и зной
почти не разрушают, не разъедают их, и что, вероятно, они останутся на том
же месте и через двадцать столетий, и еще через двадцать после этих
двадцати, когда мир полностью преобразится, но и тогда на первые два вопроса
у него попрежнему не будет ответа. По дороге двигались кучки беглецов;
исполненные того же страха, что и посланец Анании, они с удивлением смотрели
на Иосифа, и один из них взял его за руку и сказал: Куда ты идешь?-- и
плотник ответил: В Сепфорис, за другом, он ранен, пропадет, жалко. Ты бы
лучше себя пожалел и не ходил туда. Почему? Потому что римляне на подходе,
городу не будет пощады. Я должен идти, мой сосед как брат мне, и больше
пойти за ним некому. Подумай как следует, и благоразумный советчик
продолжает свой путь, а Иосиф замирает посреди дороги, остановленный мыслью,
правда ли он друг самому себе или же -- для этого вывода оснований у него
имелось гораздо больше -- не любит и презирает себя, однако, поразмыслив
немного, решил, что ни то ни другое: он себе безразличен -- пустое место, а
в пустоте ни близко, ни далеко не на чем остановиться глазу, ведь нельзя же
устремить взгляд на отсутствие чего бы то ни было. Потом он подумал, что
отцовский долг призывает его вернуться назад: в конце концов, надо прежде
всего заботиться о собственных детях и оставить попечение о человеке, что
приходится тебе всего лишь соседом, да к тому же и бывшим, раз покинул свой
дом, а жену отослал в другие края. Но дети его в безопасности, римляне не
причинят им вреда, они ведь ищут мятежников. Когда ход мысли привел Иосифа к
этому выводу, он заметил, что произнес вслух, словно отвечая потаенным
тревогам: А ято не мятежник. Тут же он хлопнул осла по крупу, крикнул ему:
Ну, пошел, и продолжил свой путь.
Когда он вошел в Сепфорис, день клонился к вечеру.
Длинные тени от домов и деревьев, лежавшие на земле и поначалу еще
различимые, постепенно пропадали, будто дотягивались до горизонта и за ним
исчезали, точно темная вода за крутыми порогами. Народу на улицах было мало,
женщин и детей не видно вовсе, только усталые мужчины, сложившие ненадежное
оружие, лежали на земле, тяжело дыша, и никто не мог бы сказать наверное,
набираются ли они сил перед новой битвой или бежали с поля боя. Иосиф
спросил одного из них: Римляне близко? Тот закрыл, потом медленно открыл
глаза и сказал: Завтра будут здесь, и добавил, отворачиваясь:
Уходи отсюда, бери своего осла и уходи. Я ищу друга, его ранили в бою.
Будь у тебя столько же денег, сколько валяется здесь раненых, богаче тебя не
было бы в мире человека. А где они? Здесь, и там, и повсюду. А есть ли одно
какоето место, где собирали их? Вон за домами амбар, в нем много раненых,
может, и найдешь там своего друга, но торопись -- покойников оттуда выносят
чаще, чем вносят живых. Иосиф знал город, нередко бывал здесь и на
заработках, благо в богатом и цветущем Сепфорисе, где всегда чтото
строилось, плотники были в цене, и на религиозных праздниках, не относящихся
к числу тех важнейших, которые следовало отмечать в Иерусалиме, куда
добираться было и далеко и недешево. Потому найти амбар не составило для
него труда: просто иди на запах крови и страдающей плоти, можно бы даже
вообразить, будто это детская игра, только вместо слов "холодно, холодно,
теплее, горячо!", которыми водящему дают понять, приближается он к
спрятанной вещи или удаляется от нее, здесь -- "не больно, больно, еще
больнее", и вот уже стала боль нестерпима.
Иосиф привязал осла к длинной жерди у дверей, служившей коновязью, и
вошел в амбар, обратившийся в темную больничную палату. На полу, меж
циновками, едва теплились масляные плошки, и были они как звезды в черном
небе, ибо света их все же хватает на то, чтобы обозначить свое присутствие,
если уж мы видим их из такого далека. В поисках Анании Иосиф медленно
проходил вдоль рядов лежавших людей, вдыхая едкую смесь запахов,-- пахло
маслом и вином, которыми обрабатывали раны, пахло потом, калом и мочой,
поскольку были среди этих страдальцев и такие, кто, не в силах шевельнуться,
тут же, на месте, освобождался от того, что ослабевшая воля не могла
удерживать в теле.
