Жозе Сарамаго. Евангелие от Иисуса 12 страница

сандалии были уже ни к чему. Иаков, следующий за ним по возрасту, подсел к

брату, тихонько спросил: А что же с отцом нашим? Его распяли вместе с

мятежниками, так же вполголоса ответил Иисус. А за что? Не знаю, их было

сорок человек, и среди них отец. Может, и он тоже? Что? Тоже мятежник? Да

нет, он всегда сидел дома, делал свое дело. А осла нашли? Нет, ни живого, ни

мертвого. Мария тем временем сготовила ужин, все уселись в кружок и

принялись есть из одной большой чашки. Под конец самые маленькие стали

клевать носом, и, как ни были они возбуждены, усталое тело требовало отдыха.

Вдоль задней стены раскатали циновки для мальчиков, а дочерей Мария положила

по обе стороны от себя, чтоб никому не было обидно. В дверную щель со двора

дуло, но в доме было душно -- шел жар от еще не остывшего очага и от

притулившихся друг к другу детей, и семья, повздыхав и повсхлипывав, стала

засыпать, и Мария подала остальным пример, сдержала слезы -- и чтобы дети

уснули поскорей, и чтобы остаться наедине со своим горем, вглядеться в то

будущее, которое сулила ей жизнь без мужа да с девятью детьми на руках. Но

хоть мысли крутились в голове, и болела душа, а ко всему безразличное тело

не могло противиться сну. Теперь спали все.

Глубокой ночью чейто стон разбудил Марию. Она подумала было, что

простонала сама, во сне, но стон прозвучал снова, и на этот раз громче.

Осторожно, чтобы не потревожить дочек, приподнялась, оглянулась по сторонам,

но светильник горел так тускло, что мальчиков она не увидела. Кто же из

них?-- подумала она, хотя сердце уже подсказало ей, что стонал Иисус.

Бесшумно встала, сняла висевшую у притолоки коптилку, подняла ее над

головой, чтобы свету было больше, оглядела спящих сыновей: Иисус мечется и

бормочет, словно его мучает кошмар, и, конечно, ему снится отец, рано в его

годы видеть то, что видел он сегодня,-- смерть, кровь, пытку. Мария

подумала, что надо бы разбудить его, прекратить это мучение, но делать этого

не стала, не хотела, чтобы сын рассказал ей свой сон, и тотчас позабыла об

этом, заметив на ногах Иисуса отцовские сандалии. Это вывело ее из себя --

что за дурацкая мысль, что за неуважение -- надеть их, да еще в самый день

его смерти! Она повернулась к циновке, не зная уж, что и думать: быть может,

Иисус оттого, что лег спать в отцовой рубахе и сандалиях, следовал во сне

роковой стезей Иосифа, повторяя весь его путь от порога до креста, и, стало

быть, вошел в мир мужчин, к которому и так принадлежал по Божьему Закону, но

где теперь получал новые права -- право наследства, пусть даже все оно

состояло из ветхой рубахи да стоптанных сандалий, и право снов, пусть даже в

снах этих увидятся ему последние шаги отца по земле. Не думала Мария, что

Иисусу может сниться чтото иное.

Утро выдалось ясным, с безоблачного неба жгло и сияло солнце, и можно

было не опасаться нового дождя.

Мария вышла из дому рано, вместе с теми сыновьями, кто по возрасту уже

ходил в школу, и с Иисусом, который, как уже было сказано, обучение свое

окончил. Она отправилась в синагогу сообщить о смерти мужа и о том, в сколь

тяжких обстоятельствах она оказалась после того, как над телом Иосифа, как и

над прочими несчастными, прочитали заупокойные молитвы, и, хотя и место было

неподходящим, и времени на это мало, по числу этих молитв и по содержанию их

можно было сказать, что проводили мужа в последний путь, как велит обряд.

