|
Читайте также: |
природного навеса и в ярком свете луны отбрасывал тень такую густую и
плотную, что дрожащая коптилка справиться с ней была не в силах. Появись тут
на плечах своих рабов, в окружении своих алчущих крови полчищ хоть сам царь
Ирод, он и то сказал бы: Дальше, дальше, не тратьте времени даром, нет здесь
того, что мы ищем,-- нежной младенческой плоти и только начавшейся жизни, и
вообще ничего нет, кроме камней да тени от камней. Иосиф задрожал, припомнив
свой сон, спросил себя, что бы мог он значить и как понимать все это -- под
всевидящим оком небес мчался он вниз по дороге, прыгал по камням,
перемахивал через изгороди, торопясь, как отцу и пристало, защитить и спасти
сына, а во сне увидел себя в обличье палачакровоядца, но, может, не врет
поговорка, гласящая, что снам веры нет. Дьявольское это было наваждение,
пробормотал он. Тут, будто трель невидимой во тьме птицы, засвистало чтото в
воздухе -- пастух, что ли, дунул в свою сопелку, созывая стадо, но для
пастуха рано, спит вся скотина, одни лишь сторожевые псы бодрствуют в такой
час. Однако ночь, тихая и отчужденнодалекая от людей, тварей и
неодушевленных предметов, ночь, исполненная того ли высшего безразличия,
которым склонны мы наделять Вселенную, проникнутая ли равнодушием иным,
остающимся -- если только чтонибудь останется -- от всеобъемлющей пустоты,
что последует за полным и окончательным концом всего сущего,-- ночь
отвергала смысл и разумный порядок, которые правят миром, как кажется нам в
те часы, когда мы все еще продолжаем считать, будто сотворен мир этот был,
чтобы принять нас во всем безумии нашем. И в памяти Иосифа постепенно стал
делаться этот его сон все не правдоподобней и нелепей, стал блекнуть, и
тускнеть, и выцветать, опровергаемый этой ночью, и лунным светом, и спящим в
яслях младенцем, а больше всего -- разумом человека, очнувшегося,
овладевшего собой и своими мыслями, которые, хоть и стали мирными и
ласковыми, все же еще способны были производить на свет таких чудищ, как
славословие за то, что солдаты, перебив стольких, пощадили,-- разумеется, по
лени и небрежности -- сына его возлюбленного. Одна и та же ночь укрывает
плотника Иосифа и матерей вифлеемских, об отцах же, равно как и о Марии,
упоминать не будем, не указывая причины подобного умолчания. Неспешно текут
часы, и -- заря уже занимается, а луна еще не померкла -- Иосиф встает,
навьючивает на осла пожитки, и вскоре все семейство его -- Иисус, Мария и
сам он, плотник Иосиф,-- пускается в обратный путь, в Галилею.
А утром, на часок оставив хозяйский дом, где лежат два убитых мальчика,
пришла в пещеру рабыня Саломея, уверенная, что та же злая участь постигла и
младенца, которого она принимала. Но пещера была пуста, ничего в ней не
было, кроме следов человеческих ног и отпечатков ослиных копыт, и на пепле,
подернувшем совсем уже погасшие угли, не было ни капли крови. Нет его здесь,
сказала она сама себе, от первой своей смерти он спасся.
X x x
Через восемь месяцев после того счастливого дня, когда Иосиф со своим
семейством -- все были целы и невредимы, за исключением осла, который стал
слегка припадать на правую переднюю ногу,-- благополучно избежав многих
опасностей, воротился в родной Назарет, пришла весть о том, что царь Ирод
скончался в одном из своих дворцов в Иерихоне, куда, уже слабеющий и
безнадежно больной, перебрался с первыми же дождями, возвестившими о приходе
суровой зимы, которая в Иерусалиме к больным и хилым сурова вдвойне.
Сообщалось также, что осиротевшее после смерти своего властелина царство, за
которое передрались наследники тирана, оказалось по итогам семейственной не
то что розни, а резни поделенным между тремя его сыновьями: Ирод Филипп
правил теперь землями, лежащими к западу от Галилеи, во владение Ироду
Антипе отошли Галилея и Перея, Архелаю же достались Иудея, Самария и Идумея.