Здесь его нет, пробормотал Иосиф, дойдя до конца ряда. И двинулся в
обратную сторону, идя медленнее, вглядываясь внимательнее, ибо все
страждущие были похожи друг на друга: бороды, ввалившиеся глаза, запавшие
щеки, тускло и липко лоснящиеся от испарины.
Коекто из раненых провожал его жадным взглядом, им хотелось верить, что
этот здоровый человек пришел за ними, но быстро угасал свет упования,
зажигавшийся на время в их глазах, и ожидание -- кого? чего?-- тянулось
дальше. Иосиф остановился перед человеком уже в годах, с седыми волосами и
бородой, и сказал себе: Это он, хотя тот был не такой, каким Иосиф видел его
в последний раз: тогда голова его серебрилась, теперь же была подобна кому
слежавшегося грязного снега, и только брови попрежнему чернели, как
головешки.
Глаза у него были закрыты, дышал он тяжело. Иосиф тихим голосом позвал:
Анания, потом нагнулся пониже, произнес погромче: Анания, и тот медленно,
словно выбирался уже изпод земли, поднял веки, и когда глаза его полностью
открылись, стало ясно, что все же это Анания, сосед, который, оставив дом и
жену, пошел драться с римлянами, а теперь лежит здесь с распоротым животом,
и пахнет от него подгнивающим мясом.
Поначалу Анания не признал Иосифа, свет от плошки мало помогал, глаза
-- еще меньше, и понимает он, кто перед ним, только когда Иосиф уже
подругому, может быть с любовью, повторяет: Анания, глаза старика
наполняются слезами, и он принимается твердить: Это ты, это ты, зачем ты
здесь, зачем ты здесь,-- и хочет приподняться на локте, протянуть руку, но
сил нет, и он откидывается на спину, кривя лицо от боли. Я пришел за тобой,
говорит плотник, у дверей стоит осел, глазом моргнуть не успеешь, будем мы с
тобою дома. Не надо было тебе приходить, ведь римляне вотвот появятся, а мне
уже отсюда не выйти и с этой постели не встать, и дрожащими руками он
разводит в стороны располосованный хитон. Под пропитанными вином и маслом
тряпками, будто губы распухшего рта, набрякли края двух длинных и глубоких
ран, и ноздри Иосифа вздрагивают от сладковатого и тошнотворного запаха, он
отводит глаза. Старик закрылся и уронил руки, словно вконец обессилел. Сам
видишь, нельзя меня трогать, чуть шевельнусь, все кишки вывалятся. А мы
обмотаем тебя поплотней, обвяжем потуже да и поедем тихонько, настаивает
Иосиф, хотя и без прежней уверенности: ясно, что, если и удастся взвалить
старика на осла, живым его не довезешь. Анания снова закрыл глаза и, не
открывая их, сказал: Уходи, Иосиф, уходи отсюда, ведь римляне вотвот
появятся. Не волнуйся, ночью они нападать не станут. Иди домой, иди домой,
вздохнул Анания, и ответил ему Иосиф: Спи.
А сам во всю ночь не сомкнул глаз. И когда сознание его порой
туманилось сонной одурью, он, боясь уснуть и потому противясь обволакивающей
дремоте, спрашивал себя, зачем он пришел сюда: ведь и правда не было у них с
соседом настоящей дружбы, изза разницы в возрасте в первую очередь, но не
только, а еще и потому, что Анания с женой всегда както жались и чересчур
любопытничали, лезли в чужие дела и при этом вроде бы охотно приходили на
помощь, но всегда казалось, что ждут отплаты, и тут уж они в своем праве
определять, как и чем следует отплачивать. Это мой сосед, думал Иосиф и не
находил лучшего ответа на свои вопросы, это мой ближний, этот человек
умирает, он закрыл глаза не потому, что не хочет видеть меня, а чтобы не
пропустить ни единого мига подступающей смерти, и я его бросить не могу.