Возвращаясь домой в сопровождении старшего, подумала Мария, что вот удобный

случай спросить его, зачем надел он отцовы сандалии, но в самый последний

миг удержалась, боясь смутить сына: скорей всего, Иисус не сумеет объяснить

ей это и, смутясь, почтет себя в глазах матери униженным своим поступком,

ибо поступок этот никак нельзя вывести из обыденных причин, вроде того, что

мальчик проснулся ночью и, почувствовав голод, поднялся и съел ломоть хлеба,

а будучи застигнут за этим, на голод этот мог бы и сослаться, но история с

сандалиями в эти рамки не укладывалась, если не считать, что мучил его иной

голод, о котором нам с вами знать не дано. Тут Марии в голову пришла другая

мысль: Иисус отныне -- старший в роду и в доме, а потому она, мать,

зависящая от него теперь, решила, что правильно будет выказать ему должное

уважение и подобающее внимание и спросить, что за сон мучил его ночью. Тебе

отец снился?-- спросила она, но Иисус притворился, что не слышит, и даже

отвернулся, однако мать повторила настойчиво: Отец?-- и не ожидала, что сын

сначала ответит: Да, и тотчас, следом:

Нет, и что в глазах у него появится такое выражение, будто вновь

предстал ему казненный Иосиф. Они некоторое время шли молча, а когда вошли в

дом, Мария села прясть, подумав, что теперь, пожалуй, надо будет, чтобы

прокормить детей, работать больше, отдавая часть на продажу, раз уж есть у

нее умение и ремесло.

Иисус же, взглянув на небо, убедившись, что погода попрежнему хороша,

подошел к отцовскому верстаку, стоящему под навесом, и стал одну за другой

осматривать начатые и неоконченные поделки, а потом -- инструменты, и сердце

Марии исполнилось ликования при виде того, с какой ответственностью сын ее с

первого дня отнесся к новым своим обязанностям. Когда вернулись из школы

младшие и началась общая трапеза, лишь очень зоркий взгляд заметил бы, что

всего несколько часов назад семья оплакивала потерю своего главы, мужа и

отца, и если черные брови Иисуса, сурово сведенные над переносьем, выдавали

тайную думу, то остальные, включая Марию, казались спокойны и безмятежны,

ибо сказано: Горько плачь и стенай от душевной муки, соблюдай траур по

усопшему день или два, смотря по тому, кем приходился он тебе, ибо так

положено меж людьми, а потом утешься в своей печали, и еще сказано: Не

вверяй сердце свое скорби, но отгоняй ее, помни, что и ты в свой срок уйдешь

туда, откуда нет возврата, и ничем уже не поможешь ты покойному, себе же

причинишь вред. Смеяться еще рано, но придет время и смеху, ибо дни

сменяются днями, и чередой идут времена года, и лучший наказ дает нам всем

Екклесиаст, похваливший веселие, потому что нет лучшего для человека под

солнцем, как есть, пить и веселиться; это сопровождает его в трудах во дни

жизни его, которые дал ему Бог под солнцем. Ближе к вечеру Иисус с Иаковом

забрались на крышу и заделали соломой, залепили глиной щели, сквозь которые

целую ночь капала вода, и не стоит удивляться тому, что мы в свое время не

упомянули о таких низменных и бытовых подробностях нашей повседневности,--

смерть человека, виноват он или нет, всегда должна преобладать над всем

прочим.

И опять наступила ночь, предшествуя рождению нового дня, и семья,

отужинав чем Бог послал, улеглась на циновки, отошла ко сну. Перед рассветом

Мария проснулась в страхе, но не от дурного сна -- он привиделся Иисусу, и

тот, надрывая душу, застонал, заплакал так громко, что разбудил даже старших

детей,-- малышито в невинности своей спали попрежнему крепко. Мария

бросилась к Иисусу, который, вскинув и выставив перед собой руки, будто

отбивался или заслонялся от занесенных мечей, от уставленных копий, но

движения его постепенно замирали, словно нападавшие оставили его или жизнь

иссякла. Он открыл глаза, крепко вцепился в склонившуюся над ним мать, как

если бы не был почти взрослым, главой семьи, мужчиной: он плачет, как

испуганный ребенок, и мы, дурни, не хотим признавать, что изболевшееся

сердце успокаивается слезами.