Как раз в те самые дни один заезжий погонщик мулов, из тех, кого хлебом не
корми, а только дай, переплетая были с небылицами, порассказывать всякую
всячину, поведал жителям Назарета о пышных похоронах царя Ирода, на которых,
как он клялся и божился, сам присутствовал: Царь лежал на золотых, осыпанных
драгоценными камнями носилках, а те стояли на великолепном катафалке -- тоже
из чистого золота и весь покрыт пурпурным балдахином, а тащили погребальную
колесницу два белых быка, а тело Ирода было с головы до ног обвито
багряницей, так что ничего и не было видно, кроме короны, возложенной на том
месте, где должна была находиться голова, за катафалком шли флейтисты, а за
ними наемные плакальщицы, и все они были вынуждены вдыхать этот тошнотворный
запах, бивший им прямо в ноздри, даже меня, хоть я и стоял на обочине
дороги, чуть не вывернуло наизнанку, когда процессия проходила мимо, следом
верхами ехала царева стража, за нею же шли воины с копьями, мечами и щитами,
будто на войну собрались, и шло, шло, шло это воинство, подобное ползущей
змее, чья голова уже скрылась из виду, а хвост еще не показался, и мнилось,
концакраю ему не будет, дрожь пробирала при взгляде на это нескончаемое
шествие, подвигавшееся вслед за покойником и при этом -- навстречу
собственной смерти, которая неизбежно приходит за каждым, и пусть даже порою
покажется, что она слишком запаздывает, нет, вот уж она тут как тут,
стучится в дверь: Вышел срок, час настал, пришла я, объявляет эта гостья с
порога, не делая никакого различия между царями и рабами, между тем, чью
мертвую, разлагающуюся плоть везли там, впереди, во главе траурного кортежа,
и теми, кто тащился позади, глотая поднятую бесчисленными воинами пыль,--
онито пока живы, но, как и все, бредут к месту своего последнего упокоения.
Право, этому бы рассказчику прогуливаться вместе с другими
философамиперипатетиками под коринфской колоннадой какойнибудь академии, а
не гнать мулов по дорогам Израиля, ночуя на вонючих постоялых дворах и
рассказывая байки всякой деревенщине, вроде этих назаретян.
А среди них, собравшихся на площади перед синагогой, был и наш Иосиф --
он проходил мимо и остановился послушать, хоть, по правде говоря, слушал не
слишком внимательно все, что относилось к подробностям погребального
шествия, а если даже коечто и запомнил, то все это мигом вылетело у него из
головы, стоило лишь аэду от живописных подробностей перейти к философической
концовке, зазвенеть, так сказать, элегической струной своей арфы: имелись у
плотника веские и неизбывные основания к тому, чтобы именно на нее
отозвались струны души его. И основания эти были просто на лбу у него
написаны -- изменился Иосиф неузнаваемо, ибо одно дело -- его прежняя
степенная сдержанность, сосредоточенная серьезность, призванные скрыть, как,
в сущности, он еще молод, и совсемсовсем другое, несравнимо худшее --
скорбь, горькими складками залегшая в углах рта, до времени рассекшая лицо
его глубокими морщинами. И уж всерьез бы встревожился тот, кто заметил бы
выражение его глаз, а вернее -- отсутствие всякого выражения: мертвыми
казались они, будто припорошенными пеплом, но под слоем его все никак не мог
погаснуть и остыть нехороший жар, раздуваемый бессонницей. Иосиф и вправду
почти не спит.