Иосиф сидел в узком промежутке между двумя циновками, на одной из которых
лежал Анания, на другой -- совсем молодой мальчик, немногим старше его сына
Иисуса, бедняга тихонько постанывал и растрескавшиеся от жара губы его
лепетали чтото невнятное. Иосиф взял его за руку в тот миг, когда Анания
стал вслепую шарить вокруг себя, словно ища чтото, оружие ли для защиты,
руку ли другого человека, чтобы сжать ее, так и пребывали эти трое, один
живой меж двух умирающих, одна жизнь между двух смертей, а ясное ночное небо
тем временем прокручивало планеты и звезды, выводя с той стороны мира белую
сияющую луну, она плавала в пространстве и укрывала невинностью всю землю
галилейскую. Много позже очнулся Иосиф от забытья, в которое погрузился
против воли, проснулся он с чувством облегчения, поскольку на сей раз не
снилась ему дорога в Вифлеем, а открыв глаза, увидел -- Анания мертв, и
глаза его тоже открыты, не хватило духу в последний миг взглянуть в лицо
смерти, а рука сжимает его руку с такой силой, что плюсны чуть не
расплющились, и тогда Иосиф выпустил руку юноши, которую попрежнему держал,
и понял непробудившимся еще окончательно умом, что жар у того спал. Иосиф
посмотрел в открытую дверь: луна уже зашла, и проем заполнился неверным,
буроватым светом еще не наступившего дня. В полумраке маячили смутные тени:
это раненые, у кого хватало сил подняться, шли взглянуть на первые проблески
зари, и друг у друга Или напрямую у неба могли бы они осведомиться: Что
нынче увидит нарождающееся солнце,-- когданибудь мы научимся не задавать
бесполезных вопросов, но воспользуемся тем, что время это еще не настало, и
спросим себя: Что нынче увидит нарождающееся солнце?
Иосиф подумал: Пойдука я отсюда, здесь я уже ничем не могу помочь, и
все же вопросительный оттенок окрасил и эту его мысль, и следующую: Заберу
его в Назарет, и показалось, будто затем и пришел сюда; чтобы найти живого
Ананию и увезти мертвого. Юноша попросил воды. Иосиф поднес к его губам
глиняный ковш:
Как ты сейчас? Получше. Во всяком случае, лихорадка у тебя, кажется,
унялась. Попробую, пожалуй, подняться.
Поосторожнее, и Иосиф замолк, смущенный нежданной мыслью: для Анании он
ничего не мог уже сделать, разве что похоронить его в Назарете, но этого
мальчика, откуда бы тот ни был, еще можно спасти, забрать его отсюда, из
смертного преддверия, заменить одного соседа другим, если можно так сказать.
К Анании он уже не испытывал жалости, от него осталось всего лишь опустевшее
тело, каждый раз, как Иосиф смотрел на него, он видел, что душа Анании
отлетает все дальше и дальше.
Юноша словно чувствовал: с ним вотвот произойдет чтото хорошее, глаза у
него заблестели, но ни о чем спросить он не успел, Иосиф уже вышел,
отправился за ослом, чтобы ввести его в амбар, да благословен будет Господь,
он умеет вложить человеку в голову блестящие мысли. Осла не было. От него
остался обрывок веревки, болтавшийся на перекладине, вор не стал тратить
время на то, чтобы развязать простой узел, острый нож справился с делом
быстрее.
Силы разом покинули Иосифа при виде такой беды.
Как теленок, оглушенный обухом для жертвоприношения в Храме, рухнул он
на колени, закрыл лицо руками, и слезы, что тринадцать лет копились в
ожидании прощения или кары, хлынули из глаз его. Бог не прощает грехов,
которые совершаются по его воле. Иосиф не пошел обратно в амбар, теперь он
знал, что никогда больше не постичь ему ни смысла собственных поступков, ни
смысла мира, его собственного мира; вставало солнце, а зачем, Господи, и
небо усеяно тысячами облачков, как пустыня камнями. Если бы кто увидел, как
утирает Иосиф слезы рукавом, то решил бы, будто умер у него родственник,
один из раненых, лежавших в амбаре, на самом же деле Иосиф только что
выплакал свои последние слезы бытия, слезы жизненной муки. Больше часа
бродил он по городу в слабой надежде найти украденного осла и уже
вознамерился было возвращаться в Назарет, как был схвачен римскими
солдатами, вошедшими в Сепфорис. Ты кто? Я Иосиф, сын Илии. Откуда пришел?
Из Назарета. Куда идешь? В Назарет. Что делал в Сепфорисе в такой день? Мне
сказали, здесь мой сосед. Какой сосед? Анания. Нашел ты его? Да. Где ты его
нашел? В амбаре, вместе с другими. Какими другими? С ранеными. Где? Там. Его
отвели на площадь, там уже сидели на земле человек двенадцать -- пятнадцать,
были среди них раненые, и сказали ему: Садись сюда, с этими. Иосиф понял,
что сидевшие на площади были повстанцы, и возразил: Я плотник, мирный
человек, и один из тех, кто сидел на земле, сказал: Мы не знаем этого
человека, но начальник стражи, караулившей пленников, ничего не хотел
Дата добавления: 2015-08-17; просмотров: 44 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Жозе Сарамаго. Евангелие от Иисуса 9 страница | | | Жозе Сарамаго. Евангелие от Иисуса 11 страница |