Что с тобой, что с тобой?-- с тревогою повторяла Мария, но Иисус не

отвечал -- не хотел или не мог, ибо рот его был сведен судорожной гримасой,

и вот уж в нейто нет ничего детского. Скажи, что тебе приснилось, настаивала

Мария и подсказала, торя сыну дорогу: Отец, да? Но Иисус, резко мотнув

головой, разжал пальцы, откинулся на циновку: Ничего, ничего, ложись,-- и,

показав на братьев: Пусть спят, все хорошо. Мария вернулась на свое место,

между двумя дочерьми, но, пока совсем не рассвело, лежала с открытыми

глазами, чутко прислушиваясь и каждую минуту ожидая, что страшный сон

повторится, и что же это за сон такой, от которого сын впал в такую тоску,

но все было тихо. Не подумала она, что сын мог вообще не сомкнуть глаз,

чтобы не привиделось опять то страшное, а размышляла о том, что первенец ее

всегда спал крепко и покойно и что кошмары стали мучить его лишь со дня

смерти отца.

Господи, взмолилась она, пусть не приснится ему это еще раз, и здравый

смысл, успокаивая ее, подсказывал, что сны нельзя ни передать, ни получить

по наследству, но было это заблуждением, ибо людям нет необходимости

пересказывать друг другу свои сны, чтобы детям снилось то же и в те же часы,

что и отцам. Наконец занялась заря, осветилась щель в двери. Мария,

забывшаяся сном под утро, открыла глаза и увидела, что место Иисуса пусто.

Где же он?-- подумала она, вскочила, открыла дверь, выглянула наружу и

увидела сына,-- обхватив голову руками, локти уперев в колени, он недвижно

сидел под навесом на куче соломы. Дрожа от утренней прохлады, но также, хоть

и не отдавая себе в этом отчета, от того, каким одиноким показался ей сын,

она приблизилась к нему, спросила: Тебе нездоровится?-- и тот поднял голову:

Нет, я здоров. Тогда что же с тобой такое? Сны. Сны? Верней, один сон, он

снился мне и прошлой ночью, и нынешней. Ты видел отца на кресте? Я же сказал

тебе, что нет, я его не видел. Ты сказал, что тебе снился отец. Снился, но я

его не видел, но точно знаю, что он был рядом. Что же такое страшное

привиделось тебе? Иисус ответил не сразу, поглядел на мать растерянно, а она

почувствовала, будто чьито пальцы стиснули ей сердце: ее сын, ее первенец, с

еще детским лицом, с покрасневшими от бессонной ночи глазами, с первым

нежным пушком над губой и вдоль щек, сидел перед нею, и связь их

нерасторжима вовек.

Расскажи мне все, попросила она, и он наконец заговорил: Снилось мне,

что я в какомто городе, но это не Назарет, а со мной и ты и не ты, потому

что у той женщины, что во сне была моей матерью, другое лицо, а вокруг

другие юноши, моего возраста, а сколько их числом, не помню, и их матери, и

всех нас собрали на площади, и мы ждем солдат, которые нас убьют, и они все

ближе и ближе, но мы их не видим, только слышим, как стучат по дороге копыта

их коней, но мне почемуто не страшно, я знаю, что это всего лишь дурной сон

и больше ничего, но вдруг сознаю, что вместе с солдатами идет и отец, и

оборачиваюсь к тебе, ища защиты, хоть и не уверен, что это ты, а все матери

уходят прочь, и мы остаемся одни, только мы уже не юноши, а совсем маленькие

дети, я лежу на земле и плачу, и остальные тоже ревут, хотя только мой отец

идет с солдатами, и мы все глядим в проулок, что ведет на площадь, и

понимаем, что они вотвот появятся, и ждем, а их нет и нет, хотя шаги все

ближе, вотвот, вотвот, а их все нет, и тут я вижу, что я такой, как сейчас,

но нахожусь внутри маленького ребенка, и он -- это тоже я, и пытаюсь с

неимоверным трудом из него вылезти, но точно связан по рукам и ногам, и я

зову тебя на помощь, зову отца, который ищет меня убить, и тут просыпаюсь.

Так было и в эту ночь, и в прошлую. Мария задрожала от ужаса, едва лишь сын

начал рассказывать, и значение сна было ей невнятно: она понимала только,

что сбылись наихудшие ее опасения -- вопреки всякому здравому смыслу и

доводам разума Иисус унаследовал свой сон от Иосифа, может, и были между

этими снами различия, но суть в том, что отцу и сыну, каждому на своем месте

и в свое время, снилось одно и то же. И еще сильней ужаснулась она, когда

Иисус спросил: А что за сон снился отцу всякую ночь? Ну, у любого бывают

дурные сны. Нетнет, ты знаешь, о чем я. Не знаю, он мне его не рассказывал

никогда. Ты не должна скрывать правду от меня, я ведь твой сын. Не нужно

тебе знать о нем, это не к добру.