Сон сделался ныне заклятым его врагом, он сражается с ним ныне не на
живот, а на смерть, и войну эту ему не выиграть, и если даже изредка и
удается ему одержать победу и измученное тело сдается и засыпает, то сейчас
же, неминуемо появится на дороге конный отряд, и в рядах его, среди других
воинов, скачет он сам, крутя над головой мечом, и в тот миг, когда разум
возобладает наконец над ужасом, непременно прозвучит вопрос начальника: А
ты, плотник, куда?-- и не хочет отвечать на него несчастный Иосиф, и
сопротивляется ему из последних сил -- уже не телесных, ибо иссякли они, но
душевных,-- но сон одолевает, железными пальцами разжимает стиснутые зубы, и
вместе с рыданием вырывается из уст уже возвращающегося к яви Иосифа
чудовищный и неизменный ответ: В Вифлеем, убить сына своего. И потому не
станем спрашивать его, запомнил ли он, сколькими быками запряжена была
погребальная колесница Ирода, белые были эти быки или пегие,-- думает он
теперь, по дороге домой, только о последних словах погонщика мулов,
сказавшего, что все это неисчислимое множество людей, хоронивших царя, все
эти рабы и воины, стражники и плакальщицы, флейтисты и сановники, князья и
престолонаследники, да и все мы, кем бы ни были, где бы ни были, заняты в
жизни одним лишь -- ищем то место, откуда уж не сдвинемся. Но не всегда же
так, бьется в мозгу Иосифа, и столь велика его скорбь, что не остается места
даже смиренномудрию, а ведь оно одно, когда ни на что более рассчитывать не
приходится, способно утишить муку, утешить в горе, не всегда же так,
повторяет он, многие всю жизнь проводят там, где родились, и за ними
приходит туда смерть, и это доказывает, что судьба -- это единственное
твердое, верное и обеспеченное, Боже ты мой, как просто -- достаточно
дождаться, когда сбудется все, что предопределено нам в жизни, и можно будет
сказать: Судьба такая, царю Ироду судьбою предопределено было скончаться в
Иерихоне и на погребальных дрогах отправиться в свой дворецкрепость Иродию,
а младенцев вифлеемских смерть избавила от любых путешествий. А что до
судьбы самого Иосифа, то она поначалу, если заново взглянуть на цепь
разворачивавшихся событий, казалось, должна была стать частью высшего
замысла, призванного спасти жизнь невинных созданий, на самом же деле
обернулась чемто совсем иным, ибо плотник, услыхав о смертельной угрозе,
никому ничего не сказал и кинулся спасать собственного сына, бросив
остальных на произвол судьбы -- в самом буквальном и самом точном значении
слова. Вот почему он потерял сон, а если ему удается заснуть, то вскоре
пробуждается в тоске и скорби, возвращаясь к яви, которая тоже не дает ему
позабыть тот сон, и можно, пожалуй, сказать, что когда он не спит, то
мечтает о том, чтобы уснуть, когда же ему удается забыться сном, он каждый
раз безуспешно пытается проснуться и убежать от того, что ему видится, зная
при этом, что неизбежно туда вернется, чтобы вновь и вновь переживать это
наваждение, постоянно караулящее его у самой границы сна и яви, так что
всякий раз, пересекая этот рубеж, будет Иосиф обречен на эту нестерпимую
пытку. Ясно как день, что весь этот спутанный клубок терзаний именуется
просто -- угрызения совести, хотя накопленный веками опыт общения непреложно
свидетельствует: точность определений -- не более чем иллюзия, ибо неуклюж и
беден язык человеческий, и слава Богу, что это так, и не в том дело, что
нет, мол, слов выразить, к примеру, любовь, а в том, что слов в избытке, а
любви нет.
Мария ждет второго ребенка. Но на этот раз никакой ангел в нищенских
отрепьях не постучался к ней с этой благой вестью, и нежданный ветер не
взвихривал пыль на улицах Назарета и в небе над ним, и вторую чашку со
светящейся землей не пришлось закапывать рядом с первой, ничего этого не
было, и сообщила она мужу о том, что снова беременна, этими самыми словами:
Я беременна, а не сказала, к примеру, так: Погляди мне в глаза, и в блеске
их увидишь наше второе дитя, на что Иосиф должен был бы ответить: Думаешь, я
не заметил -- заметил, но ждал, пока ты сама об этом мне скажешь. Ничего
подобного не было и в помине: Иосиф выслушал и промолчал, не считать же
речами его "аа", и продолжал ширкать рубанком по доске, работая сноровисто и
споро, но бездумно, а где были в эту минуту думы его, мы с вами знаем. Знает
и Мария, знает с той самой ночи, когда выдал ей муж свою столь ревниво
оберегаемую тайну, а она даже не слишком и удивилась -- нечто подобное было
совершенно неизбежно, вспомним, что сказал ей ангел в пещере: Раньше того
дня услышишь ты рядом с собой тысячекратно усиленный крик. И хорошая жена
сказала бы мужу: Брось, не думай об этом, сделанного не воротишь,
несделанного -- тем паче, и, в конце концов, первым долгом надо было
действительно спасать родного сына, а перед чужими сыновьями обязательств у
тебя не было, но дело в том, что с некоторых пор Мария перестала быть
хорошей женой в обычном понимании, то есть такой, как раньше была или
старалась быть, а перестала стараться потому, возможно, что услыхала от
ангела другие, суровые слова, которые, по тону судя, относились также и к
ней самой: Не затем, чтобы прощать, пришел я сюда.