Как можешь ты судить о том, что для меня к добру, что к худу? Почитай

мать свою. Я твой сын, я чту тебя, но ты сейчас таишь от меня то, от чего

зависит моя жизнь.

Не заставляй меня говорить. Однажды я спросил отца, что значит его сон,

и он сказал, что ни мне не дано задать ему все вопросы, ни ему -- сыскать

все ответы. Вот и довольствуйся его словами. Мне довольно было их, пока был

жив отец, но сейчас я стал главой семьи, я ношу на плечах его рубаху, а на

ногах -- его сандалии и в наследство получил еще и сон его, и с этим

достоянием я могу уже выйти в мир, но мне нужно знать, какой сон возьму я с

собой. Сын мой, но, быть может, он тебе и не приснится больше. Иисус

поглядел на мать, взглядом понуждая и ее не отводить глаз, и ответил так:

Если сегодня ночью он мне не приснится, допытываться больше не стану, но,

если приснится, поклянись, что расскажешь мне все. Клянусь, молвила Мария,

уж не знавшая, как защититься от его властной настойчивости, но всей

изболевшейся душой воззвала к Богу беззвучной молитвой, которая, облекись

она в слова, звучала бы так: Господи, посылай мне этот сон каждую ночь,

пусть приснится он мне даже и в смертный мой час, но сделай так, чтобы не

знал его сын мой. Сказал Иисус: Ты помнишь, что поклялась? Сказала Мария:

Помню, а про себя повторила свою мольбу.

Но Господь не внял ей. Пришла ночь, прокричал на заре черный петух, и

сон повторился, и морда первой лошади показалась изза угла. Мария услышала,

как застонал Иисус, но не подошла к его изголовью, а он, дрожа, весь в

испарине от страха, и не окликая ее, знал, что она не спит. Что же поведает

она мне?-- думал он, и думала, так и не приблизившись к его циновке, Мария:

Как расскажу я ему об этом?-- и искала способ рассказать не все. А

утром, когда поднялись, сказал Иисус матери: Я вместе с тобой отведу братьев

моих в синагогу, а потом мы уйдем в уединенное место, чтобы говорить без

помехи. Все валилось у бедной Марии из рук, покуда готовила она детям еду,

однако вино ее скорбей было уже откупорено, и теперь надо было выпить его.

Отведя младших в школу, мать и сын вышли из городка и на какомто пустыре

присели под оливой, и никто, кроме Бога, если тому случилось быть в то время

в тех краях, не мог слышать их, а о чем они говорили между собой, знают

камни, но камни, как известно, молчат, даже когда стукнешь их друг о друга,

а уж в лоне земли все слова превращаются в безмолвие. Сказал Иисус: Исполни

обещанное, и Мария без обиняков ответила: Отец твой видел во сне, что вместе

с другими солдатами ищет убить тебя. Меня? Тебя. Так ведь это же мой сон.

Да, с неожиданным облегчением подтвердила она, подумав про себя, что

все оказалось проще, чем представлялось, а вслух добавила: Теперь ты все

знаешь, пойдемка домой, а сны, они ведь как тучи -- придут и уйдут, ты

просто очень любил отца, вот и получил от него в наследство сон, но отец

твой никогда бы тебя не убил, и, если бы даже по воле Господа и занес бы над

тобою руку, ангел в последнее мгновенье руку его удержал бы, как было с

Авраамом, когда он собирался принести в жертву сына своего, Исаака. Не

говори, чего не знаешь, сухо прервал мать Иисус, и Мария поняла, что горькое

вино придется ей выпить до последней капли. Сказала она: Согласись, сын мой,

что ничто и никто не в силах противостоять воле Господа, какова бы ни была

она, а Господь может пожелать одно, а потом -- совсем другое,

противоположное, и мы с тобой перечить ему не станем. С этими словами она в

ожидании покорно сложила руки на коленях. Сказал Иисус:

Ответишь на всякий мой вопрос? Отвечу, сказала Мария.

С какого времени стал сниться отцу этот сон? Очень давно, много лет

тому назад. Сколько именно? С тех пор, как ты родился. И каждую ночь снилось

одно и то же? Каждую, но в последнее время он меня уже не будил, человек ко

всему привыкает. Я родился в Вифлееме, городе иудейском?

Да. Что же случилось при рождении моем такое, что отец мой стал видеть

во сне, будто убивает меня? Это было не при рождении. А когда? Несколько

недель спустя. И что же произошло за это время? Царь Ирод послал избить в

Вифлееме всех младенцев от двух лет и ниже. Почему? Не знаю. А отец знал?

Нет. Но меня же не убили? Мы спрятались в пещере за городской чертой. То

есть меня не убили, потому что не нашли? Да. А отец мой был воином? Никогда.

А кто он был? Он работал на строительстве Храма. Не понимаю. Я отвечаю на

твои вопросы. Если воины Ирода не увидели меня, если жили мы за городской

чертой, если отец мой никогда не был воином, если ни за что не отвечал и не

знал даже, по какой причине Ирод повелел уничтожить всех мальчиков в

Вифлееме... Говорю тебе, не знал.

Так значит... Ничего не значит, если тебе больше не о чем меня

спросить, мне больше нечего тебе ответить. Ты чтото скрываешь от меня. Иисус

замолчал, чувствуя, как, водой в сухую землю, уходит из него властность, с

которой говорил он, и одновременно в какомто потаенном уголке его сознания

зашевелилась некая мысль, которая, даже не успев еще принять окончательных

очертаний, была гнусна и чудовищна. По склону холма перед ними проходило

стадо овец с пастухом, и были они цвета земли, будто земля двигается по

земле. На кротком лице Марии появилось удивленное выражение: какой знак

подавали ей высокая фигура пастуха, знакомая его походка и то, что спустя

столько лет в этот самый миг появился он здесь, но она пригляделась и с

недоумением узнала в пастухе соседа из Назарета, такого же тощего, как и

полдюжины овец, которых гнал он на выпас. А в голове Иисуса мысль тем

временем обрела форму, попросилась наружу, но язык не поворачивался

произнести слова, в которые она облеклась, и все же, самого себя робея, он

сказал: Отец знал, что младенцев перебьют. Он не спросил, и Марии, стало

быть, не было нужды отвечать. Как узнал об этом отец?-- промолвил Иисус, и

вот теперь это был вопрос, и Мария сказала:

Он строил Храм в Иерусалиме и слышал, как воины толковали между собой о

том, что будут делать. А потом? Потом он поспешил спасать тебя. А потом?

Потом подумал, что можно и не убегать, а спрятаться в пещере. А потом?

Вот и все, воины Ирода сделали то, за чем их послали, и ушли. А потом?

А потом мы вернулись в Назарет. И там ему стал сниться этот сон? В первый

раз он увидел его еще в пещере. Руки Иисуса взметнулись к лицу, словно он

хотел разодрать щеки ногтями, из груди вырвался неутешный вопль: Отец мой

истребил младенцев в Вифлееме! Ты обезумел, сын мой, это сделали воины

Ирода. Нет, женщина, их убил мой отец, Иосиф, сын Илии, ибо знал о грозящей

расправе, но не предупредил родителей,-- и теперь, когда все слова слетели с

его уст, улетела навек и надежда на утешение. Иисус бросился наземь, с

плачем повторяя:

Бедные, бедные!-- и даже не верится, что мальчик в тринадцать лет, в

том возрасте, когда себялюбие столь понятно и простительно, так потрясен

известием, которое, если принять в расчет все, что мы знаем о современном

нам мире, оставило бы равнодушными почти всех. Люди, впрочем, неодинаковы,

есть среди них исключения, и отраднейшее из всех -- этот мальчик, так горько

рыдающий изза давней ошибки, совершенной его отцом, а быть может, по себе,

если он, как нам сдается, любил своего дважды виноватого отца. Мария

протянула к нему руку, хотела дотронуться до него, но он отпрянул: Не

прикасайся ко мне, у меня в душе рана. Иисус, сын мой. Не называй меня

сыном, и на тебе тоже лежит вина. Отроки лишены снисходительности и судят

слишком строго, ибо Мария была столь же невинна, как и убиенные младенцы, за

нашу сестру все решают мужчины, пришел муж и сказал: Давай уйдем отсюда, а

потом: Нет, лучше спрячемся, и ничего не объяснил, и, конечно, надо было

спросить: Что это за крики доносятся оттуда? Но Мария ничем не возразила

сыну, хоть ей так легко было бы доказать, что ни в чем не виновата, ибо

вспомнила в тот миг о распятом на кресте Иосифе, тоже убиенном безвинно, и

со слезами стыда почувствовала, что любит его сейчас больше, чем любила при

жизни, потому и не стала оправдываться: не все ли равно, за какую вину

взыщется? И сказала только: Пойдем домой, мы уже обо всем поговорили, а сын

ответил ей: Иди, я останусь.