Если бы Мария могла поделиться своей сокровенной тайной с мужем, Иосиф,
с таким увлечением изучавший Священное Писание, несомненно, всерьез
задумался бы о том, что это за ангел такой предстал его жене,-- неведомо
откуда является и заявляет, что он не ангел прощения, что подозрительно уже
само по себе, так как всем известно, что создания, именуемые ангелами, и не
наделены властью прощать, потому как подобной властью обладает исключительно
один Господь Бог. Если же ангел утверждает, что он не ангел прощения, то
слова его либо вообще лишены смысла, либо наоборот -- звучат слишком
многозначительно, и если предположить, что ангел, явившийся Марии, был на
самом деле ангелом наказания, тогда его высказывание можно было бы понять
так: Что за нелепость -- просить меня о прощении, я не прощаю, я наказываю.
Но ангелы, не считая, понятное дело, херувимов с огненными мечами, которым
Господь Бог наказал охранять дорогу, ведущую к древу жизни, чтобы подальше
держались от его плодов наши прародители или их потомки, то есть мы с вами,
ангелы, так сказать, по определению никак не похожие на полицейских, которые
выполняют неприятные, но необходимые в обществе репрессивные функции, и
существуютто, чтобы помогать нам в жизни, удержать, когда мы вотвот свалимся
в колодец, подхватить, когда оскользается нога с висящего над бездной моста,
оттолкнута на обочину, когда обезумевшая квадрига вдруг вынесет прямо на нас
колесницу или вылетит автомобиль с отказавшими тормозами. Ангел, будь он и
вправду ангелом, мог бы даже избавить бедного Иосифа от бесконечного ночного
кошмара, ибо достаточно ему было бы предстать во сне перед каждым из отцов
убитых младенцев из Вифлеема и сказать каждому: Встань, возьми младенца и
матерь его, и беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе, ибо Ирод
хочет искать младенца, чтобы погубить его, и таким образом могли бы спастись
все младенцы -- и Иисус, спрятавшись в пещере вместе со своими родителями, и
все остальные -- укрывшись на время в Египте, а позже они могли бы вернуться
назад, когда ангел, вновь представ перед каждым из их отцов, сказал бы:
Встань, возьми младенца и матерь его и иди в землю Израилеву, ибо умер
искавший души младенца. Ясно, что ангел, благодаря подобному предупреждению,
сделанному вроде бы из самых лучших чувств, вернул бы детей туда, где в свое
время им суждено будет встретить свою смерть, то есть всего лишь отсрочил бы
ее, ибо, как мы убедились, ангелы хоть и на многое способны, однако отнюдь
не всесильны -- ив этом они подобны Господу -- и смерть отвести от нас не
могут. Размышляя подобным образом, Иосиф в конце концов пришел бы скорей
всего к заключению, что ангел, явившийся его жене в пещере, всетаки был
посланником ада, демоном, принявшим обличье пастуха, что лишний раз
свидетельствует о том, как слаба женщина по природе своей, как подвержена
пороку и изобретательна на уловки, к которым прибегает, когда какойнибудь
падший ангел уловит ее в свои сети. Ну а если бы Мария все же решила
поделиться с мужем своими мыслями, если бы она не смогла молчать, если бы не
хранила в тайне воспоминания о необычных эпизодах благовещения, то он все
равно запел бы новую песню на старый лад и нашел бы множество новых доводов
в подтверждение своей теории, а самое главное, конечно, то, что
предполагаемый ангел не сказал прямо: Я ангел Господень, или: Я послан
Господом, но лишь сообщил кратко: Я ангел, поспешив при этом предупредить
Марию: Только никому не говори об этом, как будто опасался, что это станет
известно всем. Наверняка найдется немало таких, кто станет возражать против
подобного толкования отдельных незначительных подробностей, ничуть не
проясняющих сути этой архиизвестной истории, хотя автору настоящего
евангелия представляется весьма существенной, как в отношении прошлого, так
и в отношении будущего, разница касательно того, объявят тебя ангелом
небесным или ангелом преисподней, причем разница здесь важна не только по
форме, но и по сути, по существу и по содержанию, ведь, насколько известно,
сотворивший первых сотворил и вторых, хотя затем и исправил свою ошибку.
Мария, как и муж ее, впрочем по разным причинам, иногда вдруг впадает в
глубокую задумчивость, застывает на месте с отсутствующим видом, устремив
отрешенный взгляд неведомо куда, и все у нее тогда начинает валиться из рук,
и, честно говоря, ничего тут не было бы странного для женщины в ее
положении, если бы все бесчисленное разнообразие мыслей ее не сводилось в
конечном итоге к одному вопросу: Почему ангел возвестил мне о рождении
Иисуса, а сейчас не является? И она смотрит на своего первенца, который в
эту пору уже начал ползать, как и все дети в этом возрасте, смотрит,
стараясь найти в нем какуюнибудь отличительную черту, примету, особенность
-- звезду ли во лбу или шестой палец на руке, но сын ее -- такой же точно,
как и все: так же пускает пузыри, пачкает пеленки и плачет, и вся разница
между ним и всеми остальными в том, что это ее сын, и волосы у него темные,
как у отца с матерью, и радужка глаза уже теряет белесоватый, так называемый
молочный оттенок, приобретая малопомалу свой природный или по наследству
полученный от многих поколений предков цвет -- темнокарий вокруг зрачка, а
чем дальше от него, тем заметней делается отлив, который мы бы определили
как дымчатозеленоватый, но ведь ничего в этом нет особенного, и значение это
имеет, лишь когда речь заходит о нашем с вами ребенке или -- в данном случае
-- о сыне Марии. Пройдет всего несколько недель, и малыш начнет делать
первые попытки встать на ножки и ходить, то и дело привычно опускаясь на
четвереньки, он будет замирать, устремив взгляд вперед и с трудом удерживая
головку, при звуке материнского голоса, зовущего его к себе: Сюда, сюда, мой
мальчик, а чуть позже попробует заговорить, ощутив, что какието новые звуки
теснятся в гортани, стремясь вырваться наружу, вначале ему будет трудно
управляться с ними, он будет путать их с другими, уже знакомыми и освоенными
то ли в крике, то ли в плаче, а потом, догадавшись, что производить эти
новые звуки нужно както иначе, он будет пытаться повторить их вслед за отцом
и матерью, следя при этом за движением их губ, до тех пор, пока не
произнесет свое первое слово, хотя никому пока не ведомо, что это будет за
слово,-- может быть, "папа", может быть, "мама", а может быть, "каша",
однако уже сейчас можно сказать наверняка, что, если матери или комунибудь
из соседок вздумается опять задать ему вопрос: А куда курочка откладывает
яичко, младенец Иисус больше никогда не станет отвечать им этим нелепейшим
жестом -- тыча пальчиком правой руки в левую ладошку, что просто унизительно
и оскорбительно для человеческого существа, не заслуживающего того, чтобы к
нему относились словно к собачонке, выучившейся реагировать на звук -- будь
то голос, свист или щелкание плетки. Теперь, отказавшись показывать это
месте на своей ладони, Иисус ясно давал понять интересующимся, что курочка
может отложить яичко, где ей только вздумается. Глядя на своего сына, Мария
вздыхала, сожалея о том, что ангел так долго не возвращается: Теперь ты не
скоро увидишь меня, пообещал он, а если бы он появился снова, она бы не
стала пугаться, как прежде, а забросала бы его вопросами и сумела бы
заставить его ответить на них, ведь женщина, родившая одного сына и
вынашивающая другого, лишена бессловесной овечьей покорности, ибо на
собственной шкуре познала, что такое муки, опасности, скорбь, и, если