Казалось, будто отбилась от стада овца, и пустырь стал пустыней, и даже

домики, разбросанные там и сям по склону, стали похожи на огромные камни,

малопомалу врастающие в землю. Когда фигура Марии растворилась в пепельной

глубине долины, Иисус, все тело которого было объято огнем и будто потело

кровавым потом, издал, стоя на коленях, крик: Отец, отец, зачем оставил

меня?!-- ибо бедный мальчик и чувствовал себя оставленным, безнадежно

брошенным, покинутым, ввергнутым в безмерную пустоту иной пустыни, где ни

матери, ни отца, ни братьев, ни сестер, где берет свое начало дорога

мертвых.

Пастух, сидящий среди своих овец и неотличимый от них, издали глядел на

него.

X x x

Через два дня Иисус ушел из дому. За это время по пальцам одной руки

можно было перечесть произнесенные им слова, а ночью он не смыкал глаз, ибо

уснуть не мог. Ужасные картины представали ему: он видел, как воины Ирода

врываются в дома, выхватывают из колыбелей младенцев и, распеленав, рубят

или пронзают мечами их маленькие тела; он слышал, как заходятся в безумном

крике матери, как бешеными быками ревут отцы; представлял и самого себя в

пещере, помнить которую не мог, и время от времени, словно тяжелый

медлительный вал, накатывало на него и с головой захлестывало необъяснимое

желание умереть или, по крайней мере, не жить. Не давал ему покоя вопрос,

который он так и не задал матери: сколько же младенцев перебито было в

Вифлееме; емуто казалось -- великое множество, он представлял себе целую

гору окровавленных и обезглавленных, точно ягнята на бойне, тел, ожидающих

огня, что уничтожит их и дымом вознесет к небесам. Но, не решившись спросить

об этом в должное время, в час откровения, он считал, что сейчас бестактно,

если в те времена уже существовало понятие "такт", взять да и сказать

матери: Знаешь, я тогда позабыл тебя спросить, сколько же этих вифлеемских

сосунков отправилось на тот свет, а она ответит: Ах, сынок, да выбрось ты их

из головы, десятка три, не больше, и умерли они потому, что так Богу было

угодно, ибо в его воле было их от смерти избавить. Однако самого себя этим

вопросом терзал он беспрестанно, глядя на братьев своих и спрашивая

постоянно: Сколько? Сколько?-- ибо хотел непременно знать, какое количество

трупиков надо положить на другую чашу весов, чтобы уравновесить его

спасенную жизнь. И наутро второго дня он сказал матери: Я ухожу, оставляю

тебя и братьев, ибо нет мне покоя и нет мира в душе моей. Мария, воздев руки

к небесам, заголосила: Да где же это видано, чтобы старший сын бросал свою

овдовевшую мать, куда же это катится наш мир и куда, куда же ты пойдешь из

отчего дома, как оставишь родную семью и как мы будем жить без тебя? Иаков

всего на год младше меня, отвечал ей Иисус, он заменит тебе кормильца, как

заменял я. Кормилец -- это твой отец. Я не хочу о нем говорить, и вообще ни

о чем не хочу говорить, благослови меня, если тебе угодно, а нет -- я и так

уйду. Куда же ты пойдешь?

Не знаю -- может, в Иерусалим, может, в Вифлеем, погляжу на край, где

родился. Но ведь там никто тебя не знает. Тем лучше, представька, что

сделали бы со мной, если б узнали, кто я. Замолчи, Иисус, братья твои

услышат. Когданибудь они и так все узнают. Но ведь по всем дорогам рыщут

римские солдаты, ищут мятежников Иуды, тысячи опасностей ждут тебя. Да

римляне не хуже воинов некоего Ирода, помнишь такого? Они не набросятся на

меня с мечами и не распнут на кресте, я ведь ни в чем не виноват и ничего

дурного не совершил.