положить все это на одну чашу весов, вряд ли чем удастся перевесить такой
груз. И, доведись ей вновь беседовать с ангелом, он бы теперь не отделался
от нее тем, что сказал в первую их встречу: Да благословит тебя Бог, жена,
да пошлет он тебе детей, да избавит он их от доли, что выпала тому, кто
стоит пред тобой, чья жизнь исполнена горестей, кому некуда приклонить
голову,-- теперь ему пришлось бы, вопервых, объяснить, кто этот Бог, от
имени которого он говорит, вовторых, правда ли, что ему и в самом деле негде
приклонить голову, ибо довольно странно слышать такое от ангела, или же он
произнес эти слова оттого лишь, что слишком вошел в роль нищего, далее,
пусть объяснит, о каком будущем, уготованном моему сыну, говорилось в том
печальном и мрачном пророчестве и, наконец, что это за тайна скрыта в чашке
со светящейся землей -- ее зарыли возле двери, и вскоре на этом самом месте
после их возвращения из Вифлеема выросло это странное деревце, стволик да
листья, и, как ни пытались вырвать его с корнем, оно каждый раз вырастало
снова и разрасталось пуще прежнего. Двое старейшин синагоги, Закхей и
Дотаим, приходили посмотреть на него и, хоть не были особенно сведущи в
ботанике, сделали вывод, что оно в должный срок произросло из семени,
принесенного вместе с той самой светящейся землей, по выражению Закхея, как
Закон Господа, создавшего жизнь. Но если Мария со временем привыкла к этому
упорному деревцу и считала, что оно оживляет и украшает двор их, то в душу
Иосифа вносило оно смуту, подпитывая новыми резонами давние подозрения, так
что он даже перенес свой верстак на другое место, делая при этом вид, что
этого мерзкого растеньица просто не существует. Чего только не предпринимал
он, чтобы его извести, к каким только средствам -- и все впустую -- не
прибегал: рубил его, пилил его, поливал кипятком, обкладывал комель
раскаленными головнями и только на одно из какогото суеверного почтения так
и не отважился, не решился -- вонзить в землю мотыгу и копать до тех пор,
пока не удастся добраться до самого корня зла -- чашки со светящейся землей.
Вот как жили Иосиф с Марией, когда на свет появился их второй сын,
нареченный Иаковом.
И минуло так еще несколько лет, и все оставалось попрежнему, если не
считать того, что появилось на свет еще несколько сыновей и две дочери и
что, фигурально выражаясь, в родителях их окончательно померк последний
блеск молодости. Что ж, удивляться не приходится: известно, как изнашивается
женщина, когда часто носит она и рожает, уходят малопомалу и красота и
свежесть -- если, конечно, обладала она ими, увядают лицо и тело, да и
немудрено: за Иаковом следом родилась Лизия, за Лизией -- Иосиф, за Иосифом
-- Иуда, за Иудой -- Симон, за Симоном -- Лидия, за Лидией -- Иустин, за
Иустином -- Самуил, а те, кто рождались после Самуила, умирали во
младенчестве, не успев получить имя. Дети нам даны на радость и в утешение,
и Мария изо всех сил старалась радоваться и утешаться, но когда месяц за
месяцем вынашиваешь в утомленной своей утробе столько плодов любви,
отнимающих все силы телесные и душевные, то невольно закрадется в душу
сперва недоумение, потом нетерпение, а потом и негодование, но не в такое
время жила Мария, чтобы возложить ответственность за это на мужа своего
Иосифа и уж подавно -- на Господа нашего, который один, как известно, в
животе и смерти волен и без его соизволения даже волос с головы не упадет.
Иосиф же мало понимал в том, как и почему появляются на свет дети, то есть,
обладая некоторыми самыми начальными и практическими понятиями, подходил к
этому вопросу, если позволено будет так выразиться, сугубо эмпирически, ибо
урок, ежедневно даваемый ему миром, сводил все загадки к одному непреложно
очевидному факту,-- если соединяется мужчина с женщиной, если, иными
словами, познают они друг друга, то весьма высока вероятность того, что
спустя девять или, реже, семь месяцев произведет женщина на свет вполне
пригодного к жизни ребенка. Мужское семя, брошенное в женское лоно, уже
несет в себе невидимо для глаза новое существо, которое Бог избрал, чтобы не
пресекся и не оскудел род людской, по воле его населяющий этот мир, однако
происходит это не всегда, что доказывает лишний раз неисповедимость путей
Господних: чтобы родилось дитя, семя мужское само по себе есть условие
необходимое, но недостаточное -- нужно еще, чтобы мужчина не изливал семя
свое помимо места, для него предназначенного, как поступал бедный Онан,
поплатившийся жизнью за то, что не желал продолжить род покойного своего
брата, зная наверняка, что, если не попадет семя в лоно женщины, с полной
уверенностью можно утверждать, что не забеременеет она, но при всех прочих
условиях не врет поговорка, и уж если повадился кувшин по воду ходить, то
трижды девять -- двадцать семь. Доказано, однако, что сам Бог поместил
грядущего Исаака в капли той уже сякнущей жидкости, которую Авраам оказался
способен из себя извергнуть, и не кто, как Бог, окропил ими недра жены его
Сары, у которой к тому времени уже прекратилось обыкновенное у женщин. И мы,
рассмотрев этот вопрос под этим теогенетическим углом, сможем заключить, не
входя в противоречие с логикой, ибо должно ей быть на первом месте и в этом
мире, и во всех прочих, что именно Бог с таким упорством побуждал, чтобы не
сказать -- подстрекал Иосифа столь часто и рьяно входить к жене своей Марии,
превратив ее в некое орудие, с помощью коего он избывал угрызения совести,
мучившие его с того самого дня, когда он допустил, не дав себе труда
задуматься о последствиях, избиение младенцев в Вифлееме. Но самое
любопытное обстоятельство, доказывавшее, что пути Господни не только
неисповедимы, но и зачастую попросту непроходимы, в том заключалось, что
Иосиф, хоть и действовал едва ли не бессознательно, по наитию, почитал --
хотите верьте, хотите нет -- осененными Божьей благодатью действия свои,
направленные на то, чтобы этим упорным оплодотворением если не вернуть в мир
убитых в Вифлееме младенцев -- это, разумеется, было невозможно,-- то
привести в него хотя бы такое же число загубленных душ, с тем чтобы к
следующей переписи все цифры сошлись. Бог и плотник Иосиф угрызались по
одной и той же причине, и если в те давние времена поговорка "Бог не спит"
была уже в ходу, мы ныне имеем все основания осведомиться, почему же он не
спит -- не оттого ли, что совершил промах, не только Всевышнему, но и
человеку непростительный? С каждым новым ребенком, выпущенным по воле Иосифа
в мир, Господь все выше поднимал поникшую голову, но до конца поднять ее так
и не сумеет никогда, ибо воины Ирода истребили в Вифлееме двадцать пять душ,
а отпущенной Иосифу жизни не хватит, чтобы зачать такое множество сыновей,
да и утроба единственной жены его слишком уж была утомлена, а тело и душа --
измучены, чтобы могла Мария зачать и выносить стольких. Дети заполняли двор
и дом плотника, а казалось, будто и двор этот, и дом пусты.
Когда первенцу Иосифа исполнилось пять лет, стал он ходить в школу при
синагоге. Каждое утро чуть свет отводила его мать к законоучителю, чьих
скудных знаний для этого начального уровня хватало, и в синагоге отведено
ему было особое помещение, где Иисус вместе с другими мальчиками из Назарета
Дата добавления: 2015-08-17; просмотров: 41 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Жозе Сарамаго. Евангелие от Иисуса 7 страница | | | Жозе Сарамаго. Евангелие от Иисуса 9 страница |