Твой отец тоже ни в чем был не замешан, а вот ведь как все обернулось.

Твой муж погиб безвинно, но не жил безвинно. Иисус, Дьявол говорит твоими

устами. А может, не Дьявол, а Бог? Не произноси имя Его всуе. Никому не дано

знать, всуе произносится имя Господа или нет: ты этого не знаешь, и я не

знаю, лишь Ему одному ведомы различия и побуждения наши. Сын мой. Что?

Где ты в столь юные годы сумел набраться таких премудростей, где обрел

эту науку? Нигде и ничему я не учился, должно быть, люди при рождении

обретают истину, а не высказывают ее потому лишь, что не верят, что это --

истина. Так ты твердо решил уйти? Да. А вернешься? Не знаю. Если мука твоя

нестерпима, ступай в Вифлеем, в Иерусалим, в Храм, поговори с книжниками и

мудрецами, расспроси их, они просветят тебя и наставят, и ты вернешься в

отчий дом, ибо нужен мне, нужен братьям твоим и сестрам. Я не обещаю

вернуться. Но чем же ты будешь зарабатывать себе на пропитание: отец твой

умер слишком рано и не успел вполне обучить тебя своему ремеслу. Я буду

пахать землю, пасти скот, попрошу рыбаков взять меня с собой в море. Ты не

хочешь быть пастухом. Откуда ты знаешь? Так мне кажется. Я буду тем, чем

надо будет, а теперь... Нетнет, ты не можешь уйти вот так, я должна

приготовить тебе на дорогу еды, денег мало, но я достану, и возьмешь отцову

дорожную суму, хорошо, что она осталась. Еду возьму, а суму нет. Другой у

нас в доме нет, а у отца твоего не было ни проказы, ни чесотки, так что

напрасно ты ею брезгуешь. Не возьму. Придет день, и ты восплачешь об отце, а

у тебя и памяти о нем никакой не останется. Я уже плакал по нем. Ты будешь

плакать еще и даже думать тогда забудешь о вине его, но на эти свои слова

Мария ответа уже не получила. Старшие дети подошли к нему и сказали: Ты

уходишь из дому, и мы не знаем, о чем говорили вы с матерью, а Иаков сказал:

Мне бы так хотелось пойти с тобой -- ему по душе были риск, приключения,

новые пути, широкий окоем. Нельзя, ответил Иисус, ты должен остаться, комуто

ведь надо заботиться о матери, она ведь вдова,-- и прикусил язык, да поздно:

слово не воробей, он не удержал его, как не сумел сдержать и слез, хлынувших

ручьем, когда живая память об отце неожиданно ударила его, будто сноп

нестерпимо яркого света хлестнул по глазам.

А ушел он после того, как семья окончила совместную трапезу. По очереди

простился с каждым из братьев и с обеими сестрами, потом с плачущей матерью,

сказав ей, сам не понимая своих слов: Я вернусь, так или иначе, но вернусь.

Потом перекинул через плечо котомку, пересек двор и отворил дверь на улицу,

вышел и помедлил, словно задумавшись о том, что собирается сделать,--

бросить дом, мать, братьев. О, как часто случается так, что на пороге --

дома или решения -- придет нам в голову новый, внезапно возникший довод или

просто защемит в груди, и мы готовы отказаться от своего намерения, и дорого

бы дали, чтобы уже сорвавшиеся с языка слова не прозвучали. Так думала и

Мария, и радостное удивление отразилось на ее лице при виде остановившегося

на пороге сына, но лишь на краткий миг блеснуло солнце в хмари -- сын,

прежде чем повернуть назад, поставил дорожную котомку на землю, словно точку

в конце длительных раздумий, приведших его к трудному решению. Не глядя на

родных, Иисус вошел в дом. Когда же несколько мгновений спустя он снова

появился на дворе, в руке у него были отцовские сандалии. Молча, потупив

взор, словно стесняясь или стыдясь встретиться с кемнибудь глазами, он сунул

сандалии в котомку и, так и не произнеся ни слова, не махнув на прощанье,

Дата добавления: 2015-08-17